Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава четырнадцатая

У ИСТОКОВ «КУЗНЕЦКОЙ ДРАМЫ»

Случай. — Да не покажется странным, что главу, посвященную одному из первых смотрителей кузнецкого уездного училища, Николаю Ивановичу Ананьину, мы начнем с удивительной роли, какую в жизни Достоевского играл случай. Что касаемо биографии Достоевского, хотелось бы написать: «Его Величество Случай».

Как известно, целый пласт биографии и, соответственно, творчества Достоевского, оказались не просто под влиянием так называемого «кузнецкого периода», в который вписался драматический роман великого писателя с проживавшей в Кузнецке М. Д. Исаевой, и своеобразный романтический треугольник Достоевский — Исаева — Вертунов, стоявший в центре кузнецкой драмы, но они, — и биография, и творческий пласт, — оказались в какой-то мере отпечатками этой драмы.

Почему мы начали эту главу с Его Величества Случая?

Но — кто, как не случай, столкнул в Семипалатинске Достоевского с молодым прокурором бароном Врангелем, что еще 16-летним юношей не только видел Достоевского, а и запомнил его как одного из петрашевцев, который вот-вот должен быть казнен; кто, как не случай, привел в Семипалатинск весьма преуспевающего ранее в Астрахани многообещающего талантливого чиновника Александра Ивановича Исаева; и кто, как не случай, сложил обстоятельства так, что в 1855 г. после многих мытарств и падений А. И. Исаев оказался на новом куда как не блестящем чиновничьем месте в Кузнецке, причем почему-то квартировал вместе с супругой и сыном Павлом в доме Дмитриева-Соловьева, который, как известно по многим преданиям и источникам, якобы был знаком с Достоевским еще по Омской ссылке и, возможно, именно по протекции Достоевского предоставил кров семейству Исаевых.

Но — Случай сам по себе бессилен. Случай выбирает орудие, с помощью которого определяет ход кривой в развитии биографии и деятельности человека, им отмеченного.

Для того, чтобы Достоевский, — как уже сказано, нарочито отмеченный Случаем, — мог в банк своих писательских впечатлений внести столь весомый и плодотворный вклад, как «кузнецкий треугольник», в Кузнецке должны были появиться не только супруги Исаевы, но и Николай Борисович Вергунов, «соперник» Достоевского, послуживший прямым или отраженным прототипом для многих героев его произведений. Причем прототипом, не просто написанным холодным пером, а как бы живым «оппонентом», с которым писатель чуть не до конца дней сводил прямые или косвенные счеты.

Случай — весьма рачителен. Если в 1855 г. обстоятельства, по его манию, должны были привести Марию Дмитриевну Исаеву в Кузнецк, то в 1854 г. там должен был появиться Николай Борисович Вергунов. И тут орудием Случая послужил смотритель уездного училища Николай Иванович Ананьин.

Надо отметить, что слепым орудием Случая Ананьина никак не назовешь. Это был достаточно широко мыслящий человек, о чем — ниже. Но он был и достаточно типичным обитателем провинции со всеми присущими таковому чертами. Наряду с широкомыслием, не однажды доказанным в течение всей его карьеры, он очень умел придерживаться скрижалей провинциальной жизни, тактично и ненавязчиво поддерживая отношения с нужными людьми, для чего у него было достаточно средств, как, например, вакантные места учителей в вверенном ему училище, коими он мог распоряжаться по своему усмотрению, — к этому мы еще вернемся; он мог и очень умел должным образом оценивать роль кузнецкого купечества, причем о «тонком понимании» этого фактора свидетельствуют документы, с которыми читатель встретится в этой главе; впрочем, — Н. И. Ананьин очень мог также решать свои коллизии с местными обывателями весьма «провинциально» — вплоть до мордобоя с многокровным исходом, о чем мы уже поминали в главе «Из жизни уездного учителя Вергунова» и к чему еще вернемся.

Покровитель. — Итак, волею случая при участии смотрителя Ананьина, Н. Б. Вергунов очутился в Кузнецке. К этому времени в штате местного уездного училища долголетне состояло всего три человека: смотритель Ананьин, учителя Страшинин и Калмаков. которые в судьбе Вергунова впоследствии сыграют не последнюю роль.

Как помнит читатель, именно при деятельном содействии Калмакова Вергунов в 1857 г. окажется переведенным из Кузнецка в Семипалатинск, причем согласие на этот перевод дал занявший место Ананьина Страшинин. Причем, как мы знаем, Ананьин остановил свой выбор на Вергунове отнюдь не случайно, считая его кандидатуру на должность приходского учителя наиболее достойной — не в пример другим претендентам, Попову или Максимову, притязания коих на это место он однозначно отверг.

Скажем более — для Ананьина фигура Вергунова, похоже, была гораздо предпочтительнее остепенившихся, «притершихся» и десятилетиями сраставшихся с училищем Калмакова или Страшинина. Уже поминалось, что в ноябре 1855 г. с подачи смотрителя Ананьина томский гражданский губернатор объявил Вергунову благодарность за преподавание училищных предметов сверх своих обязанностей — случай достаточно редкий, если учесть, что учителя Калмаков и Страшинин дополнительные учебные нагрузки считали делом весьма обременительным:

«Должность учителя в приготовительном классе здешнего училища, — писал, к примеру, Ананьин директору училищ Томской губернии 27 сентября 1846 г. в рапорте за № 80, поминая о месте, которое восемь лет спустя займет Вергунов, — с самого открытия заведения в 1826 году исправляют учителя уездного училища без всякого вознаграждения. С 1845-46 академического года должность эта поручена мною учителям Калмакову и Страшинину, из коих первый обучает чтению, а второй чистописанию. Ныне просят они меня уволить их от этой должности и в рапорте своем изъявляют, что по бедному и семейному состоянию при небольшом жалованье и дороговизне на предметы содержания они не могут более жертвовать временем и трудами для приготовительного класса, и что имеют виды и средства употребить свободное от настоящих должностей своих время на другие занятия с пользою для себя и семейств своих. Принимая в полное уважение причины, — продолжает Ананьин, — изложенные гг. учителями Калмаковым и Страшининым, и что занятие в приготовительном классе для уездных учителей есть занятие постороннее и к которому они совершенно не обязаны, я нахожу себя не вправе обременять их исправлением означенной должности против их воли, тем более, что Страшинин слишком год, а Калмаков несколько лет занимались в приготовительном классе безмездно, жертвуя для чего тот и другой в каждый учебный день по три часа»¹.

Не то было с Вергуновым, которого, наверное, не так уж и смущала «безмездная служба», да еще «сверх своих обязанностей». Так что «благодарности» свыше он получал вполне заслуженно, — ведь в формулярах Калмакова и Страшинина таковых «благодарностей» обнаружить пока не удалось.

В этом же письме Ананьина директору училищ находим еще одну любопытную проекцию на загадочное назначение Вергунова приходским учителем в 1854 г. Похоже, для Ананьина, — даже в особом случае, каковым, несомненно, было открытие приходского училища в маленьком городишке вроде Кузнецка, — непродуманные решения, касающиеся училищных кадров, и выбор кандидатур наугад были не свойственны. Не потому ли, кстати, его сослуживцы Страшинин и Калмаков находились на учительских должностях в Кузнецке каждый по 20 и более лет, — они были проверены временем, и потому надежны, а в подборе замены им Ананьин был весьма привередлив.

Итак, в упомянутом выше документе встречаем ситуацию сродни той, которая возникла при многопамятном назначении Вергунова на должность. Оказывается, Страшинин и Калмаков, отказавшись «безмездно преподавать» в приходском классе в 1846 г., никоим образом в тупиковое положение смотрителя Ананьина не поставили — притом, что другие два учителя, Наумов и Максимов, согласно тем же сведениям, к занятию с приготовительным классом также «совершенно не имеют времени»².

«В сих обстоятельствах, — находит выход Ананьин, — чтоб заместить должность учителя в Приготовительном классе, я не нахожу другого средства, как допустить к должности учителя в означенном классе одного из молодых людей, окончивших курс наук в здешнем уездном училище с производством ему жалованья из суммы, пожертвованной на приходское училище» — т. е. из той самой суммы, что кузнецкое общество своим приговором еще в 1844 г. пожертвовало на открытие не существующего пока приходского училища. Которое, заметим, не открывалось томским начальством вопреки специальным просьбам Ананьина, изложенным в рапорте № 70 от 28 апреля 1844 г.

Однако молодой человек, призванный «заместить должность учителя в Приходском классе» — для Ананьина, как и в случае с Вергуновым — человек не случайный и весьма близкий к орбите Ананьина, — настолько, что даже проживал у него дома:

«Представляя предложения мои в благорассмотрение Вашего Высокоблагородия, имею честь донесть, что к занятию учительской должности я назначаю находящегося у меня под опекой купецкого сына Никтополиана Шебалина; он кончил курс наук в здешнем уездном училище, имеет ныне от роду 16 лет и к означенной должности тем для меня благонадежен, что живет у меня и должность учителя будет проходить под непосредственным моим указанием и руководством. Жалованья я полагаю производить ему от 5 до 6 1/4 рублей серебром в месяц... Не излишним считаю присовокупить, что я желаю означенного места моему воспитаннику не для платы, но чтобы, пребывая в училище и в обществе учителей, он более укрепил те начала своего образования, какие вынес из училища в звании ученика...»³.

Итак — случайных кандидатур у Ананьина не было. Факты говорят, что на подобные роли назначался либо его воспитанник, вроде Шебалина, либо с большой осторожностью и требовательностью подобранный человек, вроде Вергунова. Более того, — новое назначение, как правило, проходило вопреки чьим-то прошениям или желаниям. Для того, чтобы назначить Вергунова на должность, Ананьину пришлось отказать близким родственникам кузнецких учителей Попова и Максимова. Утверждение же в должности Никтополиана Шебалина выглядит и вовсе странно: назначая ему жалованье 60 — 70 рублей в год (5 — 6 рублей в месяц), Ананьин как бы напрочь забывает или «дразнит» Страшинина и Калмакова, которым он за «безмездное преподавание» в приготовительном классе не платит ничего и даже вынуждает их именно этим к письменным протестам. В своем рапорте Ананьин пишет, что назначает Шебалина «не для платы», — но тогда, не для того ли, чтобы просто назначить нужного человека и притом достаточно близкого к его ауре? Нужного человека грех не поддержать: Никтополиана Шебалина — назначением на должность и, соответственно, повышением общественного статуса, а Вергунова — особой благодарностью с занесением в формулярный список. Позволим себе дерзкое предположение. Мы знаем, с какой тщательностью и продуманностью осуществлялся у Ананьина «подбор кадров» и его особую роль в судьбе Вергунова. И тогда, учитывая, что «география» местопребывания Ананьина и Вергунова сошлась не только на Кузнецке, но и на Томске (правда, в разные временные промежутки), и что Ананьин отличался, — возможно, небезвыгодно, — тягой к «купецким детям», вроде Родюковых, Шебалиных или того же Вергунова, — нельзя ли предположить, что после известного скандала с «мордобитием» Попова, обиженного за отвергнутого родственника, Ананьин переведен был именно в Томск отнюдь не без «купецкой протекции» Вергунова. Ведь у того в Томске родня, причем, можно полагать, весьма признательная Ананьину за содействие в столь удачно начатой карьере молодого Вергунова.

«Купецкая протекция». — Об особом, покровительственном отношении Ананьина к «купецким детям» мы можем судить не только по уже поминавшимся в одной из предыдущих глав истории с недвижимым имуществом Родюковых, часть которого в свое время была приспособлена под «училищные цели» не без подачи Ананьина. Любопытным представляется здесь также его опекунство над малолетними детьми умершего кузнецкого купца Гавриила Шебалина.

Отдельные юридические тонкости этого «опекунства» стали более или менее известными лишь в последнее время, благодаря найденным документам о пожаре в кузнецком земском суде, расположенном как раз в доме малолетних наследников Шебалиных. в марте 1848 г. Из рапорта исправника кузнецкого земского суда Ивана Мироновича Катанаева узнаем о некоторых подробностях:

«На 12-е число сего месяца заполночь Дом, занимаемый Судом на Вышке под крышею неизвестно от чего загорелся и как здание было довольно уже старое, при усилившемся огне сгорело до основания, имевшиеся же в нем: Зерцало, Законы, денежные книги, Настольный реестр нерешенным следственным делам и самые сии дела все спасены, а также почти все архивные дела вынесены, но только из-за толпы, при усиленных действиях народа к утушению пожара, дабы не допустить оного распространения, а не менее и по темноте ночной, весьма разбиты...»⁴.

Из рапорта кузнецкого городничего Филиппова по тому же поводу узнаем также, что дом малолетних детей Шебалиных был двухэтажным, в семь комнат, и что опекуном Шебалиных был действительно штатный смотритель училища Ананьин. Выяснилось и другое: по опекунским правам Ананьин до совершеннолетия Шебалиных имел полное право распоряжаться их имуществом, заключать сделки с недвижимостью, оформлять аренду помещений и проч., с полной выгодою для себя. В заключенном между Ананьиным и кузнецким Земским Судом, читай Катанаевым, контракте дом этот был оценен почему-то, вместе со всеми службами, поразительно дешево: в 275 рублей 71 с половиною копейки серебром, что, к примеру, более чем в пятьдесят раз меньше суммы, заплаченной при покупке дома Родюковых для того же кузнецкого училища, тоже двухэтажного, но пребывавшего в ветхом и запущенном состоянии, с выбитыми стеклами, осыпавшейся штукатуркой и проч.⁵. Вполне возможно, что Ананьину выгодно было «порадеть» Ивану Мироновичу Катанаеву, человеку не только весьма авторитетному, а потому «нужному», но — судя по другим источникам — не очень щепетильному в делах.

Сами же Шебалины проживали в доме Ананьина и, по-видимому, не только из-за злополучного пожара, но и ввиду странной «непредусмотрительности» Ананьина, оценившего дом так дешево, что опекаемые остались без недвижимости вовсе.

Быть может, именно здесь нужно искать причины последовавшего вскорости после пожара разрыва Ананьина со своим воспитанником Никтополианом Шебалиным, вроде бы столь заботливо пристроенным им на учительское место в приходском классе. Во всяком случае, 6 апреля 1852 г. в рапорте за № 50 Ананьин сообщает г-ну директору училищ Томской губернии, что «...учитель Приготовительного класса при здешнем училище мещанин Никтополиан Шебалин просит от должности своей увольнения», упредительно добавляя при этом, что «учитель Шебалин к дальнейшему прохождению должности оказывается неблагонадежным», что являет собой нечто вроде «волчьего билета»⁶.

Опекунство, сулившее Ананьину поначалу немалые выгоды, закончилось с совершеннолетием Шебалиных. И, как видим, они остаются не только без крова, но и лишаются, если судить по истории с Никтополианом, покровительства Ананьина и, следственно, обжитой ниши в уютной микроструктуре кузнецкого «бомонда». Если это так, то назначение на должность Вергунова, которого Ананьин, если верить его письмам, специально подыскивал для этого места, можно рассматривать как последовательное воплощение принципа «полезности» последнего для смотрителя: назначив Вергунова, Ананьин лишь подчеркнул свой негативный настрой к учителям Максимову и особенно — Попову, с которым у него затяжные нелады. Не будь сугубо антипатических отношений Ананьина к Максимову или Попову, и, глядишь, — Вергунов был бы назначен в какой-либо другой город. То же самое нужно сказать и о «полезности» Никтополиана Шебалина. Она, эта полезность — не только в прямых выгодах, которые сулили законы тех лет опекуну, но и в тактически выверенных ходах Ананьина: посадив 16-летнего мальчика в учительское кресло, он тем самым «наказывает» других учителей, возроптавших на кем-то выдуманную и никак законами непредусмотренную «безмездность» преподавания, которую смотритель Ананьин чуть ли не вменял им в обязанность.

Укрощение строптивых. — Все более вникая в причины совершенно особенного, усердного исполнения Вергуновым своих училищных обязанностей в первый год его появления в Кузнецке, — что привело даже к объявлению ему благодарности «свыше», — нельзя не догадаться, что молодому учителю при смотрителе Ананьине только лишь ревностной приверженностью делу и точнейшим выполнением предписаний смотрителя можно было обеспечить себе сравнительно сносные условия для службы. Тем более, учитывая, что Вергунов пока не успел нажить себе покровителей, зато самим фактом появления в Кузнецке заполучил в учительской, т. е. достаточно влиятельной, среде небезопасных недругов вроде Максимова или Попова. В провинции, как мы не раз поминали, самолюбие гипертрофировано, а самолюбие Максимова и Попова, конечно, было сильно ущемлено решительным отказом Ананьина пристроить в только что открытое приходское училище их великовозрастных родственников.

Не будешь следовать в фарватере смотрителя — пропадешь. Вот что, надо полагать, вполне осознал Вергунов. Ибо с Ананьиным — шутки плохи. О злопамятности смотрителя по Кузнецку ходили легенды.

Вернемся к назначению в 1846 г. в подготовительный класс учителя Никтополиана Шебалина. Мы помним, — оно на первый взгляд вполне оправдано, ввиду отказа учителей Страшинина, Максимова, Наумова, Калмакова вести занятия в этом классе «безмездно». Однако Ананьин о таковом отказе не забыл. Более того, в самом скорейшем времени настроен был припугнуть «бунтарей» за их «проступок», о чем говорит прелюбопытный факт.

В то же самое число, когда Ананьин направляет директору училищ Томской губернии просьбу о назначении Никтополиана Шебалина, т. е. 27 сентября 1846 г., он посылает в дирекцию училищ еще два рапорта «мстительного» содержания. Причем — касающегося всех учителей училища. В первом он сводит счеты с учителем Наумовым, высмеивая его леность, якобы камуфлированную под «болезненные припадки», которые, как очень «тонко» намекает Ананьин, происходят по большей части от его хронической нетрезвости:

«На предписание Вашего Высокоблагородия, — пишет Ананьин, — от 12 сего месяца за № 286 имею честь донесть, что, не имея медицинских познаний, я не могу решительно сказать ничего ни о болезни учителя Наумова, ни о способах и средствах лечения, об которых он упоминает в объяснении своем, оправдываясь в нетрезвости, замеченной Его Превосходительством Господином Томским Гражданским Губернатором при осмотре училища. Все, что могу сказать о здоровье г. учителя Наумова, заключается в следующем: он темперамента меланхолического; имеет, кажется, слабую грудь, и это последнее заключение я вывожу из того, что он никогда не занимался не только двух сряду, по и одного урока (1,5 часа) беспрерывным преподаванием. Во всю бытность здесь Наумова, продолжительных болезней, которым бы он был подвержен, я не замечал, хотя и случается нередко кратковременное опущение уроков на день и на два, причину опущений он всегда приписывает болезни. В преподавании г. Наумов вообще вял и без энергии, успехи учащихся по преподаваемым им предметам были и есть посредственными; впрочем, думаю, что при побудительных мерах Дирекции и надлежащем внимании к трудам преподавателей, усердие г. Наумова и успехи учащихся могут возвыситься на желаемую степень»⁷.

Разделавшись с Наумовым, Ананьин тщательно подыскивает предлог для воздействия на других непослушных преподавателей. И — предлог такой находит без труда. Согласно §72 действующего тогда Устава учебных заведений в среду и субботу в послеобеденное время «ученья в уездных училищах не бывает», и это потакает, по мысли Ананьина, лености как учеников, так и учителей, причем последних — в особенности. Ананьин предлагает «сие свободное время употребить по моему усмотрению, а именно — заставить господ учителей, особенно из тех, кто поменее даровитей, заниматься повторением с учащимися уроков. Таким образом, если бы на это было соизволение томского училищного начальства, учителя, отказавшиеся от «безмездных» уроков в приготовительном классе, были бы примерно наказаны дополнительными уроками по средам и субботам. Причем, как видим, Ананьина нисколько не смущает прямое нарушение параграфа Устава: до Устава ли, когда на корабле «бунт», который надо усмирять, тут уж не до формальностей!⁸.

Чем кончались «бунты» в кузнецком училище — мы уже знаем по истории с «мордобитием» Попова. Но Серафим Попов — не чета Вергунову. Он давно успел укорениться в Кузнецке, обзавестись семейством и вписаться в чиновничью инфраструктуру. Иное дело — Вергунов. Ему, особенно в первое время службы, надо было очень искусно и дипломатично вести свои дела с Ананьиным, чтобы не попасть впросак в историях, подобных описанным выше. Быть может, недюжинная сообразительность и тонкая интуиция подсказали Вергунову, по приезде в Кузнецк, какие именно слова надо ввести в свою речь об умственных способностях человека, прочитанную им перед учащимися приходского училища. Слова, которые, на наш взгляд, он адресовал именно смотрителю Ананьину:

«Правда, — пишет Вергунов, — что человек, понимающий цель своего существования, старается развивать свои способности умственные и физические, но для развития ума в особенности требуется многое, именно: собственный труд, прилежание и хороший руководитель, который бы мог дать юному уму правильный ход, как главное основание всему»⁹. Заметим, — именно руководитель, а не преподаватель, что более соответствует отношениям Вергунова и Ананьина в первый год службы в Кузнецке, когда Вергунов в точности исполняет все, что от него требует Ананьин, а последний представляет его гражданскому губернатору как энергичного молодого человека, работающего на пределе возможностей, и притом сверх своих обязанностей. Сценарий «безмездная работа» — «бунт» — «наказание» Вергуновым вполне разгадан и, как видим, возможно, послужил уроком. Так что в отношениях с Ананьиным у него лично — тишь да гладь...

«Сесть да ехать». -Было ли о чем жалеть Вергунову в 1857 г., когда он покинул Кузнецк и «ринулся» вслед за Достоевскими в Семипалатинск? Почему учитель Калмаков в своем рапорте на имя директора училищ Томской губернии пишет загадочную фразу, что Вергунову, как говорится, «только сесть да ехать», в отличие от него, Калмакова, обремененного годами и большим семейством? Намеки Калмакова на то, что Вергунов «ведет себя сейчас сурьезно-благородно», можно истолковать и так, что авторитет и «моральный капитал» Вергунов некогда в Кузнецке «сурьезным» образом подрастерял, а наверстывать такого рода потери — дело затяжное и многотрудное. Стало быть, отъезд Вергунова в Семипалатинск как бы предоставлял, по мысли Калмакова, возможность Вергунову начать жизнь «с белого листа», то есть возможность реабилитировать себя за «несурьезно-неблагородные» проступки в Кузнецке, о которых в рапорте Калмакова впрямую ничего не сказано. Так что, если во всем доверяться суждениям Калмакова, переезд сулил Вергунову одно только благо.

Быть может, и даже скорее всего, в это сакраментальное «сесть да ехать» Калмаков вкладывал и другой смысл — Вергунов не обременен ни семейством, ни недвижимостью, ни годами, так что переезд его в Семипалатинск пройдет почти безболезненно. Впрочем, этот тезис о «недвижимости», т. е. почти полной бездомности Вергунова в Кузнецке, еще надо доказать, разобрав очередную подборку документов, на которую мы опять-таки волею случая натолкнулись в томском архиве.

В одном из рапортов Ананьина, относящихся еще к 1831 г., т. е. почти за четверть века до появления Вергунова в Кузнецке, нашли любопытное подтверждение написанного в письме Калмакова с памятным «сесть да ехать».

«Учитель I класса г. Калмаков, — пишет Ананьин директору училищ Томской губернии 19 октября 1831 г. в рапорте № 177, — просит меня о производстве ему квартирных денег. Приняв в рассуждение бедное его состояние и большое семейство, от одного его получающее пропитание, и что учитель везде или имеет казенные квартиры или получает на наем их деньги, осмеливаюсь всепокорнейше просить Ваше Высокоблагородие о производстве ему квартирных денег. Ста рублей в год на предмет сей ему достаточно, производить же я их полагаю из экономической суммы или остаточной штатной»¹⁰.

Итак, Калмаков даже за 25 лет до описываемых событий был обременен «большим семейством» и, следовательно, ему действительно было бы затруднительно отправиться, будучи уже на пенсионе, из Кузнецка в Семипалатинск. Из этого же документа явствует, что любой приезжий молодой учитель, — а к числу таковых в 1831 г. принадлежали и Ананьин, и Калмаков, — почти всегда оказывался без квартиры и даже без квартирного довольствия. Вергунов, приехал в Кузнецк из Томска в 1854 г. и, следовательно, «домашностью» обзавестись еще не успел, а жил либо при училище, либо на квартире — иначе не объяснишь, почему в его формулярах колонка с отметками о «наличии недвижимости» на протяжении всей его службы оказывалась незаполненной. Так случилось, что на протяжении всей своей жизни «купецкий сын» Вергунов был не просто бедным, но и бездомным, ибо его квартира даже в Семипалатинске была казенной.

«Битва за домашность». — Любопытно, что Вергунов — об этом говорит ряд косвенных документальных свидетельств, — жил в сравнительно лучших условиях, чем некогда его благодетель Ананьин, и эти условия, т. е. квартиры при училище, были буквально «вымучены» Ананьиным за 30 лет его упорной, методичной переписки с томским начальством. Вергунов, очевидно, не мог об этом не знать и его чувство «обязанности» перед Ананьиным, способствующим карьере молодого человека, не могло не «сыграть» при выборе — к какой из внутриучилищных «партий» примкнуть. Вспомним: само появление Вергунова в Кузнецке противопоставило его местным учителям Максимову и Попову, а у последнего с Ананьиным — ничем не прикрытая вражда.

Ананьин многолетне выпрашивал у начальства то новое помещение для училища, то квартиры для учителей, то квартирное довольствие. И мотивы, которыми он руководствовался, на первый взгляд, привлекают к Ананьину особую симпатию любого, кто с этими бесчисленными просьбами знакомится: мотивы эти, кстати сказать, были не так уж и безразличны Вергунову — ведь у него, по образному выражению, «ни кола, ни двора». Но при ближайшем изучении документов истинная подоплека прошений и рапортов Ананьина становится очевидной. В хлопотах неутомимого радетеля благу училищу и учителям — в первую очередь забота о самом себе. Ведь и он тоже вынужден долголетне обивать пороги частных домов, учтиво раскланиваясь с домашними хозяйками, ежемесячно платить за наем квартиры из своего скромного жалованья, оставаясь фактически в положении «бездомности». Заметим, — у Ананьина не было собственного дома с 1825 г., т. е. с того момента, когда он прибыл в Кузнецк со специальной целью открыть в нем уездное училище.

Желание напомнить о себе, грешном, сквозит во многих его документах той поры. В том же рапорте от 29 октября 1831 г., в котором он просит за учителя Калмакова, Ананьин не забывает попросить и за себя, так что читающий сразу понимает, что Калмаков — это как бы «в довесок», что главное — разжалобить «Высокоблагородие», и намекнуть, что оно, Высокоблагородие, призабыло о своих преданных слугах и ставит их семейства в затруднительные положения. «Сверх сего, — пишет смотритель Ананьин, — осмеливаюсь представить Вашему Высокоблагородию, что и я, не имея казенной квартиры и не получая на наем оной денег, при недостаточном состоянии и обязанностях содержать семейство и мать, также весьма затрудняюсь в рассуждении сего предмета, и вынужден нахожусь убедительнейше просить Ваше Высокоблагородие о разрешении на получение квартирных денег или на наем оной...»¹¹.

«Высокоблагородие» не вняло просьбам Ананьина, — быть может, разузнав о небольшом обмане. Поминаемое Ананьиным «семейство» состояло у него всего из одного человека, т. е. жены. Детей им бог не дал. Правда, его мать всюду следовала за ним, но слухи о загадочном происхождении Ананьина, конечно, не могли не настораживать начальство в Томске.

Известны, например, странные связи «семейства» Ананьина с неким Иваном Петровичем Ананьиным, которого смотритель Ананьин называет почему-то не отцом, а... воспитателем. «Воспитатель» жил не в Кузнецке, а в Барнауле, родительница же Ананьина, как явствует из только что процитированного документа, жила с сыном, образуя вместе с ним и его бездетной женой как бы отдельное «семейство». На похороны «воспитателя», правда, Ананьин отлучился, о чем мы узнаем из его рапорта директору училищ Томской губернии. Ананьин пишет, что проститься с телом «коллежского советника и воспитателя» ему надобно самоскорейше, равно и увидеться с барнаульскими родственниками. Однако, вместо того, чтобы «сесть да ехать», почему-то отправляет письмо своему начальству в Томск, с просьбой дать отпуск на 10 дней, и ждет ответа — в ситуации, когда, казалось бы, не до ответа. Как разнится такая законопослушная терпеливость с безудержным «рывком» Вергунова в Семипалатинск вслед за Достоевскими!¹²

Зная семейные «пятнышки» Ананьина и вполне представляя себе, хотя бы по формулярам, его истинное семейное положение, в Томске, конечно, его просьбы дать квартиру «семейству», которого, как такового, не было, действия не возымели. Бедственность, со знанием дела изложенная на бумаге, начальство не впечатлила. Но Ананьин был не из тех, кого можно остановить мелкими неудачами. Он — изобретателен...

Новый ход. — По большому счету, Вергунов и в Кузнецк, и в Семипалатинск ехал «на готовое». Более того, — на подготовленное Ананьиным. Ведь квартиры для учителей, которые существовали при училищах в Кузнецке и Семипалатинске, появились «с легкой руки» именно Ананьина. В Семипалатинске, наверное, отвести такие квартиры для училищного персонала было в особенности сложно — хоть Семипалатинское приходское училище долгое время подчинялось именно кузнецкому смотрителю (сначала — Ананьину, потом — Страшинину). Но Семипалатинск — за 600 верст.

Как появились «каморки», ютившиеся под одной крышей с училищем? Те самые каморки, не будь которых, конфликт Вергунова с Делаткевичем, возможно, не вступил бы в свою решающую фазу: как мы помним, появившийся в охотничьем платье на пороге училища — и, одновременно, своего дома, — Вергунов «взбесил» Делаткевича до такой степени, что тот на неофициальное «охотничье платье» решил жаловаться особо томскому директору училищ. С другой стороны, Делаткевич, посетив училище (и одновременно — дом Вергунова), не сняв калоши и не поклонившись Вергунову, оскорбил последнего настолько, что довел-таки и его, в свою очередь, до жалобы, причем — по тому же адресу.

Воистину, Ананьин, приложивший столько сил для создания таких «каморок», и не подозревал, что его изобретение, используемое, в конце концов, повсеместно, могло привести, в итоге, к смещению «жизненной колеи» его же воспитанника Вергунова.

История же «каморок» такова. Поскольку жалобы Ананьина на отсутствие квартир для учителей не возымели должных последствий, он изобретает, как мы уже сказали, «новый ход». План был несложен и выстроен вполне логично: ввиду ветхости училищного дома, подыскать для училища новое, более поместительное, здание, в котором бы нашелся кров и для смотрителя, и для учителей. Пока же, на 1 июля 1831 г., в отчете о состоянии кузнецкого уездного училища Ананьин не забывает напомнить дирекции училищ, что «...здание училищное к помещению достаточно, но очень ветхое, впрочем, с поправками может еще некоторое время соответствовать своему назначению. Не достает при нем квартир для смотрителя и учителей»¹³.

Странная запись, — здание к помещению достаточно, и тут же — квартир не достает; с другой стороны, — может соответствовать своему назначению, но — ветхое. Еще более странным, наверное, в те поры должен был показаться томскому начальству некоторый диссонанс в заявлениях Ананьина. С одной стороны — слезно испрашиваемые для учителей квартирные довольствия и постоянные жалобы на отсутствие квартир, с другой — неторопливый, длящийся годами, поиск нового здания, более удобного для училища, на покупку которого томская дирекция училищ еще в начале 1830-х гг. дала санкцию и, очевидно, была готова выделить соответствующие субсидии. И вот в том же 1831 г. Ананьину «подворачивается» дом кузнецкой гражданки Щетининой, которая предлагает его училищу сравнительно недорого, за 1700 рублей. Дом расположен несколько неудобно: в верхнем фасаде города, и причем вне городского плана. Состоял он из пяти комнат, а еще имелись при нем две прихожие, кладовая, сени, крыльцо, амбары, погреба, во дворе — две избы с сенями, три хлева, конюшня, завозня и две бани. Осмотрев дом, Ананьин пришел к выводу, «что для казны совершенно нет никакой выгоды в приобретении сего дома. Ни прочность его, ни количество и расположение комнат, ни даже самое пространство их и всего места не соответствуют предположению г-жи Щетининой поместить в нем училище и прочие принадлежности»¹⁴.

Похоже, Ананьина более всего интересовала все-таки возможность расположить в доме квартиры для себя и учителей. Соответственно, дом должен был быть подобран не любой, а удобный и не «на отшибе», вне городского плана, как у Щетининой. К училищному дому Ананьин предъявляет совершенно особенные требования — ведь предполагается, что в этом доме будет жить он сам. Именно поэтому дом для училища подыскивается вплоть до 1837г., т. е. в течение 7 лет после истории с домом Щетининой. И все это время дирекцию училищ Ананьин буквально засыпал жалобами на неудобства учительского быта в Кузнецке, просьбами о выделении субсидий на наем квартир и проч. Все упущенное, казалось бы, было с лихвой наверстано в 37-м году: каменное здание дирекция училищ прикупила за солидную по тем временам сумму, но вкусам и стремлениям Ананьина оно, быть может, вполне соответствовало.

История же с домом Щетининой интересна и в другом отношении. Она возвращает нас к странному опекунству Ананьина над детьми Шебалиными. У городничего Филиппова хранилась на дом Щетининой «купчая крепость» десятилетней давности, где была проставлена другая стоимость, ниже затребованной хозяйкой почти в три раза. Прелюбопытно, что этот ветхий и неудобный, по словам Ананьина, дом даже в официальной крепости был оценен в 500 рублей. А это намного превышает сумму, которую сам Ананьин проставил в контракте с Земским Судом, подписанном исправником И. М. Катанаевым, сдав в аренду дом его воспитанников Шебалиных, сгоревший в 1848 г., о чем мы уже рассказали. Урон, который понесли Шебалины из-за странной сговорчивости «опекуна», явственно постигается лишь в сравнении, — в частности, со стоимостью дома Щетининой, указанной в «купчей крепости».

«Остатки сладки». — Вместе с тем, «остаточные штатные» и «экономические» суммы в училище в те поры были не так уж малы, какими их рисуют слезные рапорты Ананьина с хроническими жалобами на неуют существования кузнецкого учительства, с трудом наскребающего средства на прокорм своим семействам. Существовала вполне реальная возможность выложить немалые средства на покупку нового училищного дома, — причем не захолустного, вроде дома Щетининой, а более поместительного и удобного, желательно — каменного. Для училища, например, прикупались порой нужные, но дорогие вещицы, вроде огромных медных стенных часов с боем, которые были выторгованы Ананьиным у кузнецкого мещанина Павла Муратова все в том же 1831 г.:

«Мещанин Павел Муратов, — писал Ананьин в рапорте от 4 мая за № 78, — предложил мне купить у него для вверенного мне училища стенные часы. Как училище отдалено от церкви, у которой производится отбой часов, столько, что никогда не слышно оных, да и отбивают не часовые, а трапезники, и — следовательно, без надлежащей верности, то мне необходимо кажется сия покупка. Означенные часы при осмотре моем оказались: все медные, хорошей отделки, отбивают четверти и часы, верные и весьма прочны. При них столб... и в пристенных местах выкрашены черною краскою. Последняя цена, за которую он их уступает, 75 рублей...»¹⁵.

75 рублей — это сумма, примерно равная годовому содержанию на наемной квартире любого из кузнецких учителей. «Остатки» от штатных сумм, следовательно, таковы, что могли не только покрыть «квартирное содержание», но и позволяли прикупать предметы, в то время считавшиеся большой роскошью. Согласно летописи Конюхова, в 1832 г. пуд хлеба в Кузнецке стоил до 2 руб., стало быть, сумма, выплаченная, например, за стенные училищные часы, была адекватная в то время стоимости 37 пудов хлеба¹⁶.

Еще более показателен пример с покупкой нового двухэтажного каменного дома для училища в 1837 г. По тем временам каменный дом в Кузнецке, а тем более — двухэтажный, считался роскошью несказанной. Согласно упомянутой конюховской летописи, в те поры в Кузнецке существовали следующие каменные строения: Одигитриевская и Преображенская церкви, Казначейство, Кузнецкая крепость, дом купца Муратова и дом купца Ловыгина. Надо думать, что покупка каменного двухэтажного дома для училища в деревянном Кузнецке была событием неординарным. На эту покупку были израсходованы училищным начальством немалые деньги, о чем мы узнаем из рапорта Ананьина, написанного... десятью годами спустя после «покупки»:

«Принадлежащее кузнецкому уездному училищу здание, — писал Ананьин директору училищ Томской губернии 18 апреля 1847 г. в рапорте за № 68, — состоит из каменного двухэтажного дома; при нем находится деревянный флигель для служб... Означенное здание находится в нагорной части города по Береговой улице. Время постройки неизвестно. Училищем куплено в 1837 году по распоряжению Высшего Начальства... Каменный дом занимает в длину 10, в ширину 6,5 сажен; всего 40 кв. сажен. Земли при доме 890 кв. сажен; за исключением 105 кв. сажен земли, находящейся под строением, остается 785 кв. сажен... В обоих этажах находится по 7 комнат... Дом куплен за 14500 руб. ассигнациями, но бывшие владельцы сего дома отдали училищу за половину сей цены...»¹⁷.

14500 рублей — огромная по тем временам сумма и, казалось бы, всем дом хорош, а поместительность его позволяла расположить в нем квартиры для всего персонала училища. Радоваться бы, — сбылись надежды и чаяния Ананьина. Однако было одно «но». Покупка оказалась бесполезной, дом, за неотстройкой, как писал Ананьин, занят не был ни училищем, ни кем бы то ни было. Деньги оказались выкинуты, говоря фигурально, «на ветер». Само училище, несмотря на покупку каменного здания, по-прежнему помещалось в частном доме и казна выплачивала на его наем и содержание 1524 руб. 98 коп. серебром в год.

Быть может, упомянутая сумма в 1524 р. могла бы покрыть издержки, связанные с устранением загадочной «неотстройки» купленного дома, о которой говорит Ананьин. Но эту «неотстройку» не смогли ликвидировать даже за 10 лет, минувших с момента его покупки. Что это, — очередной парадокс времени, органично вписывающийся в климат провинции — один из тех, что описаны нами в главе «За кулисами страстей»? Разве не писали мы о пустующей около 10 лет Христорождественской Подгородней церкви, — так не поразительный ли аналог видим мы в случае с пустующим училищем? И это при том, что квартир не хватает, а для размещения 72 учащихся (по состоянию на 1847 г.) площади частного дома, конечно же, маловаты...

Парадоксальность ситуации многие из современников, наверное, замечали и о просчетах «покупателя» заведомо негодного дома высказывались довольно нелицеприятно. Быть может, именно поэтому Ананьин с видимой опаской ожидает приближения возраста. Для вынужденной отставки и выхода на пенсион, о чем читаем в документе за тот же 1847 г.:

«В настоящее время, — проверяет свои «акции» Ананьин в письме директору училищ Томской губернии 7 февраля, — я имею от роду только 43 года. Пользуясь совершенным здоровьем, при нравственных моих силах и многолетней опытности в деле образования, кажется мне, что продолжением моей учебной службы я могу приносить еще наибольшую пользу и потому изъявляю желание остаться на службе; но если бы мнение моего начальства о моих способностях и не согласовалось с моим собственным убеждением, и я, в следствие его, на основании 504 статьи Устава о пенсиях и единовременных пособиях, должен буду уволиться, то готов и оставить занимаемую мною должность, благоговейно принося Всевышнему благ Податию Благодарения, что он ниспослал мне средства и силы быть немалое время полезным на священном поприще Отечественного служения...»¹⁸.

В этот же день, 7 февраля, Ананьин посылает еще одно прошение в Томск, как бы выторговывая себе возможно более почетные условия возможной «ссылки» и полного ухода от дел, если таковые напасти, несмотря на все его просьбы и апелляции к «Всевышнему», все-таки на него обрушатся и ему придется лишиться насиженного места. Он ходатайствует о перемене пожалованного ему знака Отличия за XV-летнюю беспорочную службу «на знак высшего достоинства». «Беспорочность службы», обозначенная на реверсе Отличительного Знака, конечно, не подразумевала ни порочных сведений счетов, на которые Ананьин был большим мастером, ни более чем сомнительных сделок с недвижимостью — будь то печальный случай с домом наследников Шебалиных или никчемная покупка на казенные средства каменного дома, ставящая в тупик любого, кто старается вникнуть в мотивы поступков и проступков «людей провинции».

Поступки и проступки. — Но как же так получилось, что после всех жалоб, на неудобства быта и «отсутствие условий», купили-таки «ненужную вещь»? И это — после многократных и навязчивых попыток, говоря фигурально, «высосать» из кузнецкого купца или чиновника побогаче дополнительные копейки «на подаяние» учительству, о чем мы можем судить хотя бы по списку особ, благоволивших пожертвовать в пользу кузнецкого уездного училища 8 июля 1834г.: городничий Касаротов, исправник Рихтер, купец Иван Конюхов, коллежский регистратор Куртуков, секретарь Пакулев, купецкий сын Лев Лоншаков, мещанин Михайло Конюхов за «один присест» раскошелились сразу на 65 рублей — и таковых благодеяний, если судить по документам томского архива, было немало¹⁹.

Как после многих унижений, связанных со снисканием расположения и «благоволения» кузнецкого купечества, как после бесчисленных жалоб, которые мы уже имели случай упомянуть выше, взять да и выложить 7 тысяч казенных денег на сомнительное дело? Вот же незадолго до весьма странной этой покупки, в 1834 г., писал Ананьин, что «училище помещается в ветхом деревянном доме, который тесен и неудобен», а потому по ветхости своей даже какими-либо радикальными поправками на долгое время поддержан быть не может²⁰. Ведь ясно же было — никак не время растрачивать впустую с таким трудом «выплаканные» деньги...

Случай, однако, открыл нам еще один прелюбопытный документ, который многое объясняет, поскольку отражает истоки этого дела. Это — письмо Ананьина директору училищ Томской губернии от 1 июля 1835 г. за №80, в котором он рассказывает о посещении Кузнецка томским гражданским губернатором. Вот что в нем писалось:

«26 числа минувшего июня в 11-ть часов пополуночи прибыл в наш город господин Томский Гражданский Губернатор. В то же время я, вместе с учителем Калмаковым имел честь представиться Его Превосходительству и подать ведомость о состоянии вверенного мне заведения. В 12-ть часов Его Превосходительство прибыл в училище и изволил обозреть... библиотеки и дом и приказал подать себе ведомость об училищном имуществе, которая и была ему доставлена. — На другой день я был приглашен господином губернатором для осмотра дома купцов Родюковых. Его Превосходительство нашел в нем многие для училища неудобности, и на замечания мои о непрочности и безобразии сего дома, и что просимые Родюковым 15000 рублей далеко превышают истинную его цену, отвечал: «кажется, они хотят его пожертвовать, это было бы хорошо»²¹.

Итак — дом непрочен, безобразен и дорог, но губернатор делает намек, что не худо было бы владельцам Родюковым этот дом попросту пожертвовать; сказано же — «это было бы хорошо». Но владельцы Родюковы находились еще в возрасте, не дающем право распоряжаться своим состоянием, т. е. были «купецкими детьми», от имени которых действовал в Кузнецке уже знакомый нам... летописец Иван Конюхов.

Интересы Конюхова и Ананьина столкнулись. Конюхов, согласно воле владельцев, или их опекунов, хотел продать дом за 15 тысяч, — Ананьин же, вооруженный негласной инструкцией губернатора, предлагал дом «пожертвовать». Но «пожертвовать», ввиду юридических тонкостей той поры, — нельзя. Поэтому изобретается новый прием — училище «торгуется», сбивая цену на дом. В этих переговорах прошло два года.

23 октября уже 1837 г. к Ананьину явился Конюхов и предъявил доверенность от купецких детей Родюковых на продажу дома. Ананьин, — очевидно, в очередной раз, — затеял с Конюховым спор, выставляя напоказ все недостатки дома: наружная штукатурка, де, «во многих местах значительным образом обвалилась, печи все вообще весьма ветхи и две из них к употреблению совершенно опасны... стеклы в летних и зимних рамах большею частию разбиты» и т. д. и т. п. Смысл этого вновь затеянного осмотра заключался в желании заставить домовладельцев перед продажей дома хотя бы привести его в порядок. Но Конюхов был непреклонен и, отстаивая интересы Родюковых, заявил, что «означенные Ананьиным повреждения на счет гг. Родюковых падать не должны, ... и должны быть приняты в том виде, в каком находятся...»²². Обо всем этом Ананьин не преминул сообщить рапортом директору училищ Томской губернии всего двумя днями позже.

«Последний бой» был выигран Конюховым. Мало того, что ему удалось сбыть малопривлекательный и непрочный дом училищу хотя бы за полцены, но своими неоднократными решительными заявлениями он «отводит» от Родюковых какие-либо обязанности по скорейшему восстановлению дома. Впрочем, таковое восстановление, скорее всего, в принципе было немыслимо, ибо даже на выделенные в декабре 1837 г. министерством народного просвещения, по благоволению самого Министра, 2801 рубль «на ремонт» ничего сделать бы не удалось, так что, как уже поминалось, даже 10 лет спустя дом пустовал. О дипломатических способностях Конюхова, обсуждавшего вопросы купли-продажи не только с Ананьиным, но и в Томске, говорит один из красноречивых документов в серии, относящейся к этой многолетней эпопее. Так, Ананьин 6 декабря 1837 г. в рапорте за № 86 сообщает, что «доверенный от гг. Родюковых купец Конюхов находился в Томске и только на этих днях возвратился... он уведомил меня, что к сдаче дома он приступить теперь не может по следующим причинам: ...не известно ему, будут ли гг. Родюковы согласны принять на свой счет поправки на вошедшие в утвержденную смету»²³.

«Принять на свой счет поправки» господа Родюковы не согласились, да и поздно было: бумага от г-на Министра Народного Просвещения уже пришла и дело уже по сути решилось, сметы давно подписаны и утверждены и проч.²⁴. Но дирекция училищ, похоже, особенно и не беспокоилась: суммы дирекции затронуты не были, а средства выделялись целевым назначением из Министерства. Более того, выделенные Министром 15000 рублей удалось сэкономить почти наполовину с выгодой для дирекции благодаря соответствующей «обработке» Родюковых, согласившихся в конце концов уступить дом за полцены.

«Железная» летопись. — Итак — все довольны. Министерство получило очередную «галочку» за то, что в «деревянной» России покупает для размещения обучаемых детей «каменные хоромы». Родюковы тоже довольны — удалось сбыть за 7,5 тысяч никудышный дом, где и жить-то нельзя и который вообще, возможно, пришлось бы пожертвовать после губернаторского намека. Доволен Конюхов — услужил Родюковым, выказав себя рачительным сотоварищем. Доволен Ананьин — «училищное хозяйство» множится, хотя бы и за счет двухэтажной груды камней, которая и десять лет спустя пустовала. Но что же Конюхов, — прославленный кузнецкий летописец? Именно — не купец, а летописец. Как он в своей летописи описывает эти торги и свою в них роль? А никак, — вчитаемся в соответствующее место летописи. Остается лишь подивиться, как Конюхов, фиксирующий каждое мало-мальски приметное событие в городе, «забывает» описать принятую на себя мороку с домом Родюковых в памятном для него 1837 г., ограничиваясь набором недомолвок:

«В 1826 году, — пишет Конюхов, — открыто в Кузнецке Народное училище, переведенное из Туринска, и помещено в купленном для оного общественном доме, что ныне дом стряпчего Плахина. Помещалось в оном доме до 1844 года, и в 1844 году по некоторым в оном повреждениям дом тот училищным начальством продан, а училище выведено на квартиры и было на квартирах до 1860 года, а в 1860 году поместилось в ныне занимаемый оным училищем каменный дом, купленный с Аукционного торгу (бывший дом купца Ловыгина) нарымским купцом Алексеем Семеновичем Родюковым и пожертвованный для училища и поправленный в 1858 и 1859 годах на счет Казны»²⁵.

Вот так. Об описанной нами здесь истории, относящейся к 1837 году — ни строчки. О том, что купленный министерством, но никак не пожертвованный Родюковыми дом с 1837 г. оказался училищу не к делу — тоже «молчок». И все же — слава Родюковым в истории Кузнецка! Слава — купецкому братству, ведь Конюхов — прежде всего купец, и ради «купецких интересов» можно, конечно, хоть изредка поступиться позицией беспристрастного летописца, каким уже давно слывет Конюхов среди потомков. Имевшее место «пожертвование» Родюковых могло случиться лишь после того, как Министерство народного просвещения купило у них каменный, никому не нужный дом за баснословные деньги, а потому «пожертвование», о котором пишет Конюхов, — это уже и вовсе не «пожертвование», — эта версия вдребезги разбита отчетом по кузнецкому уездному училищу за 1837 г., составленным тем же Ананьиным:

«Вместо ветхого деревянного дома, в котором теперь помещается училище, господин Министр Народного Просвещения разрешил купить каменный двухэтажный дом, принадлежащий купецким детям Родюковым за 14500 рублей и на исправление и отделку употребить... 2801 рубль»²⁶.

Как видим, ни о каких «пожертвованиях» здесь речи нет... Родственность душ. — В маленьком Кузнецке, наверное, и не могло быть иначе. Ананьин и Конюхов, несмотря на их мягкие пререкания по поводу того, будут Родюковы делать ремонт или не будут, были, несомненно, взаимополезными людьми. Оба к тому же были не чужды литературным или научным занятиям, оба — страстные исследователи или «фиксаторы» метеорологических или иных погодных явлений, о чем мы можем судить по летописи Конюхова и его описаниям «необычайных перемен воздуха» или по рапорту Ананьина от 9 августа того же 1837 г. за № 61: «Произведенные мною здесь, — пишет Ананьин, — метеорологические наблюдения с 28 ноября прошлого по август месяц настоящего года Вашему Высокоблагородию имею честь представить. Прошу Всепокорнейше отослать их в Академию»²⁷.

Но это — лишь к примеру, подчеркивающему значение родственности интересов, которая на крохотном кузнецком пятачке играет приметную роль. Вне всякого сомнения — контакты Ананьина с семейством Конюховых не ограничивались пожертвованиями последних «на пользу училищного дела» или содействием в более чем странной покупке полуразрушенного дома Родюковых. Мелкие, бытовые контакты, родственность интересов и уже сложившаяся и ставшая привычной инфраструктура провинциальных отношений, намертво скрепленная помянутой «взаимополезностью», легко заслоняла в представлениях той поры фантастичность предпринятой в 1837 году аферы с домом Родюковых.

Да и как было Ананьину идти поперек неутолимых вожделений Родюковых, когда куда ни глянь — всюду Конюхов, и его семейство, с их полезными для училища связями и выгодами. Возьмем тот же 1837 год. Родственник Ивана Конюхова, Василий тоже купец 3-й гильдии, в июле поехал на нижегородскую Макарьевскую ярмарку, о чем пишет Ананьин директору училищ: «я поручил ему, — т. е. Ананьин Конюхову, — купить для здешнего училища земной и небесный глобусы... Господин Конюхов доставил ко мне глобусы, изданные по новейшим картам... Оба глобуса в диаметре по 7 вершков. По освидетельствованию глобусы оказались совершенно целы и довольно верны. Щёт на них г. Конюхов подал с укупоркой и доставкой на место во 175 рублей ассигнациями...»²⁸.

Любя или не любя — сотрудничать приходится, барахтаясь в паутине больших и маленьких купеческих или чиновных связей, в том числе и родственных, играя на их «обоюдополезности».

Нынче стало модно говорить о благотворительности. Причем приводятся частенько «исторические» примеры. Но вряд ли кто согласится сегодня, по прочтении «истории 1837 года», с Конюховым в его оценке содеянного Родюковыми, а, следовательно, и им самим, поскольку действовал он от лица Родюковых. Прямые выгоды, сулившие купцам их «пожертвования», вроде описанных выше, или — более косвенные, нередко связанные с ярмарочными «вояжами», — как у Василия Конюхова, который истребовал от училища средства даже на «укупорку» и «доставку на место», т. е. в собственных санях, двух 7-вершковых глобусов, — такие выгоды покрывали с лихвой старательно афишируемые купецкие «благодеяния», — а в охотниках их «живо расписать», и тем самым как бы поставить при жизни хоть маленький, а памятник в родном Кузнецке, никогда недостатка не ощущалось...

«В томленьях бедности». — Но вернемся к Ананьину. Всю свою жизнь он провел в постоянных просьбах прибавить ему жалованье, наградить каким-либо чином или знаком отличия, иногда — повысить в должности. В делах, с его легкой руки затеянных купечеством, нет-нет, да и проскользнет его «ненавязчивое» стремление затеять какую-нибудь небольшую финансовую игру. Быть может, — отчасти, чтобы компенсировать моральные издержки в связи с «томлением бедности»: недостаток собственных средств можно бы скрасить, дав почувствовать иному купцу, что он, Ананьин, хоть и маленький, но — начальник, и от него тоже зависит иногда, как, скоро и в каком объеме училищное ведомство расплатится за «услуги со стороны» вроде привоза Василием Конюховым с Нижегородской ярмарки двух глобусов. Удивительно, — но дирекция училищ с Конюховым расплачивалась за сие благоугодное дело чуть не год, а то и больше, и лишь потому, что Ананьин «забыл», де, вовремя напомнить директору училищ Томской губернии об «услуге». Поездка Василия Конюхова на ярмарку произошла в июне 1836 г., а рапорт Ананьина о сем воспоследовал... в мае 37-го. То же самое нужно сказать и об истории с куплей-продажей дома Родюковых, которая длилась три года, хотя Ананьину просто-таки не терпелось повесить на Родюковых «безмездный» ремонт этого дома.

Иное дело — когда речь идет о себе самом. Тут — не стесняйся, выпрашивай у начальства обещания, а потом не уставай напоминать о них в каждом рапорте. Непременное условие — жаловаться на свое житье-бытье, да погорше:

«Пять лет провел я, — пишет Ананьин 17 марта 1830 г., — в ожидании исполнения обещаний моего начальства в рассуждении утверждения меня смотрителем здешнего училища, и разделял небольшой оклад моего жалованья с моею престарелой матерью. Ныне по случаю вступления моего в брак, обремененный семейством и будучи бедного состояния, я лишился средств не только содержать себя безбедно, но и уплачивать священный долг сыновней благодарности. Сия крайность не позволяет мне продолжить далее мое ожидание и я осмеливаюсь просить Ваше Высокоблагородие об утверждении меня штатным смотрителем здешнего училища или по крайней мере о разрешении выдачи мне штатного за должность сию жалованья, с оставлением при мне получаемых за 2 и рисовальный, классы окладов»²⁹.

Недюжинный талант, — выпросить «на одном дыхании» повышение по службе и повышение жалованья, сохранить дополнительные источники дохода за «уроки сверх обязанностей» во втором и рисовальном классах и напомнить в очередной раз о своем «семействе», которое состоит пока из одной только матери, живущей почему-то не при муже, который скончается, заметим, год спустя, в Барнауле, и, стало быть, в настоящий момент, может быть, при смерти. Любое обстоятельство, — а, тем более, женитьба или «престарелость» матери, — использовались до упора. Финансовый выигрыш и укрепление общественного статуса после отмены ненадежной и унизительной приставки и. д.» (исполняющий должность) перед подписью «штатный смотритель», — разве же не стоит недюжинного труда при составлении длинной просительной бумаги, достаточно унизительной для просителя...

«Кроме десятилетних опытов моей службы, — продолжает Ананьин, — и в том числе пяти лет по здешней дирекции, где сверх настоящих должностей моих учителя 2 и рисовального класса многократно исполнял должности законоучителя, учителя 1 и Приготовительных классов, и постоянно занимаюсь исправлением должности смотрителя без всякого воздаяния, чем умножил экономию училища до 3000 рублей, и кроме ревностного исполнения всех возлагаемых на меня обязанностей, сколько местные обстоятельства то позволили, я не знаю представить других прав в подкрепление моего прощения — и получением сего места буду обязан единственно снисхождению и вниманию вашему к службе»³⁰.

В этой эмоциональной и вполне понятной попытке привлечь внимание к самому себе Ананьин противоречит себе же: говорит о «безмездности» преподавания и — просит оставить за ним дополнительное жалование, полагающееся сверх оклада за исправление должности штатного смотрителя, а также жалование за ведение уроков в рисовальном и втором классах. Сейчас, по прошествии полутора веков, еще более странными выглядят потуги смотрителя «вывернуть» в свою пользу ситуации, в которые он попадал, заменяя то законоучителя, то учителя 1 класса в те редкие минуты, когда училище нуждалось в таковой замене.

А дело в том, что за жалованием, причитающимся за каждый «замененный» урок, устраивались настоящие гонки. С письмами в дирекцию училищ и вопросами — кто должен расписываться в ведомостях на получение жалованья, а, следовательно, получать такое жалованье: постоянный ли учитель или временный, его заменяющий. К примеру, в августе 1830 г. с законоучителем Николаем Набережных произошло несчастье — он оказался одержим сумасшествием. Ананьин тут же реагирует и посылает соответствующий рапорт в Томск:

«г. Законоучитель вверенного мне училища священник Николай Набережных оказался одержимым сумасшествием, в каковом положении с 21 числа августа сего года и поныне находится беспрерывно. Класс его поручен мною г. учителю Калмакову. Донося о сем обстоятельстве Вашему Высокоблагородию, ожидаю Вашего разрешения. Равным образом производить ли г. Законоучителю Набережных, в случае продолжения его болезни, выдачу жалованья, и кто должен расписываться в получении оного, всепокорнейше прошу не оставить меня без наставления...»³¹.

Так выглядела «безмездность». За пропущенные несколько уроков — по временной, кстати, причине, ибо через две недели после рапорта Ананьина последовало выздоровление Николая Набережных — а, если быть точным, за причитающееся за эти уроки жалованье устраивалась «охота». Маловажно, что Набережных — в беде: «безмездность» не была «братской», а существовала на правах точного взаиморасчета, контролируемого смотрителем. Сигнал «отбоя» подавал также он, о чем мы можем судить по тому же случаю: как только душевный припадок Набережных миновал, Ананьин не замедлил сообщить об этом директору училищ Томской губернии — чтобы не было непорядка в «бухгалтерии»:

«Душевный припадок г. Законоучителя священника Николая Набережных миновал, и от всех припадков осталась одна телесная слабость, на этой неделе он начнет посещать классы по-прежнему...»³².

Книга с рисунками. — Иногда истинные причины, подталкивающие к сочинению иных прошений или жалоб, вуалировались довольно тонко. Особенно памятной почему-то показалась одна из бумаг Ананьина, отправленная в Томск и отличавшаяся какой-то странной для Ананьина беспомощностью при выборе аргументов, объяснений и прочих атрибутов его «ненавязчивых» прошений. Бумага эта — об учителе Калмакове, а речь в ней о чрезвычайно дорогой по тем временам книге, оцененной в 60 рублей.

«Предписание Ваше от 30 декабря минувшего года за № 715, — писал Ананьин директору училищ Томской губернии 13 января 1830 г., — с копией с прошения Градотобольской Введенской церкви диакона Сергеева немедленно было объявлено г. учителю Калмакову, на что он сего числа объясняет: что им действительно была взята у того Сергеева книга с рисунками, но показываемое число оных им не выдрано, как показывает диакон Сергеев, а кем-то захвачено по случаю непредвиденных обстоятельств смерти родителя и брата его, Калмакова, случившегося пожара и, наконец, самого его, Калмакова, тяжкой болезни и что во избежание дальнейших посему делу следствий и убеждаясь законом совести, он, г. Кал-маков, соглашается дополучить книгу и остальные 7 рисунков, и обязуется за все внесть требуемые 60 рублей, каждомесячно уплачивая в сие число диакону Сергееву по 10 рублей, начав взнос сих денег с 1 февраля с. г., и что за сим диакон Сергеев никакого на нем пеку производить не будет»³³.

60 рублей — это треть годового жалования учителя той поры или — плата за наем квартиры в городе за полгода вперед, или — 30 пудов хлеба. Ясно, что и Калмакову, и смотрителю Ананьину приходилось, скрывая истинные мотивы, выпрашивать суммы на покрытие просто-таки ужасающего долга, произошедшего из-за недогляда по случаю внезапно свалившегося на семейство Калмакова «мора» и пожара. Ананьин, похоже, вполне входит в положение Калмакова, иначе не объяснишь, почему «сценарий» для выпрашивания денег у дирекции на квартирные дела у Калмакова и Ананьина похожи, как две капли воды:

«Я без получения сего, — пишет Калмаков по поводу остановившейся в мае 1830 г. выплаты ему квартирного довольствия, — не могу подкрепить мое состояние, а наипаче исполнять сыновнюю обязанность бедной родительнице и оказывать помощь к пропитанию трем малолетним моим сестрам и брату»³⁴.

Заботливость о «родительнице» и «семействе», столь знакомая нам по заявлениям Ананьина, — уже отработанный механизм для «выжимания» денег и, похоже, не дает сбоя: ведь не далее, как двумя месяцами ранее Ананьин по тем же причинам («родительница», «семейство» и пр.) выплакивал себе прибавку к жалованию и утверждение в должности смотрителя. Авось, дирекция опять обнадежит — срок по выплате долга еще не прошел и «плакаться», стало быть, самое время. Ананьин же в этом деле — надежный помощник: мало того, что многоопытен в выпрашивании денег, но еще и просто хороший советчик, который продиктовал Калмакову прошение, ставшее «слепком» с его собственного. Да еще составил рапорт в дирекцию училищ, в котором ясно дал понять: у Калмакова горе, тяжкая болезнь, пожар, «мор», а диакон Сергеев, фигурально говоря, — «кожедер», который из-за нескольких утраченных страничек книжки готов судиться и усугубить и без того тяжкое положение Калмакова, лишив того полугодового квартирного жалования, и именно тогда, когда дом Калмакова сгорел. Не имел ли в виду именно такую трактовку обстоятельств Ананьин, когда в своем письме поминал о некоем «законе совести», которым следовало бы руководствоваться не только Калмакову, но и диакону Сергееву?

Бедность — жестокий учитель. Затаптывая человеческое достоинство, она превращает славных, в общем-то, людей в вечных просителей. Она обучает их в совершенстве овладевать «азбукой милостыньки» и преподает приемы выклянчивания. Они привыкают заканчивать просительные письма «лобызанием колен» какого-нибудь могущественного «Высокоблагородия» и прочим «припаданием к стопам». Послушаем Ананьина, который не раз именовал Директора училищ чуть не «светом очей», о чем можно судить по концовке одного уже упомянутого прошения:

«Придя в возможность чрез сие благодеяние, — заранее благодарит Ананьин потенциального благодетеля, — удалить томления бедности от моего семейства, я оживился бы новым огнем рвения и усилий в понесении службы, посвятил бы в вверенном мне заведении все мои силы, а виновнику такого моего благополучия — вечно благодарное сердце»³⁵.

«Виновник благополучия» облагодетельствовал Ананьина, утвердив его в должности штатного смотрителя, каковую должность Ананьин, заметим, и так исправлял еще с 1826 г. — но без специального утверждения.

«Томления бедности», о которых писал Ананьин, на этом, конечно, не закончились, и через некоторое время он идет на очередной «приступ» с очередными «лобызаниями», выпрашивая для себя выдачу квартирного жалования, о чем мы уже писали. И так — год за годом, вечные «гонки по склону», постоянное кружение в пустоте, на которое уходила жизнь...

Глава четырнадцатая

У ИСТОКОВ «КУЗНЕЦКОЙ ДРАМЫ»

ИСТОЧНИКИ