Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава пятнадцатая

К ЭТИМОЛОГИИ ГРЕХОПАДЕНИЙ

«Падение» Вергунова началось с Кузнецка, точнее — с его безумной любви к Исаевой. Именно эта любовь стала, в конце концов, источником его бесчисленных бед и последующих неудач на служебном поприще. Не «рвани» он, сломя голову, вслед за Исаевой в Семипалатинск — не было бы его дерзостной схватки с Делаткевичем, сместившей его жизненный путь, так рано закончившийся.

Более того. В Кузнецке служебная карьера Вергунова началась куда как хорошо, и его благодетель Ананьин этому способствовал — иначе не объяснишь «похвальный» формуляр Вергунова с благодарностью губернатора, не состоявшейся, конечно же, без соответствующего представления смотрителя Ананьина. Но вот Ананьин перемещается в Томск — и вслед за этим в жизни Вергунова происходят те странные сдвиги, которые заставили в уже цитированном письме Калмакова упомянуть о «сурьезно-благородном» поведении Вергунова с явным намеком на то, что когда-то, не в столь уж далекие поры, это поведение было не столь уж серьезным и, в особенности же — «благородным». Скорее всего, под намеком этим разумелась уже известная нам история с «отбиванием» избранницы Достоевского, ставшей одновременно избранницей или возлюбленной Вергунова.

Быть может, будь в то время Ананьин в Кузнецке, т. е. являясь, как и прежде, гарантом некой респектабельности поступков Вергунова и его «благоповедения», и истории с «отбиванием жены» не получилось бы, равно не было бы и ужасающего «падения» Вергунова. Но в том-то и дело, что «падения» Вергунова и Ананьина совпали во времени и одно как бы обусловило появление другого. Ибо случившееся с Ананьиным нелепое происшествие, что привело его к перемещению в Томск, имело кульминацией именно лето 1855 года, когда в Кузнецк прибывает М. Д. Исаева. Ананьин, занятый самим собой, а точнее — одним скандальным делом, в течение нескольких месяцев только и думает, как смягчить его последствия и выйти «сухим из воды», однако все тщетно — и перевод в Томск стал неминуем.

Дело, о котором идет речь — уже один раз вкратце упомянутое «побоище» Ананьина с учителем Серафимом Поповым. Пока шло разбирательство — Ананьину было не до Вергунова, «вожжи» были ослаблены, и Ананьин, скорее всего, попросту проглядел страстное увлечение своего подопечного гордой и темпераментной «африканкой», с которой они вместе занимались отнюдь не только изучением французского. Учитель и подопечный оказались в роковых узлах — но каждый на свой манер.

«Подсказать» Вергунову логику дальнейших, после встречи с Исаевой, поступков, было некому, ибо единственный авторитет для молодого учителя — смотритель, все остальные учителя кузнецкого училища — лишь коллеги, «сотоварищи». Иное дело — Ананьин. Смотритель в то время — некий вершитель судеб в провинциальном варианте — без его согласия, заметим, ни один брак служащего в подведомственном ему училище совершиться не мог. В то же самое время, когда случился роман Вергунова с Исаевой, Ананьин отказывает в браке учителю Попову с матерью учителя Максимова, что и послужило одной из причин «побоища» Ананьина с Поповым. Вергунов же не мог не знать о потенциальной возможности смотрителя выдавать или не выдавать разрешений на брак учителям и был, конечно, в курсе отказа Ананьина дать добро на свадьбу Попова. Но если так, то Вергунов, имея виды на Исаеву, не мог не находиться в известных сомнениях — одобрит ли Ананьин его бракосочетание с Исаевой. Зная твердые суждения Ананьина на моральные темы, нельзя и предположить, что Ананьин, прознав о соперничестве Вергунова с Достоевским или кем бы то ни было иным, дозволил бы ему обручиться с Исаевой. Отсюда — полная возможность спасительной миссии Ананьина, имевшего в своих руках все возможности для предупреждения той катастрофы, что случилась с Вергуновым из-за его губительных, как для него самого, так и для Исаевой, чувств.

Но — как уже было сказано, Ананьин в то время был занят собой. Он выкручивался, как мог, из собственной беды, и с головой погрузился в переписку с томским начальством. Ему было не до Вергунова. В марте 1856 г. Ананьина перемещают в Томск, и тоже — смотрителем, а Вергунов остается в Кузнецке один со своими грезами и стремлениями и, быть может, именно из-за отсутствия Ананьина все случилось так, как случилось. Однако вернемся к Ананьину.

Уроки кровавых драм. — Итак, из рапорта смотрителя кузнецкого уездного училища Н. Ананьина от 22 февраля 1854 г. за №38 мы знаем о приключившейся с ним «катастрофе», которой было суждено занимать его помыслы более двух лет — именно столько длилось печально известное расследование обстоятельств:

«20 числа сего месяца, — писал Ананьин директору училищ Томской губернии, — я претерпел беспримерно дерзкие поступки и бесчеловечные побои от учителя Арифметики и Геометрии подведомственного мне училища Серафима Попова. Копию с поданного мною в здешнее полицейское управление, по сему необычайному случаю, прошения, при сем для сведения и распоряжения Вашего Высокородия наипочтительнейше представить честь имею, прося всепокорнейше Вашего Начальнического заступления. Должность смотрителя, по болезни моей, я поручил учителю исторических наук г. Калмакову»¹.

Серафим Попов — лицо, в достаточной мере видное. Он — не только учитель, но и довольно недавно избранный директор и одновременно — производитель дел кузнецкого попечительного общества о тюрьмах. Именно поэтому в орбиту скандала оказалась втянутою почти вся городская «верхушка», причем с самого что ни на есть начала «истории», о чем мы можем судить по обстоятельной докладной записке того же Ананьина:

«20 февраля сего 1854 года в 11 часов утра явился в мою квартиру учитель арифметики и геометрии здешнего уездного училища Серафим Попов и так как он избран директором и производителем дел Попечительного по Кузнецкому отделению о тюрьмах Общества, представил мне для рассмотрения по поручению Попечительного о тюрьмах отделения генеральный за 1853 год отчет о приходе, расходе и остатке сумм Отделения, составленный директором и Экономом — купцом Конюховым. В то же время прибыли ко мне: Смотритель Тюремного Острога, титулярный советник г. Ярманский, Поручик Полка Его Светлости Графа Паскевича Эриванского, князя Варшавского, Михаил Алексеевич Буткеев с родным братом своим губернским секретарем Константином Алексеевым Буткеевым, и учитель искусств здешнего училища г. Максимов»².

Ничего не скажешь — имена звучные: смотритель Острога, поручик Полка Его светлости, бывший столоначальник городской ратуши Константин Буткеев с братом и... уже знакомый нам купец и автор «Кузнецкой летописи» Иван Семенович Конюхов — все были «при начале», все были свидетелями, не говоря уже о полицейском Управлении, куда Ананьин не замедлил написать позже жалобу. И ничего, что в «Кузнецкой летописи» об этой неблаговидной истории — молчок. По мнению ее автора, История слагается не из таких моментов, хотя и они нередко высветляют неожиданные ее аспекты. Послушаем, что пишет Ананьин далее:

«В 3 часа пополудни я выехал из своей квартиры вместе с г. Максимовым, на его собственном экипаже и, имея сообщить учителю Попову, как производителю дел Попечительного о тюрьмах Отделения, некоторые на помянутый отчет замечания, заехали в его квартиру, по приезде в которую нашли тестя его, кузнецкого мещанина Егора Севергина с женой (тещею учителя Попова), и с братом его, мещанином Василием Севергиным, а самого учителя Попова, неизвестно мне от какой причины необыкновенно в расстроенном положении и в слезах, что может подтвердить и г. учитель Максимов. В таком же необыкновенном положении я нашел тещу и жену учителя Попова. Попов, желая сколько-нибудь оградить следы семейного беспорядка, и, на замечание мое о том, предложил мне, г. Максимову и родным своим, как регент маленького певческого хора, послушать певчих, из числа которых заставил петь живущих у него троих мальчиков, учеников кузнецкого училища Чирухина, Козлова и Мелетеева»³.

Итак, господин Попов — отнюдь не пьяный, а только «расстроенный», причем «весь в слезах», равно и расстроенная родня его, решили послушать пение мальчиков. И все это — для того только, чтобы скрыть «следы семейного беспорядка»? Более того — приказание петь, де, последовало лишь после специального замечания Попову, что он, Попов, в расстроенном положении. Стало быть, таковое положение Ананьиным было замечено и скрывать его чем-либо вроде задушевного пения, в таком случае, уже не было смысла? Ананьин противоречит сам себе, запутываясь в мотивах «странных» поступков Попова. Все это покажется еще более странным, если учесть, что рапорт Ананьина не был подтвержден ровно никакими свидетельскими показаниями: родня Попова, крестьянский сын Петр Чарухин, певший в хоре, а также «гостья» Попова мещанка Анисья Карпова в полицейском разбирательстве свидетельствовали против Ананьина, а объяснение Попова, переданное в полицию, было явно не в пользу смотрителя. В этом объяснении, между прочим, Попов так излагал ход событий:

«20-го февраля сего года смотритель кузнецкого уездного училища г. Ананьин изволил с учителем рисования того же училища г. Максимовым приехать ко мне в квартиру в 4 часа вечера в довольно расстроенном положении от употребления горячих напитков, что могут подтвердить бывшая у меня мещанка Анисья Карпова и крестьянский сын Петр Чарухин. По приезде же ко мне, как выше сказано, он, г. Ананьин, потребовал водки, а я, знавши его характер, и не смея раздражать неповиновением, как начальника и гостя, исполнил его требование, поставя на стол графин с водкою. И он, г. Ананьин, употреблял оную в довольном количестве, еще более расстроил свое положение, что видели и могут подтвердить: вышеупомянутая мещанка Анисья Карпова и приехавшие ко мне гости невдолге после прибытия г. Ананьина, супруга секретаря Окружного Суда Павла Варфоломеева Токмакова и сестра ее купецкая дочь Антонида Варфоломеева Шебалина»⁴.

Воистину — и по прошествии полтораста лет не разберешь, какая же из заинтересованных сторон была в более «расстроенном» состоянии — Ананьин или Попов? В обоюдном желании обвинить друг друга в чрезмерном винопитии особенная роль отводилась и свидетелям. Максимов, учитель рисования, не свидетельствовал против Ананьина, не свидетельствовал он и против Попова, но в споре все ж таки, как будет сказано ниже, держал сторону смотрителя — так было для него «безопаснее». Не свидетельствовал же Максимов против Попова открыто, потому что Ананьин в свое время расстроил брак матери Максимова... с учителем Поповым, по неравенству лет: Максимова была старше Попова чуть не вдвое. Идти против воли матери — грех, против воли смотрителя — обвинят в «непослушании». Максимов — чрезвычайно заинтересованное в исходе дела лицо, поскольку от результатов этого «дела» могло зависеть, получит ли он «сатисфакцию» за унижение собственной матери в глазах кузнецкого «бомонда».

Что до других свидетелей, — более или менее открытое противостояние семейства Шебалиных смотрителю Ананьину, как показано в предыдущих главах, было налицо. Один из Шебалиных — Никтополиан, был воспитанником Ананьина, но, как явствует из уже цитированных ранее документов, в отношениях между повзрослевшим Шебалиным и его опекуном Ананьиным вскоре пролегла трещина. Возможно, — потому, что принадлежащий малолетним Шебалиным дом, по несчастливому случаю сгоревший, был оценен Ананьиным в мизерную сумму — две с лишним сотни рублей — так что Шебалины понесли весьма чувствительные убытки. Позже Ананьин, вопреки своему более раннему о Никтополиане Шебалине мнению, нелестно отзывается о его педагогических способностях, что привело к увольнению Никтополиана с должности кузнецкого учителя, когда-то подысканную для него самим же Ананьиным.

Поминаемые в рапорте Попова Павла Варфоломеевна Токмакова и Антонида Варфоломеевна Шебалина, вероятно, — родственницы Никтополиана Шебалина по отцу. Следственно, относиться к Ананьину объективно они никак не могли и, свидетельствуя против Ананьина, возможно, выказывали ему свой долго скрываемый протест и гнев за беды, воспоследовавшие после упомянутого пожара, когда Никтополиан Шебалин был еще малолетним.

Разумеется, свидетельства и Петра Чарухина — одного из мальчиков, певших в хоре, тоже трудно считать нейтральными, — ведь мальчик жил в доме и под опекой учителя Попова. Однако послушаем Попова далее.

«Причем он, г. Ананьин, — продолжает в своем рапорте Попов, — начав выходить из благопристойности, говорил: мне что жена моя дура, и что она также бегает из дому, как и его супруга. Слыша, упомянутые гости, г-жа Токмакова и Шебалина, такие неприличности г. Ананьина, должны были уехать преждевременно из моей квартиры, дабы, зная его характер, не получить и самим каких-либо обид и неприятностей. Я же, проводивши гостей, обратился в комнату, где он, г. Ананьин, будучи один, в заметном азарте, начал меня ругать скверно-матерскими словами, без всякого к тому с моей стороны причины и повода»⁵.

Попов, брак которого с матерью учителя Максимова Ананьин расстроил, вынужден был жениться на другой женщине. Если верить тому же Ананьину, этот брачный союз Попова не был прочен, и жена Попова от мужа «бегала», т. е. изменяла. В этой ситуации, когда виновник личных бед и несчастий Попова смеется над семейными неурядицами последнего, да еще в доме самого обиженного, любое неосторожное слово могло быть взрывоопасным. Более же изумляет, что Ананьин, помянув о том, что и его, Ананьина, жена «бегает из дому», как бы выносит приговор своему же собственному весьма неделикатному вмешательству в личные дела коллеги. И в самом деле, имел ли право Ананьин решать, кому и на ком жениться, мог ли он судить, какой брак — приличен, а какой — нет, если у него в собственной семье — неурядицы и, быть может, еще более непристойные? Впрочем, послушаем, что пишет Ананьин директору училищ, и подивимся, насколько разнится это с тем, что мы прочли только что у Попова.

«Потом приехали в квартиру его, — продолжает Ананьин, — дочери здешнего купца Варфоломея Шебалина, — жена кузнецкого Окружного Суда Секретаря Павла Токмакова и девица Антонида Шебалина. Пробывши в квартире у Попова недолгое время, они уехали. Вместе с отъездом их не стало и хозяина квартиры учителя Попова. На вопрос мой об отлучке его я получил в ответ, что он отлучился для проводин (то ли тещи своей с тестем, то ли помянутых дочерей купца Шебалина). Оставшись одни и не желая уйти, не простившись с хозяином Поповым, и особенно я, имея сообщить ему замечание на вышепомянутый генеральный отчет Попечительного о Тюрьмах Отделения, продолжали оставаться в его квартире»⁶.

Заметим пока, что Ананьин, в отличие от Попова, не указывает причин, по которым сестры Шебалины уехали из квартиры. Он даже не пытается заручиться их «свидетельствами» — очевидно, полагая, что Шебалины, которые, со слов Попова, самолично слышали рассказы Ананьина о том, как и чья жена «бегает из дома», будут давать показания не в его пользу. Не мог свидетельствовать против Попова и учитель Максимов, поскольку согласно рапорту самого Ананьина, из квартиры Попова, предвидя возможные конфликты, быстрехонько «ретировался». Остается загадкой, почему сам Ананьин, предвидя ход событий, — подобно Шебалину или Максимову, — не ушел из квартиры Попова вместе с ними. Хотел послушать соображения Попова о «генеральном плане»? Но ведь и Максимов прибыл к Попову с той же целью, однако же... Разве располагало к подобным «обсуждениям» то, о чем пишет Ананьин далее?

«Не более как через четверть часа, — продолжает Ананьин, — учитель Попов появился в прихожей комнате и с необыкновенным азартом закричал полудиким своей жене голосом: «водки!». Жена подошла к нему, держа в одной руке графин, а в другой рюмку с водкой, и он ударил ее так, что графин и рюмка выпали из ее рук, — произнеся при том слова: «не так подаешь!». Все это видели и слышали — г. учитель Максимов и трое певших мальчиков: Чирухин, Козлов и Мелетеев. Господин Максимов (вероятно, знавший необычайно буйный характер учителя Попова, как прежде живший с ним на одной квартире, или, может быть, по другим причинам служебным, в доказательство чего я имею впоследствии привести особые происшествия), в это время уехал»⁷.

Итак, еще до ухода Максимова в квартире Попова начали происходить пренеприятнейшие вещи. То, что это произошло именно до ухода, подтверждает и Попов, и Ананьин, но Ананьин почему-то не уходит вслед за Максимовым и Шебалиными, а остается. Почему? На этот вопрос отвечает не Ананьин, а Попов:

«После вышенанесенной мне обиды он, г. Ананьин, приказал позвать из кухни мальчиков.., живших у меня по просьбе их родителей на воспитании, и заставил их петь. Причем он начал произносить матерские слова, относящиеся ко мне. Вследствие чего, дабы не слыхать мальчикам от г. Ананьина, как от их смотрителя и главного наставника, подобных пошлых слов, я велел им удти в свое место, а г. смотрителю Ананьину предложил оставить меня в покое, ехать домой. Равно просил и г. Максимова каким-нибудь образом склонить г. Ананьина ехать домой. Но предложение мое и просьба г. Максимова были тщетны пред г. Ананьиным. После этого я уже принужден был с женою моею удалиться в кухню, надеясь, что он, г. Ананьин, не видя хозяев, оставит мою квартиру»⁸.

И Ананьин, и Попов единодушны в одном — до обсуждения «генерального отчета» дело так и не дошло. Была «светская» беседа, было пение мальчиков — весьма продолжительное, если верить Ананьину, ибо пока Попов отлучался «для проводин», мальчики все пели и пели. Но если Ананьин прибыл по делу, а «расстроенное», по его же словам, положение хозяина квартиры к обсуждению «генерального отчета» не располагало, то становится ясной вполне «этимология» конфликта. Она — в провинциальных кружевах, которые сплетаются как бы специально из броских и хлестких рапортов «сторон», в чем-то по-разному обиженных. «Дело Попова» привело, в конечном счете, к перемещению Ананьина из Кузнецка в Томск. Что и говорить, событие для маленького Кузнецка — из ряда вон, тем более, что Ананьин при училище — почти 30 лет. А в чем видимые причины? Как оказалось, совсем не в несовпадении взглядов на «генеральный отчет», а в упорном нежелании смотрителя Ананьина уйти из квартиры Попова вовремя, вместе с учителем Максимовым или сестрами Шебалиными. И только?

«Вместо того, — продолжает свой «расклад» учитель Попов, — чтобы г. Ананьину, по вышесказанным просьбам, ехать домой, он опять потребовал мальчиков и вторично заставил их петь. Я же, боясь, чтобы он, г. Ананьин, не сделал в моей квартире чего противного и вредного, как себе, по слабости своего положения, так и мальчикам, принужден был придти к ним в комнату с женою при мещанке Анисье Карповой и, чтобы прекратить столь обидную для меня беседу, как видно из вышесказанного, мальчикам велел идти в свое место, а жене своей велел предложить снова г. Максимову проводить его, Ананьина, домой. Он же, г. Ананьин, услыхав голос жены, начал ее обзывать неприличными, относящимися к ее чести, словами и, прогоняя, говорил: «ступай отсюда вон, Фионка!». Г-н же Максимов, слыша столь неприличные и обидные слова, относящиеся к бесчестью моей жены, скрылся»⁹.

Характерно это словечко — «скрылся». Очевидно, страсти накалились настолько, что ни о каком «генеральном плане» не могло быть и помину. Ананьин, как будет сказано абзацем ниже, это вполне осознает, но — не уходит. Незваный гость хуже татарина. И все это — под стройное пение маленького хора, которое закончилось весьма неожиданно: и тут мнения опять-таки двоятся. Ананьин утверждает, что Попов его ударил по левому уху и бил по глазам бесчеловечно, Попов же... Впрочем, послушаем сначала Ананьина:

«Попов же, — писал Ананьин, — взойдя в ту комнату, где пели мальчики, спросил тем же азартным голосом: «кто смеет распоряжаться в моем доме и кто заставил петь мальчиков?». На ответ мой, что заставил петь мальчиков я, он закричал на них: «марш отсюда!». И когда мальчики убежали, Попов ударил меня по левому уху, сшиб меня со стула и бил меня по лицу и глазам бесчеловечно. В это время я, собрав последние мои силы, хотел встать на ноги, но Попов схватил меня за волосы и ударил об пол»¹⁰.

Попов же утверждал, что в пьяном угаре Ананьин… сам себя избил и изувечил, что, как ни странно, отчасти подтверждается весьма подозрительными словами самого Ананьина, что, де, он, Ананьин, сам не помнит, как это все было, долго ль или нет, и чем его бил Попов по глазам и лицу. Совсем, оказывается, не помнит... Зато Попов всю эту сцену живописует в деталях, и неудивительно — зрелище было незабываемым:

«После чего, — отчитывается Попов за события, последовавшие за уходом Максимова из его дома, — г. Ананьин, вероятно, тоже желая отправиться домой, начал вставать со стула, пошатнувшись, ударился лицом в стекло окна и разрезал себе подбородок. Жена же моя и мещанка Анисья Карпова, испугавшись, ушли в это время в кухню. Он же, г. Ананьин, ругая меня елико-возможно скверно-матерскими словами.., стращал, говоря: «Я тебя! Попомнишь меня!» и замахнулся. Я же... поймал его за руку, но он отбросил мою руку к стене печи. После этого начал, шатаясь, биться об стены, рвать на себе волосы и кидая оные мне в глаза, упал на пол, отчего, как видно было по крови, расшиб себе лицо... После этого поднявшись с помощью моею с полу, плюнул мне в глаза и бросился вон из дверей...»¹¹.

Ананьин же, не вполне осознавая того, что с ним творилось в квартире Попова в самый, казалось бы, памятный момент вообще за всю его карьеру, очень быстро «опомнился» на улице, бросившись без калош, шапки и шубы сразу, без промедления, к городничему, стряпчему и военному лекарю с жалобами на Попова. «При деле» оказался и учитель Максимов, которому с ответственными городскими лицами пришлось отправиться на квартиру Попова вновь для освидетельствования.

«Сколь долгое время продолжались с его стороны побои, — вспоминал позже Ананьин, — я от испуга, нечаянности и страха объяснить не могу, помню только, что при нанесении мне ударов по лицу и глазам, вероятно, каким-то острым в руке орудием (он расшиб мне обе брови, левую сторону подбородка до кости, равно ушиб оба глаза так, что они облились кровью, если нет другого важнейшею в них повреждения) и за него ухватился бывший тут дядя его, мещанин Василий Севергин, чему я обязан жизнью. В это время я, видя покушение на мою жизнь и желая спасти ее, встал с полу, выбежал в одном фраке — без шубы, шапки и калош на улицу и, перебежавши через переулок на Большую Береговую улицу, встретил г. Секретаря Кузнецкой городовой Ратуши Журавлева и упросил его свести меня домой, каковая просьба моя и была исполнена»¹².

На жалобы Ананьина городские власти откликнулись немедленно. Оно и понятно. В игре — не только «честь мундира» или «интересы дела». Если верить объяснениям Попова, связываться с Ананьиным даже очень высокопоставленным городским чинам не вовсе безопасно. Например, Попов поминает в своей объяснительной записке несколько примечательных примеров, когда «буйствам» Ананьина, казалось бы, не будет конца и весьма авторитетные даже полицейские чины были вынуждены «сносить» от него обиды:

«Он, г. Ананьин, — рассказывал Попов, — вследствие своевольного своего характера, в бытность здесь в Кузнецке г. городничего Фольца, выбегал из своей квартиры с запоркою от дверей с умыслом бить г. городничего Фольца, квартального Таманова и десятников, бывших по делам службы у ворот квартиры г. Ананьина. В доказательство чего, — продолжает Попов, — и были в это время жестоко прибиты: квартальный надзиратель Таманов и десятник Белов, но кем, т. е. господином Ананьиным или учителем Страшининым, который был виною этого происшествия, мне не известно. Он же, г. Ананьин, в доме купца Полысухина, нанес тяжкие обиды Заседателю Кузнецкого Окружного Суда г. Вырыпаеву: ругал его подлецом и вырывал у него, Вырыпаева, деньги с домашними записками, подавал повод к драке, от чего г. Вырыпаев избежал только по помощи других тут бывших людей, и избавился от побоев, желаемых по признакам нанести ему г. Ананьиным»¹³.

Ясно, что при таком «буйном» нраве Ананьина связываться с ним было небезопасно. Тогда становится понятным и стремление Попова, на следующее утро после «побоища», загладить инцидент, для чего он и его супруга поехали с визитом к Ананьину, но супруга смотрителя обругала Попова «подлецом и мерзавцем» и, как объяснил позже Попов, выражалась так неосмотрительно только потому, то, де, он, Попов, «прибил ее мужа». Ананьин же был настроен совсем не миролюбиво и тут же сел писать бумагу директору училищ Томской губернии, в которой обвинял Попова в попытке лишить его жизни. Для «освидетельствования» места происшествия, т. е. не более и не менее, как покушения на убийство, как ни странно, были приглашены люди, которые очевидцами «инцидента» не являлись, а были просто уважаемыми в городе должностными лицами:

«По прибытии моем домой тотчас были приглашены для освидетельствования меня гг. кузнецкий городничий Андреев, стряпчий Шаврин и военный лекарь Юматов, причем депутатом со стороны училища был учитель Максимов, которые, по освидетельствовании меня, отправились к учителю Попову. В каком положении гг. свидетельствующими найден я и что найдено ими в квартире учителя Попова, они не преминут объяснить, а потому всеподданнейше прошу: дабы повелено было о дерзком против меня, как непосредственного своего начальника, поступка учителя Попова и бесчеловечно нанесенных им побоях, клонившихся к лишению меня жизни, произвести следствие уголовным порядком и что по оному окажется, представить на рассмотрение подлежащего судебного места»¹⁴.

На этом «месть» смотрителя, однако же, не закончилась, и временно замещающий его должность учитель Калмаков предписывает учителю Попову «оставить» посещение классов и снимает с него все его учительские обязанности. Заметим — все это было сделано до какого-либо решения полицейских или судебных органов по факту «побоища». Забегая вперед, скажем, что таковое судебное решение не подтвердило вину Попова за ее фактической недоказанностью. Так что «санкции» Ананьина в данном случае были несколько преждевременными, равно и понятный, но не вполне законный отказ учителей кузнецкого уездного училища Страшинина и Максимова посещать уроки до тех пор, пока в училище будет учительствовать Попов:

«По случаю необычайно дерзких поступков учителя арифметики и геометрии Серафима Попова, — писал Калмаков в рапорте директору училищ Томской губернии от 22 февраля 1854 г., — против г. смотрителя здешнего училища Ананьина, должность смотрителя поручена мне. Сотрудники мои, гг. Страшинин и Максимов, отозвались от посещения классов, ежели будет оные посещать учитель Попов, что и я с своей стороны нахожу справедливым. Вследствие таких отзывов гг. учителей, я вынужденным нашелся предписать учителю Попову, чтобы он оставил посещение классов впредь до особенного с Вашей стороны распоряжения»¹⁵.

Напомним, что в данный момент Калмаков хлопочет о прибавке к жалованию, и в этом усердно, со своей стороны, помогает ему Ананьин, о чем мы упоминали уже в предыдущих очерках. А благодарность за хлопоты «вышестоящему» смотрителю может быть разной — от полнейшего бойкота вставшего «рога в рога» со смотрителем учителя Попова, до его фактического увольнения из училища, хотя бы и не опороченного по суду. Попов же в этой отнюдь не «дипломатической» ситуации повел себя куда более корректно и решил попросту не выносить «сор из избы» и не доносить директору училищ о тяжких обидах, нанесенных ему Ананьиным в его собственном доме:

«20-го февраля сего года штатный смотритель кузнецкого уездного училища г. Ананьин, — писал Попов в рапорте директору училищ, — изволил пожаловать с учителем рисования того же училища г. Максимовым ко мне в квартиру в 4 часа вечера в довольно расстроенном положении от употребления горячих напитков, где, как мне, так и жене моей нанес тяжкие обиды, которые здесь излишним считаю до время упоминать. В заключение всего по его же, г. Ананьина, ко мне недоброжелательству, я получил от 22-го того же февраля за № 36 предписание г. и. д. штатного смотрителя здешнего училища учителя Калмакова об удалении меня самопроизвольно от должности якобы за противозаконные поступки, учиненные мною штатному смотрителю Ананьину. Вследствие чего, — продолжал Попов, — не желая нисколько открывать поступки и обиды г. Ананьина, известные всему кузнецкому обществу, я всепокорнейше прошу: Ваше Высокородие! Защитите меня от напрасных и неправильных взводов г. Ананьина и самоуправного распоряжения г. Калмакова, чем доставите мне случай избежать от неправильного угнетения и обид...»¹⁶.

В ответ на выпад Попова Ананьин разражается 15 марта 1854 г. гневным письмом, в котором объясняет г. директору училищ Томской губернии причины, по которым Попов питает к нему неудовольствие, начиная с 1848 г., т. е. с момента определения его на службу. Эти причины нам уже известны: во-первых, Попов хотел жениться на матери учителя Максимова, вдвое его старшей, но Ананьин отклонил этот брак по неравенству лет; во-вторых, Ананьин отклонил домогания его родного брата на место приходского учителя в только что открытом Приходском училище — то самое место, которое занял как помнит, читатель, соперник Достоевского Вертунов. Кроме того:

«Учитель Попов, — добавляет Ананьин, — неоднократно подвергался замечаниям моим по строптивости его характера и поведению. Я надеялся на исправление, но он не мог их принимать, как следовало доброму подчиненному — продолжал питать ко мне месть... Но 20 числа февраля в квартире своей давно таившаяся месть его ко мне обнаружилась самым зверским образом: он чуть не убил меня»¹⁷.

Попов же объяснил поступки Ананьина просто «пьяностыо» и его склонностью «делать каждому подобные дерзости и обиды». В доказательство и в подкрепление сказанного, Попов перечислил уже отчасти известные нам примеры: как Ананьин (или Страшинин?) бегал «с запоркою от дверей» за городничим Фольцом с явным намерением «прибить» его, и не только его, но и квартального и десятников; как Ананьин «ругал подлецом» заседателя Вырыпаева и «вырывал» у него из рук деньги и проч. Кроме того, Попов озадачивается вопросом, почему, собственно, его собственная, г. Ананьина, жена «бегает из дому», в чем мы не можем не видеть явный упрек: как можно было Ананьину расстраивать брак Попова с Максимовой, когда его собственная жена... Но — слово Попову:

«Супруга г. Ананьина, — докладывал Попов директору училищ Томской губернии, — угнетаемая его несносными поступками, уходит частовременно из дому на неделю и более. В доказательство чего и было со стороны ее, г-жи Ананьиной, объявление в здешнюю кузнецкую полицию, писанное и по ее доверенности поданное отставным солдатом Осипом Васильевым Познанским, в том, что она, г-жа Ананьина, не будучи более в состоянии переносить обид от своего супруга, удаляется в деревню Ашмарину к родственникам, взявши с собою все ей принадлежащее»¹⁸.

Добавим, что в руках Попова — великолепный козырь: визиты Ананьина по обсуждению всякого рода «генеральных планов» тюремного общества всем известны, они, по обыкновению, ничем серьезным не кончаются, — таков и очередной визит Ананьина. В доказательство — история, когда Ананьин явился к членам «тюремного» общества приблизительно в том же настрое, какой кузнецкие «вершки» могли наблюдать в печально известной истории с «вырыванием» денег у заседателя Вырыпаева, что тогда, если верить Попову, чуть не спровоцировало драку.

«Недавно он же, г. Ананьин, — докладывал Попов директору училищ, — в подобном положении нарушил спокойствие членов общества попечительного о тюрьмах, собравшихся в доме директора купца Насилья Конюхова по делам службы, так, что члены, не сделав ничего ими предложенного, принуждены были разойтись. И множество есть обид, учиненных г. Ананьиным здешнему Обществу»¹⁹.

«Перестрелка» длилась очень долго. Особенно заботило Ананьина, как бы вовремя просчитать очередной шаг Попова, чтобы встретить его во всеоружии. На вооружение были взяты и даже «шпионские» методы: своего рода «перлюстрация» документов, отправляемых Поповым в Томск. Желание «подсмотреть» было столь велико, что напрочь забыты все приличия: Ананьин 18 октября 1854 г., т. е. уже через полгода после «побоища», в рапорте за № 144 не удержался от соблазна и попросил директора пересылать ему, Ананьину, документы, поступающие в дирекцию училищ от Попова:

«...Полагая, что в ответах учителя Попова находятся какие-либо лжепоказания к сокрытию вины его и к омрачению моей чести, осмеливаюсь всепокорнейше просить Ваше Высокородие прислать мне копию с тех ответов, чтобы я мог представить Вам мои на них объяснения и опровержения лжепоказаний Попова»²⁰.

«Война», как видим — в самом разгаре, и переписке не видно конца. Интересно, что дело не закончилось даже специальным решением суда. 25 ноября 1855 г. губернатор Томской губернии генерал-майор Бекман утвердил определение суда по этому делу, наложив на него такую резолюцию: «С решением согласен». В этом определении суд устанавливает следующие обстоятельства дела. Во-первых, Ананьин был избит, но не пьян. Не пьян же он был потому, что «свидетельствующая» его после «побоища» городская верхушка в лице городничего Андреева, не помянула о факте «пьяности» в отправляемых «ввысь» документах. Во-вторых, если Ананьин, как следует из первого вывода, не был пьян, то, будучи трезвым, согласно логике суда, он никак не мог нанести себе кровавые увечья. В-третьих, «кровавые увечья» все-таки были, поскольку «на пальте» Попова обнаружены были городничим и прочими лицами «следы крови», а секретарь ратуши Журавлев даже видел Ананьина, всего окровавленного, бегущим по улице из дома Попова²¹.

Все это заставило суд подозревать Попова, но... подозрениями все дело и кончилось. В решении суда так и записано: поскольку Попов на себя в этом преступлении «навлек сильное подозрение», то в таковом подозрении его, Попова, на основании 1177 статьи 10 тома Зак. Угол. и «оставить». Вина не доказана, но — Попов оставлен под подозрением, и только.

Решение суда — лишь повод для дальнейших действий. Оно было половинчатым, а потому никого не устраивало. Не устраивало оно Попова, поскольку установленное судом «подозрение» не давало ему право преподавать в том же училище и понадобилась еще одна обойма документов, которая дошла даже до государя императора, чтобы Попову все-таки разрешили, после трехгодичного перерыва, преподавание в училище, о чем мы уже поминали в очерке «Из жизни уездного учителя Вергунова».

Решение суда не устраивало и Ананьина, поскольку не доказывало вину Попова, а, стало быть, бросало некоторую тень и на правдивость самого Ананьина. Поэтому неудивительно, что вскоре Ананьина, так сильно скомпрометированного этим делом, перемещают в Томск. Но, поскольку по суду он не виновен, то перемещают его на то же смотрительское место. Отчего в Томск? Оттого, что к начальству поближе, и все «пруэссы» Ананьина отныне — на виду.

Конец карьеры. — Так начался закат карьеры кузнецкого смотрителя Ананьина. «Дело Попова» поставило крест на многих весьма похвальных и полезных, и даже подвижнических, его начинаниях, и, казалось бы, столь удачно пройденный почти 30-летний путь в должности смотрителя никак не может закончиться так плачевно. Жить бы да радоваться: в мае 1850 г. Ананьин представлен к ордену Св. Владимира, а 1 июня 1853 г. и. д. начальника первого отделения Томского Общего Губернского Управления в письме директору училищ Томской губернии за № 218 поминает о представлении Ананьина к ордену Св. Анны III степени:

«По приказанию г. гражданского губернатора первое отделение Общего Губернского Управления покорнейше просит Ваше Высокородие доставить сего же числа формулярный и краткий в трех экземплярах список о службе Штатного Смотрителя кузнецкого уездного училища коллежского асессора Ананьина за последнее время на предмет представления его к награждению за отлично усердную службу орденом Св. Анны 3-й степени»²².

И, надо же, — конфуз. «Отлично усердная служба» и — «побоище». До орденов ли? Притом, что Ананьин упорно и умело старался, чтобы оправдать доверие, чтобы наградили, чтобы исходатайствовали причитающееся ему, по заслугам, — в чем он сам уверен и, кстати, совсем не безосновательно. Ведь — смотритель, член «тюремного» общества, этнограф, и чуть ли не «кавалер». Ко всему сказанному в позитивной графе об Ананьине добавим, что уже на старости лет, как бы в предвидении награждения «Святой Анной», он решается и вовсе на отчаянный шаг, который должен был «апофеозно» высветить его не только как педагога-подвижника, но и ученого, пекущегося о благах науки. В декабре 1853 г. Ананьин отправляется... в Алтайские горы «описывать» быт инороднее. В его преклонные годы? Создается впечатление, что все точно просчитано в предвидении получения заветной «Анны»:

«Штатный смотритель коллежский асессор Ананьин, — писал о самом себе Ананьин в отчете о состоянии кузнецкого училища, — с 10 по 24 число декабря находился в отлучке в Алтайских горах, обозревая быт тамошних инородцев для этнографического описания их, по возложенному на него поручению Господином Томским Гражданским Губернатором»²³.

Итак, все шло на лад. Ананьин — герой и подвижник, и вдруг... все рухнуло. Пятно на имени. Пятно на репутации. Слухи: это — тот самый, которого Попов... Перемещение в Томск — чуть ли не под надзор... Притом, что суд Попова не «завинил», и, более того, сам император восстановил его в правах. Итак, — сатисфакции Ананьин не получил.

Тем не менее, он приехал в Томск и выхлопотал невиданную, казалось бы, по тем временам пенсию. За более чем 35-летнюю службу она составляла 457 руб. 46 коп., о чем мы узнаем из письма Томского Общего Губернского Правления Директору училищ Томской губернии от 16 июля 1859 г.²⁴. Но все это — последние милости, которыми его «осыпала» дирекция. Через несколько месяцев его уволят. «Выбросят», как ненужный хлам. В прямом смысле, ибо заставят «очистить» смотрительскую квартиру, которую отныне будет занимать новый смотритель томских училищ — Голишев. Причем выгонят не только «с позором», но и в самый что ни на есть неудобный момент — в праздники, на святой седьмице...

«...Не очистил еще я квартиры для г-на Голишева, полагая полное мне упование на внимание моего начальства, на Вас, Ваше Высокородие, к моей почти 40-летней службе (с 1821 г.). Не на страстной же, не на святой же седьмице мне очищать для Голишева квартиру...», — писал Ананьин директору училищ Томской губернии²⁵.

Вскоре последовала смерть Ананьина. Очевидно, не столь уж и незаметная, поскольку с него, уже умирающего, и с его жены дирекция томских училищ (которая тут же, что называется, «под боком») требовала рассчитаться за некогда, якобы, увезенные им из кузнецкой училищной библиотеки книги, о чем мы уже писали в предыдущих главах.

«...В библиотеке недостает 24-х экз. несданных бывшим смотрителем Ананьиным книг... За несданные Ананьиным книги училище может быть вознаграждено вычетом из пенсии Ананьина», — писал директор училищ Попов²⁶.

Проходит еще несколько лет. Ананьин умер. И вдруг из пенсии его вдовы Феоктисты томское начальство постановляет удержать 110 руб. 50 коп. за те самые книги, которые, якобы, Ананьин не вернул кузнецкому училищу²⁷.

И маловажно, что спохватились поздно, ведь Ананьина нет в Кузнецке уже много лет. Маловажно также, что книги стоили в те поры недешево — вспомним 60-рублевую книгу «с рисунками», которую пришлось возвращать в свое время в Тобольск учителю Калмакову, — и, таким образом, для пенсии Ананьина или его супруги «пропажа» 24 книг что-нибудь, да значила. Важно другое — таковые «пропажи» почему-то «навешивались» на тех, кого в Кузнецке давно уже нет — на умирающего Ананьина или на давно пребывавшего в Семипалатинске Вергунова, которые, за давностью, и ответить что-либо на внезапно заволновавшие дирекцию вопросы, увы, не могли. Таковы нескончаемые «парадоксы провинции», подкидывающие сюрпризы детищам своим почти всегда не к месту и тем более — не ко времени...

Фигура Н. И. Ананьина, — во всем ее противоречии, — трагическая фигура. С одной стороны, архивные документы раскрывают перед нами «сагу» о приобретении достойного здания для уездного училища; многолетние бои с томским начальством за пополнение библиотеки новейшими и лучшими изданиями столичной периодики и учебными пособиями; слезные выбивания пенсионного пособия для учителя Калмакова; радение благу учительской братии. Это ли не подвижничество?

Но это — парадная, фасадная часть провинциального быта. Впрочем, — в историю, обычно, именно она и вписывается.

Другое дело — истинные мотивы поступков, скрытые «игры светил» на провинциальном небосклоне, сложнейшее искусство «плетения кружев» на крохотном пятачке маленького города. Поистине, не только «человек есть тайна», но облик его вырисовывается не в послужном списке и не по строкам поданных им рапортов, а подспудно проглядывает меж строк, что самым неожиданным образом отличают не официальную, а скрыто-психологическую историю того или иного события. Листая архивные папки, не устаешь удивляться: сколь разны люди, однозначно трактуемые в официальных ведомостях. Настолько «разны», что излишне и даже невозможно пытаться дать им оценку: хороши ли, дурны ли они были. Они были — люди...

ИСТОЧНИКИ

26. ГАТО, ф. 99, оп. 1, д. 286, л. 9; см. также ф. 125, оп. 1, д. 100, л. 10.