Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть первая

ФЕНОМЕН ПРОВИНЦИИ

Свидетели и участники «кузнецкой драмы»

Глава четвертая

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ...

...Свидетель, быть может, «молчаливый» и неявный, — таким представляется нам кузнецкий учитель Федор Алексеевич Булгаков — ибо прямых указаний на его знакомство с Достоевским не найдено. Но — откуда же такой интерес сына Ф. А. Булгакова, Валентина, вы-казанный много лет позднее к фигуре Достоевского, о чем мы можем судить хотя бы по опуб-ликованной им в 1904 г. в газете «Сибирская жизнь» статье «Ф. М. Достоевский в Кузнецке», или по критическому разбору картин В. Д. Вучичевича «Домик Достоевского в Кузнецке», — как не от личных контактов Ф. А. Булгакова с писателем?

И не является ли порукой в априорной притягательности для любого писательско-го глаза всей натуры Ф. А. Булгакова безусловно положительное отношение к нему другого ли-тератора, П. В. Берви-Флеровского, тоже отбывавшего ссылку в Сибири? Ведь довольно сход-ные условия жизни Достоевского и Берви в ссылке вполне могли, наверное, определить их весьма близкий настрой к отдельным персонажам провинциальных сибирских драм и чинов-ничьих историй в 50 — 60-е гг., а в частности и к Ф. А. Булгакову. Такая связка находит естест-венное подтверждение в восторженном отношении Л. Толстого к Берви-Флеровскому, равно и в его благожелательности к семейству Булгаковых — в лице наиболее видного его представи-теля Валентина Федоровича.

Какова же была эта фамильная среда, объединившая такими тонкими опосредо-ванными нитями Достоевского, Толстого, Берви-Флеровского и, как будет ясно из последую-щих разделов, — видного идеолога сибирского областничества Г. Н. Потанина?

В поисках ответа обратимся к фактам биографии Ф. А. Булгакова, выявленным в делах томского архива, а также к недавно опубликованным воспоминаниям «В том давнем Куз-нецке», написанным более четверти века назад вторым сыном Ф. А. Булгакова — Вениамином.

Еще один уездный учитель. — Из формулярных послужных списков томского ар-хива узнаем более детально о служебной биографии Ф. Булгакова до его появления в Кузнецке. Родился он в 1824 г. в семье дьячка, в 1846 г. по окончании полного курса наук в Тамбовской семинарии, но по не совсем понятному стечению обстоятельств уволился из духовного звания, однако на службе нигде не состоял до 5 марта 1851 г., когда был определен канцелярским слу-жителем в Томское Губернское Правление. В январе 1852 г., со службы по собственному про-шению уволился и более года, до присвоения ему звания домашнего учителя .русского языка, нигде не работал. Домашним учителем, впрочем, довелось ему быть лишь однажды, в доме томского 2-й гильдии купца Мефодия Серебренникова — и то недолго, с апреля 1853 по ноябрь 1854 г, Но интересно другое — в ту пору домашних учителей в Томской губернии, как мы уже успели заметить, было не так чтобы много, — всего двое — и таким образом жизненные вехи двух человек, Булгакова и Bepгyнова, странным образом сфокусировались именно на этом. Не менее примечательно и то, что и Вергунов .и Булгаков, получившие назначение в Кузнецк в од-но и то же время, в 1854 г., прибыли на место новой службы из Томска, где возможно, их пути не раз пересекались — хотя бы в той же губернской гимназии, где один обучался, а другой держал испытание на звание учителя1.

По прибытии в Кузнецк в ноябре 1854 г. Ф. Булгаков очень невдолге зарекомендо-вывает себя с самой положительной, чиновничье-примерной стороны и становится свидетелем бесславно-почетного, после уже упомянутого трехгодичного разбирательства по делу С. Попо-ва, перемещения штатного смотрителя Н. Ананьина — наставника и «благодетеля» Н. Вергуно-ва — из Кузнецка в Томск. Что и становится для Булгакова своеобразным сигналом к действию, и хотя педагогическая малоопытность и незначительный стаж учительства не позволяют ему пока занять место Ананьина, но — в небольшие промежутки весной и летом 1856, летом 1857 и осенью 1858 гг. Ф. Булгакову, тем не менее, поручают исправлять должность смотрителя2.

Забегая вперед, однако, скажем, что его служебная неподкупность и пунктуальная честность, с лихвой оправдывающие более чем 15-летнее, с 1860 г., аккуратное и методичное исправление функций смотрителя, могли, тем не менее, в случаях неординарных — парадок-сально! — произвести немало губительных эффектов, несоизмеримых с действительным поло-жением вещей и непредсказуемых по своим последствиям.

Так, в 1862 г. он невзначай, проверяя состояние училищной библиотеки, обнару-жит числящуюся за давно уехавшими из Кузнецка Н. Ананьиным и Н. Вергуновым недостачу книг («незамеченную» — возможно, сознательно, уехали, де, люди, и бог с ними — бывшим смотрителем П. Страшининым), напишет об этом Директору училищ Томской губернии, чем поставит в трудное положение «провинившихся»: из ничтожной пенсии жены умершего Ананьина, не подозревавшей, как оказалось, ни о каких числящихся за мужем книгах, будет взыскиваться некоторая сумма, а «присвоение» французских разговорников приходским учите-лем Вергуновым (быть может, настолько же маловажное, как и в случае с Ананьиным) как раз и даст, возможно, повод семипалатинскому смотрителю Делаткевичу начать планомерную «оса-ду» Вергунова именно с училищной библиотеки — во всяком случае, однозначная синхрон-ность «проверок» библиотечных дел Вергунова Булгаковым и Делаткевичем — налицо3.

Но — пока перед нами всего лишь весьма исполнительный уездный учитель Бул-гаков, не отягощенный служебной писаниной и многодетным семейством, который очень мог в бытность .Достоевского в Кузнецке поведать ему о странностях натуры такого же, как и он, учителя Вергунова, знакомого, наверное, еще по Томску. Да и могла ли не быть в фокусе вни-мания умнейшего и начитанного Булгакова история появления в Кузнецке Вергунова и его со-перничества с Достоевским, коснувшаяся рикошетом буквально всех учителей — А. Калмыко-ва, Н. Страшинина, Е. Максимова, С. Попова, Н. Ананьина — на маленьком кузнецком пятач-ке?

А что такое провинциально-пристрастный интерес к семейной жизни коллеги, — мы вправе судить хотя бы по уже известному нам делу о жестоких побоях, нанесенных смотри-телю Н. Ананьину учителем С. Поповым. Одной из причин «побоища», едва ли не главной, был отклоненный Ананьиным по неравенству лет брак С. Попова с матерью учителя Максимова. Еще более иллюстративен пример пристального внимания к личной жизни знакомых и сослу-живцев — вмешательство самого Булгакова, в 1866 г., в семейные дела четы Максимовых, по-скольку учительской жене Клавдии Ивановне Максимовой, согласно жалобе ее мужа, «угодно было довести себя до такой степени разврата, который стал известен не только почетным лицам города Кузнецка, но и Градской Полиции», о чем Булгаков пунктуально и добросовестно док-ладывает по инстанциям4.

Надо полагать, что, органично вписываясь в разряд подобных «личных происше-ствий», история с «отбиванием» у Вергунова невесты и последующим «наоборот», наделала немало шума в маленьком Кузнецке и, конечно же, не минула внимания Федора Алексеевича Булгакова, тем более они с Вергуновым сослуживцы — в одном училище, и, скорее всего, как ужё было сказано, знакомы по Томску. Более того, — именно в силу этих причин, Достоевский, конечно же, именно у Ф. А. Булгакова должен был полюбопытствовать и дознаться, каков же человек Вергунов, так неожиданно вставший на пути его «грозного чувства».

Какова была позиция Булгакова во время такого вполне вероятного диалога — кто сейчас скажет? Но — если судить по нравственно-психологической реакции Ф. Булгакова в конфликте Максимовых, в котором он берет все-таки сторону «обманутого» коллеги, — воз-можно, он лишь нейтрально-благожелательно отозвался на действия обоих соперников, скорее сочувствуя Достоевскому, который, как мы знаем по его письмам к А. Е. Врангелю, «права имеет, права» на М. Д. Исаеву. Такая скорее «фиксирующая» позиция Булгакова вполне со-звучна тональности статьи его сына Валентина Федоровича «Ф. М. Достоевский в Кузнецке». Так что не от отца ли юный автор унаследовал спокойно-констатирующую позицию к кузнец-кой коллизии?

Сад и огород. — Мир увлечений, пристрастий и «свободных» занятий, как и в слу-чае с Е. И. Тюменцевым, о чем уже говорилось, порой становился той связующей доминантой, которая вела к психологическому сближению весьма разных по своей сути людей и объяснял немало неясных мест в реальной и литературной жизни Достоевского. Так не находим ли мы еще одно подтверждение некоего родства вкусов у Ф. Достоевского, А. Врангеля, Е. Тюменцева и... Ф. Булгакова в недавно опубликованных свидетельствах Вениамина Булгакова о горячей привязанности его отца к огородничеству: «Кроме страстной охоты к пчеловодству, — пишет Вениамин Булгаков, и мы не можем не заметить здесь известной переклички с Берви-Флеровским, — отец по весне тщательно перепахивал и возделывал свою огородную чернозем-ную землю и получал с огорода хорошие урожаи картофеля, моркови, свеклы, редьки... Кроме того, в огороде были грядки с горохом, луком, огурцами, а на длинной компостной гряде вы-зревали в наши жаркие кузнецкие летние месяцы сладкие арбузы и даже желтые ароматные дыни»5. И не напоминает ли это скрупулезное перечисление огородных культур уже процити-рованный выше подробнейший перечень трав и цветов из писем Е. Тюменцева к С. Гуляеву?

Причем увлечение Ф. Булгакова, как, впрочем, и Е. Тюменцева, было отнюдь не поверхностным. Как мы можем судить из того же мемуарного источника, его огородная пасека являлась своеобразной «научно-практической лабораторией для точнейших записей и состав-ления научного труда», а точнее — пухлой рукописи, которая была им послана в канцелярию томского епископа Макария, да там и затерялась6. Научные исследования велись им около со-рока лет, т. е. еще с поры пребывания Достоевского в Кузнецке, или ранее. И точно такие же пристрастия священника Тюменцева, ботанические изыски коего, начатые в середине или кон-це 50-х гг., привели через несколько лет к утверждению его в звании члена-корреспондента С.-Петербургского Ботанического Сада, вполне могли во время пребывания Достоевского в Куз-нецке служить темой для интересного обоим разговора — ведь мы помним, как усердно труди-лись друзья, Достоевский и Врангель, в Семипалатинском их саду.

Тяга Ф. Булгакова к цветам (вспомним: «Весной отец разбрасывал семена медо-носных растений. И благодаря работе золотых пчелок, опылявших цветы, в нашем огороде не переводились самые пестрые цветы со своими ароматами»7), которая не напрасно вызвала в па-мяти ассоциативный мостик Достоевский — Тюменцев, передалась много позже его сыну Ва-лентину. В 1908 г. в селении Коурак он подготовит специальный гербарий из трав и преподне-сет его своему учителю Г. Н. Потанину, а под конец жизни, в одном из писем, адресованных из Ясной Поляны в Сталинск (Новокузнецк) своей постоянной корреспондентке Агнии Александ-ровне Храповой, сестре бывшего гимназического друга, краеведа К. А. Воронина, неожиданно взгрустнет по кузнецким «медункам» — медоносным приманкам для пасечных пчелок. Но об этом — чуть ниже...

В штатные смотрители. — Как было уже сказано, к служебным обязанностям Ф. А. Булгаков относился рачительно, но никак не упускал случая лишний раз это подчеркнуть, своевременно информируя начальство о положенных ему за выслугу лет очередных увеличени-ях жалования или следующих по его заслугам наград, вроде отправленного им 17 августа 1859 г. директору училищ Томской губернии вежливого, но весьма настойчивого напоминания: «Ваше Высокородие! Еще в 1858 году посланы были обо мне штатным смотрителем Кузнецко-го уездного училища к бывшему директору училищ два представления... По этим представле-ниям я уже со дня на день ожидал следующих мне по заслугам наград, но с величайшим при-скорбием получил на днях известие, что по означенным представлениям... до сих пор еще ниче-го не сделано в канцелярии Вашего Высокородия... Объяснив все это Вашему Высокородию, покорнейше Вас прошу дать дальнейшее движение означенным обо мне представлениям. Льщу себя надеждою, что Вы войдете в положение Вашего подчиненного и удостоите просьбу мою Вашим Начальническим вниманием»8. Так что — чем не повторение известной истории Вергу-нова, загодя, за полгода до положенного срока, начинающего хлопоты о чине в 1862 г.?

В 1857 г. Ф. Булгакову поручают сочинить тексты приветственной и благодарст-венной речей, адресованных «любезнейшим родителям, добрым начальникам и почтенным со-гражданам», произнесенных учащимися на Торжественном Акте по окончании учебного года и отосланных в дирекцию училищ — честь, которой до этого удостаивались лишь учителя П. Страшинин и Н. Вергунов9. Последнего, уехавшего вслед за Достоевскими в Семипалатинск, уже нет в Кузнецке, но нарочито подчеркнутые — в обеих речах слова: «овому пять талантов, овому два, овому один» задают новую загадку — не были ли они заимствованы Булгаковым у Вергунова на правах хорошего и доброго знакомства? Но — насколько же странным было оно, это «доброе и хорошее знакомство», если именно Н. Вергунова в стародавней истории с фран-цузскими разговорниками, наряду с Н.Ананьиным, выставляет главным страдательным лицом тот же Ж Булгаков — лишь бы в очередной раз подчеркнуть неаккуратное отношение к учи-лищному делу бывшего смотрителя П. Страшинина: не усмотрел, де, проступки Вергунова и Ананьина.

А счеты с П. Страшининым у Ф. Булгакова, похоже, нешуточные. Ведь вот же чи-таем мы не так чтобы лестный отзыв Страшинина за 1857 г. о служебных способностях Ф. Бул-гакова, уже тогда и. о. смотрителя, упорно метившего в штатные смотрители: «учитель русско-го языка занимается с некоторым усердием, но держится старинной методы преподавания, т. е.: заучивать правила грамматики, хотя я предлагал ему способы, как легче и проще передать де-тям и укоренить в них эти правила. Ему показалось это трудным, потому он и не принял моего совета, успехи по русскому языку идут, впрочем, довольно порядочно»10. Булгаков, конечно же, не замедлил отпарировать при первом же удобном случае: а у Страшинина, мол, библиотечные дела не в порядке. Так до Вергунова ли, когда в игре мотивы «более высокого порядка», то есть сугубо личные...

Контуры будущего конфликта. — Возникает вопрос: не уходят ли корни и истоки семипалатинского «Дела о Вергунове» опять-таки в Кузнецк, Булгаков вытаскивает на божий свет забытую историю с книгами Вергуновa и жалуется на него Директору училищ, отнюдь не оттого, что сводит счеты с Вергуновым, — к нему как таковому он относится вполне лояльно. Вергунов — лишь детонатор в ударе по П. Страшинину, который в ту пору о том, может, и не догадывался.

Но — так ли это и не переоцениваем ли мы степень противостояния между двумя кузнецкими смотрителями?

Ответим, — ибо вот документ, который написан Ф. Булгаковым в ноябре 1860 г., в первый месяц после его утверждения и. д. штатного смотрителя, вслед за ревизией директора училищ Томской губернии. Последний сообщает главному инспектору училищ Западной Сиби-ри, что Страшинин «не может более отвечать своему назначению», что он «кроме канцелярско-го делопроизводства по училищу ничего знать не хочет, современные педагогические требова-ния для него не существуют и даже сослуживцам своим гг. учителям не дает довольно просто-ру, чтобы следить за современными вопросами и прилагать их к делу»11. Начатая директором училищ — с подачи не названных по фамилиям кузнецких учителей, якобы пристально вни-мающих «современным педагогическим требованиям» — атака на Страшинина завершена Ф. Булгаковым, скрупулезно изучившим каждую училищную бумажку. В упомянутом документе Булгакова, — хотя Страшинин, ввиду скоропалительности смены смотрителей не имел воз-можности подготовиться к сдаче дел, — вменяется в вину масса огрехов. Читаем:

«Я должен заниматься почти каждый день.., — пишет Ф. Булгаков, — приемкою дел, бумаг, архива, библиотеки и всего имущества от бывшего смотрителя, у которого все это в оригинальном беспорядке. Так, например, когда я начал прежде всего принимать от него (Страшинина, — авт.) суммы, то оказалось недостатку оной около 200 руб. сер. Вследствие че-го, как г. Смотритель, так и мы, г. учителя, несколько дней, как говорится, пороли страшную горячку. Исправивши это, я стал принимать суммы по приходскому училищу и тут опять не-достаток. Начал было принимать текущие дела и бумаги, но тут... и говорить страшно: есть бу-маги, которые поступали с календарями из Академии Наук, с деньгами от некоторых должно-стных лиц, но ни книги, ни деньги на приход нигде не записаны, и куда девались, неизвестно. То же начал я встречать и при приемке бумаг за 1859 год. И насколько сделано всех этих упу-щений, я еще не знаю; да, может быть, до сведения начальства это не дойдет, но судя по такому приему всего казенного, я должен сделать оный с большою осмотрительностью, и, между тем, по чувству человеколюбия желательно, чтоб из этого дела и самому выйти чистым и других не замарать»12.

Прием бумаг шел ни шатко, ни валко до 1862 г., когда пекущийся о «чувстве чело-веколюбия» Ф. Булгаков не натолкнулся, наконец, на документы, из коих стало ясно о «про-ступке Вepryнoва (увезенные французские разговорники). Но — можно ли было верить этим бумагам, если, со слов того же Булгакова, находились они «в оригинальном беспорядке»? Тем не менее, злополучная «находка» была обнаружена и это вполне можно отнести к разряду тех фатальных «случайностей», которыми судьба, бывает, отнюдь не пренебрегает. Ибо, наложив-шись на столь же «случайный» интерес Делаткевича к приходской библиотеке в Семипалатин-ске, она, эта случайная «находка» Булгакова в «оригинальном беспорядке» Страшинина, дала незапрограммированный во времени эффект, который столь необычно, если не сказать трагич-но, сместил жизненный путь Вергунова...

Приписки на полях. — В упомянутом донесении Ф. А. Булгакова, между прочим, поминается любопытная приписка, сделанная чьей-то рукой карандашом на письме к нему «Вашего Высокородия»: «Федор Алексеевич! Не забудь исполнить присылкою Исторические записки об училище. Срок назначен 1 января». Несколько лет спустя, похоже, подобные каран-дашные пометки вошли в повседневную практику, ибо в письме Булгакова директору училищ Томской губернии «Милостивому Государю Михаилу Лонгиновичу» от 27 января 1864 г. — в котором речь шла о личных достоинствах и служебных качествах протоиерея Спасопреобра-женского собора Павла Стабникова — мы вновь обнаруживаем подобную «свойскую» припис-ку:

«В настоящее время, — сообщал Булгаков о Стабникове, — он хотя и поговарива-ет о подаче просьбы в отставку, но все медлит подачею оной; а между тем от службы сильно пытает — нехождением в класс и слабым занятием, получая однако же жалованье, с которым ему трудно расставаться. Почему покорнейше прошу Вас, прикажите Письмоводителю Дирек-ции сделать карандашом на какой-нибудь ко мне бумаге надпись о предложении законоучите-лю в отставку, потому что служба его становится почти бесполезною»13.

И вот из отношения Главного Инспектора Западной Сибири мы узнаем, что на ме-сто законоучителя кузнецкого уездного училища вместо Павла Стабникова 27 июля 1864 г. на-значается его зять Е. Тюменцев. Но — стоп! Не тут ли корни бед, описанные в главе «Спорное завещание купчихи Фамильцевой или... Поединок иереев»? И не случилось ли так, что за не со-всем дипломатичным письмом Булгакова воспоследовала та самая, сделанная рукою письмово-дителя, приписка карандашом на каком-нибудь постороннем документе, скрытый смысл и не-приглядное содержание которой не дождались суда или порицания потомков, поскольку сама приписка была по прочтении стерта ластиком?

И тогда мы вправе сказать, что все дело Фамильцевой — добавившее столько до-полнительных штрихов к биографий И. Тюменцева — является не более, чем этаном в много-летней «битве» настоятелей, начатой, как и в случае с Beрryновым, опять-таки именно с подачи Булгакова в роковом 1864 г. И, скорее всего, — кульминационным этапом, коли Стабников ли-шается места в Преображенском соборе, притом вопреки его воле, и чуть было не отдается под следствие своему зятю. Причем преходяще-болезненные припадки Стабникова и болезнь его сыновей, один из которых родился глухонемым, в расчет не принимались, равно не учитыва-лась и небывало тяжкая ситуация в соборе — ибо второй священник Космодемианский был близок к помешательству и страдал неизлечимой формоСипохондрии14. Это было, наверное, не так чтобы важно, и, видимо, в расчет не принималось, поскольку не отвечало логике вполне од-нозначно читаемых намерений Тюменцева, почему-то постоянно противопоставляемого в до-кументах отцу Павлу. Вот и в жалобе, направленной в Консисторию в самый разгар «Дела куп-чихи Фамильцевой», отчего-то же да подчеркнуто, как бы невзначай, что во время болезни Стабникова в черте города служит за него отец Евгений15...

Пройдет время — и престарелый, «едва передвигающий ноги» Булгаков будет до-жидаться своей отставки с плохо скрываемыми в документах опасениями и даже страхом. При-чем окажется «битым» именно за неправильное (как у Стабникова, — это ли не «игры судь-бы»!) ведение канцелярских дел. И, надо думать, вспомнит он тогда о «подставленном» им под удар отце Павле, который еще 10 лет спустя имел-таки достаточно сил и энергии, чтобы слу-жить безвозмездно в кузнецкой надвратной церкви при тюремном остроге — не в пример ие-рею Е. Тюменцеву, с которого епископ еще потребует отчета за игнорирование безвозмездных духовных служб и треб у прихожан-арестантов. Недоброе слово, обмолвленное в запале «битв» в молодости и даже в зрелые годы — и мы еще будем иметь возможность убедиться в этом — приводит порой к неожиданным, но вполне заслуженным развязкам, оборачиваясь к старости бумерангом...

На хорошем счету. — А пока — пока смотрителем Булгаковым довольны, восхи-щаются его усердием, администраторскими способностями и тихим домашним бытом, скра-шенным разведением цветов, ароматом медунок и деловитым жужжанием золотых пчелок, о чем навсегда запомнят его сыновья... «Штатный смотритель Булгаков, — писал Директор учи-лищ Томской губернии в октябре 1872 г., — человек, вполне честно относящийся к своим обя-занностям, знающий дело, любим и уважаем сослуживцами и в обществе. Если под его 13-летним управлением училище не достигло более цветущего состояния, то это только доказыва-ет, что для учебного заведения недостаточно иметь хорошего администратора, а необходимо еще очень многое, как внутри, так и извне училища»16. О педагогических наклонностях и сугу-бо внешней притягательности натуры Ф. Булгакова мы можем судить, впрочем, и по ряду впе-чатляющих примеров, приведенных в воспоминаниях его сына Вениамина: вот мышка, кото-рую он, стукнув о стенку дома, бросает собаке; вот «разухабистая» попойка на именинах; вот его державное презрение к евреям и «гордым и чванливым полячишкам»; вот история с нянь-кой, которую он в порыве гнева называет старой свиньей и дурищей, — да мало ли17... Впро-чем, могла ли, — в окружении невежественных и по большей части безразличных к делу на-родного просвещения кузнецких мещан — не быть загрубелой и безжалостной (вспомним слу-чай с П. Т. Стабниковым!) натура смотрителя, притом обязанного по должности, как бы вдове-сок, блюсти безусловную честность и аккуратность?

Во всяком случае почему-то именно эти качества мнит гарантом против апатии сограждан и коллег Булгакова бывший директор училищ, делясь своими наблюдениями после ревизии училищ в сентябре 1864 г. И, очевидно, не без основания, поскольку кузнецкая учи-лищная аура при Булгакове была отнюдь не безоблачной. «Такое отношение общества к учи-лищу, — читаем мы в отчете директора, — какое существует в Кузнецке, едва ли отыщется где-либо в училищах России. Детей посылают в училище тогда только, когда они дома ни на что уже не нужны. Нужно послать куда-нибудь в город или съездить нарубить дров — в качестве рассыльных и помощников дети не могут уже быть в училище. Начинается уборка полей и ого-родов... — дети все это время уже должны безотлучно находиться при родителях... Открылась свободная продажа питий — многие родители взяли своих детей, большею частию лучших учеников, из училища прямо в сидельцы питейных заведений. Подвергнуть в училище мальчи-ка к какому-нибудь взысканию, самому даже малому — родители с училищем готовы завести суд да дело. При таком настроении общества, — резюмирует директор училищ, вспоминая вдруг Булгакова, — одна только собственная честность смотрителя и преподавателей могут спасти их от конечной апатии»18.

Возвращение к «Антиминсам». — Весьма, как видим, неоднозначно и противоре-чиво обрисованная в документах, фигура Ф.А. Булгакова все более и более разубеждает нас в идиллическом провинциальном флере — навеянном прочувственными письмами Е. Тюменцева о цветах или рассуждениями Вен. Ф. Булгакова о пчелах, — и подводит к истокам тех немногих мало объяснимых психологических узелков («Дело о завещанных капиталах», «Дело Вергуно-ва» и т. п.), о которых мы писали выше. Так, совсем недавно в томском архиве были найдены материалы, которые мы чисто условно назвали «Делом о шляпке». Эти документы — главными действующими лицами коих выступили кузнецкие учителя и... ученик 1 класса Меркульев — во многом предвосхитили нравственно-этические пертурбации в незамысловатом «приключе-нии» мальчика Севергина, о котором мы рассказали в главе «Утраченное письмо Ф. М. Досто-евского». Заметим, что вся история будет читаться со слов Ф. А. Булгакова и учителя уездного училища Баландина, донесения коих среди найденных бумаг показались наиболее интересны-ми19.

Итак, 24 апреля 1875 г. неизвестно кем в отхожее место кузнецкого уездного училища бы-ла брошена шляпка учительницы Марии Обрядиной, а на другой день — туда же — шаль одной из учениц. Подозрение пало на ученика 1-го класса кузнецкого уездного училища Меркульева и это дало повод учителю Поршенникову учинить допрос, который продолжался в течение четы-рех дней. Меркульев отвечал уклончиво, но в конце концов заявил, что надоумили его на такой поступок учитель Баландин и некая Мария Дмитриевна Тюшева. Впоследствии, правда, Мер-кульев от своих слов отказался. И все же кузнецкое общество было ввергнуто в такое потрясе-ние, которое не минуло главного инспектора училищ Западной Сибири, директора училищ Томской губернии, смотрителя Ф. А. Булгакова, уже знакомого нам купца М. В. Васильева, учителей Обрядину, Тюшеву, Баландина, Андреевского, Поршенникова и... священника Е. И. Тюменцева. 'именно он увещевал Меркульева в Педагогическом Совете училища, убеждая «ни-кого напрасно не обманывать, ничего не лгать, уверяя, что Господь Бог не потерпит никакой лжи и не оставит оной без наказания, за правду же любит и награждает каждого человека». Притом Тюменцев приводил мальчику множество примеров из Священного Писания20.

Шляпка девицы Марии Обрядиной, брошенная озорной рукой в училищное отхожее ме-сто, наделала немало шума — и вот уже Баландин и Тюшева обвиняют Поршенникова в «полу-чении» Меркульева к даче ложных показаний, «имея в основании замарать и обесславить» их имя, а Ф. Булгакова — в пристрастном ведении Педагогического Совета, на котором разбира-лось дело Меркульева. Причем неприкрытая неприязнь Ф. Булгакова к Баландину, похоже, ни для кого секретом не являлась. В ведомости о числе пропущенных за тот же 1875 г. уроков, к примеру, он не преминет нарочито подчеркнуть, что Баландин пропускал уроки не почему иному, как «по бытности им шафером на свадьбе и... потому что утром просыпал их» — не-серьезный, де, человек, так можно ли ему верить21? Так что по результатам злосчастного «шляпного дела», после очень длинной декларации Булгакова (из которой видно, \ что на него, де, возводят злонамеренную напраслину) Баландину пришлось не только оправдываться перед директором училищ, но и выслушивать реприманды смотрителя, а вскоре и вообще уехать из Кузнецка. Это — несмотря на то, что его вина доказана не была22.

Пересказанное вкратце дело Меркульева обнаруживает известное сходство с историей мальчика Севергина. Возвращаясь к причинам девятидневного «умолчания» иерея Тюменцева в «Деле об Антиминсах», похищенных Севергиным, стоит вспомнить, что пропажа несчастной шляпки, — столь несопоставимая по меркам морали, закона и общественной значимости с вы-шеупомянутой кражей Антиминсов, — стала детонатором бурных провинциальных страстей, которые бросили тень на авторитет училища, почти всех его учителей и наложили отпечаток на безмятежное течение жизни не только Баландина, но и всего города. И тогда--нельзя ли пред-положить, что в 1886 г. в деле Севергина Тюменцев, хорошо помнивший пример десятилетней давности с «шляпным делом», просто опасался за возможные последствия (Антиминсы со Свя-тыми Мощами — это вам не шляпка!); еще свежи были в памяти переживания смотрителя Бул-гакова, занимавшего в училищной иерархии место примерно такое же, как благочинный Тю-менцев — в церковной, но десятью годами позже.

Так не сходны ли здесь чувства Тюменцева и Булгакова? Любой скандал таит в себе зерно непредсказуемости, — стало быть, можно ли таковую непредсказуемость допустить, чтобы по-том сочинять многостраничные объяснения вроде тех, которые пришлось писать смотрителю Булгакову?. Не потерять бы место — вот, возможно, единственная доминанта на все случаи, а рецептов могло быть сколько угодно — от «умолчания» до спровоцированных наветов, много-дневных допросов, уговоров и угроз. Потому что в игре «всего лишь» судьба мальчика, и будет ли он нести ответственность — это еще вопрос, а для каждого служебная карьера — первейшее дело.

«Шляпное дело» имеет и другую ипостась в «игре судеб», так тесно переплетающей жиз-ненные пути обитателей провинции. Именно сейчас всплывает знакомая нам фигура купца М. В. Васильева — пока еще не зятя Тюменцева. После длившихся полгода разбирательств, по со-вету главного инспектора училищ Западной Сибири Рындовского, решено вывести кузнецкое женское приходское училище из помещения кузнецкого уездного, в котором, как заявляет М. Васильев, «грубые шалости учеников, происходящие в глазах девочек, могут вредно влиять на их нравственное развитие»23. А потому он, Васильев, безвозмездно жертвует на два года «по-мещение в собственном своем доме», на нижнем этаже, под училище для девочек; и, возможно, именно по совету будущего тестя, — ведь с этих пор Тюменцев захаживает в дом Васильева частенько по служебным надобностям, законоучительствуя у девочек...

И кто знает, — не отсюда ли берет начало история о прямой или опосредованной прича-стности семейства Тюменцевых к роковой развязке в деле ссыльного каторжанина, о которой поведал в своих воспоминаниях кузнецкий старожил Г. В. Куртуков (см. главу «Тайные печали иерея Тюменцева»)?

Финальный аккорд. — Училищные будни, как видно хотя бы из дела Меркульева, не раз подкидывали Булгакову неприятные сюрпризы. Будучи весьма динамичным и деятельным че-ловеком, жизненные силы которого, тем не менее, если и расходовались на пользу дела, — то отнюдь не всегда на благо связанных с ним сослуживцев — Булгаков, порой, страдал именно от того же, чем досаждал другим. Вспомним, как скрупулезно просматривал он каждый документ, когда принимал училищные дела от бывшего смотрителя Страшинина. Ревизия библиотеки, к примеру, проводилась так тщательно, что затянулась почти на два года и в итоге, как мы уста-новили, воспоследовала череда фатальностей для Н. Вергунова, Н. Ананьина и даже его супру-ги.

Итог? Мог ли подумать, например, тот же Н. Вергунов, что год спустя после его кончины Ф. Булгаков сам получит довольно чувствительную «нахлобучку», и тоже за канцелярские не-урядицы, о чем читаем из отношения главного инспектора училищ Западной Сибири от 26 но-ября 1871 г.:

«При осмотре кузнецкого уездного приходского училища, — пишет главный инспектор, — я нашел оба далеко неудовлетворительными. Ни штатный смотритель, ни учитель не знако-мы даже с уставом, на основании которого они должны действовать. В уездном училище вме-сто классных журналов были какие-то листы, нечистые, измятые, вложенные в изорванные папки или старые переплеты журналов. То же и в приходском классе. Даже не было приемного журнала, предписанного уставом 1828 г. Лит. А., так что нельзя было знать, учится ли ученик 5 лет или первый год…

В отношении уездного училища покорнейше прошу: 1-е, предписать непременно завести классные журналы... и держать их опрятно, заботясь, чтоб эти журналы не пропадали, чем оп-равдывается штатный смотритель в неимении их...»24.

Бумажная круговерть, «съевшая» (возможно, с непроизвольной подачи Булгакова) Вергу-нова в Семипалатинске, с той же неумолимостью, — быть может, несколько смягченной более высоким чином и дворянским званием, — наконец, обрушивается и на самого Булгакова. Не знак ли судьбы, что несколько неосторожных слов, замолвленных в пылу спора Баландиным на заседании Педсовета по делу Меркульева и использованных Булгаковым в «телеге», направ-ленной по инстанциям, тоже аукнулись Булгакову при несколько иных обстоятельствах...

Полгода спустя после «шляпного дела» сорвавшиеся у Булгакова с языка несколько неос-торожных выражений стали предметом полицейского разбирательства, об оскорблении им куз-нецкого мещанина Андреяна Безсонова25. Правда, для Баландина дело закончилось куда как серьезнее — фактическим выдворением из Кузнецка. За Булгакова же вступился директор учи-лищ Томской губернии, потребовав отчета у полицейского надзирателя 2 участка города Куз-нецка Камаева, на каком основании начато следствие над смотрителем26. Так что упомянутый «бумеранг», хотя и несколько амортизированный, преследовал Булгакова всю его жизнь...

Равно и в случае с Павлом Стабниковым — не странно ли, что всего через 10 лет после смещения о. Павла с должности законоучителя сам Булгаков окажется в таком же положении и напишет такие дерзкие слова, на какие никогда не отважился бы Стабников: «В Кузнецке 6-го ноября кончится срок службы штатному смотрителю, которого, как старый хлам, не преминут немедленно выкинуть из святилища науки»27. А спустя всего 9 дней после того, как Булгакова, по его же собственным расчетам, должны безжалостно «выкинуть из святилища науки» (иная ситуация и не рисуется ему при его столь жестком мировосприятии, о котором мы можем су-дить хотя бы по воспоминаниям его сына Вениамина}, он пишет нижайшее послание «мило-стивому государю Ивану Кузьмичу», выдержанное уже в ином, умильно-просительном тоне: «Я осмеливаюсь беспокоить Вас моею покорнейшею просьбою об оставлении меня на службе, хотя бы на один год, в течение которого исходатайствовался бы мне пенсион»28.

Просьбу Ф. Булгакова, конечно же, выполнили, чем не удостоен был в свое время П. Стабников, — но университеты хорошего тона и внимательного отношения к людям Федор Булгаков, похоже, будет постигать до конца своей жизни...