Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов

Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов.

Часть вторая

ЛИКИ ПРОВИНЦИИ

Старый Кузнецк в портретах его обывателей

Глава шестнадцатая

О МНИМОСТИ СЛУЧАЯ

Наша жизнь состоит из случаев. Подумать только: не будь кровавого «побоища» между смотрителем Ананьиным и учителем Поповым и, возможно, судьба Вергунова, соперника Достоевского, повернула бы в иное русло, ибо, останься наставник и благодетель Вергунова Ананьин в Кузнецке и не будь он перемещен после ознаменованного скандала из Кузнецка в Томск — и, глядишь, «начальническое напутствие» предупредило бы неблагообразное, на вкус провинциальной публики тех лет, и «несурьезное» поведение Вергунова.

Но, как правило, судьбоносной оказывается не одна какая-либо случайность, а таинственное сцепление ряда случайностей. Курьезный зигзаг в биографии престарелого Ананьина — это лишь звено в цепи случаев. Ибо, не наложись этот зигзаг на совершенно неожиданное, на первый взгляд, желание учителя Калмакова занять место рвущегося вслед за Достоевскими в Семипалатинск Вергунова — возможно, решающая страница в коллизии Достоевский — Исаева — Вергунов судьбою не была бы начертана. Скорее всего, не будь начальнической воли нового кузнецкого смотрителя Страшинина, сменившего Ананьина на смотрительском месте и соблаговолившего дать разрешение Вергунову на переезд в Семипалатинск — и Вергунову грозил бы «вечный Кузнецк», и его роман с Исаевой на этом, возможно прекратился бы.

Однако случилось так, как случилось. А потому обратимся, ввиду вполне понятного желания разобраться в этой цепи, как будто сплетенной самим роком, к фигурам упомянутых Калмакова и Страшинина.

Внезапное рвение учителя Калмакова. — Итак, что же побудило учителя Калмакова, который уже давно на пенсии, вернуться опять к преподаванию и что заставило написать его длинное письмо директору училищ Томской губернии с просьбою разрешить Вергунову ехать в Семипалатинск, а на вергуновское место определить его, Калмакова? Обратимся к документам. 25 апреля 1853 г. учитель истории и географии кузнецкого училища Калмаков подал покорнейшее прошение смотрителю кузнецкого уездного училища Ананьину о нижеследующем:

«Более четырех лёт я страдаю ревматизмом, жестокою ломотою, зрение мое очень потупело. Эти болезненные недуги лишают меня возможности продолжать службу и я чувствую, что отстаю от благонамеренных ожиданий учебного начальства. Всей службы моей, считая с 1829 года Июля 4-го — 23 года и 10 месяцев. В течение этого времени Вы были постоянным моим начальником и достойным свидетелем постоянно усердной и по крайнему разумению продолжаемой службы. Всепокорнейше прошу Ваше Высокоблагородие исходатайствовать мне по болезни моей от службы увольнение с оставлением при мне пенсиона, пожалованного 1849 года июля 4-го. По болезненному моему положению пенсион есть единственное средство к поддержанию существования моего и моего бедного семейства. При отставке моей от службы не оставьте, Ваше Высокоблагородие, наградить меня Аттестатом и пачпортом»¹.

Итак — зрение потупело и кости «ломит жестоко». Как не войти в положение коллеги? Тем более, что с рапортом он обращается не в дирекцию училищ Томской губернии, а к смотрителю, подчеркнуто называя «Высокоблагородием» и сопровождая просьбу множеством лестных слов. Высокоблагородие безучастным никак не осталось. Надо полагать, — вместе прикидывали, как бы уволить Калмакова с тем, чтобы училищу от такого увольнения проигрыша не было.

Ранее Калмаков некоторое время исполнял обязанности каинского смотрителя училищ. Правда — весьма непродолжительное. Однако остались связи. И тут именно из Каинска поступает прошение от бывшего каинского смотрителя Архипова, который просит о переводе его в Кузнецк «по семейным обстоятельствам».

«Обстоятельства моих домашних дел, — писал Иван Архипов директору училищ Томской губернии, — требуют продолжительного пребывания в городе Кузнецке. Не имея возможности оставить службу по недостаточности своего состояния, я осмеливаюсь покорнейше просить Ваше Высокородие о переводе меня в Кузнецкое уездное училище по неимению там вакансии платою смотрителя, на должность учителя Истории и Географии, которую я занимал в Томском училище до определения меня в настоящую должность. Перевод этот я сочту за милость моего Начальства»².

Итак — счастливое совпадение? И Калмаков, и Архипов — учителя Истории и Географии. Оба «связаны» Каинском, ибо когда-то Калмаков тоже служил в Каинске. И их желания обоюдно совпали. Быть может — списались и решили: Калмакова — на пенсию, Архипова — на его место. Помог и благодетель Ананьин: не случайно же именно Ананьин усердно хлопочет об отставке Калмакова и, что бывает нечасто, — удивительно неотступно. В одном из рапортов даже пишет, что он, Ананьин, совершенно уверен, что Калмаков милостивым вниманием дирекции училищ оставлен никак быть не может:

«г. учитель Истории и Географии Калмаков, — писал Ананьин директору училищ Томской губернии 1 мая 1853 г. в рапорте за № 73, — поданным на мое имя 25 апреля прошением испрашивает себе увольнение от службы. Силы его действительно не соответствуют нелегким обязанностям Наставника, по он, для жалованья, желал бы прослужить 25-летний срок — до 4 июля 1854 г. Если, сверх пенсиону, он может быть награжден единовременной выдачей годового оклада жалованья, то это было бы для него приятнее. С полной уверенностью, что г. учитель Калмаков не будет оставлен милостивым воззрением Вашего Высокородия на его службу, о чем всепокорнейше прошу, имею честь представить прошение его в Ваше благорассмотрение»³.

Итак, как следует из рапорта, Ананьин самолично хлопочет за Калмакова и требует не только исходатайствования пенсиона, но и единовременную выдачу жалованья за целый год вперед. По той причине, что это было бы для Калмакова... приятнее. Надо полагать, несравненно приятнее для последнего было бы получить единовременное пособие в размере трех- или пятигодичной службы в училище, но дирекция на этот счет была иного мнения, и на уговоры Ананьина не поддалась. Почему? Очевидно, потому, что за происходящей по этому делу перепиской прошло около года, и тут так некстати приключилось памятное всем «побоище», а, следовательно, к просьбам Ананьина относятся, вероятно, уже не так, как прежде. Прошел год — и Калмаков пишет на имя Ананьина уже новое прошение.

«В службу по учебной части, — напоминал Калмаков, — я определен 1829 г. июня 4-го, в настоящее время исполнился 25-летний срок. Всепокорнейше прошу Ваше Высокоблагородие обратить благосклонное внимание на продолжительную мою службу, не оставьте ходатайством о прибавке 5-й доли к получаемому мною пенсиону и об увольнении от службы, которую продолжать не могу по болезненному моему положению. В течение 25 лет службы я пользовался многими благодеяниями моего Начальства и Ваше нынешнее о мне ходатайство будет последнею наградою и верною подпорою моей будущности»⁴.

Одновременно на имя Ананьина Калмаков подает прошение о перемене ему знака Отличия за беспорочную 20-летнюю службу на знак более высокого достоинства, т. е. на знак о беспорочной 25-летней службе и присовокупляет к этому особенную просьбу не оставить его, Калмакова, «начальническим Вашим покровительством». От имени Калмакова была направлена дирекции училищ и специальная бумага, в которой он объясняет начальству, что свой пенсион за 20-летнюю службу он, Калмаков, желает получать вместе с причитающейся ему пятой частью пенсиона не где-нибудь, а в Кузнецком Окружном Казначействе⁵.

Все эти бумаги Ананьин отослал в дирекцию, как и год назад, при особом своем рапорте, который на этот раз выдержан в самых сдержанных тонах. Ни о каком единовременном пособии Калмакову в размере годичного жалованья уже не поминается, равно никаких «эмоциональных» всплесков, уверений в преданности и проч. и проч. в письме нет:

«Предписание Вашего Высокородия... — писал Ананьин 19 июля 1854 г. директору училищ, — объявлено учителю истории и географии вверенного в мое управление училища коллежскому асессору Калмакову. Прошения его о совершенном увольнении его за болезнею от службы, об исходатайствовании ему, за выслугу 25-летнего срока, 5-й доли годового оклада его жалованья в прибавок к получаемой им пенсии, и о награждении его Знаком Отличия беспорочной службы XXV-летнего достоинства, представлены Вашему Высокородию при рапорте моем... Пенсию свою он желает получать из здешнего Окружного Казначейства, в чем и имею честь представить подлинником рапорт г. учителя Калмакова»⁶.

Впрочем, никаких намеков на затяжку дела в адрес начальства в письме не имеется — официальный сухой документ. Но каким же ему быть, — ведь после более чем годичной переписки, которая ни к чему не привела, никак нельзя быть уверенным, что хоть на этот раз «повезет» и дирекция разрешит Ананьину уволить «подведомственного» ему больного и слабого глазами учителя на пенсию. В дирекции училищ документы Калмакова промытарили год, и без толку. Стало быть, где-то отлаженный механизм дал сбой и нужна осторожность. А тут еще учитель Попов внес столь неблаговидную коррективу в служебную биографию Ананьина, так 41 о последний теперь, увы, не «в фаворе». Надеяться на скорейшее разрешение вопроса с пенсионом Калмакова в новых обстоятельствах по крайней мере наивно, а притязать на «годовое единовременное ему пособие» — из области мечтаний.

Вскоре, а точнее — через три месяца, однако ж, «Высокородие» разрешилось специальной бумагой томскому гражданскому губернатору, в которой объяснено было, что, де, штатный смотритель Ананьин «представил мне прошение учителя истории и географии этого училища коллежского асессора Калмакова об увольнении его от службы и о назначении ему... пенсии 214 р. 43 коп.»⁷. Но вот беда, — бумагу «Высокородие» составило не по форме и не по инструкции, за что томский гражданский губернатор выражает училищному томскому начальству свое неудовольствие при особой бумаге на трех развернутых листах:

«При этом присовокупляю, — отчитывал губернатор училищное начальство, — что найденные мною неточности и неясности в представлении за № 232, неполнота в приложениях и, наконец, отступление от закона поставляют в совершенную невозможность ходатайствовать о прибавке к получаемой Калмаковым пенсии еще пятой доли оной, — впредь до получения от Вас нового, удовлетворительного во всех отношениях представления»⁸.

В общих же чертах отступления от принятой формы сводились лишь к тому, что в одной из канцелярских бумаг оказалась неверно написанной одна из цифр в порядковом номере статей из Уложения о пенсионе, а в другой бумаге недостаточно ясно изложено — отчего ходатайствует пенсион Калмаков: оттого ли, что сильно болен или оттого, что выслужил уже 25-летний срок? Оказывается, в названной бумаге надо было обозначить только одну из причин ухода на пенсию, а не две сразу. В третьей бумаге дирекция училищ забыла указать, где конкретно находятся жена и дочь Калмакова — а без этих, как оказалось, важных сведений исходатайствовать пенсион Калмакову уже не представлялось возможным.

Прочувствовав губернаторскую «реприманду», дирекция «исправилась». Через месяц, т. е. 5 октября 1854 г., Ананьин получает следующее послание за № 265:

«Его Превосходительство г. Томский Гражданский Губернатор от 29 сентября 1854 г. за № 3990 уведомил меня, что он, согласно моему представлению, уволил с того числа от службы учителя истории и географии вверенного вам училища Коллежского Асессора Калмакова. Уведомляя о сем Ваше Высокоблагородие, на представление Ваше от 12 июля за № 95-м предлагаю сделать посему надлежащее распоряжение об увольнении учителя Калмакова и о вакансии сей должности впредь до определения на эту вакансию другого учителя»⁹.

О «заминке» в первоначальном представлении директора училищ — ни слова. Понятно, — кому же хочется афишировать свои служебные промахи? Однако, казалось бы, дело, длившееся уже полтора года, улажено. Ан нет. Оно — только в самом разгаре. Дело в том, что в приказе Министра Народного Просвещения было записано, что пенсион полагалось выплачивать Калмакову, начиная с момента увольнения, т. е. с 23 сентября 1854 г. Томская же Казенная Палата в своем указе записала, что прибавочный пенсион надо было выдавать ему только через полгода, т. е. с 5 апреля 1855 г. Из-за неправильно составленного, по мнению Калмакова, Указа Казенной Палаты, он терял в жалованье 21 рубль 43 и три четвертых копейки.

«Ваше Высокородие, — взывал к директору училищ Томской губернии учитель Калмаков в сентябре уже 1855 года, — прибавочный пенсион есть единственная и последняя опора бедному моему состоянию и я жалею терять данное мне Благодетельным Начальством, а потому всепокорнейше прошу не оставить Вашим Начальническим Покровительством и ходатайством на выдачу прибавочной пенсии»¹⁰.

Итак — прибавочный пенсион исходатайствован для Калмакова слишком поздно, и Калмаков теряет на этом прибавку к жалованью за целых полгода. Переписка о пенсионе тянется два с половиной года и конца ей не видно. Во всяком случае, в сентябре 1855 г. она еще не закончилась. «Блага», связанные с отставкой, оказались совершенно эфемерными, а за пенсион пришлось вести настоящие «бои». Причем, как явствует из только что процитированного письма Калмакова, прибавочный пенсион для него — «единственная и последняя опора» и размеры этой «опоры» Калмакова никак не удовлетворяют. Выход один — проситься опять на службу и подыскивать новое место работы. Начались новые хлопоты и просьбы. Длились они больше года, и вот — удача. Роман Вергунова с М. Д. Исаевой. Какое везение! Памятуя о затянувшейся на два с половиной года переписке, мог ли надеяться Калмаков, что его дело так удачно и сравнительно быстро решится, кабы не Вергунов, так вовремя подвернувшийся!

Повезло и Вергунову. Его «дело» разрешилось вообще стремительно. Как мы помним, переписка начальства с Калмаковым длилась два с половиной года. «Дело Попова — Ананьина» затянулось на целых три. Поистине, боги любви покровительствовали Вергунову, ибо мог ли он рассчитывать, при черепашьем ходе училищного делопроизводства, на сказочно улаженный переезд в Семипалатинск — кабы в основе этой удачи не лежало два с половиной года терпеливого ожидания Калмакова. А на первый взгляд — случайность, каких не бывает. Впрочем, была и еще одна мнимая случайность — психологически оправданное стремление нового смотрителя кузнецких училищ Страшинина «ускорить дело».

Еще одна ипостась случая — П. А. Страшинин. — Что побудило Страшинина назначить престарелого Калмакова на место Вергунова? Сочувствие к бедам Калмакова? Но вот документ — рапорт Страшинина господину директору училищ Томской губернии от 19 мая 1858 г. за № 89:

«Исправляющий должность учителя кузнецкого приходского училища Калмаков по старости и по слабости сил своих редко посещал и посещает училище: так, с 5 мая он до сих пор не являлся к должности и не подает никакой надежды в будущем, между тем как 30 человек учеников остаются без руководителя. Донося об этом Вашему Высокородию, почтительнейше прошу определить вместо его другого учителя или разрешить меня об определении такого. До распоряжения Вашего Высокородия на этот счет я предписал заниматься с учениками Приходского училища тем из гг. преподавателей уездного училища, у которых бывают свободные часы во время учения»¹¹.

Итак — со дня назначения Калмакова на должность, каковую до этого занимал Вергунов, прошел 1 год. Калмаков, как видим, опять заболел: весна, ревматизм. Страшинин «отпускает» ему на поправку всего две недели. Если не поправится — последует «телега» директору училищ Томской губернии. Прошло ровно две не дели — Калмаков по-прежнему болен. Страшинин свое слово держит — бумага готова. Еще через двенадцать дней Кузнецк посещает Его Превосходительство Гражданский Губернатор, посетивший приходское кузнецкое училище. Страшинин пишет вторую бумагу директору училищ Томской губернии, в которой, между прочим, отмечает:

«...исправляющий должность учителя в Приходском училище Калмаков с 5 мая до сего времени не является к занятию, отзываясь слабостию здоровья и сил по старости...»¹².

Редкая настойчивость. И неважно, что до вакационного времени — рукой подать, что наступила весна, а для страдающего ревматическими припадками Калмакова этот сезон особенно опасен. Сочувствия к Калмакову, судя по всему, Страшинин никак не испытывал. Так, может, появление очередного письма Страшинина «ускорилось» именно после визита губернатора? Во всяком случае, визит этот столь памятен для Страшинина, что он напоминает о нем даже месяц спустя, 25 июня 1858 г. в третьем «ругательном» письме, в котором в очередной раз подставляет Калмакова:

«При обозрении училищ господином Томским Гражданским Губернатором 31 мая Его Превосходительство заметил, что ученики Приходского училища остаются без руководителя, по небытности при них учителя, и назвал это каким-то беспорядком»¹³.

Однако наступает долгожданное вакационное время. Казалось бы, кому какое дело до больного Калмакова, — болей сколько хочешь. Ведь в каникулы учащиеся училище не посещают. Однако Страшинин 1 августа 1858 г. за № 132 пишет еще один рапорт, уже четвертый, в котором рассуждает о «пользе» Калмакова для училища:

«...едва ли г. Калмаков, — пишет Страшинин, — может принести пользу училищу — тем более, что он в настоящее время сделался и стар, и слаб»¹⁴.

И тут выясняется, что это последнее, четвертое, письмо Страшинина грешит против истины. Ибо всего за четыре дня до его отправления Калмаков рапортует не кому-нибудь, а Страшинину, о том, что он жив-здоров, и даже что «здоровье его восстановилось». Стало быть, о рапорте Калмакова Страшинин не знать не мог, и все же...

«Из отношения господина Директора училищ Томской губернии к Вашему Высокоблагородию видно, — писал в своем рапорте Калмаков, — что Вы изволили докладывать об упущении моем по службе, которое произошло против моей воли по случаю тяжкой болезни, которою страдал с мая по июль месяц. Ныне здоровье мое возобновилось и я желаю продолжать службу с большею пользою и усердием, ибо и опущения мои по болезни не сделали умаления в количестве учащихся и в их надлежащих успехах»¹⁵.

Рапорт Калмакова датирован 27 июля 1858 г. Но если к этому времени Страшинин уже знает, что Калмаков выздоровел и вполне может приступить к исполнению своих обязанностей, то, значит, написанное им четыре дня спустя директору училищ Томской губернии письмо, что, де, Калмаков «слаб, и плох, и не способен» — грубый вымысел, преследующий лишь одну цель, — уволить поскорее Калмакова из училища невзирая на то, болен он или нет. Настойчивость, с которою Страшинин посылал рапорты в Томск, говорит о том же — четыре специальных донесения за два месяца! Итак — Страшинин выбором средств себя не утруждает, — ему нужно поскорее «расквитаться» с Калмаковым. Вскоре ему это удается, и он представляет к «калмаковскому» месту купецкого сына Зайкова.

Но тогда зададимся вопросом: если Страшинин никак не питает добрых чувств к Калмакову и весьма нелестно отзывается о его способностях, то как же получилось, что на место Вергунова в приходском училище в 1857 г. он без проволочек пристраивает именно Калмакова?

Не может ли оказаться, что главной пружиной в стремительной «рокировке» был не Калмаков, а Вертунов? Страшинин, давая добро на молниеносный перевод Вергунова в Семипалатинск и на замену его учителем Калмаковым в Кузнецке, потрафляет не столь Калмакову, которого не любит и не считает способным, а именно Вергунову? Калмакову, как становится ясным из вышеприведенных документов, Страшинин не стал бы делать услуг специально и нарочито — не те были отношения.

Остается лишь одна логически оправданная возможность: ничем не мотивированная «рокировка», когда Вергунов «ринулся» в Семипалатинск, затевалась в первую очередь для Вергунова, а Калмаков был лишь случайным «винтиком» в очень нехитрой игре. Кроме всего прочего, никаких мотивов для переезда в Семипалатинск у Вергунова не было, кроме его чувства к Исаевой: в Семипалатинске у него нет ни родственников, ни знакомых. Но ведь не напишешь в прошении, что я, де, еду в Семипалатинск вслед за возлюбленной. А раз официальных поводов к перемещению Вергунова в Семипалатинск не существовало, значит, имела место именно услуга, и услужил ему Страшинин.

Да и кому, как не штатному смотрителю кузнецких училищ Страшинину, которому в то время подчинялось, заметим, и семипалатинское приходское училище, знать, что не где-либо, а в Семипалатинске — вакансия, и кто, как не Страшинин, зная об отношениях Вергунова с Исаевой, мог сообщить о такой вакансии Вергунову? Не исключено, правда, что о такой вакансии сообщил Вергунову в порыве минутного великодушия Достоевский, блистательно победивший соперника, да еще такого, который — «он у меня плакал» (см. письма Врангелю). А уж каким образом Вергунов «уламывал» Страшинина — пока неизвестно...

Так или иначе, Страшинин на совершенно ничем не мотивированную перестановку согласился, и это можно лишь отнести к разряду тех фатальных случайностей, о которых мы уже поминали. Каковы были мотивы его предполагаемой симпатии к Вергунову, пока не выяснено.

Еще один скандал. — Но не преувеличиваем ли мы роль случайностей и их условных «орудий» — Ананьина, Калмакова, Страшинина — в «кузнецкой драме» сочинителя Достоевского? Игры судьбы, читай — случайностей, — категория загадочная и эфемерная. А мы имеем дело с самыми что ни на есть рядовыми учителями и смотрителями, жизненные пути коих, что удивительно, складывались по одним и тем же довольно типичным сценариям: путь наверх — скандал — увольнение. Ни один из кузнецких смотрителей не избежал громких судебных или полицейских процессов и, как правило, все они кончали бесславно. Пример Н. Ананьина, Ф. Булгакова, И. Шункова — тому подтверждение, и мы об этом уже писали. Выбивается ли из этой череды характеров Страшинин, которому, наряду с Ананьиным и Калмаковым, суждено было сыграть в судьбе Вергунова весьма памятную роль? Едва ли.

В доказательство некоей финальной схожести судеб и ситуаций приведем факты из одного нашумевшего полицейского дела, касающегося смотрителя Страшинина. Излагаем эту историю, чтобы лишний раз подчеркнуть, что в цепи достаточно ярких характеров, с завидным постоянством появлявшихся на кузнецком «небосклоне», Страшинин — ничем не лучше и не хуже бывших до или после него смотрителей, и что, стало быть, Вергунов, попав в Кузнецк под опеку сначала Ананьина, а потом — Страшинина, столкнулся с самым что ни на есть типичным «училищным климатом». Достаточно сравнить описанную ниже историю со множеством подобных, затронутых в предыдущих главах. Читатель, уставший от описаний бесчисленных интриг и конфликтов, впрочем, может вполне безболезненно «опустить» эту часть данной главы, ибо этот пример — не более чем иллюстрация.

Итак — 1849 год. В Кузнецке Страшинин — пока что рядовой учитель, исправляющий вполне усердно свои обязанности под надзором смотрителя Ананьина. Мирное течение городской жизни, однако же, в последних числах августа неожиданно прервано. Виновница — казачья «дщерь» Марфа Григорьевна Старинчикова, которая неожиданно объявила в Полицейское Городское Управление, что ее жестоко избил кузнецкий учитель Петр Алексеевич Страшинин. Спустя неделю Кузнецкое Полицейское Управление обратилось к Страшинину со специальными «вопросными пунктами», на которые потребовало от Страшинина скорейшего ответа.

Кузнецкое Полицейское Управление в этих «вопросных пунктах» пыталось разузнать в подробностях, содержалась ли правда в заявлении казачьей дочки Старинчиковой, суть коего сводилась к следующему. В 31-е число августа в 6 часов вечера около дома крестьянской вдовы Афанасии Бехтеневой Страшинин, де, встретился с девицей Марфой Григорьевной Старинчиковой, причем будучи в пьяном виде. Он остановил Старинчикову на дороге и спросил: «что ты, почему жене моей не шьешь ботинки?». Старинчикова же ответила, что «она не забралась» и что ей «не удается», и вдруг побежала. Страшинин догнал ее около огороду крестьянской вдовы Бехтеневой и якобы обзывал ее «поносительными словами». То ли из вежливости, то ли еще почему, Старинчикова в своем заявлении забыла указать, какими именно словами «поносил» ее Страшинин, а потому Полицейское Управление решило узнать об этом у самого Страшинина и в своих «вопросных пунктах» спросило: «какими именно?».

Далее, согласно заявлению Старинчиковой, Страшинин ударил ее по лицу кулаком и стал рвать в ее руках платок, в котором было завернуто мясо. На голове у нее была шаль. И Страшинин, де, эту шаль тоже начал рвать, причем полицейское управление в означенном «вопроснике», к нашему удивлению, Страшинина опросило: «равномерно он рвал на Старинчиковой шаль, или нет».

Наконец, если верить Старинчиковой, она вырвалась и побежала, а Страшинин погнался за ней вновь и опять бил ее, причем все это видел коллежский секретарь Василий Девельдеев и кричал Страшинину: «За что это Вы Старинчикову безвинно бьете?», а мещанин Захар Псарев даже схватил Страшинина за руки и стал удерживать от побоев.

Заявление Старинчиковой мы, ввиду сумбурного изложения в «опроснике», пересказали собственными словами. Ответ же Страшинина постараемся привести дословно:

«Казачья дочь Марфа Старинчикова, — отвечал Страшинин, — занимающаяся башмачным ремеслом, взявшись сшить жене моей к зиме ботинки, не принесла их в свое время, как было условлено, а доставила их, продержавши всю зиму и пользуясь моим отсутствием из дому. Само собой разумеется, чтобы избежать заслуженного ею выговора. В 31 Августа сего 1849 года, по выходе моем от коллежского секретаря Девельдеева, я встретил против его квартиры помянутую Старинчикову и сказал, почему она своевременно не исполнила заказа, на что она с грубостью отвечала, что она не забралась и что у ней заказы получше и почище нашего»¹⁶.

Такая отповедь справедливо озадачила Страшинина, тем более, что жена его Анна Ефимовнa 1 января 1849 г., т. е. когда заказ на ботинки уже должен был быть готовым, родила тройню в 6 часов пополуночи, о чем читаем в другом документе — рапорте городничего Филиппова от 10 января 1849 г. В рапорте этом, между прочим, как о весьма необыкновенном событии сказано, что три младенца, один «мужеска» и два «женска» пола, были омолитвены и «окрещены по обряду Христианскому», что младенцы живы, «образование имеют совершенно правильное и все отправления их совершаются нормально», а мать их Анна Ефимовна, де, «в настоящее время кроме всеобщей значительной слабости ничего особенного не чувствует»¹⁷. Стало быть, Страшинин готовил жене башмаки на заказ, как подарок к деторождению. Но Старинчикова заказ задержала на целых полгода и, более того, не только задержала и ничего при том не сделала, а еще ругательно ответила на упрек заказчика. Но об этом в «вопросах» и «ответах» — ничего не сказано. И если бы не документ из томского архива, найденный совершенно в другом фонде, нежели «вопросник» полиции, мы бы так и не дознались до истинных причин «страстей», внезапно разыгравшихся в последний день лета 1849 г. Итак, послушаем, что пишет Страшинин дальше:

«Видя, что она бессовестно и дерзко отвечает, я ее назвал негодяйкою и, не желая с ней больше говорить, пошел было домой, но Старинчикова, несмотря на то, что виновата в неисполнении и, следовательно, заслужила сделанный мною ей выговор, оборотясь вслед за мной, начала кричать: «ах ты, стерва, да и жена-то твоя стерва!». Слова эти вполне ожесточили меня тем более, что она поносила имя жены моей совершенно безвинно, и что это для меня слишком было чувствительно, и я бросился было к ней, и, быть может, за этот дерзкий, весьма оскорбительный поступок достойно, в минуту гнева, заставил бы ее умолкнуть, но она, видя меня возвращающегося и зная свою вину, пустилась бежать»¹⁸.

Ничего не скажешь, — сцена под стать той, что разыгралась во время скандала Ананьин а с Поповым. Казалось бы, — даже и под аффектом, будущий штатный смотритель заставит себя придерживаться педагогических навыков и бдить «честь мундира». В провинции, однако ж, как следует из множества документов, нравы простые. Слово «негодяйка» здесь — в порядке вещей, и даже «стерва» — слово не так чтобы «скверно-матерское», так что педагогу приличествует, для полноты изложения, цитировать его перед полицией, дабы раскрыть все, что слышал и видел. Поскольку объективность — прежде всего. Однако «казацкая дщерь» пустившаяся бежать наутек от Страшинина, чего-то, да боялась, будучи вполне сведуща в истинных нравах. Если даже меж учителями — «многокровное побоище», то уж тут и подавно — береженого бог бережет, тем более, что сама же она отчасти и виновата. Финал же был таков:

«Ей неминуемо надобно было перебежать по бревешку, положенному через ручей, отделяющий город от форштадта, и потеряв по своей дородности равновесие при перебеге, она упала, и в это время, как должно полагать, ушибла и оцарапала себе лицо и изорвала, вынимая из тины (грязи) платок, а что в нем было, мне неизвестно. Видя ее падение и желание поскорее встать и спасаться бегством, я забыл о мести и смеялся: ибо положение ее невольно вызывало смех. Между тем она, оправясъ, вновь продолжала описанную брань с прибавлением и других оскорбительных слов, что, я думаю, слышали: г. Девельдеев, сказавший мне, чтоб я ее не преследовал, а удовольствовался падением, так и мещанин Псарев. Вот и все, что было 31-го Августа при встрече с Старинчиковой, а написанные в просьбе ею побои суть вымышлены и все прочее ложно»¹⁹.

Действия пострадавшей мотивированы вполне. В платке — мясо, мясо — в грязи. Жалко мясо, жалко рваного платья, а над нею — смеются. Притом — Страшинин «удовольствуется падением» и всего только смеется над попавшей в тин женщиной. Однако на что только не способна дородная кузнечанка, испуганная, осмеянная и обруганная — первая мысль: отмстить обидчику. Бежит в полицию: избили, оскорбили! А полицию мало чем удивишь, — надо полагать, там помнят еще, как Ананьин «с запоркою от дверей» бегал за городничим Фольцем, причем в той же истории замешан был и Страшинин. Там помнят, конечно, как Ананьин тогда «прибил» десятников и еще кого-то, о чем мы уже писали. И хоть городничий теперь не Фольц, а Филиппов — но все равно, случай-то памятный. Так не воспользоваться ли доносом осмеянной женщины, грубой и жестокой, что вполне укладывалось в простонародный климат Кузнецка. Тем более, что Страшинин в этой истории, даже если поверить его собственным словам, — не так чтобы «педагогичен», и все дело выглядит неблаговидно и непристойно.

Бывает, случай «улыбается» и полиции. Так вот же он, повод, — отомстить Ананьину и Страшинину за поруганный полицейский мундир, за «запорку от дверей», за десятника Таманова и бывшего городничего Фольца. Око — за око. Филиппов предписывает открыть по «делу Страшинина» следствие, причем вопреки существующим правилам, предписывающим вести такие разбирательства в присутствии депутата от училища.

Но тут возмутился Ананьин: мало того, что оскорбляют его подопечного, так еще нарушают законы! Ананьин побывал во многих переплетах и мастер «отстреливаться». Более того, — он переходит в наступление: пишет директору училищ Томской губернии следующий рапорт.

«В исполнение предписания Вашего Высокоблагородия... имею честь представить поданное на мое имя объяснение учителя Страшинина, копию с вопросных пунктов и ответов его по делу о причиненных будто бы побоях девице казачьей Старинчиковой, и расписку в получении ответов... Донося об этом Вашему Высокоблагородию, не могу не присовокупить замечания моего, что, во-первых, бывший городничий г. Филиппов нарушил права г. Страшинина, приступив к следствию без депутата со стороны учебного ведомства в противность 293 § Устава учебных заведений, и во-вторых, г. Филиппов о понуждении учителя Страшинина в скорейшей даче ответов мог и должен был, не представляя в Губернское Правление, предварительно снестись со мной...»²⁰.

Вот так. Виноватым во всей этой истории оказался отнюдь не Страшинин, а... городничий. Еще одну «оплеуху» бывший городничий получил в рапорте Страшинина смотрителю Ананьину, вскоре переправленного последним в Томск. В рапорте Страшинин отмечает, что г. городничим Филипповым «было приступлено к следствию с нарушением прав, предоставленных училищным чиновникам», а точнее — 293-м параграфом учебного Устава²¹.

Как видим, искать виноватых в провинции — дело нелегкое. Того и гляди, что тебя самого обвинят в чем-либо. Каждый живет в стеклянном доме. Не обвиняй — и обвиненным не будешь...

В последних главах мы подробно рассказали про смотрителя Ананьина и сменившего его смотрителя Страшинина. Оба были близко знакомы с Вергуновым и, естественно, чтобы вполне уяснить «климат», сопутствующий Вергунову в Сибири, нужно было предварительно рассказать не только о семипалатинских, но и о кузнецких «историях». Мы привели те из них, которые нам посчастливилось обнаружить в архивах и, как на духу, признаемся, что пересказали почти все, что удалось найти, намеренно никак не «фильтруя» документы, для того, чтобы сохранить возможно большую пристойность ликов провинции. Возможно, иным покажется, что история провинциальных взаимоотношений выглядит порой чересчур скандальной. Но что делать, — она таковой и была. Стоит почитать Берви-Флеровского, Наумова, а тем более — Блюммера, чтобы убедиться, что мы привели все мало-мальски характерное, заботясь лишь о том, чтобы возможно правдивее передать «сколки времени», а не о том, как будет выглядеть написанная нами «история в ликах». Было бы грустно, если бы, заботясь о «красотах» и внешней приглаженности хода так называемой малой истории, мы скрыли бы от читателя те «малости», что помогают высветить грани человеческой психологии и что, собственно, и должно, на наш взгляд, называться бытовой историей, а вернее — историей быта.

Эпилог. — Карьера Страшинина закончилась так же плачевно, как и Ананьина. Мы уже поминали, какие «бури» последовали за беспорядком, обнаруженным в делах училища разного толка «ревизорами». Страшинин стал жертвой того ужасающего бумажного беспорядка, который сам же в училище и завел. Многие бумаги пропадали, причем бесследно. Некоторые «всплывали» слишком поздно — как, например, сведения о 24 книгах, якобы взятых Ананьиным из кузнецкого училища в свое время, и за которые после смерти Ананьина, уже в 1866 году, была вынуждена рассчитываться его вдова Феоктиста. При более внимательном чтении архивных документов однако, становится вдруг ясным, что беспорядок в делах Страшинина — сущая малость по сравнению с чудовищным «исчезновением» бумаг из кузнецких архивов, провоцируемых самыми высокими томскими чинами.

Так, в 1869 г. из письма Томского губернатора господину директору училищ Томской губернии мы узнаем, что председателем Томского Губернского Суда коллежским советником Козловым были обнаружены и вовсе фантастические сведения. Согласно одной из столичных инструкций, все старинные дела, датированные до 1726 г., должны были быть из провинциальных судебных архивов срочно пересланы в Московский Архив Министерства Юстиции. А между тем, в описях кузнецкого судебного архива значились в те поры следующие дела: о нападении калмыков на Кузнецкий город и сожжении тюремного острога, на 269 листах. И что же? Оказывается — цитируем — что означенное дело «в архиве Окружного Суда не находится, а увезено бывшим Начальником Томской губернии Бекманом, как видно из надписи, сделанной на описи против означенного дела».

«Увоз Бекманом дела, — писал губернатор директору училищ Томской губернии, — подтверждается, кроме надписи на описи, отзывом одного из старых служащих... и кроме того, г. Бекманом увезены еще старинные свитки... Вследствие чего коллежский советник Козлов просил об истребовании от г. Бекмана взятых им дела и свитков. А как Генерал-Лейтенанта Бекмана, по учиненному розыску, на жительстве в С. Петербурге не оказалось, то я имею честь просить Ваше Высокородие ныне же сделать распоряжение о разыскании в Томской Губернской Гимназии, не окажется ли в хранении оной взятых г. Бекманом вышеупомянутых свитков, а вместе с ними и дела о нападении калмыками на кузнецкий город и о проч.²².

Итак, увез бывший г. Начальник Томской губернии с собой старинные кузнецкие свитки — и с концами. Где теперь их отыщешь? Пропали свитки. Так если первое лицо губернии не может навести порядок в своих собственных делах и провоцирует «пропажу» документов куда более ценных, чем те, что «просмотрел» Страшинин, то что же можно спросить с последнего? Столь ли уж соразмеримыми с проступками высших томских чинов покажутся проступки Страшинина, чья карьера закончилась так бесславно — по примеру, впрочем, других смотрителей, среди которых «случайных» отрадных исключений мы пока не встречали...

Глава шестнадцатая

ИСТОЧНИКИ