Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава седьмая

ПОЕДИНОК ПРОДОЛЖАЕТСЯ

В главе «Тайна исповеди» рассказывалось о своеобразном многолетнем «поединке» между причтами двух кузнецких церквей за капиталы, завещанные канской купчихой Фамильцевой. Евгений Тюменцев и причт Одигитриевской церкви — с одной стороны, и Павел Стабников (затем — его преемник Захарий Кротков) и причт кузнецкого собора — с другой. Причем кульминационный момент «битвы», как уже было сказано, приходился именно на благочиние З. Кроткова. Но зададимся справедливым вопросом. Был ли «поединок иереев» только психологической схваткой, несовместимостью двух сильных характеров, или, может, — семейной междоусобицей зятя с тестем?

Не открывался ли ларчик куда как просто, — вместо смещенного Павла Стабникова благочинным видит себя Евгений Тюменцев. И, опять же, — так ли?

Даже если притязания отца Евгений на должность благочинного и не выступали в качестве основной движущей силы поединка, то отчего столь неблаговиден был сам факт «перетягивания» капиталов и так неприглядно начатое именно с подачи Тюменцева разбирательство, перессорившее кузнецкий причт? И, наконец, — не подкрепляются ли детали «психологической войны» Тюменцева с Кротковым и Стабниковым другими примерами такого же свойства?

Обратимся к истории церковного старосты Градокузнецкого Спасопреображенского собора Лукиана Панова. В консисторских делах о его награждении мелькают имена и Кроткова, и Тюменцева, наглядно показывая, что их «противостояние», а через них «конкуренция» двух храмов — явление характерное и многоаспектное, которое отнюдь не ограничивалось рамками «Дела о завещании купчихи Фамильцевой».

«Поправка» собора. — Градокузнецкий Преображенский собор строился более 40 лет, с 1792 г., и лишь в 1835 г. был освящен, о чем рассказывает в Кузнецкой летописи И. С. Конюхов¹. К 1879г. собор сильно обветшал, как внутри, так и снаружи, почему благочинным кузнецких церквей Захарием Кротковым и было решено учинить «капитальную поправку». Дело, однако же, осложнялось тем, что в соборной казне денег было всего... 100 рублей. И, если бы не инициатива предприимчивого Кроткова и соборного старосты Лукиана Панова, — стоять бы собору без «поправки» еще сорок лет. Но вот 26 ноября 1879 г. Кроткое направляет епископу томскому и семипалатинскому Преосвященнейшему Петру донесение, которое послужило поводом к размышлению о заведомой психологической предсказуемости ситуаций, подобных описанному ранее «поединку иереев».

Итак, в донесении Кроткова читаем, что «в настоящем году по кузнецкому Преображенскому собору сделана капитальная поправка, а именно: весь собор как снаружи, так и внутри, кроме верхнего собора внутри, снова оштакатурен и выбелен, ограда около собора вновь вся оштакатурена и выбелена, в нужных местах исправлена, железная, крыша на соборе и ограда вся исправлена в тех местах, где железо оказалось ненадежно, худым — _:заменено новым, вся крыша как на соборе, так и на ограде снова выкрашена, над двумя воротами ограды предположено сделать каменные арки, на что имеются деньги, но за неимением здесь каменщиков постройка их отложена до весны. Вся эта поправка по собору будет стоить нам около 3000 рублей. Поправка эта началась собственно по моей инициативе и деньги эти собраны все... старостой церковным... Года два я говорил старосте церковному, купцу Лукиану Панову, чтобы исправить собор, весь обезображенный и вне и внутри, но его был всегда ответ: готов бы, но нет средств в церкви; я наконец стал убеждать его словами: в добром деле всегда бог поможет, и нам тоже! Наконец прошлого 1878 года апреля 23 дня я настоял, чтобы начать это дело. В этот же день из жителей города Кузнецка нашлись многие усердствующие пожертвовать на это благое дело и, по выдаче книги из Томской Духовной Консистории для записи денег от доброхотных жертвователей, я с старостою церковным ездил в Салаирский Рудник, где Бог помог нам собрать денег в одну поездку около 1000 руб., писал я просительные письма к лицам, живущим вне нашего прихода, и не тщетны были они. Таким образом, не имея средств в соборе кроме 100 руб., нам собственно Бог помог сделать поправку по собору почти на 3000 рублей...»².

Со слов 3. Кроткова явствовало, что, несмотря на то, что просительные письма писал он сам, а собрать деньги «помог Бог», но все же средства собирались никем иным, как Пановым, который за 11-летнюю службу церковным старостою пока ни разу к тому времени не удостаивался награды, а потому он, Кротков, считал бы справедливым нижайше ходатайствовать перед епископом «о награждении церковного старосты, купца Панова, за его старания, 1-е, в приобретении денег на поправку собора и 2-е, о его бдительном смотрении при исправлении собора», прибавляя при том, что «никто, кроме нас двоих не прилагал попечения о правке собора, который был в самом безобразном виде». «Данная награда, — заключал Кротков, — может послужить поощрением на будущее время как ему, так и другим...»³.

Коварная оговорка. — Мы уже имели случай убедиться, что иная, на первый взгляд незначительная приписка на полях документа, отправленного «ввысь», или неприметная оговорка в его тексте может иметь в провинции следствия, заранее вычисленные автором таковой приписки или оговорки. Вспомним, — сделанная карандашом рукою Федора Алексеевича Булгакова подобная приписка привела к увольнению законоучителя кузнецкого училища священника Павла Стабникова, а аналогичная приписка письмоводителя томской, дирекции училищ повлекла за собой письмо Ф. А, Булгакова с самыми неприятными репримандами в адрес бывшего смотрителя кузнецких училищ Страпшнина⁴...

Любопытно, что .одна лишь строчка упомянутого письма 3. Кроткова, касающаяся церковного старосты Лукиана Панова, а именно: «года два я говорил старосте церковному купцу Лукиану Панову, чтобы исправить собор» — свела на нет результаты «заботливого» ходатайства Кроткова о награждении того же Панова. Ибо, если даже мы и обнаруживаем на ходатайстве Кроткова резолюцию епископа: «Благочинный Кротков представлен к наперстному кресту, а старосту не представить ли к серебряной медали?», — то Консистория ходатайству о награждении Панова все-таки ходу не дала⁵. Главную роль тут, по-видимому, сыграла оговорка Кроткова о том, что убеждать Панова пришлось целых, два года. Оговорка — не случайная. Не представить к награде Панова нельзя — староста старание приложил. Но сделать так, чтобы представление не возымело действие- — в силу неблагоприятного, сугубо личностного, отношения Кроткова к Панову, — можно было, лишь особо, но осторожно выделив что-либо компрометирующее. Что и было сделано: Панов, де, человек ленивый, целых два года пришлось его уговаривать; впрочем, — ходатайствую за него для приличия, но особенного значения ходатайству придавать не следует...

Не помяни Кротков в своем представлении о злосчастных «двух годах», и Консистория последовала бы, возможно, резолюции епископа и наградила бы Панова медалью, — даже несмотря на то, что тремя месяцами ранее тот был привлечен как обвиняемый по делу о незаконной торговле вином в селе Томском: грех как бы искупался радением о состоянии собора.

Такое предположение отнюдь не попытка решения психологических ребусов и документы правильность предложения подтвердили. Очевидно, сама тональность письма Кроткова, относившегося к Панову без особой теплоты, Консисторию насторожила. В результате — в журнале заседания Консистории от 28 марта 1880 года находим следующие строки: «...так как он, Панов, состоя в сей должности 11 лет и относился к ветхости собора равнодушно и сам по себе не прилагал старания об исправлении оного, а только приступил к делу после двухгодичного настояния благочинного Кроткова и притом из собственности своей не сделал никакого пожертвования, то Консистория полагает представление о награде купца Панова отложить...»⁶.

Игра в объективность. — Добавим, что, следуя понятиям о справедливости и объективности, к которым мы еще вернемся, Консистория никак не наградила и Захария Кроткова. Выстрел, метко, направленный в Панова, ровным счетом ничего не принес и самому Кроткову. Консисторию заботили прежде всего внешние проявления приличия и пристойности «предприятия». Какую бы сумму ни собрал Панов или кто-либо другой для поправки собора, он не мог рассчитывать ни на какие знаки признательности от «верхов», если подозревался в незаконной торговле вином или сделал бы «сборы» недостаточно оперативно, как это следовало из. мнения благочинного. Притом, надо заметить, что сама Консистория на ремонт храма не выделила ни копейки, а в казне собора имелось в наличии всего 100 рублей. Но это — попутно.

Интересно другое: 7 лет спустя, в декабре 1886 г. новый благочинный кузнецких церквей Евгений Тюменцев, сменивший на этой должности Захария Кроткова, который, как мы помним, был сподвижником смещенного ранее Павла Стабникова, вновь ходатайствует перед епархиальным начальством — уже без двусмысленных «оговорок» — о награждении Панова⁷. Особого видимого повода для награждения — вроде ремонта храма — на этот раз уже нет, а вместо официального приговора паствы о награждении Панова Тюменцев шлет епископу Исаакию... заявление за подписью всего лишь нескольких лиц⁸. Среди них — близко знакомые Панову люди: купцы С. Е. Шукшин и Л. Н. Емельянов (вспомним, Панин — тоже купец). Два с половиной десятка подписей — слабая порука за более чем 2-х тысячную паству собора. Но в данном случае, очевидно, — это маловажно. Надо полагать также, что награда испрашивается никак не за щедрость Панова, поскольку последний какими-либо значительными пожертвованиями в пользу собора так и не отличился. Общая сумма, внесенная им в соборную казну, составляла 1362 руб. 37 коп., и при раскладе на более чем 18-летний период его службы выглядит совсем не впечатляюще⁹.

Итак, Тюменцев представляет Панова к награде без особенного повода и подкрепляет это представление всего лишь странным «заявлением» за подписью немногих лиц, из коих шесть, заметим, даже не умели писать, — за них подписались другие. Но еще более озадачивает то, что к моменту представления Панов опять находился под следствием, но уже по консисторскому делу о злоупотреблении хозяйством Градокузнецкого Спасопреображенского собора¹⁰.

Не странно ли? И не налагается ли загадочное поведение Тюменцева в истории Лукиана Панова на описанное ранее «дело об Антиминсах», которое, заметим, происходит тоже в кузнецком соборе, и тоже в 1886 г., но только в апреле месяце? Не призван ли был, по логике Е. Тюменцева, сам факт награждения Панова «перекрыть» те моральные издержки, которые понесло духовенство и сам Тюменцев в результате двух скандальных разбирательств, связанных с имуществом собора? Кража Антиминсов и дело о проворовавшемся Панове бросают тень и на Тюменцева, который в первом случае — «умалчивает» о краже Антиминсов, а во втором, судя по вышесказанному — покровительствует Панову. В этой головоломной ситуации подпись более чем 20 прихожан под «заявлением» с просьбой о награждении Панова могла восстановить престиж не только Панова, но и Тюменцева. В случае награждения оно рассматривалось бы общественностью как своего рода «отпущение грехов» награждаемому.

Противостояние. — «Отпущение грехов», однако же, не состоялось. Панова не наградили. Очевидно, потому, что тот находился под следствием. Старания Тюменцева оказались тщетными и сценарий, так ловко придуманный некогда Кротковым в связи с поправкой собора, опять фатально повторился.

Так почему же о. Евгений отпускает кредит доверия купцу Панову, прекрасно зная, по-видимому, что тот под следствием? И почему в аналогичных условиях Кротков, хотя как будто не отказывает Панову в поддержке, однако же своим ходатайством о его награждении по сути перечеркивает любую возможность тому получить какое-либо поощрение? Не потому ли, что конфликт Тюменцева со Стабниковым и с его последователем Кротковым, начавшийся со спорного завещания купчихи Фамильцевой и разделивший кузнецкое общество на две враждующие партии, оказался затяжным и многоаспектным? Со временем на это противостояние накладывались все новые и новые консисторские и прочие разбирательства, очень сходные с делом Панова. Так или иначе, Тюменцев стал покровительствовать Панову явно в силу негативного отношения к нему своего противника Кроткова.

Принцип провинциальной клановости, четко прослеживаемый в делах Фамильцевой и Панова, мог стать доминантой и при отказе Тюменцева от проведения службы в только что построенной Надвратной церкви. Напомним суть этого дела.

Как сообщает в Кузнецкой летописи И. С. Конюхов, в 1872 г. кузнецкую крепостную башню начали переделывать в церковь для арестантов. К постройке церкви были причастны кузнецкий купец И. И. Ивановский, К. И. Энгенфельд, а с 1874 г. — мировой посредник И.В. Хаов и томский купец Я. И. Петров. Церковь окончательно отстроили в 1876 г. и 20 июня того же года освятили. Но уже во время строительства в тюремном замке кузнецкими священниками производились богослужения¹¹.

Так, 19 июня 1874 г. томский губернатор направляет епископу официальное письмо с предложением проводить специальные службы в кузнецком тюремном остроге:

«Так как в кузнецком тюремном замке не производится молитвословие, — писал губернатор, — то не признаете ли, Ваше Преосвященство, возможным сделать распоряжение, чтобы кузнецкие священники приняли на себя труд хотя изредка отправлять служение в помянутом кузнецком замке, я же предложу председателю тюремного отделения, чтобы он приискал причетника...». На этом письме два дня спустя «милостивый архипастырь» сделал следующую резолюцию: «Предписать Благочинному, чтобы священники Кузнецка поочередно отправляли богослужения в кузнецком тюремном замке во все Воскресные, Праздные и Высокоторжественные дни, а по окончании года доставлять мне ведомость, кем из священников и в какие дни были отправляемы богослужения. О сделанном распоряжении заготовить уведомление г. губернатору»¹².

Следуя указаниям губернатора и епископа, кузнецкие священники начали производить в замке молитвословие. Все — за исключением... Евгения Тюменцева. О чем благочинный Захарий Кротков не преминул уведомить епископа в рапорте за № 840 от 31 декабря 1874 г. Прочитав донесение Кроткова, епископ 10 января 1875 г. делает на нем короткую приписку: «Потребовать от священника Тюменцева объяснения о причинах отказа отправлять священнослужения в тюремном замке». И в Консистории по этому поводу было заведено особое дело¹³.

Судя по всему, ни указания губернатора и епископа, ни донесения Кроткова должного результата не дали, ибо год спустя в рапорте Кроткова епископу Платону за № 38 от 15 января 1876 г. мы с удивлением читаем: «Во исполнение указа Томской Духовной Консистории от 26 июля 1874 г. за № 3477, имею честь нижайше донести Вашему Преосвященству, что в Кузнецком тюремном замке в продолжение прошлого 1875 г. в Воскресные и Праздничные дни отправляемы были богослужения соборными: протоиереем Павлом Стабниковым и священником Захарием Кротковым, часто, кроме дней, в которые были заняты делами по обязанности священника...»¹⁴.

Итак — благочинный Кротков и даже уволенный за штат не без усилий о. Тюменцева Павел Стабников молитвословие в замке производят. Тюменцев — нет. Опять противостояние тех же сил. Но в чем причины?

Несомненно, Тюменцев и тут демонстрирует свое отношение к Кроткову, ведь после дела о капиталах Фамильцевой прошло всего несколько месяцев. А Кротков — либо провоцирует, либо подставляет Тюменцева, подключая «в игру» Стабникова. Ведь Стабников, наверное, не забыл, что шестью годами ранее против него выступал Тюменцев, а еще ранее — смотритель училища Булгаков, что привело Стабникова к увольнению сперва с должности законоучителя в училище, а потом — с должности благочинного.

Впрочем, — возможен другой вариант. Как мы уже знаем, Федор Булгаков — не в ладах с мировым посредником И. В. Хаовым, который с 1874 г. руководил достройкой Надвратной церкви для арестантов¹⁵. Федор Булгаков — непосредственный «начальник» Тюменцева по училищу, где последний законоучительствует. Возможно, демонстрируя свое отношение к Хаову и поддерживая тем самым Булгакова, Тюменцев отказывается от службы среди арестантов, для которых Хаов строит церковь. Заметим, — интересы Булгакова и Тюменцева один раз уже созвучно сходились, когда Тюменцев с подачи Булгакова занял законоучительское место Стабникова в кузнецком училище.

Сокращение штата. — Фактором, который очень мог питать недовольство Тюменцева, в годы, когда разворачивается дело Фамильцевой, было сокращение штата Одигитриевской церкви. Из-за учреждения нового прихода в деревне Атамановой приход Одигитриевской церкви разделили надвое, что никак не радовало, наверное, настоятеля о. Тюменцева: «одигитриевских» прихожан стало менее 700 и, по тогдашним правилам, церковь должна была лишиться диаконского места. А на этом диаконском месте — Василий Курбаковский, который в деле Фамильцевой выступал авторитетным свидетелем на стороне Тюменцева.

24 февраля 1868 г. кузнецкий купец И. И. Ивановский (держатель известного питейного заведения) в послании епископу пишет много добрых слов о настоятеле Тюменцеве и выражает несогласие по поводу сокращения штата церкви:

«По поручению моих одноприходских, — писал Ивановский, — позволяю смелость почтительнейше просить Ваше Преосвященство принять милостивое внимание, что Одигитриевская церковь находится в городе, прихожане ее слишком привыкли к торжественной Божественной службе, которая образцово устроена нынешним уважаемым всеми священником, привлекает постоянно в храм Божий не только всех прихожан своих, но и жителей других приходов, сделать распоряжение об оставлении на будущее время при церкви нашей диакона, хотя бы даже с уменьшением прочего причта...»¹⁶.

К голосу Ивановского не прислушались и диакона Курбаковского отправили на священническую вакансию в Нарымский край. Однако надежды на расширение штата церкви все-таки продолжали существовать. Так, в феврале 1871 г. И. д. псаломщика Градотомской Кладбищенской Вознесенской церкви диакон Никандр Козырев просит определить его именно на место Курбаковского, но тщетно¹⁷. А месяц спустя тот же Ивановский — надо думать, не без согласования с настоятелем Тюменцевым — изобретает новый «ход» и просит увеличить причт Одигитриевской церкви за счет введения новой должности управляющего церковным хором.

«При Градокузнецкой Одигитриевской церкви, — пишет Ивановский, — с издавна был хор певчих, управляемый кем-либо из причта, но с перемещением бывшего диакона Курбаковского на должность священника в Нарымский край, ни один из двух причетников, по незнанию, не может управлять этим хором»¹⁸.

На это письмо епископ наложил резолюцию: «Объявить просителю, что при Одигитриевской церкви по малочисленности прихожан и скудости средств содержания причта последний предполагается ограничить священником и причетником»¹⁹.

Итак, из-за скудости средств причт Одигитриевской церкви сокращен наполовину. Сначала за счет диакона, затем — за счет второго причетника. Прихожан в храме стало вдвое меньше, а хор, ввиду вынужденного отсутствия управляющего, уже далеко не тот, что был раньше. И все это за какие-то 3 — 4 года, которые накладываются по времени на дело о завещании купчихи Фамильцевой.

Мог ли быть доволен таким оборотом дела настоятель Тюменцев? Не отсюда ли его «мертвая хватка» и поистине фанатическое желание заполучить суммы, завещанные Фамильцевой, что по воле случая церковь его обеднела настолько, что епископ вынужден писать о скудости ее содержания? И не от желания ли поправить неожиданно пошатнувшееся за 1868 — 1871 гг. материальное положение церкви и церковнослужителей (их осталось всего двое!) продолжает Тюменцев многолетний поединок, страдательной стороной коего выступает и Стабников, и Кротков?

Но есть и еще одна сторона вопроса. Отчего бы в архивных делах оказались личные письма того же Ивановского, ходатайствующие об увеличении причта, но пока не обнаружено ни одного ходатайства, направленного по этому же вопросу от имени самого Тюменцева? Не потому ли, что Тюменцев не заинтересован в увеличении церковного причта, поскольку часть завещанных капиталов предназначалась на содержание не собственно церкви, а ее служителей, и Тюменцева в частности? Чем меньше служителей — тем больше доля каждого из завещанной суммы.

Демонстрация объективности. — Картина описанного противостояния была бы неполной без упоминания о резонансе, который оно получило в Томске. Достаточно вспомнить, насколько противоречиво и непоследовательно вели себя епископ и Консистория в продолжение всей этой истории, принимая то одну сторону, то другую. Но разноречивая в деталях, позиция Консистории в целом выглядит, как ни странно, достаточно определенно. Приведем две кульминационные точки «поединка иереев», относящиеся к 1868 — 1869 гг.

Как уже было сказано, столкновение началось 17 июня 1868 г. с донесения Тюменцева. Но... всего 10 дней спустя Стабникова смещают с должности благочинного за неисправное ведение приходорасходных книг, о чем Тюменцев, конечно, не мог не знать²⁰. Что это, — случайное совпадение дат? Или Тюменцев специально подгадывает свое донесение под увольнение Стабникова, прекрасно зная, что акции Стабникова не высоки и тем самым его окончательно дискредитирует?

Однако после отставки Стабникова неизбежен вопрос о назначении нового благочинного. Но в Кузнецке, помимо Стабникова, был только один священник — Тюменцев. Второй священник собора, Николай Космодемианский, — не в счет, поскольку, как мы уже поминали, страдал неизлечимой формой ипохондрии, граничившей с умопомешательством, отчего и был вскоре отправлен в Томский мужской монастырь на излечение²¹. Значит, Тюменцев оправданно мог рассчитывать после отставки Стабникова на его благочинническое место. А письмо Тюменцева о капиталах Фамильцевой, направленное в Консисторию, могло, судя по всему, эту отставку ускорить.

В последние месяцы Стабников сильно болел и в соборе не служил. Поэтому всех городских жителей обслуживал Тюменцев, а сельских — священник села Подгороднего Малышев. Для смещения Стабникова было «самое время», — тем более, что в тяжелом положении оказался не только он, но и его дети. Один из его сыновей, Николай, родился глухонемым, а другой, Константин, в 1868г. был вынужден вернуться в Кузнецк и уволиться из Тайского Духовного училища после продолжительной 6-летней болезни²².

Однако, послав письмо в Консисторию, Тюменцев тем самым выказал преждевременную заинтересованность в смещении Стабникова, с которым, как было широко известно, у него — расхождения, начатые делом Фамильцевой. Могла ли Консистория, заинтересованная, возможно, не столько в объективности, сколько в ее демонстрации, назначить благочинным Тюменцева, так открыто выставлявшего напоказ свое нетерпение?

Вероятно, именно поэтому после Стабникова исправлять обязанности благочинного поручили отнюдь не Тюменцеву, а сельскому священнику Малышеву. Стабников же продолжал служить в соборе, но не благочинным, а рядовым священником. А через несколько месяцев Консистория, как бы вновь демонстрируя объективность, назначает благочинным человека уже совсем «со стороны» — З. Кроткова, служившего до этого в Гурьевской Свято-Троицкой и Салаирской Михайло-Архангельской церквах. Однако и Кротков не мог быть беспристрастным в деле Фамильцевой, ибо жизнь кузнецкого клира была ему знакома в деталях, поскольку еще ранее, с 1856 по 1858 гг., он вместе со Стабниковым служил в Преображенском соборе священником.

Четыре месяца спустя после появления Кроткова в Кузнецке туда прибыл с визитом епископ Платон. Странно, но в отчете Кроткова о побывке Платона мы опять-таки наталкиваемся на следы уже знакомой нам «демонстрации объективности» со стороны Консистории. Обревизовав церковные документы в селах Терешатском (Терентиевском?), Ильинском, Подгороднем, Платон от ревизии в кузнецком соборе и Одигитриевской церкви решительно отказался, «полагаясь на исправность» благочинного Кроткова:

«В 6 часов начался благовест ко всенощному бдению и в половине 7 Преосвященный изволил прибыть в собор. Всенощное бдение совершал сего собора протоиерей Павел Стабников 20 июня в Воскресение литургия назначена была Преосвященным в Одигитриевской церкви. Благовест в ней начался в 9 часов утра. В 3/4 десятого Владыка прибыл в церковь. При совершении Литургии участвовали с ним те же, которые были за всенощным бдением в соборе, кроме протоиерея Стабникова, который по распоряжению Владыки совершал литургию в соборе, а на место его участвовал... Одигитриевской церкви священник Тюменцев... Как в соборе, так и в Одигитриевской церкви Преосвященным ревизия церковным документам не была делаема, полагаясь на исправность благочинного...»²⁴.

Но почему же, тщательно проверив документы сельских церквей, Платон отказывается сделать то же самое, где служат Стабников и Тюменцев? Не потому ли, что не хочет лишний раз напоминать, за что был снят с должности благочинный Стабников и тем самым усугублять и без того натянутые отношения последнего с Тюменцевым, который к смещению Стабникова оказался прямо причастен?

Родство душ. — Любопытно, что своеобразное «единение» Стабникова и Кроткова демонстрируется не только на «деле Фамильцевой», где, заметим, ни тот, ни другой в качестве инициирующей силы не выступали. Странно было бы в роли «провокатора» конфликта видеть Стабникова, поскольку тот — почти на пенсии и любой неосторожный шаг может осложнить спокойный и благополучный отход от дел. То же самое можно сказать о Кроткове, который появляется в Кузнецке лишь в 1869 г, и поначалу, конечно, рассматривался как незаинтересованный, а потому вполне объективный судья, поскольку — «человек со стороны».

Почести Стабникову в 1879 г. устраивает никто иной, как Кротков. Надо думать, никаких бы почестей не было, не сообщи Кротков о предстоящем юбилее епископу Петру:

«В сентябре месяце сего 1879 г. Кузнецкого Спасопреображенского собора протоиерей и благочинный Захарий Матвеевич Кротков донес томскому Преосвященному Петру о 50-летнем служении в священническом сане протоиерея Павла Трофимовича Стабникова, проживающего в Кузнецке, по прошению его по преклонности лет, которых ему ныне 77, и слабому здоровью уволенного от службы, просил его Преосвященство, не благоугодно ли будет по примеру российских епархий дозволить сделать какую-либо почесть отцу протоиерею Стабникову»²⁵. Он же, Кротков, известил градское общество о решении епископа отметить юбилей, а на торжественных юбилейных службах встречал Стабникова в дверях собора с пением.

Но дело не только в отношении Кроткова к Стабникову, или в том, что Кротков продолжил естественную нить «поединка», после смещения отца Павла Стабникова. Важна их нелицеприятная интерпретация явлений кузнецкой жизни и тот трезвый расклад церковных событий, который никому не задает двусмысленных головоломок, вроде просьб Тюменцева о награждении проворовавшегося Панова, — но своей "непохожестью", естественно, вызывает неприязнь церковно-послушно мыслящих кузнечан.

Напомним, что в 1866 г. о. Павел писал епископу о Святом ключе близ Кузнецка как о месте «приятного разгула» и «безобразного кутежа». В томском архиве встречались и еще подобные же «дерзостные» оценки, но уже вышедшие из-под пера Кроткова. С такой демонстрацией собственной, далеко не всяким разделяемой, позиции, мы встречаемся в уже цитированной выше записке Кроткова о пребывании епископа Платона в Кузнецке и сельских церквах благочиния. Так, подробно описав весь церемониал путешествия епископа, Кротков вдруг разражается длинной и далеко не лестной для миссионерских священников тирадой, причем вне всякой связи с общим благодушно-нейтральным тоном записки:

«При служении Архиерейском в церкви Осиновской, — пишет Кротков, — много было как инородцев, так и крестьян, так что помазание елеем продолжалось и по отходе всенощного бдения. После сего не видна ли расположенность инородцев к христианской вере, к ее архипастырям и пастырям. Несмотря на все это, несмотря на их восприимчивость и видимое желание усвоить все христианское и любовь к обрядам православной церкви, все инородцы крещеные блуждают во тьме относительно веры, не знают христианской нравственности и безразлично придерживаются и веры христианской, и шаманства. А отчего? Оттого более, что все стараются только об обращении инородцев в христианство, а о направлении жизни по-христиански, кажется, теряется у всех из виду и у всех одно правило: только б окрестить известное число, а там, далее, живи, как умеешь»²⁶.

Поистине, «способ мышления» у Стабникова и Кроткова весьма сходен и не мог не сделать их единомышленниками также и во время пресловутого поединка иереев, и оставаться ими на много лет вперед.

Принцип слабого звена. — Как сказано выше, начало «поединка» совпало со временем, когда Павел Стабников был в наиболее тяжком положении — и семейном, и должностном. Наверное, в том и заключался талант Тюменцева как стратега — подобрать самый подходящий момент для начала «акции».

Напомним, — второе священническое место при соборе получил по прошении от епископа духовник и казначей Томского архиерейского дома Николай Космодемианский еще в июне 1867 г.

«Имея трех малолетних дочерей, — просил тогда Космодемианский, — из коих старшая обучается в Томском Мариинском Женском Приюте, а две, проживая у родственников, остаются на моем попечении, которых я, находясь на иеромонашеской вакансии, иметь при себе не могу, а содержать их в городе Томске в частной квартире с платою за воспитание и обучение их, мне не позволяет скудость получаемых мною средств к семейной жизни, осмеливаюсь нижайше просить архипастырской милости Вашего Преосвященства переместить меня на праздное священническое место к Спасопреображенскому собору города Кузнецка»²⁷.

Но — Космодемианский страдал частыми припадками умопомешательства, о чем сам Стабников отзывался так: «Болезнь его по отзыву докторов неизлечима, он находится в сумасшествии»²⁸. Тем не менее, до марта 1869 г. Космодемианский продолжает числиться в штабе собора, пока его вместе с малолетней дочерью не увозят в Томск на излечение.

Выходит, что Стабникову в роковой для него 1868 г. приходилось служить в соборе — самом крупном приходе округа! — почти в одиночку и нести груз обязанностей священника (точнее, двух священников) и благочинного одновременно. В преклонные лета это было трудно, тем более, что Стабников часто болел. «Прихожане, — писал соборный диакон Ф. Шалобанов и соборные причетники, — для исполнения треб обращаются к протоиерею Павлу Стабникову, который от исполнения... обязанностей отзывается: то нет время, то болен...»²⁹.

В семье Стабникова тоже непорядок: у него трое больных сыновей. Одного из них, жившего в его доме, — Константина — летом 1868 г. пришлось срочно пристраивать на место причетника в Атамановскую церковь, ибо акции Стабникова падают, и держать у себя дома нигде не работающего сына, предварительно не обустроив его будущее, он себе позволить уже не может³⁰.

Все это, вместе взятое, конечно, принимал в paсчет Тюменцев, который, несомненно, представлял себе возможные последствия своей «атаки» на Стабникова в июне 1868 г. «Принцип слабого звена» сработал безотказно, заставляя нас еще и еще раз дивиться добродушной безжалостности и простоватому коварству провинции, — и Стабников проиграл.

Генетическая связь. — Приглядываясь к психологическому портрету Тюменцева и к его довольно странному на наш сегодняшний взгляд поведению, не раз возникало желание «покопаться» в корешках его родословной. Что привело его в Кузнецк, в Одигитриевскую церковь, после окончания курса Тобольской духовной семинарии в 1852 г. и службы в Овечкинской Николаевской церкви Барнаульского ведомства?³¹

И тут в пору припомнить, что в первой трети XIX в. в Кузнецке, в той же самой Одигитриевской церкви, служил священником... Семен Петрович Тюменцев, причем есть некоторые основания думать, что он — родственник отца Евгения, о чем ниже.

Заметим еще, что первая дочь Тюменцева от брака с дочерью П. Стабникова, Екатерина, родилась в 1853 г., т. е. сразу по приезде Тюменцева в Кузнецк³². Вероятно, переехал он в Кузнецк, чтобы быть поближе к тестю, в судьбе которого впоследствии примет столь неприглядное участие...

Но что, собственно, заставило его жениться на кузнечанке и — не в Кузнецке ли? Не потому ли, что Кузнецк ему дорог и связан с ним «генетически», — ведь жил же там еще так недавно Семен Тюменцев, а в более поздних делах Консистории мы обнаруживаем, что в Одигитриевской церкви числится псаломщиком еще и Никандр Евграфович Тюменцев, который приходился о. Евгению двоюродным племянником³³. Отец же Никандра Тюменцева, Евграф служит священником в одном из сел Томского округа³⁴. Сам о. Евгений происходил тоже из духовного звания и был дьяческим сыном³⁵. Итак — налицо разветвленный родственный клан Тюменцевых, и иные из них напрямую связаны с Кузнецком и Одигитриевской церковью.

Как уже сказано, Семен Петрович Тюменцев тоже служил в Одигитриевской церкви и его фигура, на обывательский взгляд тех лет, была никак не менее колоритной, чем о. Евгений, правда — в иной, скандальной ипостаси. В 1818 г. в Тобольской Духовной Консистории было заведено дело, по которому он обвинялся «в употреблении по приходу напитков и позволении употреблять бывшим с ним причетникам во время хождения по домам со святым крестом; в ударе на улице дьячка Кораваева палкою и ткнутии под сани тою же палкою пономаря Винтовкина, также нанесении ему удара по затылку, в замахивании при том на помянутого священника Мальцова палкою и выгнании того же Мальцева во время отправления в церкви вечернего служения с азартом из алтаря, в бесчинно с криком приказании петь стихарю... во взятии его на грудь рясы и брошении через амвон на пол, отчего рассек ему губу и окровенил в двух местах амвон»³⁶.

После этого скандала отца Семена лишили священства и сослали в Енисейский мужской монастырь послухом, но в 1835 г., он оттуда бежит в Кузнецк и пишет следующее прошение:

«Осмеливаюсь утруждать и всепокорнейше просить по преклонным моим летам и по слабости моего здоровья исключить меня из духовного сословия и уволить на собственное мое пропитание под защиту моих родственников»³⁷.

Заметим, — в прошении поминаются родственники Семена Тюменцева, причем живут они в Кузнецке довольно долго, по крайней мере, 17 лет — ведь именно столько прошло после «кровавого побоища». Эти родственники, конечно же, уже давно пустили в Кузнецке корни и были в достаточной мере обеспечены, чтобы содержать немощного старика, лишенного прав состояния.

Стало быть, не на пустое место ехал в Кузнецк и отец Евгений. Но зададимся вопросом, не могла ли эта почти доказанная родственная связь стать определяющей доминантой в отношении кузнечан к отцу Евгению? Ведь в провинции «громких» историй не забывают. Евгений же Тюменцев в спровоцированном им скандале по поводу капиталов Фамильцевой стал, возможно, в Кузнецке столь же примечательным «объектом», как некогда — отец Семен. Более того, дело Фамильцевой по силе произведенного впечатления — смещение Стабникова и выговор Кроткову вместе со всем соборным причтом! — никак не уступало истории С. П. Тюменцева. Пусть между ними — барьер времени и условий, в которых разворачивались столь разные по своей сути события, но не родственные ли гены выделяют обоих священников Тюменцевых и одного из них делают интересным даже для Достоевского?

Семейственность. — Однако, не преувеличиваем ли мы значение родственных связей в провинции? Ответим, — вот еще один документ: прошение окончившего курс в Томском духовном училище Никандра Тюменцева епископу томскому и семипалатинскому Платону от августа 1875 г.:

«В городе Кузнецке место псаломщика при Одигитриевской приходской церкви состоит праздным. Покорнейше прошу Ваше Преосвященство меня определить в псаломщики на оное. При сем прилагая училищное свидетельство, ожидаю Вашей архипастырской резолюции...»³⁸.

Никандр Тюменцев — 19-летний двоюродный племянник Е. И. Тюменцева и сын Евграфа Тюменцева, в 1875 г. служившего в Николаевской церкви села Убинского Бийского округа.

Заметим, что в прошении Никандра (в некоторых документах — Александра) Тюменцева нет ни слова о том, что отец Евгений — его родственник. Значит, семейственность не афишируется, а только подразумевается. Более того, — место в Одигитриевской церкви почему-то оказывается «праздным». Не для двоюродного ли племянника держал это место свободным отец Евгений, терпеливо поджидая, пока тот окончит духовное училище?

Отметим к тому же, что в приложенном к прошению свидетельстве об успехах Никандра, среди посредственных и слабых отметок, всего лишь одна — хорошая. По нотному пению. А в справке, выданной ему Томским кафедральным протоиереем Иоанном Сухопаровым, записано, что он «читает и поет довольно хорошо»³⁹. Возможно, что, приняв родственника, который разбирается в нотном пении, к себе в церковь, отец Евгений пытается таким образом выйти из затруднения по части отсутствия в церкви управляющего хором, о чем писал, как мы помним, епископу купец И. Ивановский еще в 1871 г. Но это — попутно.

Главное другое. Неафишируемая семейственность — важный параметр провинциальной жизни. Так что сам Тюменцев, как и в случае с его двоюродным племянником, мог появиться в Кузнецке на обжитое его родственниками место. Именно родственниками, а не тестем П. Стабниковым, с которым у Тюменцева затяжная вражда началась, наверное, куда раньше 1868 г., когда дело Фамильцевой привело лишь к ее кульминационной фазе.

Финал. — Но вот «поединок» закончен и деньги Фамильцевой наконец-то поделены. Кто же оказался в выигрыше, — насколько увеличилось содержание кузнецкого клира и чего стоили многолетние страсти, сотрясавшие маленький Кузнецк? Вместо ответа приведем выдержку из рапорта З. Кроткова, отправленного епископу Петру 30 июля 1882 г. за №46:

«В таком бедном приходе, — писал Кротков о Преображенском соборе, — причту соборному с семействами содержаться весьма трудно, а с настоящего года в содержании еще более ожидается затруднение: по переходе от казны золотых промыслов по левому берегу Томи в частные руки и от наплыва на оные промыслы рабочих людей, жизненные потребности в городе Кузнецке весьма вздорожали, так что все нужное для содержания сделалось здесь дороже, чем в г. Томске, как-то: хлеб, мясо, и одеяние и прочее, и самые квартиры стали оттого дороги, а домов общественных от прихожан причт не имеет. Оттого и священники, и причетники, поживя немного в соборном приходе, спешат перемещаться в сельские приходы. Если в бедных приходах сельских трудно жить причтам, то еще труднее в бедных приходах городских, где требуется приличное одеяние и содержание покупается все с базара»⁴⁰.

На прошении Кроткова об увеличении содержания членам причта епископ поставил резолюцию: «Ходатайство заслуживает уважения. Консистория пусть посудит, как помочь нужде». Но Консистория ответила отказом, констатируя, что у епархиального начальства нет в наличии «свободных сумм», а потому поставила: «ходатайство благочинного протоиерея Кроткова о назначении жалованья причту Кузнецкого собора отложить»⁴¹.

Как видим, «страсти по капиталам Фамильцевой» — не от хорошей жизни. Соборный причт, получив «одергивание» по делу Фамильцевой от епископа и проиграв многолетнюю тяжбу, пытается скомпенсировать хотя бы моральные издержки, выпрашивая повышение жалования. По даже если завещание Фамильцевой и принесло какие-то дивиденды какому-либо кузнецкому причту — сейчас, по прошествии столетия, неважно какому, соборному или одигитриевскому! — то, как следует из объяснения Кроткова, они все равно «превратились в пыль», вследствие вздорожания жизни в Кузнецке из-за передачи близлежащих золотых приисков в частные руки. Так чего же стоили подобные игры, принимавшие в провинции самые крайние и бессмысленные, на сегодняшний взгляд, формы?

Впрочем, провинция, как уже было сказано, безжалостно-добродушна. Вчерашние моральные и материальные проигрыши назавтра компенсируются моральными же (если и не материальными) победами. Так, смещенный отовсюду П. Стабников получает некое возмещение в виде грандиозного юбилея, описанного в книге «Загадки провинции» и помянутого нарочито летописцем Кузнецка Иваном Семеновичем Конюховым.

Стоит перечесть главу о тяжбе иерея Тюменцева и Стабникова со всеми отдаленными «отдачами» этой, истинно провинциальной по силе страстей, грозовой волне, чтобы ассоциативно обратиться к сибирским работам Ф. М. Достоевского написанным по впечатлениям первого в его жизни долголетнего пребывания в провинции — Кузнецке и Семипалатинске («Семипроклятинск» — называет его Достоевский, сравнивая, конечно, с Петербургом, потому что, по сибирским меркам, Семипалатинск не был вовсе уж захолустьем) .

Интриги, сплетающиеся и расплетающиеся в городе Мордасове («Дядюшкин сон») и в селе Степанчикове («Село Степанчиково и его обитатели»), внезапные разрывы отношений и столь же внезапные примирения с дружным ополчением вчерашних врагов против вчерашних союзников, резюмируется репликой Анны Ниловны, приживалки генеральши Ростаневой в селе Степанчиковом: «господи, какие страсти-с!»...

Долголетняя тяжба иереев, что называется, — в двух поколениях, которая заканчивается общим материальным проигрышем и «триумфом» вчера еще ошельмованного Павла Стабникова, — разве же не страница из Достоевского, и разве же не мог быть наслышан писатель, хотя бы через Марию Дмитриевну Исаеву, прожившую в Кузнецке два года, о подобных же «страстях», в пору ее пребывания там...

Бесхитростное вероломство, маленькие предательства в виде «записок на полях» — в обиходе провинциального быта. Обыватели вздыхают сочувственно, и — прощают. Себе и другим. Так, на знаменательном юбилее Стабникова бок о бок присутствуют и «возмутитель спокойствия» Тюменцев и его противник З. Кротков. Ибо у провинции свои законы — «кто смел, тот и съел». И — «все мы людие, все человеки» и, стало быть, «ничто человеческое нам не чуждо».

Нарушители правил игры плохо кончают. Не всем — юбилеи. Берви-Флеровский однозначно обрисовал судьбу кузнецкого учителя, который отбился от стаи. В архивных делах встречались донесения о самоубийствах. И отнюдь не «из-за разбитого сердца». Многие, — на первый взгляд, ничем не мотивированы. Это — особая тема. Касающаяся, в частности, и «отбившихся». Из коих многие не выдерживают отверженности так стойко и так кротко, как Павел Стабников, который, будучи смещенным, что называется, «с позором» (по растрате), хотя по его болезням имелось сколько угодно возможностей дать ему почетную отставку, еще продолжает служить в крепостной церкви, где от службы отказывается настоятель Тюменцев. А иные — ничего, выдерживают. О чем, однако, — отдельная глава.

ИСТОЧНИКИ

4. Подробнее: см. главу четвертую наст. книги.

15. Подробнее: см. главу четвертую наст. книги.

22. ГАТО. ф. 170, оп. 1, д. 326, л. 3; ф. 170, оп. 3, д. 771; ф. 170, оп. 1, д. 326, л. 37.