Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть первая

ФЕНОМЕН ПРОВИНЦИИ

Свидетели и участники «кузнецкой драмы»

Глава вторая

ТАЙНА ИСПОВЕДИ

«Если не для публики, так… можно… мысленно… но на бумаге… суда больше над собой будет… Кроме того: может, я от записывания действительно получу облегчение» -

I. Утраченное письмо Ф. М. Достоевского и… «Дело об Антиминсах»

Тайный исповедник. — Из широко известной сейчас статьи Валентина Федоровича Булгакова, кузнечанина по рождению и привязанности души, последнего секретаря Л. Н. Толстого, мы знаем, что в бытность свою в Кузнецке «посещал Достоевский часто венчавшего его священника, о. Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию». Об этом факте Булгаков узнал, очевидно, от Д. Окорокова, поскольку тот был лично знаком с Фед. Михайловичем и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались еще до свадьбы у Катанаевых, где Достоевский бывал вместе с невестой М. Д. Исаевой¹. Окороков — один из «династии» кузнецких церковнослужителей. В томском архиве сохранились документы об их перемещениях, просьбах, жалобах. Никандр, Николай, Лев, Иван — множество Окороковых²… Иные служат именно в Одигитриевской церкви, где главным лицом — Евгений Исаакович Тюменцев. Более того, один из Окороковых, Дмитрий, является деверем Тюменцева.

Впоследствии, из иных документов, мы узнаем, что упомянутое письмо, вероятно, сгорело во время пожара 1884 г., который уничтожил дом Тюменцева. Так или иначе, но письмо-автобиография (читай — исповедь) великого писателя утрачено, и нам остается лишь по предположительным фрагментам, рассеянным по некоторым произведениям Достоевского («Вечный муж», «Записки из подполья» и др.) догадываться о содержании такой исповеди (см. М. Кушникова. Черный человек сочинителя Достоевского. — Новокузнецк, 1992).

Многое бы дала, наверное, Анна Григорьевна Достоевская (вторая жена писателя), чтобы следы этого письма найти. После кончины супруга она задумала написать посмертно его биографию и попала в расставленную самой себе ловушку: поскольку очень ревниво относилась к памяти М. Д. Исаевой, вычеркивала упоминания о ней из записок и писем Достоевского, так что кузнецкий его период для нее самой оказался «закрытым». В 1884 г. она вынуждена через знакомого преподавателя Томской семинарии А. Голубева обратиться к священнику Тюменцеву — не сохранилось ли свидетельство о браке Достоевского с Исаевой, и не сообщит ли Тюменцев какие-либо сведения об этом ненавистном для нее кузнецком «эпизоде»³.

Вскоре Голубев Анну Григорьевну обрадовал. он посылает ей пространное письмо Тюменцева с описанием пребывания Достоевского в Кузнецке, очень точно перекликающимся с приведенными у Вал. Булгакова сведениями. Но что касается писем, — Тюменцев сообщает: «через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург, откуда я получил от них два письма, на которые я и отвечал: но тут ничего не было серьезного…» (подчеркнуто нами, — авт.). В этой фразе чуть не каждое слово — загадка. Обратим внимание на это «но»: письма были, но сообщить о них нечего. И — «тут». Как противопоставление. Стало быть, в иных каких-то письмах «серьезное» могло быть. Ранее же сказано, что «получил от них два письма» из Петербурга. Но Мария Дмитриевна в Петербурге жить не смогла — климат ей, чахоточной, был убийствен. До Петербурга была Тверь, а потом — Владимир и Москва. Стало быть, из Петербурга писал Достоевский? А формула «от них» — возможно, изъявление вежливости (разница между «него» — «них» как между «ты» — «вы»). То, «серьезное», что могло быть в каком-то не поминаемом Тюменцевым письме Достоевского (а, похоже, именно такое письмо разыскивает Анна Григорьевна, поскольку во всем доверявший ей Достоевский наверняка мог поделиться с ней, — писал, де, кузнецкому священнику письмо-автобиографию) — Е. Тюменцев, возможно, сознательно замалчивает. Что вполне объяснимо, если считать, что автобиография великого писателя могла быть равна исповеди. Тайну исповеди Тюменцев хранит не только как ревностный служитель церкви (стоит лишь взглянуть на его послужной список по данным того же томского архива), но и как высоконравственный человек, умеющий в ситуациях экстремальных, ничуть не пятная себя ложью, прибегать спасительным недомолвкам, а иногда, будучи весьма настоятельным, — и откровенной казуистике, о чем ниже⁴.

Девять дней «умолчания» священника Тюменцева. — Недавно в томском архиве найдены документы, подтверждающие психологический портрет Тюменцева, который рисовался по сведениям, связанным с упомянутым утраченным письмом. «Дело об Антиминсах», как мы условно назвали несколько страниц донесений и расследований, выдержано вполне в стиле ситуаций «по Достоевскому».

Итак, из специального рапорта от 12 апреля 1886 г. священнослужителей кузнецкого Спасопреображенского собора в полицейское управление мы узнаем, что 12 текущего апреля «при перемене напрестольного облачения после утрени в соборе в пределе святителя и чудотворца Николая не оказалось св. Антиминса. Затем того же числа соборный священник о. Георгий Смирнов заявлял лично помощнику исправника о том же случае…»⁵.

Смирнов подозревал в краже мещанских детей Ивана Звягина и Василия Севергина, на том основании, что последний и ранее грешил кражами, а первый — с ним в дружбе. Произведены строжайшие обыски в домах подозреваемых. Со Звягина подозрение снято, а у Василия Севергина «в небольшом ящике, запертом замком… найдены пять лоскутов… голубой шелковой материи». На пристрастные вопросы Севергин сознается в краже и в том, что «этот Антиминс… им будто бы сожжен в печи», что подтверждает служанка Ольга Кытманова. И — главное: «находящуюся же в Антиминсе губку он, Севергин, обрезал — и она, будто бы, ныне хранится у благочинного священника Тюменцева. В то время, когда производились по этому обстоятельству со стороны Полиции дальнейшие розыски и негласные дознания, благочинный священник Тюменцев 21 апреля довел до сведения Полицейского Управления, что того числа по его убеждению купеческий сын Василий Севергин сделал ему, Тюменцеву, сознание (не исповедь, — авт.), что св. Мощи из Антиминса… им были вынуты и вложены в подобие Антиминса, нарисованного им самим — и последний был доставлен в Одигитриевскую церковь… в числе прочих вещей, отобранных у Севергина». «Отобрание» производила полиция в присутствии рапортовавшего о краже девятью днями ранее Георгия Смирнова, найденные же предметы, а именно «подделки» под атрибуты церковных обрядов, используемые, очевидно, для «игры в епископы» злосчастным Севергиным, доставлены Тюменцеву. Из пространного описания происшествия следует, что священник Тюменцев о краже догадывался много раньше, ибо «в воскресенье на второй неделе поста, пред литургиею, будучи в алтаре той же церкви, он, Севергин, обрезал находящуюся в Антиминсе губку, кромки от которой взял себе, а средину оставил на месте». Е. Тюменцев, конечно, трансформацию губки заметил и с Севергина спросил отчета. Мальчик же сперва «отозвался незнанием». Однако, видно, священника Тюменцева уважал, потому что, «желая исправить погрешность, вознамерился обрезанную губку подменить другою — целою». Для того, ничтоже сумняшеся, крадет уже из Кладбищенской церкви, где будто бы ставит свечи перед иконами, очередной Антиминс (один уже украден в Соборе для игры) — с губкой. Губку Севергин хотел водворить в Одигитриевскую церковь вместо обрезанной, а похищенный Антиминс вновь вернуть в Кладбищенскую церковь. Так что вторая кража — вроде, «во благо», чтобы исправить урон, нанесенный Одигитриевской церкви, поскольку отца Тюменцева Севергин, видно, отмечает особо. Но похититель незадачлив — он теряет похищенное в Кладбищенской церкви вместе с губкой, которую не успел водворить куда намеревался, и родственники его, Хворовы, доставляют найденное священнику Тюменцеву.

Откроем скобку. Вот документ от первой половины 1881 года, гласящий, что «полицейский надзиратель г. Кузнецка Лучшев рапортом от 31 декабря донес полицейскому управлению, что 21 числа декабря в 12 часов дня кузнецкая купеческая вдова Александра Федоровна Севергина, имеющая 34 года, проживая на квартире в доме родной своей матери Елисаветы Хворовой, скоропостижно умерла — по медицинскому осмотру, произведенному врачом, предположительно, что смерть Севергиной последовала от апоплексии мозга»5а. Итак — проступок мальчика Севергина, по документам предположительно внука городового старосты Федора Хворова, предан огласке родными людьми, у которых сирота воспитывался с 11 лет. Очевидно, большой симпатии он в них не вызывал, или — оттого, что кому же и быть законопослушным, как не семейству городового старосты — репутация в провинции первее родства!..

В «деле об Антиминсах» нарочито подчеркнуто, что Полиции известно стало об этом обстоятельстве (о первой краже) после того, именно 12 апреля, когда соборный причт сообщил о похищении св. Антиминса». И далее, уже о второй краже «во благо»: «но об этой новой краже — святотатстве — полиции не было известно, до сведения ее о сем никем не доводилось, а стало известно лишь тогда, когда Севергин при опросах сам об этом рассказал».

Да, рассказал, — но после того, как сделал признание Тюменцеву, после того, как у Тюменцева уже хранились предметы культа, доставленные родственниками мальчика. И Тюменцев о том молчал. Целых девять дней. При его, можно сказать, блистательном послужном списке безупречного служителя церкви. И сообщает о случившемся полиции лишь после того, как Севергин сам ему в этом признается, как бы покаявшись, когда не до приличий и не до прямого понимания «буквы закона», потому что в игре судьба человека⁶. Не «по-Достоевскому» ли ситуация?

Итак, умолчание «во благо». Как в случае с письмом-исповедью. Получение писем не отрицается, более того, сказано, что именно в них — «ничего серьезного». И тем не менее, не сказано, где это «серьезное» было. Не ложь, а умолчание.

«Мертвый дом». — Оправдано ли было умолчание в случае с Севергиным? Обратимся к рапорту, где подробно описаны кощунственные действия мальчика, который изготовил подобие Антиминса, «таковой на красной шелковой материи рисовал карандашом и признал за свое изделие». Более того — «на изготовленном Севергиным подобии Антиминса имеется надпись: «При Благоверном Императоре нашем Александре III Александровиче. Освещал епископ… Василий Марта 7 дня 1886 г.». Отсюда разумеется, что Василий Севергин сам себя именовал и посвятил во Епископа».

Что из этого следует? «Имея ввиду, что мещанский сын Василий Севергин — как видно из вышеобъясненного, на неоднократное святотатство посягнул сознательно-обдуманно, ко времени совершения им преступления (12 апреля) имел от роду без малого 15 лет, т. е. тот возраст, о котором говорится в 139 ст. Улож. о наказаниях, а совершенное им преступление предусмотрено во 2 части 221 ст. Уложения. Полицейское Управление произвело по сему делу дознание, которое, одновременно с ним, передано Товарищу Губернского Прокурора по Кузнецкому Округу для возбуждения против Севергина уголовного преследования…»⁷.

Из чего для Севергина вполне могла воспоследовать печальная судьба, вроде тех, что писаны Достоевским в «Записках из Мертвого Дома», — священник Тюменцев их читал, мы знаем это из его письма Голубеву; более того, он мог от Достоевского слышать, каково ему самому приходилось, — а потому этот безупречно выполняющий свои обязанности человек делает выбор и пытается оградить юного Севергина — авось обойдется. Более того — кто мог подать мальчику идею заменить обрезанную губку целою? Загадка. А за девять дней умолчания такую замену вполне можно было осуществить… Но к этому мы еще вернемся.

«Дело об Антиминсах» лишь преддверие к попытке разгадать сложную и неоднозначную личность священника Тюменцева, чему способствуют и другие архивные документы. Несомненно одно: человек заурядно-прямолинейного мышления вряд ли мог привлечь внимание Достоевского, а тем более импонировать ему настолько, чтобы захотелось поделиться с ним самыми потаенными мыслями.

Более всего поражает иное. «Дело об Антиминсах» относится к началу 1886 г. Всего лишь полтора года назад священник Тюменцев, храня, возможно, тайну исповеди, дал столь уклончивый ответ Анне Григорьевне Достоевской о кузнецком пребывании ее супруга. Не вспомнилась ли Тюменцеву эта пора и его общение с Достоевским? А может быть, — выдержки из таинственного письма, или, того более — «Записки из Мертвого Дома», когда он девять дней молчал о проступке Василия Севергина…

Так или иначе, сколь бы неожиданными не показались нам некоторые поступки священника Тюменцева, а порою, и несообразными с первоначальными представлениями о нем — вспомним, именно неоднозначность его и была, очевидно, притягательной для Достоевского; да и жизнь в провинциальном Кузнецке, уже несколько нам известная не только по «Кузнецкой летописи» Ивана КОнюхова⁸, но и по книге Вениамина Булгакова «Далекое детство»⁹, равно и по роману Л. П. Блюммера «Около золота»¹⁰ и по свидетельствам В. В. Берви-Флеровского, была куда как неоднозначна и потому порождала весьма, на наш сегодняшний взгляд, неординарные ситуации.

Варварство повседневности. — Доказательства? Отвлекаясь от «Дела об Антиминсах», обратимся к другому архивному документу — «Прошению Надворного Советника Берви к Его Превосходительству Томскому Гражданскому Губернатору Действительному Статскому Советнику и Кавалеру Герману Карловичу Лерхе» от 12 июля 1864 года: «Совершенно расстроенное свое здоровье я, по удостоверению врачей, могу излечить при воспрещении мне выезда из Томской губернии только в городе Томске. Почему я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство разрешить мне переезд в город Томск для излечения. В справедливости моего показания относительно моего состояния Ваше Превосходительство можете удостовериться из выданного мне медицинского свидетельства о моей болезни»¹¹.

На что Начальник Томской Губернии адресует министру внутренних дел рапорт от 21 сентября 1864 года о названном прошении «и приложенное при оном медицинское свидетельство о состоянии здоровья Берви и удостоверение Кузнецкой Городской Полиции о его бедности», добавляя от себя, что считает долгом отметить следующее: «при обозрении мною в лете настоящего года губернии я имел случай лично убедиться в болезненном состоянии Берви, его бедности, а также безукоризненном в настоящее время поведении». А потому рапортующее должностное лицо со своей стороны не встречает препятствия к перемещению Берви на жительство в Томск¹².

С момента прошения Берви-Флеровского проходит почти год. 25 мая 1865 г. «Политический преступник Берви отправлен из Кузнецка в Томск вместе со своей семьей и таким же преступником Казимиром Свидерским в сопровождении конвойного рядового Васильева»¹³ (подчеркнуто нами).

Известный публицист? Помилуйте, — но ведь «политический же преступник». К рядовому же Васильеву — запомним эту фамилию — мы еще вернемся.

Проходит еще год. Господину Томскому Гражданскому Губернатору от Надворного Советника Вильгельма Вильгельмовича Берви подана докладная записка от 15 июня 1866 г.: «По распоряжению Вашего Начальства мне назначена для жительства Вологодская губерния. Между тем, я хотя и вполне готов исполнить волю начальства, но средств денежных к тому не имею, а потому и решаюсь просить начальнического распоряжения»¹⁴.

На что 20 июля 1866 г. из Томского Губернского Управления в Томскую экспедицию о ссыльных следует распоряжение: «…отправить г. Берви с его семейством не в виде арестантов (подчеркнуто нами, — авт.) с первым обратным пароходом по направлению к Вологодской губернии»¹⁵.

Послабление Берви-Флеровскому. Милость. Отправить «не в виде арестантов», опять же — по «назначенному местожительству». Его, о котором Л. Н. Толстой писал: «среди писателей-радикалов он (Берви-Флеровский) самый зрелый, самый умный, у него в «Азбуке…» очень хорошо доказано, что вся наша цивилизация — варварская, а культура — дело мирных племен».

Достаточно «варварская» ситуация? И не сродни ли фантасмагорическим узлам судьбы, описанным у Достоевского? Так чего бы удивляться неоднозначности поступков и судеб в малом Кузнецке, коли по словам того же Берви-Флеровского, написанным в Кузнецке же и о Кузнецке: «Если мы бросим взгляд на жизнь города и окрестных сел, мы увидим и тут и там царство безотрадной рутины»…

Так стоит ли нашими мерками мерить деяния и жизненные стези полуторавековой давности, выявленные нами в архивных папках?