Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава двенадцатая

«ЛИШНИЕ» ЛЮДИ

В любое время и в любом обществе всегда находились люди, которые из соображений долга, морали, справедливости или по иным мотивам, шли «против течения», безмерно усложняя себе жизнь, наживая врагов, чаще всего — умирая в безвестности. Мы помним, сколь незавидно о. Захарий Кротков аттестует священников-миссионеров, которым «лишь бы окрестить, а там живи, как знаешь», рискуя, наверное, подобными неосторожными высказываниями осложнить свои отношения с епископом и Консисторией; мы видели «странности» о. Евгения Тюменцева, наотрез отказавшегося от служб среди арестантов, покрывающего так чтобы благовидные деяния церковного старосты Панова и скрывающего от полиции факты церковной кражи; мы пытались объяснить многолетнюю «войну причтов» двух церквей Кузнецка; мы узнали подвиги Зосимы и Василиска, которые возбуждали подозрения кузнечан и почти за 25-летнее монашество близ города снискали у сограждан лишь репутацию «антихристов» и «беглых»: столь трудно было объяснить с позиций обывательского здравого смысла мотивы их странных поступков. Что до «подвигов» причетника Бутримова или Диакона Серебренникова, то они для нас по сей день также необъяснимы, как и для современников.

Все перечисленные «деяния» — а подобных наверняка было много больше, чем удалось проследить по архивным данным, — по видимости вещей не укладывались в обыденное течение тихой, — но только на первый взгляд, — провинциальной жизни, вызывая немало кривотолков и вопросов: «зачем?». Упомянутые выше поступки казались кузнечанам ненужными, неудобными, не укладывающимися в «корневую систему» провинциальных взаимоотношений, если только вовсе не бессмысленными, а совершающие их лица — «лишними»: разумеется, в определенной временной перспективе и в определенных обстоятельствах. Иные делались «ненужными» в силу социальных пертурбаций, особенно же во время революции. Священники Рудичев и Минераллов, вспомним, были убиты партизаном Роговым, по своему усмотрению решавшим, кто «нужен», а кто — нет. Участь других была не только не счастливой, но и вовсе парадоксальной — они оставались «лишними» всю жизнь: и до революции, и после нее, — отринутые «верхами», забытые всеми и задавленные нуждой.

Одиннадцать жалоб священника Хандорина. — На кладбище у станции Томск-2 есть могила. Здесь покоится прах поминаемого в предыдущих главах священника Дмитрия Феодотовича Хандорина. Скончался он в 1960 г., в возрасте 79 лет, ослепнув после трагических обстоятельств за четверть века до этого. Сразу после кончины о бывшем священнике вспомнили: похороны были скромными, хотя Новосибирская епархия прислала на помин немного денег, так что о. Дмитрию в некотором смысле даже «повезло». Впрочем, — в судьбах поколения, на век которого выпали революция, гражданская война и множество других опасных рифов отечественной истории — все относительно. Отца Дмитрия еще можно назвать удачливым. Все-таки удалось выжить, воспитать детей и внуков. И — «повезло» дважды: сохранилась его могилка. Ни Минераллову, ни Рудичеву, равно и многим другим памятников не ставили, а над случайно найденной (!!) недавно могильной плитой церковнослужителя из династии Окороковых, к примеру, до сих пор гадают, — откуда и как попала она, «бесхозная», в музей «Кузнецкая крепость»...

Еще более иллюстративен случай с захоронением тела священника Тюменцева, которое три десятилетия назад было столь же случайно найдено во время строительства дороги... в нетленном виде. Причем этот, казалось бы, из ряда вон выходящий факт привлек лишь мимолетное внимание самого узкого круга кузнечан, после чего был напрочь забыт до последних лет, когда о том мелькнула вскользь газетная публикация.

Но столь уж «повезло» священнику Хандорину, и — повезло ли? Помнится, наше первое с ним знакомство началось с документа, которое особых симпатий к Хандорину никак не вызывало. Потому что за Хандориным — «хвост» обвинений: он везде — «не ко времени и не к месту». Его сторонятся, его «славе» не завидуют. Его подозревают в неблаговидности. Например, священник Рудичев был просто убежден, что письмо, якобы отправленное «вверхи» от имени Дарьи Луняевой, которая у Рудичева — на ролях наложницы, было составлено никем иным, как Хандориным. Так что же давало повод Рудичеву так думать, и даже более того — писать о своих подозрениях епископу? Быть может, дело в шлейфе, который тянулся за Хандориным, что называется, «от Адама»? Приведем текст документа.

«В производстве моем, — писал крестьянский начальник 2-го участка Кузнецкого уезда 23 марта 1907 г., — находится еще одиннадцать жалоб священника Хандорина, принятых моими предшественниками, из коих часть относится к 1905 году... Все жалобы кляузного и личного характера. Священник Хандорин, вмешиваясь в распоряжения сельских властей и критикуя в самой резкой форме действия крестьянских начальников, вызывает массу переписки и отнимает время для производства бесцельных расследований; на сельских сходах выступает в пререкания, по делам совершенно его не касающимся, и отношением своим к крестьянам вызывает озлобление в их среде, а своими постоянными жалобами восстановляет против себя должностных лиц сельского управления...»¹.

Двенадцатая жалоба. — Значит — шлейф был. Зная «дурную манеру» Хандорина писать по инстанциям, что во все времена почиталась за вредную привычку, очень удобно было приписывать его перу все жалобы анонимного и кляузного характера. Именно так поступает Рудичев. С ним Хандорин познакомился в 1907 г., сразу после перемещения из села Гордеевского в Кузнецк, что, кстати, произошло против его воли, по результатам дела «об одиннадцати жалобах». Своего отношения к Луняевой Хандорин не скрывает и пишет открыто, что она — любовница Рудичева. Трудно сказать, был ли он инициатором подложного письма, о котором рассказывалось в главе «Прелюбодей Рудичев», но доносы на Рудичева, как уже было сказано, писались как до приезда Хандорина в Кузнецк, так и после его отъезда. Дело, похоже, было не в нем. Но провинция — коварная провинция! — прямолинейности не прощает. И не потому, что жестока. Просто в игре — «высокие мотивы» каждого из вступающих в «игру интересов», — так до честности ли?

Одиннадцать жалоб, о содержании коих мы можем судить только по письму уездного крестьянского начальника, никакого действия не возымели. Зато возникло своего рода противодействие: Хандорина перемещают в Кузнецк, вторым священником к Спасопреображенскому собору, причем он считает это наказанием, и даже ссылкой.

Хандорин — опасен. Хандорина — боятся. Настолько, что крестьянский начальник просто-напросто «забывает» присовокупить к своему донесению «ввысь» эти одиннадцать жалоб, хотя в донесении идет речь именно о них. Не оттого ли, что крестьянских начальников, как в этом донесении подчеркнуто, Хандорин «критикует в самой резкой форме» — что, собственно, и пугает их более всего? А вдруг в «инстанциях», по прочтении жалоб Хандорина, пристально заинтересуются описанными делами и возьмут его сторону? Именно на это уповает Хандорин, составляя, по прибытии в Кузнецк, очередное письмо:

«Хотя нигде и никогда, — пишет он 30 мая 1908 г., — не вмешивался (я) в распоряжения сельских властей, хотя мне было тяжело переносить несправедливые обвинения, хотя это было для меня более, чем разорительно, однако я не стал упорствовать и через тайгу, горы, реки и болота — сам в качестве ямщика — больной и разбитый нравственно — перевез жену, тоже больную, и трех малолетних детей. Не знаю, очередно ли или безочередно я совершал служение в Кузнецком Соборе, но думаю, что ни настоятель-благочинный, ни прочие члены клира, ни один из прихожан не может сказать, чтобы я был человеком ленивым и лукавым. Прослужил я в г. Кузнецке уже около года. Жить далее не представляется возможным: впал в долги, доходы скудны, квартирных помещений для причта нет, жалованья не положено; между тем растет семья, требуются новые большие расходы, дороже становятся квартиры, хлеб, рыба и другие припасы...»².

Кузнецк не самое плохое место для житья. Но такое перемещение — чем не наказание, если — без жалованья и квартирных помещений, большая семья, городская дороговизна, «поганое общество» не ценит — ведь за человеком нелестная репутация кляузника и «бунтаря», — тут кто угодно сломается. Но только — не Хандорин. И не оттого ли, собственно, он — такой тщедушный и узкогрудый на фото той поры — называет себя «человеком почти геркулесовского сложения»? Выжить трудно. Да и в «активе» у Хандорина — сочувственное, как будто, отношение к нему благочинного Минераллова, который не может обвинить Хандорина в «лукавости» или лени. Но вот меняется благочинный и имя Хандорина опять — на слуху.

«Я вижу пред собою, — пишет Хандорин, — и. д. благочинного № 14 Рудичева, имеющего у себя наложницей кузнецкую мещанскую девицу Дарью Луняеву, вижу кучу забытых им законных детей... В Кузнецке же видел ужаснейшего из священников Григория Геллертова, того самого, которого судили за неблагоповедение. Его судили, он отбыл наказание и уехал. А я остался здесь в Кузнецке, как прикованный Прометей и снова вижу Рудичева: он душит меня клеветой, называет революционером...»³.

Это он, Рудичев, — прибавляет Хандорин, «издевается над моей бездыханностью», т. е. над невеликой пробивной силой и невозможностью сопротивляться прессу обстоятельств — ведь Хандорину нужно соблюдать крайнюю осторожность и не ввязываться в сомнительные истории вроде «любодейств» Рудичева и пр. Ибо — сказано же в Указе Томской Духовной Консистории от 5 июня 1907 г. за № 7196, что Хандорин «послан сюда (т. е. в Кузнецк, — авт.), в ссылку... за оскорбление крестьянского начальника и за вмешательство в распоряжения сельских властей...»⁴. Так что попробуй ввязаться в чужие дела, а тем более — в драгоценную для провинциала личную жизнь — получишь «психотронный» удар огромной силы и, главное, не будешь знать — откуда...

Однако зададимся вопросом, — был ли Хандорин тем кляузником, каким его рисуют крестьянские начальники, или, может, борцом за справедливость, бунтарем-одиночкой, — или попросту сторонником благопристойности и целомудрия, если судить по истории с Рудичевым? Не сродни ли только что процитированная жалоба (тринадцатая? четырнадцатая?) на Рудичева, Геллертова, бывших крестьянских начальников, условия кузнецкого быта и пр., — не сродни ли эта жалоба тем 11-ти, что поминались выше? Но изложенные в новой жалобе факты подкрепляются документально. О прелюбодейной связи Рудичева мы узнаем из других дел, не касающихся Хандорина вовсе. О бедности кузнецкого клира мы можем судить по клировым ведомостям, где за фамилией каждого священника, псаломщика или диакона ежегодно и весьма педантично проставлялась сумма причитающегося каждому жалованья. «Что же касается Геллертова — «этого ужаснейшего из священников — того самого, которого судили за неблагоповедение» — то его история нам известна в деталях благодаря случайно найденной в томском архиве папке. Об этом — чуть ниже, пока же отошлем читателя к документу, — клировой ведомости за 1914 г. — из коего следует, что Григорий Николаевич Геллертов, 42-х лет, действительно запрещался в священнослужении, низводился на псаломщическое место, подвергался денежному штрафу, а в 1914 г. даже приговаривался Барнаульским Окружным Судом к тюремному заключению на 5 месяцев и 10 дней, каковое на момент составления клировой ведомости и отбывал⁵.

Но если все, сообщенное Хандориным в новой жалобе — чистая правда, то стоит ли сомневаться в правдивости других, более Ранних, 11-ти жалоб, тексты которых нам, увы, неизвестны? Тогда дело не в ложности жалоб, а в «неудобности» и угловатости Хандорина, который прямых выгод не ищет — ибо какая же выгода в «голодном» пайке? — и постоянно рискует карьерой, не засиживаясь подолгу на одном месте. Подобный тип людей нам уже встречался — вспомним конторщика Окулова, опубликовавшего в «Сибирской Правде» злую заметку про Виссариона Минераллова: все, что было написано Окуловым о курении в соборе, т. е. главное содержание заметки, сомнений не вызывает, в том признается даже Минераллов. Но в провинции ничтожный повод порой разрастается до «вселенских» масштабов — «злое общество», молва людская выхолащивает суть конфликта, цепляется к малозначащим деталям и, в конце концов, объявляет черное белым. И вот уже Окулов — «клеветник», равно и Хандорин, которому только и остается сетовать на «несправедливые обвинения»...

Рассказ бабы Клаши. — Детали психологического портрета Д. Хандорина отчасти подтверждаются рассказом его родственников. Главный хранитель Новокузнецкого городского краеведческого музея Людмила Александровна Хандорина — дальняя родственница отца Дмитрия по мужу. — Она-то и сообщила, что в Томске, близ Петропавловской церкви, живет и здравствует племянница Дмитрия Феодотовича — 86-летняя Клавдия Викторовна. Вот что она рассказала⁶.

Отец Дмитрия Хандорина, Феодот Никифорович, в середине прошлого века писался крестьянином (по некоторым архивным документам — мещанином) Тобольской губернии Ялуторовского уезда Соломатовской волости деревни Хандориной, а занимался ремеслом — выделывал овчины и шил шубы. В 1902 г. одному из сыновей его, Дмитрию, удалось окончить курс Томской духовной семинарии по второму разряду и удачно жениться на Евфалии Васильевне, дочери благочинного (?) В. Мамина, проживавшего в барнаульском округе Томской губернии. Отец Клавдии Викторовны приходился старшим братом о. Дмитрию, какое-то время работал дьяконом в Томске, был арестован и расстрелян в 1937 г.

- Я с дядей Митей в дружбе жила до самой смерти. Приду к нему и говорю: «Ой, дядя Митя, как я редко к Вам прихожу», — рассказывает Клавдия Викторовна, — а он отвечает: «Редко, да чаще, чем другие».

О кузнецких днях Д. Хандорина Клавдия Викторовна мало что помнит. Зато знает точно, что из Кузнецка о. Дмитрий невдолге перебирается в село Жуланиха (?) Барнаульского округа, поближе к тестю — благочинному Василию Мамину, но и тут долго не задерживается.

— Василий Мамин — такой могучий, высокий. Табакур был несусветный. Дядя Митя боялся за ребят своих, чтоб не научил курить их.., — продолжает Клавдия Викторовна.

Интересуемся: почему «дядя Митрий» уехал из Жуланихи?

— Не знаю... Где дядя Митя был — там везде неприятность выходила, потому что он обязательно все вскроет... Мама моя, бывало, говорила: «Да будет тебе, Митя, сутяжничать...». Они так спорили... Дядя Митя свою точку зрения всегда отстаивал и его за убеждения уважали...

В империалистическую войну, в году 14-м или 15-м, семья о. Дмитрия переезжает из Жуланихи в Томск. Вот детские впечатления бабы Клавы: привезли из села разной утвари деревенской, холстов синих полосатых, лошадей чистокровных... Детей — Колю, Мишу и Симу — определили учиться в Томское духовное. Но найти работу при церкви о. Дмитрию с тех пор так и не удавалось — очень мешала ему репутация человека неуживчивого.

- В воскресенье во всех церквах к обедне звонят, а дядя Митя на ипподром едет... В синей красивой рясе, с пышными волосами — и управляет лошадьми! Архиерей за это ему замечание сделал... А дядя Митя доказывал свою правоту: мол, не пью я, табак не курю, — чем-то ведь должен для души заниматься...

К воспоминаниям бабы Клаши той поры добавилась странная архивная находка. На одном из дел Томского архива в качестве обложки выступало... прошение «заведующего церковно-утварным складом» Дмитрия Хандорина, датированное 20 декабря 1915 г. Частью этого прошения был обклеен торец дела № 337, числящегося по описи № 1 фонда № 125. Очевидно, материалы фонда Томской Духовной Консистории в Томском архиве некогда списывались и использовались для «хозяйственных» нужд, как-то: подклейки и обновления обложек и др. Так нам и не удалось, выходит, узнать содержание очередного «взрыва» борьбы за справедливость о. Дмитрия Хандорина...

После революции. — Поскольку по приезде в Томск места священника для «неудобного» Хандорина не нашлось, он поступил учиться на бухгалтера. Приехал тогда в Томск некий Углянский, у него-то Хандорин и окончил в 1917 г. с отличием 6-месячные бухгалтерские курсы, после чего устроился бухгалтером же в церковно-утварный магазин и получил от этого магазина квартиру. После революции он переходит на службу счетоводом в земскую управу...

«Везло» Хандорину и на ссылки. В Кузнецк, как мы помним, он был сослан епископом Макарием «А-а-а, Макарий! — пренебрежительно пожимает плечами и Клавдия Викторовна, — монархист который. Это он дал согласие в 1905-м году стрелять здесь у нас, когда был пожар в управлении томской дороги и столько людей сгорели!» А в первой половине 30-х Дмитрия Хандорина, как бывшего священника, ссылают на Соловки, потом — в Соликамск Пермской области. Там, в лагерях, он постепенно стал терять зрение и ослеп. Срочно требовалась операция в Ленинграде, в клинике доктора Гааза, но помочь было некому. Евфалия Васильевна всюду следовала за мужем, но где-то в дороге заразилась тифом и умерла.

В 35-м или 36-м году Д. Хандорин возвратился из ссылки в Томск и проживал на иждивении своего младшего сына — Сергея. Совсем слепой, Дмитрий Феодотович сам зарабатывает себе на кусок хлеба, преподавая на бухгалтерских курсах.

- Ему сначала мешали, — объясняет баба Клаша. — Была тут такая птичья порода: один Гусев, а другой Щеглов, они не разрешали. Так дядя Митя жалобу написал. Я как-то подхожу к дому, а на воротах висит объявление, что у Д. Хандорина «на право обучения счетоводству имеется разрешение центральной власти». Добился-таки правды...

Год 1937-й Хандорина «миновал». «Его, наверное, не забрали, потому что слепой был, — считает Клавдия Викторовна. Но — дети о. Дмитрия, — Коля и Миша, — были арестованы. Мишу расстреляли, а Коля погиб в лагере. Сын Сима через какое-то время ослеп и нашел свою смерть под колесами автомобиля».

О дочери Хандорина баба Клава рассказала настоящую полудетективную историю:

«Приезжала сюда дочь Дмитрия — Надя (она в Москве жила). Надя-то вышла фиктивно замуж за двоюродного брата, чтобы фамилию другую иметь. Тети Фалина сестра была замужем за Гербышевым. А Гербышевы, — это были два брата, типографские рабочие, и они активное участие принимали в революционном движении. Николай Иванович остался работать после революции в Кремле и оттуда вызвал Иван Ивановича.

Надя кончала в Томске курсы ликбеза, но устроиться на работу не могла («поповна»! — авт.) И тетя Фаля написала в Москву Гербышевым: помогите устроиться Наде. А ей отвечают: с этой фамилией мы не можем Надю принять. Поэтому она взяла себе фамилию папиной сестры — Петровой. И Надя была с двоюродным братом зарегистрирована. Надя умерла в 1972 г. Я ее хоронила и жила у нее месяц перед смертью. Рак печени у нее был — свинцовое отравление... Работала она в типографии...»

«Я получила справку о папе — он был арестован в 1037 г... В 1939 г. маме моей передали устно, что папа умер в дальних лагерях. А в 1958 г. папа был посмертно реабилитирован. Я получила за него пособие — он швейцаром на телеграфе работал, уже старичок был...

Пришел ко мне Мишин внучок — ему в Кемерове оторвало руку, по-моему, правую. Он шел по заводу (кончил Томский политехнический институт и в Кемерово был направлен), а кто-то харкнул на пол, а он на этом харчке поскользнулся и рука у него на конвейер попала — и оторвало руку...

Этот Мишин внучок пришел и говорит: «Давайте еще раз подадим, чтобы нас известили о смерти». Нам прислали извещение, что папа 23 августа 1937 г. был арестован, а 26 сентября расстрелян.

А меня из школы медицинской исключили. Я на второй курс перешла. У меня были оценки такие хорошие, что меня вызвали на педсовет, держала ко мне речь преподавательница русского языка, — сказала, что они имеют негласное указание отличников учебы командировать в мединститут. Пожала мне руку, а через десять дней папу-то арестовали и мне пришлось сказать на собрании, что он арестован и через два дня меня исключили из школы. Я столько пережила, что ой-ой-ой...».

«У меня умер сын и внучек в один год, — продолжает рассказ баба Клаша. — 7 августа утонул Женя... баловались на лодке, катались, гуляли и опрокинули лодку, и Женя захлебнулся... Лодка поднимает четыре человека, а их насело семь... И стали качаться — опрокинулись. Около берега, небольшое расстояние — и Женя утонул. Через три дня его выбросило — он около синего утеса утонул, а около Дома Партпроса его вынесло. Его хоронили...

Виктор, сын мой, никак не мог этого переносить, он сам искал себе смерти. И вот он дома сказал, что поедет по тем местам, где с Женей ездили на лодке рыбачить. Пришли на лодочную... А там стоял баллон с газом, неправильно установленный. И они отравились газом. Газ воспламенился — вспыхнул, они и сгорели. Витю нам выдали хоронить обгоревшего в закрытом гробе...».

Заклятье. — ...А в 1960 г., в возрасте 79 лет, скончался о. Дмитрий. О бедном, всеми забытом слепом священнике наконец-то вспомнили, как уже сказано — Новосибирская епархия прислала на похороны деньги.

Его прах покоится на кладбище у станции Томск-2. У скромной могилки вдруг подумалось: всю свою жизнь — как до, так и после революции — о. Дмитрий со «своей» правдой и страстью к справедливости оказывался, по сути, «лишним» и «ненужным». Насколько типична его судьба для нашей глубинки и не пришло ли время замолвить доброе слово о преданных забвению и отверженных пастырях-изгоях — с их горестями и чистотою помыслов? Такие ли уж они «лишние» и «ненужные» для нас, потомков?

Впрочем, беседа с племянницей о. Дмитрия навела на мысль о силе рока, довлеющего над иными семьями. Судьба слепого священника была сурова, да и его потомков — тоже...

«Неудобные» всегда задавали окружающим загадку. Молва, как правило, приписывала их поступкам сугубо личностные, низменные мотивы — вспомним Хандорина, писания коего крестьянский начальник аттестует не иначе, как кляузными, и — с личностной подоплекой. Иначе, наверное, и быть не могло. Ведь в провинции доверительность или, напротив, «натянутость» отношений между должностными чиновными и прочими лицами — едва ли не единственное мерило, объясняющее их поступки. «Неудобные» же, вроде Хандорина, не поддавались тривиальной психологической расшифровке и потому таили в себе зерно непредсказуемости. Оттого и считались наиболее опасными, и, как правило, опороченные в ходе какого-нибудь очередного следствия несли до конца дней клеймо «изобличающих» их слухов.

В провинции молва — великая сила. Иногда «неудобный», уже познав на собственном опыте не только абсурдность, но и всю горечь и жестокость «общественного порицания» и незаслуженного неприятия, встречаясь с таким же, как и он, «изгоем», вставал на сторону гонителей и молвы, одурманенный ею. «Неудобные» становились неудобными друг для друга. В начале этого очерка поминалось, что о. Хандорин, изобличая в неблаговидных поступках кузнецкий клир, замолвил-таки «словцо» за «ужаснейшего из священников» Григория Геллертова. «Того самого, — добавляет Хандорин, — которого судили за неблагоповедение...». Примечательно, что и Геллертов тоже постоянный участник консисторских битв, и точно так же, как Хандорин, выступал в них пострадавшей стороной, никак не признающей своей вины. Парадоксальное сходство позиций, скорее всего, происходило оттого, что «неудобность» обоих естественно порождалась одинаковостью условий, в которые оба, — но по разным причинам, — попадали просто по сходности психологических портретов...

«Ужаснейший из священников». — Впрочем, весьма неприязненный настрой о. Хандорина к священникам Рудичеву и Геллертову, возможно, обусловливался холодным к ним отношением о. Виссариона Минераллова (о связи Хандорина и Минераллова мы говорили выше). Минераллов — не только «патрон» Хандорина, но и давнишний противник Рудичева, подсиживающий его на должности благочинного. Как стало известно из других документов, Минераллов — весьма нелестного мнения о Геллертове; так мог ли его последователь Хандорин придерживаться иной точки зрения? Так, в рапорте благочинного В. Минераллова Архиепископу Макарию от 19 августа 1906 г. мы читаем, что в его благочинии «личные взаимные отношения духовенства между собою нормально-мирные», но таковая благостность никак не касается прихода о. Григория Геллертова:

«Впрочем, — писал Минераллов епископу, — при посещении Усятского прихода замечено несколько обратное и нежелательное отношение местного священника Григория Геллертова к своему церковнику — псаломщику Константину Вознесенскому, несмотря на то, что Вознесенский напряженно подчиняется пристрастным требованиям своего настоятеля. Этому молодому человеку, — добавлял при этом благочинный, — физически и нравственно еще не окрепшему, служебная обстановка становится непосильно тяжелой вследствие испытываемого им служебного гнета. Для пользы службы было бы желательно церковника Вознесенского в целях пресечения дальнейших со священником недоразумений переместить на праздное псаломщическое место к Петропавловской церкви села Терентиевского благочиния № 14»⁷.

Интересно, что негативное отношение благочинного к Геллертову предшествовало понижению последнего в сане и переведению из священников на псаломщическое место в Градокузнецкий Преображенский собор, — точно так же, как незавидная аттестация Хандорина, данная ему крестьянским начальником, окончилась «ссылкой» в тот же Кузнецк, и именно в собор, где обоим «кляузникам» довелось служить вместе в 1909 г., до переведения Геллертова в село Афонинское.

Всего через полгода в Афонинском — скандал. Причем Геллертов — в его эпицентре, что так напоминает внезапное вмешательство Хандорина по приезде в Кузнецк, на новое место, в «любодейное» дело Рудичева. Казалось бы, «сослали» — так уж веди себя «тихо». Но урок не впрок... О подробностях «афонинского дела» узнаем из заявления Ильинской волости деревни Черкасовой крестьянина Андрея Михайловича Усова, направленного приставу 2-го стана Кузнецкого уезда 10 марта 1910 г.:

«Имею честь заявить Вам, — писал Усов, — что я был на масленице в прощенный день за случаем своей надобности в селе Афонинском у отца Григория Геллертова в доме. И в это время был торгующий Николай Иванович Тузовский, проживает в деревне Черкасовой, и приходит в это время о. Андрей Смирнов села Афонинского. И вели между собой разговор относительно насчет японской мобилизации. Отец Андрей обвинял нашего ГОСУДАРЯ, и выражал, что наш ГОСУДАРЬ дурак и его надо давно убить, дураки наши студенты, что глядят на него. В том и заявляю Его Благородию... »⁸.

Итак, «Афонинское дело» происходит в доме Геллертова. Вспомним: дело Хандорина касалось крестьянских начальников и уже только потому имело политический окрас. А в «Афонинском» деле речь об оскорблении императора. Так что «враги» — Хандорин и Геллертов — волею случая, оказываются обвиненными в «политическом» проступке, только разной степени серьезности.

Далее события развивались так. 2 августа 1910 г. полицейский урядник второго стана Кузнецкого уезда допросил крестьян Тузовского и Усова, которые показали, что в присутствии Геллертова отец Андрей Смирнов называл императора подлецом и «тому подобными» словами. Во время столь нелестных высказываний в адрес государя Тузовский находился около Смирнова, а Усов — «в передней, но дверь была отперта и он все слыхал и разговаривал со священниками...»⁹. Смирнов, однако же, все отрицал начисто. «Я нигде и ничего худого-оскорбительного для имени ГОСУДАРЯ не говорил нигде, а равно и в доме священника Геллертова, в доме последнего я бывал часто», — писал Смирнов, прибавляя, что в упомянутый Усовым и Тузовским день вообще у Геллертова не был, поскольку тот был в отлучке по своей надобности, отчего отказывался даже от церковных треб и служб и они вместо Геллертова исполнялись в ту злосчастную неделю Смирновым¹⁰. Неделю же спустя, 22 августа 1910 г., Смирнов припомнил на следствии еще несколько примечательных подробностей и сделал следующее заявление:

«Повторяю..., — писал Смирнов, — у о. Геллертова я быть не мог, следовательно, ничего не говорил, а тем более чего-нибудь оскорбительного для имени Его Императорского Высочества; этот возмутительный донос сделан, как я догадался, по инициативе о. Геллертова, у которого официальной подставкой доносчик Андрей Усов, как я слышал, живет в работниках, сам же я его не знаю, никогда не видал; не менее замечательно и то обстоятельство, что свидетелем против меня выставлен крестьянин Николай Иванович Тузовский, служащий в лавке у о. Геллертова приказчиком. Лица эти, не исключая и самого о. Геллертова, не пользуются репутацией честных, преданных людей, они судились за разные преступления, и не раз. Последний обвиняется даже в краже церкви...»¹¹.

Кража. — Итак, Геллертов до «афонинского дела» обвинялся в краже церкви. Очевидно — Градокузнецкой Соборной, откуда Геллертов перевелся за полгода до «государева» дела. Не исключено, что под «кражей церкви» Смирнов разумел таинственное исчезновение из соборной сторожки шапки о. Дмитрия Хандорина, о чем мы узнаем из слов кузнецкого лекарского отставного ученика Якова Александровича Линева, зафиксированных в архивных разбирательствах¹². Но если подозрение в таковой краже могло падать на Геллертова — то не становится ли ясным сугубо отрицательное отношение к нему о. Хандорина, хотя вина Геллертова на момент 1910 г. еще доказана не была? Как бы то ни было, Геллертова, несмотря на недоказанность вины, уже привыкли считать неблагонадежным, а показания по факту кражи поручили взять у Геллертова... священнику Смирнову. Но между Геллертовым и Смирновым — «контры», вскрытые новым консисторским разбирательством. До истины ли, когда перед тобой — твой личный враг, да еще в качестве подозреваемого? Вслушаемся, с какой нескрываемой злобой пишет Смирнов о Геллертове:

«Если уж священник Геллертов и его компания, — продолжает Смирнов, — такие патриоты, то почему же они не донесли своевременно, а сделали это спустя 2,5 — 3 месяца, т. е. после того, когда первому стало известно, что до следствия над ним, которое в настоящее время производится (окончилось 12 мая), было сделано мной, на основании указа Консистории, негласное дознание и некоторые его деяния — далеко не все, начинают обнаруживаться. И так настоятель прихода, т. е. я, за неукрывательство своего сослуживца навлек на себя неправедный гнев последнего, который старается во что бы то ни стало и какими бы то ни было средствами повредить мне, впрочем, делает эту подлость в маске, прячась за спиной двух негодяев, которые, как люди «видавшие виды», как люди, не имеющие даже «намека» на совесть и при том служащие у священника Геллертова, конечно, всегда и во всяком случае к услугам своего рясофорного патрона. Как видите, г. пристав, — заключает Смирнов, — дело объясняется весьма просто...»¹³.

Сам Геллертов не давал «ходу» столь сенсационной подробности из жизни о. Андрея Смирнова, очевидно, дожидаясь, пока закончится следствие, — негласное! — над ним самим, скорее всего, по факту упомянутой выше кражи. Андрей Смирнов аккуратно доносил о всех выявленных им подозрительных фактах биографии Геллертова в Консисторию. Но, пока дело над Геллертовым не прикрыли, выступать с обвинениями против Смирнова ему было «не резон»: могли подумать, что Геллертов мстит и попросту желает скомпрометировать в отместку за стукачество или, как говорит Смирнов, за «неукрывательство». Заметим к тому же, что Геллертов в своих бумагах на имя епархиальных властей — предельно вежлив и корректен, не в пример Андрею Смирнову, который в запале то и дело раздает нелестные эпитеты, называя Геллертова «рясофорным патроном», а Усова и вузовского — подлецами. При таком темпераменте Смирнова могло ли быть удивительным, что он и императора назвал-таки подлецом и дураком, на чем Геллертов и настаивал?

Дело, впрочем, ничем не кончилось и было замято. В томском архиве, однако же, попалось нам еще одно дело, как бы дополняющее предыдущее и относящееся к тому же 1910 г. В этом деле уже нет мотивов «высокого порядка», вроде обвинений в «оскорблении величия» и т. п., но касается оно тех же действующих лиц, а потому правомерно рассматривается нами в фокусе уже знакомых нам фактов.

Страсти в Бурлыковке. — Итак, в приговоре Афонинского приходского схода от 28 июля 1910 г. мы с удивлением читаем, что священник Афонинской церкви о. Андрей Смирнов «...действительно расстроил наш приход» и «частовременно отказывается от исповеди больных и венчаний свадеб, благодаря чего выходят между прихожанами неприятности». Поэтому прихожане уполномочили особым своим приговором церковного старосту Гурьяна Романовича Филатьева войти с особым прошением пред епархиальным начальством «о проверке действий нашего священника Смирнова и ходатайствовать о назначении вместо упомянутого священника другое лицо по усмотрению начальства. Можно к этому присовокупить, — писали прихожане, — что священник Смирнов никогда нам ничего хорошего и полезного для нашей души о Боге не внушает, а лишь только заботится о своем хозяйстве и как бы заработать более денег, в том и подписуемся...»¹⁴.

Против Смирнова было возбуждено дело и проведено формальное следствие по факту описанных в приговоре проступков «против должности». Именно в этот период Геллертов выступил против Смирнова с делом об оскорблении государя — момент, как видим, был выбран не случайно. Между тем, жители близлежащих селений, прикрепленных к приходу Афонинской церкви, о. Андреем Смирновым были очень недовольны. Крестьяне деревни Бурлыковой, к слову сказать, за ремонт этой церкви вообще отказывались платить, ибо в их деревне Смирнов от напутствования браков и больных отказывался. Все это допрошенные показали под присягой и подтвердили, что Смирнов уклонялся от исполнения пастырских своих обязанностей, направляя их... к Геллертову. Сам Смирнов это объяснял так: по взаимной договоренности с Геллертовым, последний обязан был проводить службы еще и в церкви села Сергиевского, тоже приписанной к Афонинскому приходу. А так как деревня Бурлыкова находилась ближе к селу Сергиевскому, чем к Афонинскому, то, стало быть, венчать и отпевать там должен не он, а Геллертов, хотя по документам Консистории все выглядело как раз наоборот и крестьянам злосчастной Бурлыковки, несмотря на близость Сергиевской церкви, предписано было ходить за несколько верст до церкви Афонинской¹⁵.

Страсти накалялись, и, несмотря на то, что дело об оскорблении государя замяли, отец Андрей все-таки уйти or ответного удара не смог и Консистория сделала ему замечание, обвинив в неисправности «по исполнению пастырских обязанностей»¹⁶. Противостояние Геллертова и Смирнова на этом, однако, не закончилось, ибо в архивах мы натолкнулись на следы еще нескольких разбирательств точно такого же порядка. Как уже было сказано, дело дошло до ареста Геллертова на 5 месяцев и 10 дней в 1914г., не говоря уже о штрафах, понижении в должности и т. п.

Итак, — мы имели еще один случай убедиться в правильности изложенной в предыдущих главах схемы: «битвы иереев» затягивались надолго, для начала каждой новой «атаки» тщательно подыскивались мотивы и удобный для нападения момент. Поводы могли быть самыми различными, — от нечаянно оброненного в пылу спора слова до уголовного поступка, вроде кражи шапки в соборной сторожке.

Впрочем, поводы именно как раз в ходе поединка, как ни странно, мало кого волнуют. Главное — не злосчастный повод, долг службы или нарочито подчеркнутое правдолюбие, а сжигающие враждебные стороны «обоюдо-взаимные» чувства — ненависть, жажда мести, желание указать кому-нибудь на «свое» место. Священники Геллертов или Хандорин — из самых упрямых и горячих. В своей игре они используют самые хлесткие обвинения, замахиваясь даже на мотивы с политической окраской. Какими безобидными кажутся дела по обвинению Виссариона Минераллова в курении или Николая Рудичева в прелюбодействе по сравнению с заявлениями Хандорина с критикой крестьянских начальников или делом об оскорблении особы императора, начатом с подачи Геллертова... Есть в них и та еще особенность, что они выходят за рамки консисторских или епархиальных компетенций, поэтому следствие над Хандориным и Геллертовым вели не только церковные, но и гражданские власти. Какому же епископу это может понравиться?

Опасные связи. — Напомним, что действие происходит в начале века, когда политические обвинения считаются самыми опасными. Ставка на такого рода «козыри» считалась тогда наиболее действенной и не так уж редко применялась в личных противоборствах. Опыт Хандорина и Геллертова — далеко не исключение. Вот хотя бы дело псаломщика села Брюханова Кузнецкого уезда Дмитрия Лысова за 1907 г. — оно первое пришло на ум в череде иллюстрации, как легко в ту пору можно было получить ярлык «политически опасного» и «неблагонадежного». Так, в специальном сообщении, адресованном в Консисторию, находим Следующие строки:

«Псаломщик с. Брюхановского Дмитрий Лысов безусловно вредного в политическом отношении направления. Лысов совершенно открыто порицает действия высшего правительства; везде, где только бывает, постоянно ведет разговор о политике и, не стесняясь, высказывает неудовольствие, в особенности по отношению гг. министров. Лысов находится в тесной дружбе с бывшим семинаристом Розановым, человеком, не имеющим определенных занятий, и с крестьянином Федором Решетниковым, у которых он часто бывает. Решетников в двадцатых числах ноября месяца 1906 г. был в г. Томске, откуда, по слухам, привез прокламации...»¹⁷.

Перед нами — типичный донос, мало подкрепленный фактами, но изобилующий всякого рода инсинуациями. Так, по одному только подозрению в неблагонадежности дом Лысова обыскали, но ничего преступного не нашли. Повода для возбуждения какой-либо особенной переписки с инстанциями не было, тем более — для возбуждения следственного дела. Но несмотря ни на что, Лысов аттестуется в документе «как человек крайне опасный в политическом отношении»¹⁸.

«Политическая история» — по малейшему поводу, и даже без оного, если судить по «делу Лысова», вкрадывается в обиход провинциальных распрь. Для того, чтобы повесить на псаломщика ярлык «ненадежного», потребовался лишь донос — и только. Так чего бы дивиться, что в «поединках иереев» уж нового века, но, как и прежде, раздуваемых по сугубо личностным обстоятельствам, наиболее ходки среди прочих обвинения именно политического свойства...

Донос на Лысова отсылает нас также и к загадочному перемещению Хандорина из сельской глубинки в уездный центр, которое он называет почему-то ссылкой. В случае с Лысовым неизвестного информатора более заботило то, что Лысов, цитируем, «как церковнослужитель, имеет близкое соприкосновение с крестьянами». Стало быть, этого опасались более всего, и Хандорину, выступавшему на сходках с критикой крестьянских начальников, не могла быть уготована иная участь: подальше от крестьян, в город, где поблизости — и управа, и полицейское управление. Стало быть, рассудив трезвым умом, Хандорин понял, что в Кузнецке он — не столь ссыльный, сколь «поднадзорный».

Сейчас же приведем в этой главе еще одно дело, как будто мало к предыдущим относящееся. Это очередной мини-поединок иереев... на почве культуры.

Мини-поединок. — Кузнецк, как издавна было известно по документам, несмотря па свое «глубинное» местоположение, — довольно «читающий» город. Порука тому — прекрасная по тем временам библиотека уездного училища. Новые времена втягивают в орбиту читающей публики все более широкие круги. Конечно же, в первую очередь выписывают газеты и журналы священники, учителя и немногие чиновники. С доставкой почты случались казусы и вот отражение одного из них.

Из рапорта начальника кузнецкой телеграфной конторы от 11 октября 1902 г. епископу Томскому и Барнаульскому Макарию узнаем, что диакон Одигитриевской церкви Никандр Александрович Лукин заявил в редакцию журнала «Родина» о недополучении №№ 1-9 и 12 и 13 номеров названного журнала. Выяснена причина: журналы с приложениями ошибочно отослали и село Мартыновское священнику Владимиру Лукину. Начальник кузнецкой почтово-телеграфной конторы «неоднократно обращался с письмами к отцу Владимиру, но ответа от него получить не удостаивался и в конце концов вынужден был от 2 Августа за № 687 официально просить Его Благословение о возвращении ошибочно засланных и не принадлежащих ему №№ журнала». Но дело затягивается: о. Владимир Лукин «при бумаге от 20 августа за № 78 препроводил... 9 №№ журнала и книжку № 2», задержав остальные, хотя из редакции они были высланы все вместе. В связи с чем начальник почтового отделения вынужден обратиться аж к епископу Макарию, ища управы: «Почтительнейше докладывая о неблаговидном поступке — присвоении чужой собственности — отца Владимира Лукина, всенижайше прошу Ваше Преосвященство о взыскании с отца Владимира Лукина в пользу о. диакона Лукина подписной суммы денег или о высылке присвоенных им себе №№ журнала «Родина» со всеми приложениями...»¹⁹.

«Битва за культуру», олицетворенную журналами с приложением, принимает уж вовсе малопристойные формы. Священник Владимир Лукин отправляет диакону Никандру Лукину сердитое письмо от 5 сентября 1902 г.: «О. Диакон! Получил я вчера Ваше письмо с угрозой и крайне недоумеваю: что сие значит?.. Ваших номеров газеты мне совершенно не нужно, так как я сам выписываю ее же, а к тому же имею два чтения и другие газеты и журналы; потому прошу Вас, о. диакон, меня оставить в покое от своих угроз, а искать утраченное... А угрозы Ваши вкупе с начальником, конторы, по моему адресу расточаемые, не рекомендуют Вас, да и для меня они не страшны как человека, поступившего вполне справедливо...»²⁰.

Итак — два церковнослужителя. Выписывают газеты и журналы. Но, выясняя отношения, по причине почтовой ошибки, прибегают к знакомому по старинке языку угроз, высказанных как бы подспудно, подобно еще едва слышным раскатам грома приближающейся грозы. Кто знает, не попадутся ли вдруг документы, свидетельствующие о вспыхнувшей распре с донесениями «ввысь» о неблаговидных поступках друг друга. Послужила же украденная шапка, которую отнесли в пассив о. Геллертова, детонатором «политического дела»...

Провинция стойка в своих нравах, традициях, стиле взаимоотношений. Ссоры разгораются, как и прежде, на почве малейшего ущемления первейшего, самоценнейшего в провинции личного Я. Ущемление ЛИЧНОСТИ — тягчайший проступок там, где ЛИЧНОСТЬ — все. Ущемление может быть самым разным — от появления в доме в неурочное время ряженых до недополученных нескольких номеров любимого журнала.

Что же меняется? Форма проявления «распри». Если пятидесятью годами раньше мог последовать уличный «мордобой» между уездным учителем Поповым и смотрителем училища Ананьиным, спровоцированный глубоко таящимся мотивом «оскорбления личности» по поводу, вовсе не связанным с учиненной дракой, то спустя полвека, по весьма удаленным от повода причинам возникают рапорты к епископу и доносы уже открыто политического свойства. Провинция неизменима по сути, но гибка в переимчивости новых методов сведения счетов.

«Лишние люди» — название условное. Скорее, — «непохожие» люди. Люди, в чем-то не подчинявшиеся негласным правилам провинции и получавшие рикошеты с самой неожиданной стороны. Трудно сказать, что более всего возмущало в Хандорине его сограждан: одиннадцать его донесений или то, что позволял себе «в синей рясе, с пышными волосами» править выездом, что вроде бы никак не приличествует священнику. И не приходилось ли Консистории специально заниматься делом о. Минераллова, да же отстранив его от должности на время разбирательства, только оттого, что кому-то из более консервативных кузнечан показалось слишком «вольным» его поведение: курит, играет на биллиарде, крестом «играет, как брелоком...».

Провинция не жестока. Она — традиционна. И не прощает резкого нарушения установленных норм поведения. Постепенно врастая в новые формы бытия, она сама же потом и подсмеивается над «былыми причудами обывателей». Но внезапным нарушителям устоявшихся порядков — до этой поры еще бы и дожить!..

ИСТОЧНИКИ

6. Запись беседы с К. В. Хандориной: НГКМ, Личный фонд В. Тогулева, связка 9, лл. 1 — 13.