Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава десятая

«ПРЕЛЮБОДЕЙ РУДИЧЕВ»

В предыдущих главах мы подробно рассказали о личности кузнецкого священника Евгения Тюменцева, сопричастного к такому романтическому факту биографии Достоевского, как венчание с М. Д. Исаевой; поведали об окружении этого священника и деталях жизни кузнецкого клира вообще; заострили внимание на деяниях «монаха» Зосимы возможного прототипа известного героя Достоевского. К «кузнецкой историографии» Достоевского оказалась причастна и фигура другого кузнецкого священника — Рудичева, обратившая нас к событиям 90-летней давности, о чем мы уже писали ранее, поминая не совсем благовидный аспект таковой причастности Рудичева в главе «На протяжении века». В этой связи, — в доказательство сомнительной «нравственной твердости» Рудичева, мы приводили документы, свидетельствующие об его отнюдь «не прозрачной» личной жизни, в которой самым предосудительным образом фигурировала некая девица Луняева, в свое время подозреваемая даже в авторстве «доноса» на своего сожителя Рудичева.

«Сладострастник». — Но не поторопились ли мы с выводами относительно «норм морали» и их специфическом преломлении в представлениях Рудичева? Мы видели «грех» Екатерины Тюменцевой; видели, как отец Евгений выдает ее замуж за преступника Васильева; видели, как иерей «прикрывает» — по тем или иным мотивам — церковные кражи; видели длившееся десятилетиями противостояние одной группы священнослужителей — другой, и сопутствующие им интриги. И тогда, — какие же «нормы морали»?..

Можно ли после всего сказанного и увиденного в «паучьей банке», каковой, несомненно, представлялся Кузнецк его обитателям, равно как и любая другая провинция, — можно ли назвать Рудичева греховодником или сладострастником? Да и был ли грех? Ибо письмо, процитированное нами в главе «На протяжении века» и посланное от имени Дарьи Луняевой в Консисторию, оказалось... подложным. Вот что писала сама Дарья Луняева по этому поводу: «Возводимые на отца Николая Рудичева в подложной жалобе обвинения я отрицаю и утверждаю, что они ложны и клевета. Какая-то подлая, низкая, гадкая личность воспользовалась моим именем, чтобы оболгать, оклеветать невинного»¹.

Из объяснений Луняевой следовало, что она после смерти жены Рудичева, «удушившейся в припадке сумасшествия» в 1902 г., семь лет водилась с малолетним сыном Рудичева Николаем, что она была не содержанкой и не наложницей, а состояла у него «на жалованье», за что получала 100 рублей в год. Все это находилось в полном соответствии со словами самого Рудичева — его заявление мы тоже нашли в архивном деле:

«Самоубийство жены через удушение в припадке сумасшествия произошло в 1902 году в декабре, спустя три года после ухода от меня Луняевой. Сумасшествие, поразительно быстро развившееся и окончившееся неестественно смертью, было последствием эпилепсии: с 11 мая, вскоре после родов сына Николая, и до этого времени, жена моя была больна. В 1901 году болезненный вид ее обратил внимание Его Высокопреосвященства во время его проезда но Кузнецкому уезду в августе месяце, благодаря чему моя просьба о перемещении меня обратно в г. Кузнецк была уважена. До увеселения ли, развлечений и преступного сожительства... мне было, когда на руках были больная жена и беспомощные дети — около 7 месяцев Николаю, годовалая Евгения, трехлетняя Лидия, Александр пятилетний и Надежда 8 лет?»².

Грех или интрига? — Но если греха не было, то — интрига? Многолетняя интрига, под стать тем, что описаны в главе о завещанных капиталах Фамильцевой? Рушится логический «мостик» с объяснением пропажи подлинников «Обыска брачного № 17»? Но может, напротив, — фон, на котором происходит пропажа, все более проясняется: до подлинников ли, когда у тебя на руках пять детей-полусирот, разбитая личная жизнь, сначала — сумасшедшая жена, потом — подозрение в ее убийстве, и... несчастная нянька, которая путается с кем попало? О ней — особо, ибо нянька — в эпицентре конфликта.

Кузнецкий мещанин Николай Иванович Бастрыгин об отношениях Луняевой с Рудичевым рассказывал следующее: «Отец Николай много раз Луняеву прогонял, когда его младший сын Коля был грудным еще младенцем, но когда Коля подрос, — он привык к Луняевой и ни к кому другому не шел на руки, как только к ней. Поэтому отец Николай скрепя сердце держал Луняеву. А она, Дарья Луняева, образа жизни была плохого — была в близких отношениях к приставу Николаеву...»³.

Но Бастрыгину — веры мало. Это лицо из окружения Рудичева, который на квартире Бастрыгина, заметим, прожил четыре с половиной года. Да и «скрепя ли сердце» держал у себя Луняеву Рудичев, когда в документах столько двусмысленных мест насчет его участия в ее беспутной жизни? Участия настолько «счастливого», что, когда Луняева в его доме совершает попытку самоубийства, он собственноручно вынимает ее из петли и приводит в чувство.

А виной всему, де, пристав Николаев, это к нему обращается Рудичев с просьбой оставить в покое бедную девицу, на что, судя по документам, пристав Николаев ему ответил: «видно, Дашка Вам насказала всякую дрянь, а вот я ее или задушу или убью, а вам, если еще будете меня поучать, все окна выхлещу, высмолю ворота, а если узнаю, что заявите в полицию, то прощайтесь с белым светом»⁴. Это — со слов Рудичева, который боится назвать фамилию Николаева (пристав все же), но эта фамилия, однако же, легко вычисляется из приведенных выше показаний «знакомца» Рудичева — мещанина Николая Бастрыгина.

К фигуре Бастрыгина мы еще вернемся. Пока же отметим, что он дважды «покрывает» Рудичева в этой истории: в первый раз — когда отводит от него подозрение в прелюбодействе, во второй — когда подводит основание под слова Рудичева о таинственном незнакомце, у которого с Луняевой — роман. Но инкогнито Николаева раскрыто — так не с молчаливого ли одобрения Рудичева? И то — разве не призвана была расписанная Рудичевым драма с «попыткой самоубийства» Луняевой отвести подозрение от преступной, по меркам той поры, связи священника с «девкой»? Каждый обороняется, как может. Брошена тень на пристава Николаева? Но кто поручится, что у Рудичева с ним нет давних счетов? У влиятельного лица — влиятельные враги. Было бы странно видеть в роли таковых врагов рядовых мещан. Вот пристав — иное дело...

На одной постели. — «Роман» Луняевой и Рудичева любопытен не только занимательными и особо вызывающими в ту пору подробностями. «Преступность» связи навевала, конечно, на их отношения флер таинственности. Но как неоднозначно была воспринята окружающими эта «таинственность»! Вот аноним, метко и расчетливо нанесший удар; вот Луняева, разыгрывающая возмущение; вот Рудичев, открещивающийся от связи с ней и выдумывающий для Консистории «нянькиного соблазнителя» в лице пристава Николаева; вот Бастрыгин, покрывающий прелюбодейство; вот отец Дмитрий Хандорин — его давно не берет мир с Рудичевым, который называет его революционером и даже — о! — «душит клеветой, доносами и издевается» над его бездыханностью. «Я остался здесь в Кузнецке, как прикованный Прометей», — пишет Хандорин о своей службе под началом Рудичева, — так не давнишние ли служебные обиды подсказывают Хандорину такие строки: «Я вижу пред собою и. д. благочинного № 14 Рудичева, имеющего у себя наложницей кузнецкую мещанскую девицу Дарью Луняеву, вижу кучу забытых им законных детей...»⁵, — да мало ли претензий может быть у подчиненного, и не самый ли подходящий момент делиться с начальством таковыми претензиями.

А вот семнадцатилетняя мещанка К. С. Юшкова — юная особа, которая очень любит подсматривать чужие окна. И однажды она такое узрела! «Видела я один раз, — докладывает К. С. Юшкова Консистории, — как приехал о. Николай Рудичев из деревни и по, приезде поцеловал Дарию Луняеву. Так же однажды в окно видела, что Рудичев и Луняева лежали днем на одной кровати»⁶.

Дело Рудичева обрастает массой новых обличений, и опровергнуть их не так-то просто. В защитном арсенале обвиняемых — лишь сбивчивые намеки Рудичева на существование некоего любовника Луняевой, имя которого он держит в секрете из-за угроз, якобы имевших место. Можно еще добавить путаные оправдания Луняевой, вроде: «у меня хотя действительно было трое детей, но они у меня не от священника Николая Рудичева, а от другого»⁷, — но имя этого «другого» опять-таки содержится в тайне...

Рудичев — окружен. Рудичев — почти в полной изоляции. Что остается затравленному, беспомощному в своих оправданиях, загнанному «в угол» человеку, который не в силах отстоять свое право на любовь? Похоже, только плакать, «Тяжело мне, Святый Владыко! — жалуется Рудичев епископу Макарию, — Слезы душат, мысль не работает. Тяжесть еще усугубляется тем, что в такой великий праздник, как Рождество Христово, Спасителя Нашего, мне не придется священнодействовать у престола Божия...»⁸.

Рудичева отстраняют от служб в храме и потребовались специальные ходатайства Абинского, Пучеглазовского, Феськовского и Ловыгинского сельских обществ перед Консисторией, чтобы права его были полностью восстановлены. Дело замяли и резолюция Духовной Консистории, принятая два года спустя после его начала, выглядела вполне «нейтрально». Сей резолюцией постановлялось:

«1. Священника Рудичева от ответственности... за недоказанностью считать свободным;

2. Предписать священнику Рудичеву удалить немедленно из своего дома девицу Дарью Луняеву...»⁹.

«Пощечина». — Упомянутое дело началось в 1909 г. Резолюция же Консистории, предписывающая Рудичеву удалить от себя Луняеву, датирована 15 февраля 1911 г. Луняева жила в его доме с 1903 г. Так почему же дело было заведено так поздно? Не потому ли, что с 3 мая 1908 г. Рудичев исправляет обязанности благочинного и некий недоброжелатель стремится его «подставить», скомпрометировать и, тем самым, лишить почетной и выгодной должности? Искомый результат был достигнут — «благочиннические» полномочия Рудичева закончились 1 декабря 1909 г., т. е. в самый разгар «дела»¹⁰.

Должность — солидная ставка в игре. Но вот игра проиграна и все вернулось на «круги своя». Расставаться с Луняевой, вопреки решению Консистории, Рудичев не спешит. Должность потеряна, но зачем же терять Луняеву? Из Кузнецка в Консисторию следует очередной «сигнал»:

«Мы, граждане города Кузнецка, возмущенные бесстыдством и бесцеремонностью священника Николая Рудичева, считаем себя вынужденными довести до сведения духовной консистории, что Рудичев не только не удалил, как к тому был обязан подпискою, из своего дому живущую у него под видом экономки девицу Дарью Луняеву, но, находясь у него и по сие время, Луняева находится в последнем периоде беременности от священника Рудичева, а что и все дети Луняевой от Рудичева — стоит только посмотреть на их девочку, которая так похожа на отца Ник. Рудичева, как ни одна из его законных дочерей, и дочь Луняевой называет священника Рудичева «папой».

Все это известно и благочинному Киселеву, он благосклонно принимал прощение от Луняевой в квартире Рудичева. Рудичев же не только не старается скрывать Луняеву и свои отношения к ней, но открыто бесстыдно ходит и ездит с ней по городу и при детях, и при посторонних обращается к ней на ты, а когда Луняева ездит от имени Рудичева по деревням за сбором, то велит называть ее матушкой.

При встрече отца Н. Рудичева, когда он идет или едет вместе с беременной девкой, мы, мужчины, и то опускаем глаза, а о женах и дочерях наших нечего и говорить. Мы, граждане, покорнейше просим томскую духовную консисторию не оставить без внимания наше коллективное заявление и обязать священника Рудичева удалить из своего дома беременную от него девку и в особенности не оскорблять наше нравственное чувство появлением с ней Рудичева открыто в обществе.

Мы стыдимся за то, что из сожаления к его детям, мы ходатайствовали за него перед Его Высокопреосвященством и настоящее поведение Рудичева считаем для нас, граждан, пощечиной со стороны священника Рудичева»¹¹.

Письмо, подписанное «Граждане города Кузнецка», интересно не только как образец способа мышления авторов анонимных наветов. Оно важно при оценке «тактических» способностей самого Рудичева. Ибо, встав в позу обвиняемого, Рудичев в 1909 г. подозревает в авторстве доносов священника Дмитрия Хандорина. Хотя процитированное выше письмо относится к 1912 г., а первые «жалобы» на Рудичева стали поступать в Консисторию еще в 1903 г. За это время Хандорин успел несколько раз поменять место жительства, жил даже за пределами округа, и было бы странно подозревать в нем организатора и вдохновителя многолетней травли о. Николая. Но тогда почему Рудичев бросает тень именно на Хандорина, который появился в Кузнецке... только в 1907 г.? И далее — почему, не называя имени любовника Луняевой, он позволяет это сделать своему близкому знакомому Бастрыгину?

Рудичев — весьма неоднозначная и непростая натура. Очевидно, странная пропажа подлинных документов, связанных с венчанием Достоевского, — загадка того же порядка, что и противоречивые недомолвки или высказывания Рудичева, вскрытые его делом о «прелюбодействе». Этим делом Рудичев и Бастрыгин начинают сомнительную игру, подставляя «не тех» лиц, вроде Хандорина или пристава Николаева. Кто может поручиться, что в случае с «пропажей» не был заготовлен впрок аналогичный вариант, где подставным лицом — возможно, Валентин Булгаков? Он последним видел документы — с него и спрос...

О содержании нового анонимного послания Николай Рудичев узнает заблаговременно, о чем заранее предупреждает письмами Консисторию и епископа. В личном письме епископу не содержится внятных объяснений или каких-либо указаний на авторство доносов, что само по себе странно: узнав заблаговременно о новой анонимке, Рудичев, конечно, не мог не знать о ее авторах. Рудичев, как и прежде, не оправдывается, а выбирает новый путь — он убеждает Макария в своей полезности и приверженности «правым» идеалам:

«Умоляю Ваше Высокопреосвященство, Милостивого Архипастыря и отца, во имя Бога, Царицы Небесной, не придавать им (т. е. анонимам, — авт.) значения и доверия. Если же это не признаете возможным, то хотя бы не подвергать наказанию прежде, чем не будет проверена подлинность и действительность жалобы-доноса и справедливость возводимых преступлений. Клянусь Богом, что я не чувствую за собой никаких преступлений против благоповедения, против канонических правил, правил апостольских и церковных, не допускал нарушений распоряжений Епархиального начальства, убеждений правых с девизом «Бог, Царь и Отечество». Вдохновителям, творцам подложных и фиктивных жалоб, анонимов, место не между мирными, честными гражданами, а в тюрьме, у позорного столба с надписью злодеяний. Владыко Святый! Прошу внять моей сыновьей просьбе...»¹².

«Бог, Царь и Отечество» — лучшего «пароля» для епископа Макария, известного своими правоэкстремистскими взглядами, и быть не могло. Дело «прикрыли» и нового разбирательства не получилось. Авторы анонимок, в общем-то, и не настаивали, ведь главное было сделано двумя годами ранее, когда Рудичева сместили с должности благочинного. Хотя тщетность предпринятых усилий не могла «недоброжелателей» не удивлять. Документально зафиксированным свидетельствам любопытствующих, подслушивающих и подсматривающих в чужие окна кузнечан была противопоставлена показная преданность Рудичева политическому кредо епископа Макария, что, к примеру, священнику Хандорину никак свойственно не было.

Проникнувшись доверием к Рудичеву, епископ Макарий вполне мог руководствоваться следующей логикой: вы обвиняете священника Рудичева в прелюбодействии, — но чем вы лучше его, подсматривающие, подслушивающие и использующие такие недозволенные приемы, как анонимки? К лицу ли говорить вам о «нормах морали»? Итак, посыл ясен: священника Рудичева — «не трожь». Назовешь его «прелюбодеем», как это пробует сделать Хандорин, и Рудичев «отстреляется», повесив на обидчика ярлык «революционера». А то и хуже — Хандорину ведь даже пришлось переехать из Кузнецка на новое место — в Жуланиху. И что удивительного — новый благочинный (с 1912г.?) Киселев, добрый приятель о. Николая, исповедующий Луняеву и отпускающий ей грехи аккурат на квартире Рудичева... Так что с «обидчиками» — око за око...

Лишили Рудичева места благочинного и низвели на менее почетную должность — но, возможно, не все потеряно? Именно на это Рудичев надеется и даже намекает Консистории, которую «ввели в заблуждение», что она, Консистория, не права, и что от этого ему «невыносимо тяжело»: «Не обвиняю епархиальное начальство, — пишет Рудичев, — так как оно было введено в заблуждение и в ошибку этой подложной жалобой... По иерейской совести говорю, что нет и не чувствую я за собой никаких преступлений против должности, благоповедения, закононарушений, за что можно на меня жаловаться и в чем-нибудь обвинить. Подвергание наказанию и притом тяжелому — запрещение священнослужения, отстранение от должности с переводом на низшие места, только ободряет, дает новые силы, смелость вдохновителям и творцам анонимов, подложных и фиктивных жалоб. Путь и средства верные. Цель достигнута — намеченная жертва опорочена, с дороги удалена. Ищи виновника! И это грустное явление, к горькому сожалению, в наших местностях наблюдается несколько лет. И сколько лиц уже поплатилось честным именем, службой, на всю жизнь опорочены! Невыносимо тяжело!!!»¹³.

Куда как понятен подтекст послания — кому поверила Консистория? Презренным анонимам. А его, Рудичева, невиновного, перевели на «низшее место», и это — «заблуждение» и «ошибка». Когда же Консистория исправит наконец эту грустную и безмерно тяжелую для Рудичева «ошибку»? — По крайней мере, такой смысл читается меж строк упомянутого послания. И — не только. Если учесть усиленный акцент на законопослушание и на кредо «Бог, Царь и Отечество» и вспомнить, что жалоба составлена в разгар разгула реакции на события 1905 года, особое звучание приобретают намеки на таинственных злонамеренных клеветников и анонимщиков, от которых за последние несколько лет (1905 — 1909?) уже пострадало немало других достойных людей, помимо Рудичева, лишившись доброго имени и службы...

Намеки Рудичева, однако же, оставили в Консистории без ответа. Возобновленное «дело о прелюбодействе» сдали в архив. Тоже читаемая логика: у каждого свои «тайные печали». Но домогающихся очередного повышения много, а людей, попросту счастливых, — мало. До чьей-либо личной жизни только тогда есть дело, когда этот кто-то — «на плаву»; или, наоборот, мешает чьим-то «взлетам», коварно подготавливая чье-либо «падение». Тогда — берегись: твоя личная жизнь — под прицелом, и любой неосторожный шаг оборачивается компроматом. Таковы мордасовские законы жизни, впрочем, воспринимаемые обывателями вполне натурально, — не нами, де, придумано. А что иное, как не город Мордасов из «Дядюшкиного сна» являет собой Кузнецк даже в пору Рудичева — полвека спустя после мимолетного появления в нем заезжей знаменитости» — сочинителя Достоевского...

Няньки, акушерки... — Описанная выше ситуация — вполне по-Достоевскому, и напоминает хотя бы такие строки из романа «Бесы», навеянные, быть может, аналогичной коллизией: «Когда мне прислали первое презренное анонимное письмо, — говорит один из героев романа, — ...то, вы не поверите этому, у меня недостало, наконец, презрения в ответ на всю эту злость... Но вы не можете вообразить, какие здесь начались интриги!» (ПСС, т. 10, С. 153).

Интриги... Однако зададимся вопросом — кому было выгодно смещение Рудичева? Ответим: отцу Виссариону Минераллову, настоятелю Преображенского собора с 1904 г. Заметим, что Рудичев — настоятель Одигитриевской церкви, утвержденный в этой должности в 1906 г. «Война причтов» двух церквей, которая велась в Кузнецке, как мы помним, с 60-х годов уже минувшего века, в начале нового столетия продолжается. Причина тому то, что благочинным священником обычно назначался настоятель одной из городских церквей, а это «автоматически» ставило в оппозицию другого настоятеля. Поэтому выглядит отнюдь не случайным то, что окружение Рудичева — в «контрах» с Минералловым и его «командой». Вот тот же Бастрыгин, «покрывавший» Рудичева в «прелюбодейном» деле: в одном из скандальных разбирательств он дает пристрастные, не лестные для Минераллова, оценки, обвиняя того в пьянстве и увлечении азартными играми. Что это, — совпадение? Но как объяснить тогда, что после «смещений» Рудичева, чему кузнечане были дважды свидетелями, место благочинного занимает именно Минераллов — с сентября 1904 и с декабря 1909 г.?¹⁴. После «поединка иереев», а, точнее, церковных причтов, прошло полвека — но что же изменилось в маленьком, но бурлящем событиями местного значения, Кузнецке?

«Дело о прелюбодействе» мы пересказали в подробностях. Но, может быть, оно казалось в Кузнецке чем-либо необычным, а жили в нем сплошь добродетельные граждане, удручающие себя постом и воздержанием? Однако вспомним главу «Мнимые легенды» и рассказанную в ней историю о первой супруге городского головы Анне Васильевне Поповой: запила, связалась с кучером. Вторая же жена, как оказалось, сбегала тайком ночами к воинскому начальнику Сухову¹⁵. И это — супруги первого лица в городе. Но кто ставил им это в укор кроме несчастных обманутых мужей?

Или вот купеческий род Куртегешевы, представители коего жаловали значительные суммы на богоугодные дела и постройку храмов. У иных Куртегешевых проездом останавливались в доме епископы, другие жертвовали на богадельню¹⁶... Уж такой «высокой жизни» люди, конечно, — «без пятнышка». Ан нет. Была у Алексея Ивановича Куртегешева, — вспоминает старожил Куртуков, — дочь шорка, красивая и стройная. Раз приехал из Москвы капиталист Карым, ночевал с дочкой Алексея Ивановича, а она назавтра слугам сказала: «Я теперь Карымка». Ну, а слуги разболтали...»¹⁷. Воистину — где же пример благочестия, непорочности и невинности? Если даже дочь отца Тюменцева — с «повинкой»; если купеческая дочь — со случайным заезжим фабрикантом; если жена городского головы — в чужой постели...

Но, быть может, образец всех добродетелей — Минераллов? Он-то ведь считает для себя возможным сесть на место Рудичева и, наверное, в его семейной жизни — тишь и благодать? Но вот как-то продавец из магазина Емельянова, некий Егоров, которого редко видели трезвым, сочинил частушку:

Это — про Виссариона Тихоновича Минераллова, если верить воспоминаниям того же Куртукова. Он же, Куртуков, поведал, как отец Виссарион выдавал дочь замуж:

«Была дочь старшая. Как-то овдовел купец Макаров в Тогуле, приехал, высватал, не хотела за него выходить замуж, связали, отправили... Дочь кричит: «Я не хочу!!!». Отец-поп: «Кого тебе еще надо! Поезжай с богом!»¹⁹.

Вот такая в начале нового века «тишь да благодать»! Что изменилось, — на смену «няньке» Рудичевa — «акушерка» Минераллова. Таковы нормы «видимостей морали», доведенные в провинции до абсурда. Екатерина Тюменцева соглашается на «позорный» брак с преступником Васильевым, чтобы избежать большего позора и быть обвиненной в связи со случайным сожителем; дочь Минераллова соглашается на «приличный» брак, «сотрясая» Кузнецк громко выкрикиваемыми протестами; благочинный Рудичев «открещивается» от своей любовницы, передавая «эстафету» вольнодумцу, но и прелюбодею Минераллову. Кто не воспримет фантасмагоричность этих ситуаций как закономерную данность любого города Мордасова, тому не понять провинции, а тем более — не понять, почему такой фатальный отпечаток оставил в творчестве Достоевского именно Кузнецк, где великий писатель, по канонизированной версии, провел в общей сложности всего 22 дня. Кузнецк, где два года прожила Исаева, писавшая Достоевскому чуть не с каждой почтой подробные письма, из коих следовало, что «гадость Кузнецкая ее замучила» (из письма Достоевского к Врангелю).

Знакомые все лица. — Появление в нашем повествовании отца Виссариона Минераллова было вызвано не только желанием показать типичность поступков Рудичева или того, что «поединок иереев» в Кузнецке начала века — по-прежнему живое дело. Известно, не только моды бытуют в провинции дольше, чем в столицах, но и местные «вендетты».

Оказалось, что на фигуре столь часто поминаемого здесь отца Евгения «завязан» не только Рудичев, снимающий копию с документов об обвенчании Тюменцевым Исаевой и Достоевского. Любопытно другое. Виссарион Минераллов, очевидно, — дальний родственник Тюменцева, и это обстоятельство оживляет в памяти еще несколько «связок» и дополнительных параллелей.

Вспомним, одна из дочерей Тюменцева, Елизавета, была замужем за столоначальником кузнецкого окружного суда Гермогеном Николаевичем Долговым — сыном кузнецкого квартального надзирателя Николая Александровича Долгова, занимавшим эту должность с 1857г.²⁰. Из воспоминаний, Куртукова следует, что одна из дочерей Минераллова была также замужем за неким Долговым²¹. Связи Минераллова с весьма известным в городе и за его пределами семейством Долговых, очевидно, шли от Евгения Тюменцева, с которым Минераллов познакомился в 1889 г., прибыв в Кузнецк после окончания Томской Духовной Семинарии²².

После смерти Тюменцева в 1893 г. отца Виссариона назначили на его место, — настоятелем Одигитриевской церкви²³. Но если их отношения были настолько близкими, что Тюменцев как бы «завещает» настоятельство Минераллову, передает ему свой круг знакомств, роднясь с ним, — то не оправдывается ли психологически их одинаковый подход к «проступкам» вроде грехопадения и прелюбодейства? И не стоял ли у Виссариона Минераллова перед глазами пример Екатерины Тюменцевой, когда он перед замужеством выговаривал своей старшей дочери: «Кого тебе еще надо! Поезжай с богом!». Жениха не выбирают, — он «навязывается» обстоятельствами. И, с другой стороны, если дочь такого авторитетного священника, как Тюменцев, грешила, покрываемая связями и заступничеством своего отца, то почему бы самому Минераллову не увлечься акушеркой? Ведь в маленьком Кузнецке, где всех более или менее влиятельных лиц можно пересчитать по пальцам, — особые этические мерки. Почему бы не решиться на то, что позволяла себе Екатерина Тюменцева? Дурной пример заразителен...

Небольшой эпилог. — Все это — если вернуться на сотню лет назад, окунуться в кипящий «страстями» Кузнецк, в его плотно сросшуюся людскую инфраструктуру. Если же взглянуть на все сказанное из сегодняшнего далека, не окажется ли, что в дремотно-уютный Кузнецк, как и во все российские глубинки, исподволь подбираются «новые времена». Диктующие новое восприятие самого себя и своей личной жизни в окружающей среде обитания, т. е. в упомянутой инфраструктуре. Ничего нового в мотивации поступков иных кузнецких обывателей вообще-то не происходит. «Вольничали» во все времена. Но малейшее неодобрение свыше — и проступок пресекается самим виновным, или скрывается так тщательно, что не подкопаешься. А если на виновного ополчилось общество, «свет», — это почти приговор. Вспомним учителя Васю, которого «приговорили» мордасовцы, да так беспощадно, что Достоевский его и умерщвляет в своей повести. Впрочем, — не такова ли была и участь поминаемого у Берви-Флеровского вполне реального кузнецкого учителя, виновного отнюдь не в осквернении иерейского сана прелюбодеянием, а лишь в том, что, как говорят сегодня, — «слишком много знал». Книги читал, общением с прочими чиновниками гнушался, ну, — и вообще...

Но то было на полвека раньше скандальных историй, связанных с Рудичевым, да и с Минералловым тоже, о чем — ниже. Притом во времена, когда к обвинению в житейской распущенности еще не принято было — почва не взрыхлилась! — присовокуплять ярлыки с политически-идеологическим душком. И то — «виновные» входили в рамки. «Вольности» и «вольнодумства» — проступки несоизмеримые.

Иное — в начале нового века. Вольнодумство назревает и вспыхивает на каждом шагу. Попытаемся взглянуть на события глазами тех же Рудичева и Минераллова. А тем более — Хандорина, о чем подробнее опять же — ниже. У каждого своя, как мы уже знаем, в провинции, исключительно самоценная жизнь. Служение в церкви — служба, а не отголосок смирения «старческого» толка. В остальном, — вольные распоряжаться своей жизнью и своими пристрастиями люди, которые лишь по роду занятий являются иереями. И неплохими иереями, если судить по отзывам беспристрастно судящей их части прихожан, которые не участвуют в «кружевоплетениях» чиновничьего пятачка.

Новые времена — новые нравы. Даже в глубинных Мордасовах, где очень вскоре упор меж враждующими сторонами станет делаться уже не на их личностно-моральные свойства, а на их политические убеждения, т. е. — именно на «вольнодумства». Что, впрочем, окажется столь маловажным, что, в конце концов, опора «веры, трона и отечества», — Рудичев, равно как и вовсе уж вольнодумствующий Минераллов, окажутся расстрелянными пьяной роговской ватагой, по-своему воспринимавшей «правых» и «виноватых» жителей Кузнецка и по своим меркам определявшей степень их виноватости.

Не дожил до той поры Иван Семенович Конюхов, а то сколько колоритных страниц мог бы вписать в летопись родного Кузнецка, ничуть не уступающих по странности поступков, описываемых в главе про радеющих о вере монахах, да и самого старца Зосимы.

15. Кузнецкая старина. — Вып. 1. — Новокузнецк, 1993. — С. 160 — 161.

16. См., напр., ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 1903, л. 264 — 265; ГАТО, ф. 170, оп. 2, д. 447, л. 11 — 12.

20. ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 849, л. 988 — 1012; ГАТО, ф. 3, оп. 2, д. 380, л. 387 — 391 (формулярный список о службе Г. Долгова за 1884 г.).