|
Страница 12 из 25
Житие милицейского чина Малаховского,
рассказанное им самим, с отступлениями на тему этики. — К таковым относился, например, начальник милиции Кемрудника
Малаховский. Его снимают с должности именно в 1923 году и даже исключают из
партии, так что ему пришлось писать апелляцию в райком. Для того, чтобы
представить себе, что представляла собой кемеровская милиция,
олицетворяющая пролетарскую власть и порядок, с которой пришлось не раз
сталкиваться «по жизни» колонистам, приведем текст апелляции Малаховского:
«Постановлением райкома РКП (б) Кемеровского рудника… я исключен из партии
за то, что якобы будучи начальником милиции 1 района и нанес пьяному Пигалеву
удар и второе то, что допустил в милиции полнейшее разложение, т.е.
отсутствие дисциплины, порядка и т.п., а также полагаю, что было принято во
внимание и прежде сделанные мною какие-либо ошибки во время моей службы в
милиции с начала 1920 года, на основании чего райком РКП (б) применил ко мне
жестокую, высшую меру наказания исключить меня из партии, и кроме того снять
с должности начальника милиции».
|
|
|
Промеж
своих, чего стесняться...
|
Радовались ли колонисты смещению Малаховского? Конечно. Вспомним,
сколько раз страдали аиковцы от притеснений и воровства со стороны местного
населения, оградить от которых милиция их не могла. Вспомним также
неоднократные стычки между колонистами и представителями властей, когда
аиковцев, ни за что, ни про что, содержали в местной каталажке. Удаление
Малаховского могло ими восприниматься как благое и полезное дело. «Я ничуть
не намерен, — продолжает Малаховский, — возражать, а даже остаюсь очень
довольным, но исключение меня из партии я никогда не могу примириться с
подобного рода мерой наказания, т.к. я чувствую, что такой меры наказания я не
заслуживаю. Райком РКП (б), применяя ко мне такую жестокую меру наказания за
вышеперечисленные преступления, как видно, не принимал во внимание те
объективные условия и ту обстановку для предъявления мне обвинения, для
чего я вынужден апеллировать вышеуказанное постановление райкома РКП (б) и в
своей апелляционной жалобе изложить полностью те объективные условия, при
которых якобы совершались мои преступления, а также и краткой биографией
показать свое истинное лицо той партии, который я был членом. Предъявленные
мне обвинения о нанесении побоев пьяному Пигалеву при исполнении служебных
обязанностей, то таковые обвинения я категорически отрицаю».
Итак, — Малаховский обвинения отрицает, так что может сложиться
впечатление, что в советской милиции вообще никого не били и она походила на
пристанище всех скорбящих, а еще пуще — на институт благородных девиц, где,
конечно, не матерятся и не рукоприкладствуют. Однако немногим выше мы
описывали, как «менты» гнались за пьяным коммунистом с веревкой в руках, как
избивали его, как на его квартире, так и в отделении милиции. Нет, не походила
милиция не только на институт благородных девиц, но и на «свирепую
буржуазную полицию», которой были так недовольны колонисты — впрочем, у
аиковцев была возможность сравнивать. Далее Малаховский пишет: «Я
совершенно не бил, а лишь пытался при неудачно сложившейся для меня
обстановке зажать рот во всю глотку оравшему и как с пулемета сыпавшему
нецензурными словами гражданину Пигалеву, и брать его за плечи и вести в
каталажную камеру, это меня вынудило то, что стоявшие тут же милиционеры как
тов. Сергушкин, Новоселов и Кроков первые оба смирные милиционеры, несмотря
на мои приказания взят его и посадить в каталажку, почему-то не выполняли
моего распоряжения, а последний Кроков, который был новичком в нашей милиции,
тоже детально не знал дисциплины и так при моем распоряжении стоял, не зная
что делать, смотря на первых двух и вот это является моей виновностью, что
эта вина опять-таки имела некоторые причины, благодаря тому, что я исполнял
временно должность начальника милиции, в то же время был политруком,
секретарем ячейки и вот та и другая должность противоположны друг друга,
отлично понимая то, что я врид нач. милиции и с прибытием начальника милиции
то я должен буду приступить к исполнению своих прямых обязанностей, и
поэтому никаких дисциплинарных или других взысканий за те или другие
неисполнения моих распоряжений не налагал, т.к. не желал среди товарищей
милиционеров оставить о себе нелестные отзывы в их памяти, а всегда при
всяких возникших недоразумениях ограничивался лишь одними выговорами».
Итак, Малаховский пытался только зажать рот, а все остальные
милиционеры стояли, потупив взор, как девицы на свадьбе. Но очевидцы и
потерпевший упорно рассказывали, что Малаховский избил Пигалева в кровь.
Интересно также представить, зачем Малаховский со товарищи после избиения
Пигалева побежали за ним вдогонку — неужели Малаховский собирался «закрыть
рот» Пигалеву прямо на бегу? Малаховский, как видим, продолжает
изворачиваться и лгать, но у советских «ментов», похоже, это было в привычке:
мало ли они оболгали народу в 1937-м… Но американцы до 1937-го года в Кемерове не
дотерпят, хотя флюиды будущих безобразий вполне могли себе представить уже
по нашумевшему делу Малаховского, которому сами были очевидцы. Малаховский:
«Таким образом, я полагал, что вполне дотяну до того времени, когда прибудет
к нам начальник и кроме того, я все-таки вел информацию надеясь на их
сознание, но это сознание моих надежд не оправдало. Пигалев специально
вызывал меня на такой инцидент. Умышленно вызывал, и если бы я исполнял
обязанности начальника милиции в более других обстоятельствах, я бы не
ссылался бы на сознание и тогда бы мне не пришлось бы вставать из-за стола и
брать самому преступника за плечи и выводить перед стоящими 3-мя
милиционерами и за это я остаюсь виновным, что товарищи милиционеры не
исполняли моих распоряжений, благодаря моему гуманному отношению к ним и за
эту гуманность приходится попадать на скамью подсудимых, обвиняя меня как
злостного преступника, дискредитирующего советскую власть».
Малаховский сообщает удивительные вещи. Оказывается, он гуманный
человек (вспомним избитого в кровь Пигалева!), и что потерпевший —
преступник (до суда!), хотя все преступление — в том, что был навеселе. «У
сильного всегда бессильный виноват». Но вспомним, — разве в 1937-м «преступника»
не объявляли таковым априорно и разве не считали тогда себя советские
силовики «самыми гуманными в мире»?
Так какое же мнение могло сложиться у иностранцев, наблюдавших,
что такое щегловская правовая машина в действии — и стоит ли удивляться, что
колонисты так быстро отправились восвояси. Малаховский: «Умышленно,
невольно приходится допускать мысль о том, что рассмотрение моего дела
президиумом райкома было упрощено ввиду тех объективных условий, которые
создавали эту почву, или, может быть, неправильно были поняты мои объяснения
или же был представлен следственный материал слишком односторонний или
может ко мне как к крестьянскому элементу вынесено недоверие. Из
вышеперечисленных мною вопросов я вынужден некоторые из них по своему
мнению характеризовать, допуская то, что при ведении следствия была
односторонность, почему у меня сложилось такое мнение, то я должен объяснить
следующим, потому что представленный материал, полагаю, что такой
производится уполномоченным по рабочему района ГПУ т. Барановым или же кем
другим, но под влиянием т. Баранова почему? Потому что Баранов самый близкий
друг Пигалеву».
Малаховский считает себя невиновным. Чья вина серьезней: Пигалева
(который песни распевал в пьяном виде на кемеровских улицах) или
Малаховского? Могут ли быть сомнения, что райком взял бы сторону именно
Малаховского, если бы не видный покровитель, который имелся у потерпевшего в
лице всем известного в Кузбассе чекиста Баранова. Не демонстрирует ли дело
Малаховского, что все в Щегловске решалось не по принципу и не по закону, а по
личной симпатии или «нелюбви»? У колонистов-аиковцев покровителей в
Кузбассе не было, и личными связями они обзавестись не успели. И потому были
незащищенными и страдали от произвола (примеры приводились). Им здесь было —
не место. Малаховский: «Вторую мысль допускаю ту, что приняли во внимание мое
социальное положение — крестьянин, собственник, индивидуалист, с не
изжившей мелко-буржуазной идеологией, как чуждый элемент партии, и этого
обвинения вполне достаточно, что (бы) выбросить, но во всяком случае на такие
обвинения я должен дать исчерпывающие ответы. Для чего первоначально я
продемонстрирую ту картину своего поведения и своей жизни, происходящей на
Ваших глазах, начиная с 1920 года. При приходе советской (власти) в Сибирь я
вступил на службу в милицию в должность писца на химзавод, после чего
вскорости был переведен в должность делопроизводителя 1-го района
Щегловской городской милиции, помимо моей воли, не имея канцелярского опыта
и в такой бурной обстановке приходилось безустанно работать день и ночь, т.к.
кому-либо научить меня или показать, что в то время совершенно не было кому».
Итак, — у Малаховского было «плохое», т.е. крестьянское,
происхождение, что всегда можно повернуть как «кулацкое». Вспомним, — у
аиковцев, по крайней мере у доброй половины, происхождение тоже — никуда: то
интеллигентское, то крестьянское, а у Себальда Рутгерса и вовсе — страшно
подумать! — пастерское. Но Рутгерса защищает чин и должность. Однако, что мог
подумать лично он и его соратники по колонии, когда воочию столкнулись в
СССР с делением страны «по соцпроисхождению», когда выходцы из крестьян и
интеллигенции, а пуще — из буржуазной среды, считались как бы «недочеловеками»,
людьми второго сорта? Неужели идеалы Рутгерса совпадали со стремлением
советских вождей вывести особую «чисто-пролетарскую» (по рождению) расу,
которой и надлежало править. Но тогда самому Рутгерсу в стране Советов
делать было нечего…
Малаховский: «Но благодаря моим усилиям мне все-таки удалось
канцелярское дело довольно-таки сносно, при возникновении банды Новоселова
в пределах красной волости я первый просился у товарища Старостина657
ехать для ликвидации таковой, но тов. Старостин не разрешил
мне, т.к. я в то время исполнял врид начальника милиции, а до этого за месяца
два я был командирован в пределы Лебедевской и Вагановской волостей по
организации ячеек и по подготовке выборов в сельсоветы, что, конечно, вполне
выполнил возложенную на меня задачу, после чего при возникновении войны с
Польшей я записался добровольцем на польский фронт, но по распоряжению
губкома, коммунистов, увоенкомату без распоряжения первого никуда не
раскидываться, почему я и не был направлен на фронт».
На фронтах и в ловле Новоселовского отряда Малаховский участия не
принимал, и, стало быть, в обороне страны не участвовал, и почетом не
пользовался. Вспомним, как кичился офицерскими погонами колонист Шиллинг-Муликасьё!
Страна была почти стопроцентно военизирована и работала на «оборону», читай
— на подготовку к будущей войне за мировую революцию. аиковцы, конечно, тоже
с неизбежностью включались в общее дело военизации: помогая поднимать
тяжелую индустрию, участвовали тем самым в подготовке к войне. В этом смысле
философия аиковцев (если таковая вообще существовала!) была антигуманной.
Малаховский: «Я был взят умилицией депо производителей общего стола и
адресного, таким образом, совмещал две работы, но я и тут не возражал и не
считался ни с какими часами, после чего был переведен помзавардомом, где в
таковом прослужил целых полтора года и где таковой я совсем отдался,
приходилось по неделе и больше не бывать дома, несмотря на то, что житель
города Щегловска, в дальнейшем был переведен начхозом Щегловской умилиции,
но здесь картина сложилась совершенно другая, благодаря царившему голоду
некоторые из сотрудников умилиции занимались только одним лишь воровством
и несмотря на мои донесения начальницу умилиции Фролову, что таковым ничего
не предпринималось, после чего пришлось подробно сообщить в ГПУ, а сам
попросил перевод на Кемрудник».
Итак, — милиционер (вернее, начальник милиции) признается, что
милиционеры «занимались только одним лишь воровством». За порядком следили
нарушители порядка. Милиция, оказывается, по преимуществу состояла из ворья.
И Рутгерс, стало быть, приехал в Кемерово как на воровскую малину. Так чего же
удивляться, что у колонистов пропадали вещи? Воровство было обыденным
явлением, и — стоило ли ворам утруждать себя расследованием фактов
воровства? Малаховский: «Живя на руднике с 1 марта 1922 г. на глазах райпарткома,
а также и всей партии и хотя бы один может сказать, что я свои шкурные вопросы
когда-либо ставил выше государственных, общественных или партийных. Смею
уверить, что никогда, не считаю нужным перечислять все те факты для
доказательства, полагаю, что райпарткому все это видно, но допускаю то, что
некоторые из товарищей увидели у меня лошадь, то, наверное, полагают, что
таким образом получается коммунистическое обрастание и деклассирует
пролетариат, но таковые предположения в отношении меня, поскольку не зная
моего прежнего положения, ошибочно, если говорить о том, что я завелся
лошадью, то, наверное, не зная того, что я не деклассируюсь, а наоборот
пролетаризируюсь, т.к. выстроенный нами (т.е. тремя браться) дом в городе
Щегловске, то таковой как мозоль сидел у меня на глазу и с трудом нам удалось
продать за 12 тысяч (вып. 23 года) из коих пришлось получить 1/4, т.е. 3.700 рублей, из
каковой части пришлось 1.700 руб. отдать бывшей жене, а на 2.000 купить коня, но
почему я купил коня, то на этот вопрос я даю определенный ответ. Следя в
газетах все время за политически отношением Советской России, и зачастую
приходилось убеждать, что положение не весьма завидное, что дело
коммунистов нужно быть всегда готовым, то я завел лошадь и седло и в первую
очередь полагал и полагаю, что я выеду на готовом коне».
Покупая коня, Малаховский тем самым оказывается, заботиться об
интересах страны. Однако вот что странно. Мы писали в третьем томе «Страниц
истории города Кемерово», в каких ужасающих условиях содержали местные «пролетарии»
лошадей на шахтах рудника (создавались даже подземные конюшни). Все это
происходило в момент, когда рудником управляли аиковцы. И выходит, что
сознательный Малаховский приберегает для будущей войны коня именно в
момент, когда аиковцы-иностранцы (агенты буржуазных разведок, не иначе!)
разрушают мощь будущих конных полков, загоняя государственных лошадей (будущих
боевых!) туда, где неминуем падеж. Малаховский: «Если фактически убедится,
что таковой (конь) мне совершенно не нужен, т.к. отрывая от своих необходимых
расходов на содержание такового, причем обслуживая на таковом нужды милиции
без каких-либо вознаграждений… все это вполне говорит отрицательную
сторону индивидуализма и изжитости крестьянской идеологии, кроме того, не
лишним считаю отметить, хотя маленькие, но все-таки заслуги революции.
Находясь на военной службе с 1915 года в городе Ораниенбауме и в день
февральской (революции) принимал самое горячее участие по свержению, где
приходилось пешком следовать в Петроград на расстояние 38 верст и в
Петрограде приходилось добывать свободу на баррикадах улиц города
Петрограда и каждую секунду подвергался опасности, но это меня совершенно
не устрашало».
И вот бесстрашный Малаховский, который громил особняки «буржуев»
в Петрограде и «добывал» власть для новых кремлевских мечтателей,
оказывается в Кузбассе на канцелярской, хоть и милицейской, работе. А
канцелярская работа у новых властей, для которых он так старался «на
баррикадах Петрограда», уважением не пользуется. Потому что после
соцпроисхождения вторым критерием полезности человека для общества
коммунисты объявили «соцположение». И поскольку Малаховский — «канцелярская
крыса», то должен был бы записываться в разряд «служащие» (как и большинство
приехавших аиковцев, заметим!). И потому, опять же, он — человек «второго
сорта». Свою «второсортность» вполне почувствуют на себе и колонисты: ведь
руководить — значит, быть служащим. Малаховский: «Кроме того, (я) состоял
членом Ораниенбаумского организации партии большевиков, причем принимал
активное участие как в агитации, пропаганде, а также и в действиях по
свержению правительства Керенского, причем пришлось также выступать в
город Петроград 4 июля 1917 г., но благодаря неудавшейся тактике свергнуто
буржуазное правительство Керенского и до некоторой степени среди солдат
делал кое-что видное и как только по прибытиюдиких дивизий, которые начали
расправляться с так называемыми «зарвавшимися большевиками», то видя
гнусную расправу, не желая без пользы отдавать свою жизнь, я вынужден был
благодаря моей болезни попасть в госпиталь в город Петроград, откуда я был в
августе уволен вовсе от службы».
Как известно, большевики в Петрограде занимались грабежами. И не
удивительно ли, что Малаховский, состоявший в 1917 году в большевистских стаях,
после революции очутился в Щегловске именно в должности начальника милиции,
где, по его признаниями — «все воровали». Малаховский: «По приезду в деревню
я все же не имел ни минуты свободного времени. Помимо пропаганды и агитации
мне удалось организовать культурно-просветительный кружок «Луна», но сам
работал в обществе потребителей и только за три дня до прихода колчаковщины
пришлось лавку сдать и смазывать пятки и вот то хорошее мое начинание в
деревне загнало меня в город Щегловск и вот с самого начала февральской
революции не покладая рук приходилось работать, но хотя при Колчаке и не
удалось проявить своей борьбы, но тем не менее отдыха никакого не было, т.к.
всегда приходилось рисковать попасть под арест. И вот за все 6,5 лет
революционной борьбы я получил в вознаграждение «исключен»… Может ли
истинный революционер помириться с этим — нет, хотя вы меня исключили из
списков РКП (б), но я почему-то надеюсь, что мое дело должно быть вторично
рассмотрено и при вторичном просмотре полагаю таковое будет вполне
законное справедливое».
Поражает, как исключенные коммунисты цепляются за членство в
партии. Очевидно, дело тут не только в выгодах, каковые сулило членство,
вроде приобщения к правящей касте и ощущения себя «людьми первого сорта».
Полагаем, что причина еще и в присущей коммунистам способности унижаться и
самоунижаться: оправдываться, «стелиться» перед верхами, вымаливая
прощение. Появилась в обществе прослойка лизоблюдов и мазохистов, которые
всегда готовы к самобичеванию. К таковым относился, видимо, и Малаховский. К
ним с неизбежностью должны были примкнуть и аиковцы, проживи они тут дольше,
чем смогли вытерпеть. Малаховский: «Допуская даже такую мысль, что если бы я
даже бы при известной обстановке и ударил (Пигалева) и то во всяком случае я
не заслужил такую меру наказания, потому что со стороны Пигалева был
специальный вызов меня на это, но, как видно, райком РКП (б) смотрел на эти
вещи иначе, т.е. полагали, что можно было его оставить до следующего дня и на
следующий день привлечь его к ответственности, но не приняли во внимание то,
что какие бы могли быть последствия, если бы я его оставил на воле, ведь вам
небезизвестно, что такого же рода элементы были оставлены на воле, как то
Залетный и Павленко, и что же из этого получилось, значит, пришлось сразу
похоронить двух человек, следовательно, и от Пигалева можно было этого
ожидать, я это отлично знал, что у него была затаенная месть к одному из
десятников лесного склада, который выдал его проделки. Исходя из всего
вышесказанного, полагаю, что райком РКП (б) Кемеровского рудника пересмотрит
мое дело и вынесет свое справедливое постановление. Кроме того, нужно
сказать, что по этому делу Начпосекром Щегловской умилиции ведется полное
расследование».658
Итак, Малаховский считает, что даже если бы он и избил Пигалева в
кровь (что на самом деле и случилось, судя по другим документам), то исключать
из партии его было бы слишком жестоко. Стало быть, партийцам, по мнению
Малаховского, было дозволено рукоприкладствовать и не нести за это
наказания по партлинии. Коммунисты вполне могли терпеть в своих рядах
дебоширов. А что такого, собственно? Держали же в партии казнокрадов и воров
и в милиции — тоже. Возможно, направляясь в Кузбасс, аиковцы знали о
советских порядках. И, возможно, были наслышаны, что за мордобитие и
воровство РКП отнюдь не всегда исключает из партии. И нельзя ли предположить,
что многие аиковцы приехали в Кузбасс, дабы поучаствовать в «рабочей власти»
и ощутить, что значит управлять «не-пролетарями», когда ты им — зуботычину, а
они тебе — извинения. Во всяком случае, апелляция Малаховского наталкивает
на многие размышления…
Впрочем, нельзя не оговориться: Малаховский, несомненно, был куда
полезнее для райкома РКП и прочих властей, чем колонисты. Потому что
Малаховский писал доносы. Так, 8 августа 1923 г. он отправил как секретарь
милицейской комячейки секретное письмо в райком: «Сим сообщаю, что 7 сего
августа утром при выгоне коров в поскотину моей женой было замечено, что
какая-то гражданка вела религиозную пропаганду, тема пропаганды была такова,
незнакомая женщина с всякими неприличными словами ругала свою девочку за то,
что последняя не молится богу, а на замечание жены о том, что какая от этого
будет польза, то незнакомка ответила: «как же не польза, когда коммунистов
будут привлекать молиться богу», тон выражающих ею слов по словам жены был
слишком укоризненный».659
Итак, — доносчик Малаховский. Который, конечно, же, вполне отдает
себе отчет, что доносом может ощутимо навредить «незнакомке».
Приводим еще один секретный донос Малаховского от 10 августа 1923 г.,
направленный в райком РКП (б): «Сим сообщаю, что кандидат РКП (большевиков)
кемеровской организации милицейской комячейки тов. Ванберг Мартын
Мартынович при понесении служебных обязанностей дежурного по району в ночь
с 24 по 25 июня с.г. допустил служащему милиции от райугля Уфимцеву взять из-под
стражи задержанную девицу (обвинявшуюся в краже) гражданку Головченко
Ефросинию и увезти ее в лес, использовал безпомощное состояние путем
психического насилия, и для чего использовал свое служебное положение при
милиции. Ванбергу как дежурному по району о предотвращении этого было
неоднократно предупреждено лично мною и через младшего милиционера
Кашкарева».660
Итак, донос, — одного милиционера на другого. Как следует из
резолюции, доносу дали ход. Ибо высшей степенью принципиальности в СССР
считалось, когда доносы пишут несмотря ни на родственные связи, ни на
дружественные или служебные контакты. Так что, дабы аиковцам вписаться в
советскую систему взаимоотношений, нужно было им научиться писать не просто
доносы, а — доносы друг на друга. Многие аиковцы это усвоили, судя по
приведенным нами многим документам, увы!
Доносы были искусством. Ибо мало написать донос, куда действеннее
— подкрепить один донос другим. Сведущие люди именно так и делают. В
вышепроцитированном доносе критикуется милиционер Мартын Вайенбергер,
поскольку разрешил использовать задержанную девицу «не по назначению». И
вот — в подкрепление доноса Малаховского — донос милиционера Кутулаева,
все на того же Вайенбергера (кстати, последний — выходец из Австро-Венгрии и
чем-то сродни колонистам). Донос Кутулаева: «1923 года 10 августа я, Кутулаев
Петр Степанович, 33 лет от роду, грамотный, член РКП, женат.., служащий милиции
1-го района, квартира 16-го барака, заявляю, что 9 августа в 5 часу вечера я
обувался, сидя на своем крыльце, как подошли граждане ко мне — милиционер
Ванберг с его женой и жена милиционера Попова и также жена милиционера
Фадеева, тут же была и моя жена, действительно я сказал жене Ванберга, что мы
сего дня говорили в милиции, что вы носили сахар акушерке в больницу города,
так как даже брала банку под сахар у нас утром 9 числа августа с.г., цельная
была».
Иными словами — милиционер Кутулаев намекал, что милиционер
Вайенбергер дал взятку акушерке. Еще один урок для аиковцев: научитесь
давать и брать взятки и вы будете в Щегловске «ко времени и к месту».
Милиционеры, во всяком случае, брали, а с кого же еще брать пример, как не со
стражей порядка? Кутулаев: «Было сказано это в смысле того, что якобы берется
акушеркой подачка, зная хорошо, что против власти — это невозможно,
считается взяткой, на этот вопрос мой Прасковья Ванберг осерчала и
обматерила меня матерно и начала ко мне подходить ближе. Зная то, что она
кидается на каждого бить морды, то я не допуская ее до себя, сказал, что не
подходи и не срамись, но видя, что таковая не унимается, я ее сначала
оттолкнул сапогом. Не сильно, но Вамберг, ее муж, не сказал ни слова то, что
зачем она позволяет наносить оскорбления и кидается, так как она его бьет
каждый день, и далее Прасковья Ванберг еще сильнее стала ко мне подходить,
крича, то мне пришлось ее еще раз ударить сапогом по голове или плечу, не знаю,
и с тем только отвязалась от нападателя, она ушла, об том, что она упала или
имела признаки крови, этого не было, ибо мои удары, отражались от меня, не
были так сильны, дабы лишь отвязаться и не допуская ее до морды, как у нее
замашки старые, не до первого меня, свидетели мои подтвердят и за то, что
Вантберг Парасковья ведет себя неблагоприятно, таскаясь вечерами по
березняку и пуская во время отлучки мужа себе в квартиру любовников,
производя проституцию, что могут подтвердить свидетели рабочие и
милиционеры Кемрудника».
Еще один урок для колонистов: научиться бить сапогом по голове.
Нападение — лучший способ защиты. аиковцы же вели себя интеллигентно, в
пререкания и драки обычно не вступали, за исключением, разве что, колониста
Шварца, который «огрел» как-то местного коммуниста Полякова доской по
голове. И, надо же — именно Шварц после АИКа остался работать в Кузбассе.
Очевидно, если бы аиковцы все научились обращаться с оглоблями и сапогами
также, как и Шварц — остались бы в Кузбассе и воспринимались бы здесь «как
нормальные советские люди».
Кутулаев: «Кошкарев Аркадий Палович, Баранова старушка Анна
Николаевна, нанесено (женой Вайнберга) матершинными словами Кошкареву
Аркадию, милиционеру Пинкину, Худякову. Последнему, как и мне, хотела разбить
морду, наносила оскорбления Фадееву Силеверстру и Уфимцеву. Наносила
оскорбление Машковскому… и жене Машковского, все производила бранные слова,
оскорбления личностей, обо всем вышеизложенном неоднократно доводилось до
сведения временно нач. милиции Малаховского, но мер к пресечению таковой
почему-то не было, даже тов. Малаховскому приходил несколько раз тов. Ванберг,
каковой жаловался, что невозможно с такой жить, ибо посреди улицы наносит
оскорбление, крича все несуразное и нецензурное, есть свидетель, что жена
Ванберга Парасковея била своего мужа, таская его за волосы и садясь на него
верхом, это докажут тов. Фадеева, она на эту сцену подошла и видела и говорила,
как мне, а также и другим, почему-то ее муж, наблюдая за тем, что его жена в
улице при публике наносила оскорбление мне, и кидаясь на меня, не мог таковой
сказать, что это неблагоприятно, взять ее и увести в ее квартиру, он это
допустил за обычное явление».
Почему Вайнбергер не вмешивался? Очевидно, сработали его «австро-венгерские»
корешки и привычка немцев или австрияков к порядку и дисциплине. Именно
такими были приезжающие в Кемерово иностранцы. Имелось некое
противостояние двух культур — цивилизованной и первобытной. Колонисты, по
большей своей части, — люди воспитанные, а в местных обычаях было вести себя
так, как вела жена Вайенбергера. Кутулаев: «После этого жена Ванберга 10 числа
и 9 числа августа с.г. повторяла ругательства на меня и даже кидается как на
собак, кошек, пиная их, не может побороть своего зла, даже 8 августа как моя
корова съела у нее на окне цветок и зашла в сени ее квартиры, она кричала, что
убью вашу корову, не то что люди ей, и скотина соседей мешает, по сему делу
прошу товарищей судей вызвать моих свидетелей в суд нижеследующих:
Кошкарева Аркадия, Мошковского Нилу, Малаховскую Анастасию, Баранову Анну,
Пинкина, Худякова, Фадеева Селиверста, Уфимцева».661
В общем, на глазах у аиковцев каждоденно происходили трагикомедии
и фарсы с мордобитием, доносами, подсидками; картина рабочей жизни
оживлялась коровами, которые жевали цветы прямо с подоконников милицейских
жен и входили в сени бараков как к себе в стойло. Чтобы вписаться в эту жизнь
— нужно было активно в трагифарсах участвовать, а не просто быть
наблюдателем. Малаховский — участвовал, и потому в городе играл приметную
роль.
Очередной свой донос он пишет 10 августа 1923 г., и тоже в райком.
Членом президиума райкома был Рутгерс. Интересно, каково было ему наблюдать
за разворачивающимися в райкоме мелкими склочными историями? Из доноса
Малаховскго: «Для более подробного и ясного представления поступка,
гражданина Пигалева я вынужден охарактеризовать факт первоначального его
возникновения с подробным описанием. 7 сего июля в 5 часов вечера, находясь на
своей квартире на Кемруднике, барак № 8, и вдруг услышал пение мужского
голоса, каковой сразу показался мне пьяным, потому что мотива никакого не
было, а, что называется, благой мат, после чего я открыл окно с южной стороны
своей квартиры и увидел идущего и шатающегося в виде пьяного Пигалева, но
настолько нефигурное пьяному, что я заключил из этого, что он трезвый и лишь
хотит меня как начальника вызвать с целью, чтобы переругаться со мной, но не
желая этого, я в вежливой форме сказал ему: «Товарищ Пигалев, это что с тобой,
ведь так нельзя!». Пигалев, не останавливаясь в продолжении пути и ответил на
мои указания в самой вызывающей форме, т.е. по моему адресу попужнул
нецензурным словом с добавлением, послал меня туда, где я 35 лет тому назад
был, и продолжал опять петь песни, но уже далеко с пониженным тоном, считая
для себя поступком Пигалева за оскорбление, и, кроме того, публично, а также
принимая во внимание то, что с Пигалевым подобный поступок не первый, зная
его характер, для чего я вынужден был предпринять в отношении его меру
изоляции, для чего позвонил по телефону в управление милиции, чтобы Пигалева
забрали в управление милиции и содержать его до вытрезвления».
Есть в этой истории одна странность. Пигалева хотели задержать в
милиции за нецензурные выражения, вина же Малаховского в мордобитии
Пигалева, воспоследовавшего после ареста, выглядит неадекватной содеянному
Пигалевым. В Щегловске действовали по принципу: ты меня так — а я тебя эдак.
Среди коммунистов культивировалось немало низкопробных чувств, одно из
основных — месть. Социальная (к «буржуям», интеллигентам и прочим опорам
царского режима) и — личная. Колонисты, возможно, направлялись в Кузбасс с
открытой душой и высокими порывами. Между тем, нужно было быть готовым к
каждодневной схватке с каким-нибудь Малаховским или Пигалевым, без чего —
не выжить было; суровый край — уголовные нравы.
Малаховский: «Дежурный товарищ Новоселов был послан младший
милиционер Креков Василий (сторожевой милиционер) и когда я посмотрел вслед
через окно Пигалеву, то увидел идущего младшего милиционера тов. Сергушкина,
которого я тоже послал в помощь Крекову, но спустя через полчаса приходят
оба милиционера и заявляют, что Пигалев категорически отказался идти в
Управление милиции и якобы заявил им, что его никакая милиция не заберет,
после чего мною вторично было отдано распоряжение во что бы то ни стало
арестовать его и представить в Управление милиции, после чего через
несколько время был доставлен Пигалев в Управление милиции, где в
присутствии приводивших его милиционеров, я ему сказал, что поступок его
слишком некрасив, т.е. шататься пьяным по улице, но Пигалев без малейшей
заминки в самой вызывающей форме, т.е. во всю глотку и по матерному заявлял на
мое замечание нижеследующими словами: «ты мне не говори, пусть комиссары не
пьют и не торгуют и я пить не буду» и к каждому слову добавлял уличную брань».
Итак, — «сами комиссары пьют и торгуют». Торгуют, конечно,
ворованным — ведь сам Малаховский признавался, что все милиционеры чуть не
поголовно воры. Но если пьют и воруют даже представители власти, то, глядючи
на них, приворовывало все население. Тотальное воровство объяснялось нуждой
и отмененными большевиками заповедями: не убий, не укради.
АИКовцы, по неосторожности приехавшие в Кузбасс, еще не знали, как
именно «революционные законы», пришедшие на смену «заповедям»,
преломлялись в глубинке, где законы — ничто, а власть хулигана, дорвавшегося
до «охраны общественного порядка» — все.
Малаховский: «Видя то, что на него словами не подействуешь, я
попросил его не ругаться и не орать во всю глотку, но он еще пуще прежнего.
Завидя это, я ему предложил идти в каталажку и проспаться, но он
категорически отказался идти в каталажку и всячески продолжал ругаться и не
трогаясь с места, я тогда вынужден был взять его одной рукой за плечо и
направляя его к двери, он начал упираться, я тогда второй рукой хотел ему
заткнуть рот, чтобы он не кричал и своим криком не привлекал внимания
проходящей мимо милиции публики, но тогда Пигалев рванулся и начал на меня
намереваться с целью ударить меня кулаком и в это время добавляя, «за что ты
меня бьешь», «за что ты меня ударил», я тогда сказал стоящим милиционерам:
берите его в каталажку, но Пигалев тогда к двери и намереваясь бежать, но я в
дверях схватил его за рубашку, но он в это время замахнулся ударить меня, не
желая получить удара, я отпустил его рубашку и выхватил наган и взял таковой
за ствол и вторично погнался за ним».
И Пигалев, и Малаховский были коммунистами. Мы помним, с каким
трудом и как долго добивались членства в советской компартии колонисты. Но
стоило ли так рваться в нее, когда в ней — пьянство и дебош? Цену «партийной
этике» аиковцы вполне могли представить по случаю начальника милиции
Малаховского. Зуботычина нередко заменяла «этику», а «русское слово», читай
матерная брань, — спокойное выяснение отношений. А посему, урок таков: пока
сами не получили — вон из Кузбасса! Возможно, именно таков сценарий и
объяснение повального бегства колонистов из Щегловска.
Малаховский: «(Я) уже вторично схватил его одной рукой, а другой
предостерегал себя от удара и полагал, что в случае, если ударит меня, то я
вынужден буду занести… сдачи рукояткой нагана, но Пигалев,
воспользовавшись моментом, когда еще милиция не успела к нам подбежать.., у
меня была одна рука занята, он вырвался и бежать по направлению домой и
отбежал несколько десятков шагов и начал идти шагом и продолжал также
публично ругаться, с каждой минутой добавляя то, что якобы я его бил. После
чего вложил я свой наган в кобуру, взял с собой двух милиционеров, тов.
Ванберга и тов. Крокова и веревку небольшую, чтобы его связать и доставить в
управление милиции. Нагнали такового недалеко от квартиры Пигалева и я взял
его под руку и предложил ему следовать в милицию, но он категорически
отказался, я тогда давай его тащить, он от меня начал вырываться, тогда
подскочили два вышеуказанных милиционера, но он и от нас всех троих начал
рваться, после чего он нами был свален, и начали было его вязать, но он
покорился и сказал, чтобы его пустили и он пойдет в милицию, после чего мною
был отпущен».
Итак, — один коммунист вяжет другого веревкой. Один нарушает
порядок бранью, другой — превышая служебные полномочия. «Оба хороши!» — так
и хочется сказать вслед за Маргаритой из романа Булгакова. А виною всему
доминирующая тональность местного климата — взаимная общая неприязнь. И
именно она зачастую определяла судьбы щегловчан, достигнув полного
расцвета в памятном 1937-м.
Приехавшие в Кузбасс колонисты, конечно, еще не успели никому
понравиться и симпатий ни у кого не вызвали, а поэтому находились
приблизительно в таком же положении, как Пигалев, и в любой момент могли быть
подвергнуты аресту или оскорблению со стороны «сильных мира сего», ибо
положение обычного советского гражданина всегда зависело от любви или не-любви
тех, кто — при должностях.
Малаховский: «И придя в милицию, я его посадил в каталажку и запер
на замок, положив ключ в канцелярию и сам ушел в народный дом на
торжественное собрание и только лишь выйдя на улицу, то Пигалев начал опять
по моему адресу, называя меня господином комиссаром, господином жандармом и
т.п., но я не стал слушать его, а пошел в указанное мною место, прийдя в нардом
и только не более как через четверть часа сообщают мне по телефону, что
Пигалев разбил дверь и вышиб запоры и убежал домой, на что мною было отдано
распоряжение привести его в милицию и продержать до тех пор, пока не
проспится, что было милиционерами и сделано. кроме того, добавляю, что при
моем конвоировании Пигалева шла за нами его жена, которая также была выпивши,
и она настойчиво требовала освобождения Пигалева, но я ей сказал, что он
будет освобожден, как только проспится. Она (жена Пигалева, — авт.) начала
того в вызывающей форме требовать и указывала, что комиссары пьют и их не
забирают и он как рабочий, так его сразу забрали и с вопросительным упреком
говорила, почему не забрали мы гуляющую компанию у Козловского озера, где
валялся пьяный заведующий отделом управления т. Попов и несколько других
личностей переименовала, а когда Пигалев был уже посажен в каталажку, то она
побежала к Никитиной, где последней наговорила, что якобы Пигалеву
повыкручивали руки и ноги и т.д., на что д-р Никитина по телефону запросила у
меня, действительно ли ее помощь необходимо для оказания якобы находящегося
у нас изувеченного человека, а для фактически опровержения лжи я попросил в
таком случае прибыть и освидетельствовать, о чем прилагает заключение
доктора Никитиной. В заключение нужно сказать, что причиной тому случилось
то, что зимой в начале января приблизительно около числа 13 однажды он
напился пьяным и бегал по улице в одной рубашке нательной и на всю глотку
орал похабные песни, после чего остановившись против барака милиции и упал в
снег и начал ругаться по адресу милиции».
Ругался «по адресу милиции» — эка вина! Можно подумать, что
щегловская милиция была достойна только похвалы и служили в ней ангелы в
погонах. Колонисты знали этих «ангелов» в лицо — аресты иных аиковцев
длились месяцами. А уж что будут вытворять эти «ангелы» в 1937-м…
Малаховский: «Но милиционер Ванберг и еще кто-то взяли его и
привели в барак, т.е. общежитие милиционеров, куда и я зашел посмотреть на
него, он тогда обратился ко мне с вопросом, почему я не ходил спасать, то я ему
ответил, что я вообще такие поступки презираю, на что Пигалев обругал
менянесколькораз и заметил, что я якобы не хочу с ним знаться и в то же время
добавил, что Машковский на что начальник милиции, у которого я просидел
больше часу и выругал его хорошо, и то он со мной обошелся хорошо и не
арестовал меня, а если бы ты был на месте Машковского, то ты бы со мной иначе
поступил, но я ему ответил, что дело мое маленькое и ушел от него. После чего
он долго барахтался, рубашку скидал с себя и т.д. и говорил, что он напился
самогонки, привезенной ему из деревни Титовской волости, но в то время
Пигалев служил на лесном складе десятником и в начале марта месяца милицией
были получены сведения о чинимых злоупотреблениях десятником Пигалевым. По
приемке крепей, привозимых крестьянами. И когда факт преступления
следствием удалось установить, то Пигалев, видя неизбежное его увольнение,
заявил рассчет, после чего хотел поступить в милицию, и Машковский хотел его
было принять, но я начал протестовать на его прием в милицию, после чего он
поступил на шахту».
Поразительно: зная, что Пигалев — вор и растратчик, и установив
это произведенным следствием, Пигалева собирались принять на работу в
милицию. Очевидно, особых требований для приема в милицию тогда не
существовало, раз воры и пьяницы, равно и дебоширы были там уместны.
Малаховский: «Кроме того, в начале декабря также напившись пьяным
и завел драку в деревне Кемеровой у гражданина Крокова Степана Макаровича, о
чем тоже было произведено расследование. Вот то, что служило поводом по
отношению меня со стороны Пигалева, который старался своим вызывающим
поступком вызвать для дискредитирования как занимающего должность
временно начальника милиции и кроме того, наверное, полагал, что раз ему
Машковский прощал, то, мол, и Малаховский простит, а если не простит, то во
всяком случае отомстит мне за то, что я не дал своего согласия на его прием в
милицию и всячески старался облить грязью о том, что якобы я его ударил, но я
с своей стороны заявляю, что я отлично знаю, какую несут кару те лица, которые
издеваются над арестованным, но и Пигалев также знает это, что бить нельзя и
он под предлогом того, что я ему хотел закрыть рот, говорит, что ему нанес
удар, чтобы таким образом увильнуть от того наказания, которое он мне
публично нанес, поэтому он и старался на улице кричать, что его в милиции
били, дабы среди публики подготовить себе ночью оправдания».
|
|
|
Фасад:
счастливая советская семья...
|
Поражаешься, — в тот момент, когда аиковцы спорили между собой,
каким путем выбраться из кризиса, куда завел кемеровские предприятия бывший
Кузбасстрест, местные партийные кадры спорят, кто кому «набил морду» —
Малаховский Пигалеву или Пигалев покушался на Малаховского. И то, и другое
для райкомовцев было равно принципиальным, но дело Малаховского — ближе к
сердцу, поскольку персональным разборкам в делопроизводстве райкома
отводилось куда больше места, чем производственным спорам. Заканчивает свое
письмо Малаховский так: «А поэтому, исходя из вышесказанного мною
заключения и не желая в умах служащих оставлять мнение, отемняющее мною
личность, в особенности как члена партии и кроме того как советского
представителя власти, т.е. рабоче-крестьянской милиции, прошу дать полнейший
ход следствию, для чего опросив очевидцев этого факта 1) тов. Сергушкина Т. Т.,
2) Козловского (секретаря ячейки американской), 3) Крокова (бывший милиционер),
4) Новоселова (младшего милиционера), 5) Ванберга (тоже милиционер), 6) Воронина
из барака № 62. Полагаю, что следствием вполне удастся выяснить мою
виновность и надеясь на справедливость и правильность без односторонних
пристрастий».662
Малаховский поминает секретаря американской комячейки
Козловского. Остается только догадываться, каким образом этот колонист
оказался причастен к «мордобойному делу». Был очевидцем, — но тогда почему в
тексте письма Малаховский о нем не упоминает? Загадка. Очевидно, колонист
Козловский — в стане Малаховского, коли последний так уверенно ссылается на
его показания. В пользу Малаховского была и выданная доктором Никитиной 7
июля 1923 г. справка: «7 июля с.г. мною был осмотрен рабочий Кемеровского
рудника Пигалев Алексей по вызову его жены Пигалевой Евдокии. При осмотре
кроме незначительных ссадин в области правой руки и царапинки на лице
ничего не обнаружено. Ссадины на руке могли произойти при связывании
больного».663
Итак — «буря в стакане воды», или «щегловские страсти».
Надзор за колонистами. — За аиковцами
пристально следили различные проверяющие инстанции. И если хотя бы одна из
них ослабляла контроль, тут же следовали протесты других. В августе 1923 г.
Щегловский уисполком постановил перевести инспектора охраны труда,
Благодатского, так досаждавшего Рутгерсу, из кемеровского рабочего района в
Щегловск. Это означало ослабление вмешательства Благодатского в дела
колонии, с чем не согласился секретарь райкома, который в срочном и
секретном письме секретарю губкома РКП жаловался на Щегловский уисполком: «Щегловский
уисполком ведет неправильную линию в области инспекторского надзора труда,
несогласованную с парторганами и Центром: на заседании уисполкома принято
постановление о переводе Инспектора Труда т. Благодатского с организацией
камеры Инспектора Труда в Щегловске. Создание камеры в Щегловске, не имеющем
производства, лишит крупный рабочий район, имеющий государственное
значение, правильного постоянного надзора и отрывает его от контроля со
стороны профсоюза. Тенденция Щегловского Уисполкома в постоянном
стремлении распространить вое влияние на рудник — крайне вредное и ее нужно
раз и навсегда пресечь. Просьба о скорейших распоряжениях в этом
направлении».664
Письмо показывает, кто был истинным хозяином в городе. И хоть
власть была «советской», ее представительные органы вроде уисполкома мало
что значили и плясали «под дуду» райкома РКП…
Интересно и другое: если даже советским представительным органам
в райкоме веры нет, то что же говорить о членах подобных же, но
существовавших при царе или Колчаке? На этот счет — вот документ.
Кемеровский райком запрашивает у Ново-Николаевского ГПУ, нет ли чего
компрометирующего на служащего райкома ВСГ Родина, который когда-то был
гласным земства. Запрос подписан секретарем райкома Черных 13 августа 1923 г.: «В
Кемеровский райком РКП подана анкета служащим райкома ВСГ Павлом
Ивановичем Родиным, Рязанской губернии, Спасо-Клепикинского уезда,
Спиринской волости и села того же, о вступлении в ряды РКП. Этот Родин в 1917-18 и
1919 гг. состоял секретарем Воробьевской Волостной Земской Управы и два года
был членом гласным Ново-Николаевского Уездного земства. Принимая во
внимание реакционную сущность Сибирского Земства как раз в это время,
райком просит собрать о деятельности Родина самые тщательные справки и
сообщить на предмет возможности допустить его в ряды РКП».665
Дело колониста Вумера. — Итак, — истинным
хозяином в городе был райком, а не пресловутая «советская власть». Поэтому
полагаем, что правильно сделали, начав исследование «духовного климата
города» с документов райкома. А что такое провинциальный «духовный климат»,
колонисты могли себе представить по уже поминавшейся краже вещей аиковца
Вумера. Об этом мы коротко сообщили выше, но — в связи с другими событиями, не
упоминая до поры до времени о подробностях этого нашумевшего дела. И вот в
наших руках — следственное дело о краже вещей у аиковца Вумера. Начинается
оно с сопроводительной записки старшего милиционера Кутулаева от 13 августа
1923 г.: «Начальнику милиции 1-го района… препровождает дело следствия по
утере имущества гражданином Гринбергом, принадлежащего работнику рудника
Вумэру. Сообщаю, что не допрошен Гринберг, так как находится в городе Москва;
гражданина Мукунен (гор. Петроград) и жену (гор. Москва)».666
Смысл «сопроводиловки» ясен, хотя написана она безграмотно: не
допрошены по делу три человека, которые находятся в столицах. На письме
Кутулаева стоит виза «того самого» Малаховского, начальника милиции,
обвинявшегося, как мы помним, в мордобитии: «В райком РКП на рассмотрение».
Резолюция помечена тем же числом, что и само письмо. К «сопроводиловке»
прилагается заявление Вумера: «Мне из Надеждинского завода высланы были
вещи на Кемрудник эмигрантами Америки Гринберг, Талис Полард, этими двумя
вещи были посланы мне и сами приехали сюда, что подтверждают члены АИК
Милаих Сигин Люис — Макларий и Ласман. Прошу задержать тов. Гринберг до
выяснения моего дела, ибо таковой на днях уезжает в Москву. А вещей моих не
находится. Ган667 говорит, что он вещей не получал.
Прошу расследовать. К сему и подписуюсь… Вещи: резиновые сапоги.., одни
черные брюки, три шерстяные верхние рубашки, плащ, 2 пары мужских чулок, одно
одеяло, 1 пара нижнего белья, 1 кепка, ящик писчей бумаги, 1 пара чулочных
подтяжек, нитки, эти вещи принадлежат мне».668
Почему так страдает колонист Вумер? Разве он не приехал в СССР
строить коммунизм, когда все будет — общим? Вот и его вещи стали «общими»,
попав в общак; радоваться бы ему, что принцип равенства сработал ранее
намеченных сроков построения коммунизма. В общем, колонист оказался какой-то
несознательный. Милиция, впрочем, отреагировала быстро. Для начала
допросила самого Вумера. Из протокола допроса следует, что потерпевшему
колонисту Вумеру от роду 48 лет, он — грамотный, кандидат партии, не судился,
проживает на Кемруднике в коммунальном доме в комнате № 113. Русского языка
Вумер не знал, а поэтому переводил колонист Тикка, проживающий в том же доме
в комнате № 118. Вумер показал: «Из Америки мне была послана посылка, которая
ошибочно была заслана на Надеждинский завод, а когда с последнего отъезжали
т.т. Гринберг и Полард на Кемрудник и означенную посылку привезли с собой и,
по словам их, сдали в склад химзавода, а когда я ходил два раза в склад
химзавода, два раза, то посылки своей там не нашел, после чего я спросил
завснаба т. Ган об этой посылке, и Ган мне ответил, что посылки моей в складе
нет и обещал дать мне об этом официальную справку. В этой посылке были 1 пара
резиновых сапог, 1 черные брюки, 3 шерстяных верхних рубашки, 1 плащ, 2 пары
мужских чулок, 1 одеяло, 1 пара нижнего белья, 1 кепка, ящик писчей бумаги, 1
пара чулочных подтяжек и нитки. Кроме того, добавляю, что когда Гринберг
приехал в Надеждинский завод, то не имел тех вещей, которые имеет в настоящее
время. Больше добавить ничего не могу».669
Итак, — один колонист обвиняет другого в краже. Однако нельзя не
удивиться: неужели для привыкших к нормальной жизни иностранцев пара сапог
и нижнего белья были таким богатством, что из-за них стоило поднимать бузу в
милиции? Очевидно, тотальный советский дефицит, особенно на ширпотреб,
превращал посланные вещи в некое подобие валюты, которую можно обменять на
мясо и молоко. Психологически, однако, необъяснимо, зачем нужно было
Гринбергу вести посылку из Надеждинска в Кемерово, — только для того, чтобы
ее на месте назначения украсть? Не проще ли было посылку «затерять» на
Надеждинском заводе? Разгадать очередную загадку с исчезновением вещей
старший милиционер Кутулаев попытался, допросив еще одного колониста,
Вунчича Михаила Миловановича, 41 года от роду, югослава, проживающего в
коммунальном доме в комнате № 9, члена РКП, женатого, грамотного, под судом и
следствием не состоявшего. Вунчич 6 августа 1923 г. показал: «В 1923 году
приблизительно в первых числах мая месяца я был в Надеждинском заводе, на
Урале, при мне пришла посылка для американской колонии из Америки, в том
числе была посылка на имя американского рабочего Вумера, запакованная в
ящики. Вещи, одежды. я их не смотрел. Со мной еще был на службе кладовой
Гринберг (Москва) был старше меня, вещи Вумера смотрел там Гринберг и даже
часть взял, это мне сказал тов. Лукунен (Петроград), еще есть свидетель Лунц
Маклари (10 комната, здесь живет, дом коммунальный). Знаю, что тов. Вумер вещей
сюда не получил, ящик был квадратный, аршинный, забит гвоздями с одеждой, еще
знает рабочий АИК Поллард, там квартирный дом около Центральной шахты. Из
Урала я сюда поехал 4 числа июля с.г. Вещи Вумера были похищены… Гринбергом.
Гринберг уехал в Москву, более показать ничего не имею, протокол моего
показания мне зачитан, есть правильно все и расписуюсь».670
<< Назад Далее>>
|
