|
В
Новокузнецке
по
сей
день
бытует
робкая
версия,
будто
в
Кузнецкой
крепости
отбывал
часть
срока
Федор
Михайлович
Достоевский.
Это
не
более
чем
легенда,
но
она
говорит
о том,
какое
значение
обрели
со
временем
события,
приведшие
Достоевского
в
Кузнецк.
Именно
– со
временем.
Ибо,
когда
в
1856-1857
годах
он
три
раза
приезжал
сюда,
чтобы
повидаться,
а
потом
обвенчаться
с
проживавшей
здесь
Марией
Дмитриевной
Исаевой,
для
кузнечан
той
поры
это
не
было
столь
уж
масштабным
явлением.
Да и
Достоевский
не
был
тогда
еще
знаменитым
писателем,
причастность
к
орбите
которого
сулила
мировое
звучание…
Только
что
снявший
солдатскую
шинель
ссыльный
– не
ахти
какая
фигура,
даже
если
ходят
о нем
смутные
слухи,
будто
в
прошлом
был
он не
чужд
сочинительству.
Разве
что
романтическая
его
связь
с М. Д.
Исаевой
недолго
пленяла
воображение
немногих
обитателей
провинциального
городка…
А
тем
не
менее
имя
опального
сочинителя
в
Кузнецке
прижилось.
Оно,
становившееся
все
более
громким
и
известным,
передавалось
из
уст в
уста
теми,
кто
уже
не
помнил
или
вовсе
понаслышке
знал,
что
Достоевский
пережил
в
Кузнецке
какую-то
весьма
знаменательную
пору.
Но
какую?
Заточение
в
Кузнецкой
крепости,
тем
более
– вот
она,
рядом,
-
событие
драматическое,
и
случись
оно, -
ясно
было
бы,
что
именно
пережито
Достоевским
в
Кузнецке.
Так
самозародилась
легенда.
Она
обрела
плоть
и
даже
нашла
документальные
подтверждения.
В 1918
году
Второй
Кузнецкий
уездный
съезд
солдатских
и
крестьянских
депутатов
принял
решение
об
увековечивании
памяти
писателя
Достоевского,
якобы
«отбывавшего
ссылку
в
Кузнецке».
На
съезде
единогласно
решено
в
доме,
где
жил
Достоевский,
организовать
мемориальную
комнату
и
библиотеку-читальню.
Что
до
острога,
то на
крепостной
камере
№5,
где,
по
легенде,
томился
великий
писатель,
предполагалось
повесить
мемориальную
доску.
В
Кузнецкой
крепости
Достоевский
никогда
не
был, и
не
тем
запечатлелся
заштатный
сибирский
городок
в
цепкой
памяти
писателя.
В
Кузнецке
Достоевский
был
счастлив.
И
здесь
же
познал
такие
глубины
отчаяния,
что
на
долгие
годы
вперед
отразились
в его
творчестве.
И
тем
не
менее,
еще в
начале
30-х
годов,
как
пишет
Илья
Эренбург
в
романе
«День
второй»,
когда
герои
его,
случалось,
заворачивали
на
улицу
Достоевского,
люди,
которые
на
ней
проживали,
словно
не
знали,
почему
улица
так
называется.
Хотя
она,
ранее
Полицейская,
имя
Достоевского
получила
еще в
1901
году.
Многие
так
мало
о
Достоевском
знали,
что
когда
иностранные
специалисты
с
Кузнецкстроя
искали
его
дом,
старожилы
переспрашивали:
«Это
инженер
со
стройки?».
И
спецы
бродили
от
дома
к
дому,
а
кузнецкие
мальчишки
бежали
впереди
и
кричали:
«Иностранцы
какого-то
писателя
спрашивают!».
И
ударение
в
таком
сообщении
приходилось
на
долю
иностранцев,
а не
писателя.
А в то
время
в
доме
еще
жил
старичок,
который
лично
знал
Достоевского.
В
домике
обитали
малолетние
внуки
бывшего
хозяина,
ссыльного
Дмитриева-Соловьева,
знакомого
с
Достоевским
по
Омску.
Внуки
о
Достоевскому
наслышаны
были
смутно
и
интереса
к
нему
не
питали.
А в
доме
«казалось,
ничего
не
изменилось
за 70
лет,
те же
лапчатые
кресла,
те же
фикусы
и
фуксии.
На
стене
висели
старые
картины,
изображавшие
крестьянскую
свадьбу
и
охоту
на
волков»,
-
бесценные
сведения
для
нынешнего
Новокузнецкого
музея
Достоевского
приводит
Илья
Эренбург.
Но в
ту
пору
никто
не
думал,
что
эта
улица
чем-нибудь
примечательна.
Это
было
время
гигантской
стройки,
Достоевский
же
недостаточно
отошел
в
перспективу
и
воспринимался
пока
еще
почти
как
современник.
Кроме
того,
Кузнецкстрой
от
дома
Достоевского
отделяли
всего
несколько
километров
и
мост.
И еще
пропасть,
которая
пролегла
между
двумя
принципиально
разными
эпохами.
Так, «кузнецкий
праздник»
Федора
Достоевского
сперва
из-за
недостаточной
исторической
отдаленности,
потом
из-за
несовместимости
со «стройки
шагами
саженьими»
оказался
не в
фокусе
внимания.
Достоевский
никогда
не
жил в
маленьком
деревянном
доме
на
нынешней
улице
Достоевского,
но
этот
дом
помнит
недолгий
праздник
будущего
великого
писателя,
о чем
много
позже
расскажут
очевидцы.
Пройдем
же и
мы по
старой
улице,
по
которой
спешил
некогда
Достоевский
к
своей
избраннице.
Здесь
не
было
разве
что
электрических
столбов,
в
остальном,
пожалуй,
не
так
уж и
изменилась
эта
тихая
улица.
Наверное,
некоторые
из ее
домов
вполне
могут
помнить
Достоевского.
Может,
в
каком-то
из
них и
жил
тот
сапожник-оригинал,
который
мешал
Достоевскому
своим
стуком,
но
отказался
от
компенсации,
предложенной
«за
тишину»,
потому
что
скучал
без
работы…
Может,
из
этих
окон
выглядывали
тайком
из-за
опущенных
занавесок
местные
обыватели,
с
любопытством
наблюдая
за
Достоевским,
который
отправлялся
на
охоту.
***
Мы
подошли
к
нынешнему
дому
Достоевского,
в
котором
теперь
–
музей
его
памяти.
Забудем
о
табличке,
оповещающей,
что
здесь
музей.
Представим
себе,
что
это
по-прежнему
жилой
дом,
заглянем
в
уютный
дворик,
где
еще
недавно
цвели
густые
кусты
сирени,
подойдем
к
крыльцу,
на
которое,
возможно,
выбегала
Мария
Дмитриевна
навстречу
семипалатинскому
гостю…
Постоим
мгновение
около
этого
старого
дома,
забудем
о
новой
тесовой
обшивке,
под
которой
бревна,
кажется,
окаменели
за те
полтора-два
века,
что
дом
здесь
стоит,
и за
занавесками
окон
нам
померещатся
лица
участников
кузнецкой
драмы…
На
фотографии,
представленной
в
экспозиции
музея,
-
человек
в
мундире.
Скуластый,
с
жестким
лицом.
Взгляд
до
того
настойчив,
что
кажется
пронзительным.
Федор
Достоевский.
Тот,
что
пишет
о
себе:
«Я
человек
маленький»
и
заявляет:
«Мое
имя
стоит
миллиона!».
Вот
это –
с
фотографией
согласуется
вполне,
недаром
же
современники
вспоминают:
«Он
крепко
верил
в
себя».
На
другой
фотографии
–
женщина
с
высоким,
ясным
лбом,
с
глазами,
глядящими
пристально
и
настороженно.
Что-то
сумрачное,
тревожное
в
чертах.
Это
Мария
Дмитриевна
Исаева,
урожденная
Констан,
в
каком-то
колене
француженка
по
отцу.
«…
Довольно
красивая
блондинка,
среднего
роста,
очень
худощавая,
натура
страстная
и
экзальтированная.
Уже
тогда
зловещий
румянец
играл
на ее
бледном
лице,
и
несколько
лет
спустя
чахотка
унесла
ее в
могилу»,
-
такой
вспоминает
Исаеву
друг
Достоевского
А.Е.Врангель.
Тут
же в
экспозиции
музея
–
фотография
ныне
срубленной
лиственницы,
которая
не
раз
была
свидетельницей
прогулок
счастливой
четы.
Она
росла
в
Кузнецке
два
века.
Градостроители
и
годы
щадили
ее.
Осенью
1979
года
ее
ветви
помешали
стреле
башенного
крана.
Лиственницу
срубили.
Так
из
истории
Кузнецка
была
вычеркнута
одна
из
живых
участниц
«кузнецкого
праздника»
сочинителя
Достоевского.
И
еще
была
в
экспозиции
фотография
Одигитриевской
церкви.
Именно
здесь
в 1857
году
обвенчались
Федор
Михайлович
Достоевский
и
Мария
Дмитриевна
Исаева.
Не
столь
долог
и
вовсе
не
счастлив
был
этот
брак,
- так
надо
ли
особо
отмечать
это
событие?
–
усомнятся
скептики.
Однако,
если
бы
спросить
самого
Достоевского,
он,
вероятно,
сказал
бы,
что
это
одна
из
самых
примечательных
дат в
его
памяти.
Ибо 6
февраля
1857
года
не
просто
венчание
состоялось
в
Одигитриевской
церкви
(она
была
сожжена
в 1919
году),
а
узел
завязался,
да
такой,
что
захватил
чуть
не
всю
жизнь
и не
все
творчество
Федора
Михайловича.
Попытаемся
вернуться
на 100
лет
назад.
Как
любой
роман,
тот.
Что
разыгрался
(а он
именно
«разыгрался»,
как
разыгрывается
буря
или
ураган)
между
Достоевским
и
Исаевой,
имел
сочинителя,
фабулу
и
вполне
определенное
место
каждого
из
героев
в ней.
И как
любой
роман
–
этот
тоже
получил
закрепленный
временем
«штамп
восприятия».
Сочинитель…
- К
грозным
и
счастливым
кузнецким
дням
Достоевский
и
Исаева
стремились
более
двух
лет.
Не
общей
дорогой,
а как
бы
двумя
параллельно
идущими.
Как
будто
необыкновенная
судьба
этих
людей
предопределила
им
только
коротенький
отрезок
общей
дороги
–
кузнецкий
отрезок.
Все
до
того
–
центростремительное
тяготение
к
нему,
все
после
него
–
центробежное
отталкивание
личностей
сильных,
самобытных,
а
потому
несовместимых.
Возможно,
«грозное
чувство»
к
Исаевой
(великий
писатель
так и
называл
свое
тогдашнее
состояние)
испытывал
не
столько
Достоевский-человек,
сколько
Достоевский-сочинитель,
и все
время,
до
самых
«кузнецких
дней»,
он
скорее
«дописывал»
свое
чувство
и «достраивал»
действие
своего
романа,
тогда
как
Исаева
оставалась
не
выдуманной,
а
реальной
его
героиней.
Стою
в
одной
из
комнат
домика,
где
сейчас
музей
имени
Достоевского.
Передо
мною
вновь
фотографии.
Гляжу
на
них и
думаю:
может
быть,
Достоевский,
защитник
униженных
и
оскорбленных,
не
проникся
бы «грозным
чувством»
в
такой
мере,
не
будь
Исаева
настолько
обделена
судьбой,
что
сама
причастность
ее к «светскому
обществу»
провинциальных
Семипалатинска
и
Кузнецка
казалась
непристойной.
Она
будоражила
покой
обывателей
и
твердую
веру
в
незыблемость
чиновничьего
благополучия.
Может
быть,
короткий
кузнецкий
период
и не
оставил
бы
столь
драматичного
следа
в
жизни
Достоевского,
будь
супруг
этой
женщины,
Александр
Иванович
Исаев,
просто
«неисправимый
алкоголик
с
самыми
грубыми
инстинктами
и
проявлениями
во
время
своей
невменяемости».
Но он
был
также,
по
свидетельству
П. П.
Семенова-Тян-Шанского,
«человек
достаточно
образованный,
ставший
к
Достоевскому
в
приятельские
отношения
и
гостеприимно
принимавший
его в
своем
доме».
К
тому
же
Исаев
был
доверчив
и
Достоевского
смущал
именно
доверием
–
этим
сильнейшим
оружием
слабых
и
униженных.
Героиня.
– Уроженка
Астрахани,
Мария
Дмитриевна,
дочь
директора
гимназии
(впоследствии
начальника
карантина),
сама
успешно
окончившая
курс
обучения
в
гимназии,
выходит
замуж
за
мелкого
чиновника
Исаева,
связывает
свою
судьбу
с
пьющим
«горькую»,
слабохарактерным
человеком.
Из
родительского
дома
она
следует
за
ним в
Семипалатинск,
а
затем
в
Кузнецк,
по
сравнению
с
которым
даже
Семипалатинск
(Достоевский
называет
его «Семипроклятинск»)
–
большая
столица.
Весь
облик
Исаевой
и
весь
строй
ее
поступков
звучали
диссонансом
с
дремотной
жизнью
«общества»
-
чиновников,
офицеров
и их
жен,
провинциальных
«львиц».
А ей с
ними
–
жить.
В
Семипалатинске,
а еще
пуще
в
Кузнецке,
по
мере
падения
супруга,
Мария
Дмитриевна
–
изгой.
В
семипалатинских
гостиных
злобно
шипят:
«Связалась
со
ссыльным
солдатом»,
- это
о
Достоевском.
А в
Кузнецке?
Надо
представить
себе
этот
крохотный
домик,
в
маленьком
заштатном
городке,
и в
нем –
Исаеву…
Фабула.
– На
последнем
рубеже
падения
А. И.
Исаева
удается
пристроить
в
Кузнецк
«служащим
по
корчемной
части»
(в
семипалатинско-мордасовских
салонах
злобно
хихикают:
вот
уже
поистине
впору
назначение!).
Май
1855
года.
Отъезд.
Проводы
перекладной
телеги,
в
которой
мертвым
грузом
лежит
пьяный
муж.
Вслед
отъезжающим
долго
глядят
двое.
Солдат
Достоевский
– в
будущем
слава
российской
литературы,
и
молодой
прокурор
Врангель
– в
будущем
известный
русский
путешественник,
ученый
и
дипломат,
который
много
позже
писал
об
этом
прощании:
«Отчаяние
Достоевского
было
беспредельно;
он
ходил
как
помешанный
при
мысли
о
разлуке
с
Марией
Дмитриевной;
ему
казалось,
что
все
для
него
в
жизни
пропало…
Сцену
разлуки
я
никогда
не
забуду.
Достоевский
рыдал
навзрыд,
как
ребенок».
Кузнецк.
Напряженное
одиночество.
Окончательное
падение
«чиновника
по
корчемной
части».
Вперемежку
–
бурные
скандалы
и
жалостные
периоды
раскаяния.
Недоброжелательное
любопытство
чиновничьего
«света»
(Кузнецк
и
Семипалатинск
–
один
регион,
и
мордасовские
нравы
–
очевидный
гибрид
виденного
в
Семипалатинске
и
Кузнецке).
Сочувствие
соседей
вызывает
только
Паша
Исаев,
озорник-подросток,
«безотцовщина».
Пуще
всего
гнетет
«благородная»
бедность,
которую
нужно
скрывать,
как
дурную
болезнь.
Переписка
с
Семипалатинском
идет
оживленно.
Изредка,
в
ответ
на
мольбы
Достоевского,
короткие
записки.
И вот
уже
мчится
в
Змеиногорск
– это
на
полпути
между
Семипалатинском
и
Кузнецком
– на
назначенную
встречу
Достоевский.
И как
назло
все
время
что-нибудь
случается.
То с
мужем,
то с
сыном,
и
встреча
срывается,
и
неимоверных
усилий
стоит
найти
оказию
и
переслать
срочно
записку,
что-де
встречи
не
будет.
Но
вот
из
Кузнецка
в
Семипалатинск
отправлено
письмо.
Исаев
умер.
Мария
Дмитриевна
бедствует,
ей не
на
что
похоронить
мужа.
Кто-то
из
сердобольных
кузнечан
посылает
Исаевой
три
рубля
через
посыльного
– не
из
кулака
же в
кулак
давать
деньги
такой
образованной
даме.
И она
эти
три
рубля
берет,
потому
что «нужда
руку
толкала
принять,
и
приняла…
подаяние!».
Первая
интермедия,
ведущая
в
сегодня.
– Я
стою
в
этом
маленьком
домике
и
думаю:
Исаева
еще
не
знает,
что в
эту
минуту
не
просто
милостыню
взяла,
а
вписала
одну
из
впечатляющих
страниц
в
будущий
роман
«Преступление
и
наказание»,
где
точно
так и
точно
в тех
же
обстоятельствах
поступит
Катерина
Ивановна
Мармеладова,
и
точно
так
же
будет
сетовать:
если
бы не
бедность,
разве
такие
бы
похороны
устроила
она
мужу…
И не
знает
она,
что
не
сохранился
в
Кузнецке
холмик,
под
которым
упокоился
чиновник
Исаев,
умерший
4
августа
1855
года.
И как
будто
уже
не
решить
сейчас
–
какая
была
на
холмике
плита.
Она
хранила,
возможно,
надпись,
задуманную
Достоевским
на
смерть
«бедного
Иова»,
- так
называл
себя
сам
Исаев.
Возможно?
Но
вот
публикация
«Ф.М.Достоевский
в
Кузнецке»,
увидевшая
свет
в 1904
году
в
Томске
в «Литературном
приложении»
к
газете
«Сибирская
жизнь».
Автор
–
кузнечанин
Валентин
Федорович
Булгаков,
последний
секретарь
Л. Н.
Толстого.
Во
время
учебы
в
Томской
гимназии
он
часто
наезжал
в
родной
город
и
беседовал
со
старожилами,
очевидцами
кузнецких
дней
Достоевского
и его
венчания
с М. Д.
Исаевой.
Публикация
юного
Булгакова
не
нашла
широкой
гласности,
и
даже
автор,
по
его
же
словам,
«вовсе
о ней
забыл».
Однако,
посетив
родные
места
в 1958
году,
патриот
своего
города
и
своего
края,
Булгаков
побывал
в
домике
Достоевского
и
вспомнил
о
своей
ранней
публикации.
Фотокопию
с нее
он
подарил
другу
детства
и
коллеге
по
Томской
гимназии,
тоже
старожилу
Кузнецка,
Константину
Александровичу
Воронину,
сотруднику
Новокузнецкого
краеведческого
музея.
Читаем:
«Перед
самым
отъездом
в 1857
году
была
на
могилу
Исаева,
где
стоял
лишь
деревянный
крест,
положена
чугунная
плита,
изготовленная
по
распоряжению
М. Д. (а
ведь
плита
отливается
не за
день-два,
ее
должны
были
заказать
с
большим
запасом
времени,
и не
для
этого
ли
сооружения
были
взяты
в
отчаянии
у
Врангеля
50
рублей!
«Я
вам
отдам
непременно,
но не
скоро!»
- М. К.)
Я был
на
местном
кладбище,
отыскал
могилу
и
прочел
эпитафию.
Мне
кажется,
едва
ли
Федор
Михайлович
и его
жена
предпринимали
что-нибудь
тогда,
не
посоветовавшись
предварительно,
а
если
так,
то мы
имеем
основание
предполагать,
что
Федор
Михайлович
участвовал
в
составлении
этой
эпитафии…».
А
эпитафия
гласила:
«Аз
есмь
воскресение
и
животъ,
веруяй
в мя
имать
животъ
вечный»
(«Я
есть
воскресение
и
жизнь,
верующий
в
меня
будет
жить
вечно»).
Но
разве
выбор
эпитафии
не
предопределял
уже
тогда
роль,
которую
Достоевский
отводил
Исаеву
в
своем
будущем
творчестве?
Ведь
эпитафия
эта –
слово
к «бедному
Иову»,
сидящему
на
пепелище,
покорному,
не
ропщущему,
-
которому
за
муки
воздастся
сторицею
в
загробном
мире.
Не
мог
Достоевский
в ту
пору
подобрать
для
Исаева
иных
слов
–
ведь
и он
сам
был
причастен
к
обездоленности
Исаева
и,
очевидно,
испытывал
необходимость
облегчить
совесть,
суля
покойному
будущее
бессмертие.
И
тогда
-
утрата
надгробной
плиты
А. И.
Исаева
равноценна
утрате
блокнотной
записи
писателя.
Снесено
старое
кузнецкое
кладбище,
и из
истории
города
Кузнецка
исчез
единственный
след
скромного
чиновника,
который
был
знаменателен
дважды.
Именно
он
послужил
одним
из
признанных
прототипов
для
Мармеладова
и тем
самым
вошел
в
мировую
литературу,
потому
что
драма
этого
«униженного
и
оскорбленного»
не
могла
не
поразить
Достоевского-сочинителя
своей
типичностью
(«Если
были
в нем
недостатки,
наполовину
виновата
в том
его
черная
судьба.
Желал
бы я
видеть,
у
кого
бы
хватило
терпения
при
таких
неудачах».
– Из
письма
к
Врангелю).
Кроме
того,
А.И.Исаев,
вооруженный
всего
лишь
своей
незащищенностью,
наметил
для
Достоевского
первый
виток
«кузнецкого
узла».
В
течение
почти
двух
лет «маленький
человек»
смущает
защитника
«униженных
и
оскорбленных»,
оказавшегося
перед
ним в
весьма
двойственном
положении
(«Вы
его
мало
знали.
Боюсь,
не
виноват
ли я
перед
ним,
что
подчас,
в
желчную
минуту,
передавал
вам и,
может
быть,
с
излишним
увлечением,
одни
только
дурные
его
стороны.
Он
умер
в
нестерпимых
страданиях,
но
прекрасно…»
- Из
этого
же
письма).
Порожденная
этой
ситуацией
раздвоенность
могла
стать
для
восприимчивого
Достоевского
стереотипом
на
всю
жизнь.
И кто
знает,
не
приносил
ли
Достоевский-сочинитель
«повинную»
памяти
Исаева,
обиженного
Достоевским-человеком,
когда
писал
страницы
о
Мармеладове.
Примечание
к
фабуле.
– Ушел
из
жизни
незадачливый
чиновник,
Мария
Дмитриевна
Исаева
свободна,
и
фабула
ее
романа
вышла,
кажется,
на
прямой
путь.
Но
нет.
Достоевский
на
ней
жениться
не
может
– сам
беден,
унижен,
бесправен.
И
вот
находится
в
Кузнецке
«добрый
человек»,
приятель
покойного
Исаева,
учитель
рисования
Николай
Борисович
Вергунов,
уроженец
Томска,
двадцати
четырех
лет
от
роду,
и сам
не
так
давно
переведенный
в
Кузнецкое
уездное
училище.
Готов
жениться.
И
Исаева
всерьез
о
таким
браке
подумывает.
Она
пишет
Достоевскому
и
спрашивает
совета.
Достоевский
примчался
в
Кузнецк.
Рискнул.
Были
дела
по
службе
в
Барнауле,
а уже
отсюда-то…
И вот
в
этом
маленьком
доме
состоялась
встреча,
все
более
затягивающая
узел.
Что
такое
–
Вергунов?
Достоевский
устанавливает
с ним
чуть
не
дружеские
отношения.
Исаева
же
таит
свои
соображения.
Кузнецк,
в
отличие
от
Семипалатинска,
даже
как
будто
«пригрел»
ее.
Кузнечане
хоть
и
любопытны,
но
более
мягки
нравом.
Это
только
поначалу,
пока
еще
человек
не
прижился,
к
нему
относятся
с
настороженностью.
У
Марии
Дмитриевны
появились
близкие
друзья
-
семья
окружного
исправника
Иван
Миронович
и
Анна
Николаевна
Катанаевы.
Теперь
ей
уже
не
так
одиноко,
и,
похоже,
она
вовсе
не
торопится
замуж.
Даже
за
Достоевского.
И
именно
за
него.
Почему
бы?
Странно
– но
о
браке
не
говорит
и
Достоевский!
Напротив,
совершенно
«по-достоевски»,
он
хлопочет
о
представлении
учителю
Вергунову
более
выгодного
места.
Александр
Егорович
Врангель
собирается
в
Омск
– вот
случай,
чтобы
обратиться
к
всесильному
генерал-губернатору
Гасфорту
(«Хвалите
Вергунова
на
чем
свет
стоит»),
хотя
Достоевский
знает,
что у
образованного,
либерального
Врангеля
с «автором
новой
религии
для
туземцев»
Гасфортом,
так
прямо
и
заявлявшим:
«Здесь
я –
царь!»,
имеется
счет
давний
и
трудный.
Что
это?
Отказ
от
Исаевой?
Снисходительность
и
даже
расположение
к
удачливому
сопернику?
Отнюдь
нет.
В
Кузнецк
отправлено
некое
«общее»
письмо,
адресованное
вместе
Исаевой
и
Вергунову.
В нем
изложены
все
сомнения,
возникшие
после
того,
как в
Кузнецке
состоялась
встреча
с
соперником.
Достоевский
пишет
об
этом
другу
Врангелю:
«Будь
он
хоть
разидеальный
юноша,
но
все-таки
еще
не
крепкий
человек.
А он
не
только
не
идеальный,
но… Я
представил
все,
что
может
произойти
от
неравного
брака…
А он
истинно
по-кузнецки
и
глупо
принял
себя
за
личность,
и за
оскорбление
–
дружескую,
братскую
просьбу
мою (ибо
он
сам
просил
у
меня
и
дружбы
и
братства)
подумать
о том,
чего
он
добивается,
не
сгубит
ли он
женщину
для
своего
счастья;
ибо
ему 24
года,
а ей
29, у
него
нет
денег,
определенного
в
будущности
и
вечный
Кузнецк».
Ив
хлопотах
Достоевского
о
сопернике
нет
никакой
непоследовательности
– без
такого
зигзага
фабулы
роман
«по-достоевски»
не
получился
бы.
Раз
Достоевскому
на
Исаевой
жениться
нельзя
–
производства
в
офицеры
нет и
денег
тоже,
-
значит
Исаевой
ничего
иного
не
остается,
как
выйти
за
Вергунова,
а
Достоевскому
–
спасти
Исаеву
через
помощь,
оказанную
Вергунову.
(«Она
не
должна
страдать.
Если
уж
выйдет
за
него,
то
пусть
хоть
бы
деньги
были.
А для
того
ему
надо
место,
перетащить
его
куда-нибудь…
Хоть
бы в
бедности
она
не
была,
вот
что!»).
Достоевского
лихорадит!
Но
это
только
на
первый
взгляд.
На
самом
деле
– это
«предельная»
ситуация,
когда
всем
уже
не до
приличий,
потому
что
речь
идет
о
спасении
человека.
А по
сравнению
с
этим
– что
такое
условности?
Вот
мы
говорим
иной
раз –
«особый
мир
Достоевского».
А был
ли
этот
мир «особым»?
Может,
все
иначе
– в
предельных
условиях,
в
которые
Достоевский
ставит
постоянно
своих
героев,
и
логика
ведь
особая,
хотя
и
очень
строгая.
От
этой
особой
логики
отчаянья,
возможно,
и
колебания
Исаевой
в ту
пору
– а
совместимы
ли
окажутся
они с
Достоевским
в
обыденных,
«не
предельных»
условиях?
И это
после
двух
лет
отчаянного
стремления
друг
к
другу
и
железной
настойчивости
Федора
Михайловича
в
достижении
этого
дня? «Отказаться
мне
от
нее (Исаевой
– М. К.)
невозможно
никак,
ни в
каком
случае.
Любовь
в мои
лета
не
блажь,
она
продолжается
2 года,
слышите,
2 года,
в 10
месяцев
разлуки
она
не
только
не
ослабела,
но
дошла
до
нелепости»,
- это
голос
Достоевского.
Что
сказала
бы
Исаева?
Возможно,
что
она
чересчур
родственна
по
силе
духа
Достоевскому
и
именно
потому
брака
с ним
опасалась.
Парадокс?
Но
это
тоже
– на
первый
взгляд.
Ибо
какое
же
духовное
родство
и у
кого
могло
оно
быть
с
личностью
столь
необыкновенной,
как
Достоевский?
Не
странно
ли –
он
был
влюбчив.
Влюбчив
– как
художник
– в
яркие
и
сильные
характеры.
У
него
был
бурный
роман
с
Аполлинарией
Прокопьевной
Сусловой,
женщиной
«инфернальной»
в
представлении
современных
ей
обывателей.
И
Суслова
отказала
Достоевскому.
Он
просил
руки
Анны
Васильевны
Корвин-Круковской
(впоследствии
Жаклар),
одной
из
будущих
героинь
Парижской
Коммуны,
- и
она
отказала
ему.
Почему?
Как
известно
из ее
же
признаний,
именно
потому,
что
быть
родственной
по
духу
Достоевскому,
значило
поступиться
всем,
что
такое
родство
составляло
–
силой
духа,
собственными
интересами,
увлечениями,
одаренностью
– «раствориться»
в
Достоевском.
В
сокрушительном
его
таланте.
В
ослепляющей
его
личности,
которая
под
обманчивой
простотой
была
похожа
на
коварную
воронку,
втягивающую
в
себя
любого,
кто
только
с ней
соприкасался.
Согласилась
на
брак,
мгновенно
и без
смятения,
двадцатилетняя
Анна
Григорьевна
Сниткина,
будущая
вторая
жена
писателя,
прожившая
с ним
14 лет,
до
конца
его
жизни.
Сорокачетырехлетний
Достоевский
называет
ее «помощницей
и
утешительницей»
и
считает
«человеком
нужным
и
необходимым»,
а
многие
современники
– без
особого
добра
– «конторой
по
изданию
сочинений
Достоевского».
Анна
Григорьевна,
которая
признавалась,
что
вышла
замуж
за
Достоевского,
«по
головной,
идеальной
любви»;
Анна
Григорьевна,
которая
в
своих
воспоминаниях
рассказывает
лишь
наиболее
гладкую
часть
правды
о
Достоевском-памятнике,
замалчивая
многие
эпизоды
из
жизни
Достоевского-человека.
А он
сам,
человек,
сетует
на
себя:
«Везде-то
и во
всем
я до
последнего
предела
дохожу,
всю
жизнь
за
черту
переходил…».
И
совсем
по-другому
согласилась
на
брак
с
Достоевским
Исаева.
Она –
отважилась.
Ничуть
не
заблуждаясь
в
значимости
сделанного
шага
и
после
стольких
колебаний!
Вторая
интермедия,
ведущая
в
сегодня.
– В
феврале,
дня
шестого
1857
года
поставлены,
наконец,
под «Обыском
брачным
№17»
подписи
поручителей,
которые
не
подозревают,
конечно,
что в
этот
миг
переступили
черту,
отделяющую
небытие,
уготованное
каждому,
от
истории,
в
которую
отнюдь
не
всякий
получает
доступ.
Они,
жители
Кузнецка,
горстка
друзей
Исаевой,
этот
доступ
получили,
оказавшись
волей
случая
на
одной
жизненной
странице
с
Исаевой
и
Достоевским.
Этот
документ,
единственное
вещественное
свидетельство
причастности
Кузнецка
к
жизни
великого
писателя,
окажется,
к
сожалению,
переданным
Семипалатинскому
дому-музею,
так,
словно
«грозное
чувство»
писателя
и
вовсе
к
Кузнецку
касательства
не
имело…
Единственный
экземпляр
выписки
из
брачного
акта,
увенчавшего
почти
трехлетний
период
смятений
Достоевского,
представлен
в
Новокузнецке
лишь
скромной
фотокопией,
хотя
значимость
этого
документа
для
творческой
биографии
Достоевского
и для
истории
Кузнецка
не
требует
доказательств.
Есть
и еще
одна
косвенная
утрата,
которую
открыла
перед
нами
булгаковская
статья:
«Посещал
Достоевский
часто
венчавшего
его
священника
о.
Евгения
Тюменцева,
которому
после
прислал
в
подарок
свою
автобиографию».
С
Тюменцевым
Булгаков
виделся
в 1904
году.
Вот
как
недавно
еще
был
здоров
самый
непосредственный
участник
«кузнецкого
праздника»,
у
которого
хранилась
автобиография
Достоевского,
подаренная
ему «после…»!
Может
быть,
после
смерти
Исаевой?
Тогда
подобная
автобиография
может
быть
исповедью,
которой
Достоевский
считал
себя
обязанным
человеку,
так
тесно
связанному
с
памятью
Исаевой.
Разве
такая
биография,
подаренная
«после»,
- не
та же
повинная
перед
женщиной,
жизнь
которой
Достоевский
отнюдь
не
скрасил?
Место
в
памяти.
– Почему
– и
правомерно
ли –
мы
уделяем
такое
место
Исаевой
не
только
в
жизни,
но и в
творчестве
Достоевского,
а,
соответственно,
отстаиваем
«место
в
памяти»
для
Кузнецка,
прибежища
«грозного
чувства»,
где
завязался
–
один
из
важнейших
в
биографии
Достоевского!
–
кузнецкий
узел.
Исаева
не
была
«тихим
ангелом»
подобно
Анне
Григорьевне,
которая,
по
отзывам
современников,
«свою
личность
ценила,
поскольку
она
отражала
личность
мужа
и
поскольку
она
была
женой
Достоевского».
Не
была
она
ни
героиней,
ни «инфернальницей»,
роковой,
«демонической»
женщиной.
А
была
она,
наверное,
из
истинно
родного
для
Достоевского
мира,
что «за
чертой».
Она
осмелилась
– не
в
Петербурге,
не в
Москве,
не в
Париже!
–
распорядиться
своей
жизнью
по
собственному
усмотрению,
находясь
в
фокусе
провинциального
внимания,
которое
посильнее
самой
мощной
увеличительной
линзы.
Отношения
с
Исаевой
и
требовали
как
раз
постоянного,
необходимого
для
Достоевского
«предела».
Исаева
была
созвучна
Достоевскому
по
силе
духа
и
потому
не
могла
раствориться
в нем.
Не
стала
она и
помощницей,
подобно
Анне
Григорьевне,
и
беспощадный
талант
Достоевского
отринул
ее, а
современники
«грозного
чувства»,
равно
как и
отдаленные
потомки,
допустили
непростительную
слепоту:
незамеченной
осталась
«исподвольная»
причастность
Исаевой
едва
ли не
ко
всему
будущему
творчеству
Достоевского.
А
между
тем
это с
ней
Достоевский
познал
тот
рубеж,
за
которым
человек
отбрасывает
шелуху
рисовки
– не
до
того
ему!
– и
обнажает
в
предельных,
необычных
условиях
все
подспудное,
ими
мобилизованное.
Это с
ней
Достоевский
узнал
бесценную
горечь
обнажения
человеческой
души
–
может
быть,
отсюда
во
всем
его
творчестве
невыносимо
незащищенные,
словно
«подсмотренные»
глубины.
Исаева
встретила
Достоевского
не в
дни
величия,
и не
оно
влекло
ее к
нему.
А. Е.
Врангель,
верный
летописец
этого
романа,
сообщает:
«В
Федоре
Михайловиче
она
приняла
горячее
участие,
приласкала
его,
не
думаю,
чтобы
глубоко
ценила
его:
скорее
пожалела
несчастного,
забитого
судьбою
человека.
Возможно,
что
даже
привязалась
к
нему,
но
влюблена
в
него
ничуть
не
была.
Она
знала,
что у
него
падучая
болезнь,
что у
него
нужда
в
средствах
крайняя,
да и
человек
он «без
будущности»,
говорила
она.
Федор
же
Михайлович
чувство
жалости
и
сострадания
принял
за
взаимную
любовь
и
влюбился
в нее
со
всем
пылом
молодости».
Незаурядность
избранниц
Достоевского
была
во
многом
взращена,
питаема
и
приумножена
теми
интеллектуальными
сокровищами,
которые
были
им
доступны
и из
которых
они
черпали
всю
жизнь.
Насколько
труднее
было
Исаевой
не
только
быть,
но и
оставаться
незаурядной
в ее
обстоятельствах!
Она
не
живала
в
больших
и
просвещенных
городах,
не
вращалась
в
среде
лучших
умов
своего
времени,
не
посещала
музеев,
выставок
и
библиотек.
Она
довольствовалась
скудным
запасом
впечатлений,
которые
могла
почерпнуть
в
самой
глубинной
провинциальной
среде,
где
самообразование
–
своеобразный
подвиг.
Очевидно,
значительность
ее
характера
и
богатство
духа
были
врожденными,
и
потому
общение
с ней
так
влекло
окружающих…
Штамп
восприятия.
– Бывают
люди,
судьба
которых
предопределена
не
только
на
короткую
человеческую
жизнь,
но и
на
долгий
срок
будущей
памяти.
Я
стою
в
маленьком
доме,
где
жила
Исаева,
женщина
драматической
судьбы,
и
представляю
себе,
что
вот
собрались
здесь
те,
кто
знали
ее
или
хотя
бы
пристрастно
к ней
присматривались…
Мордасовские
«львицы»:
Решительно
не
может
быть
как
все,
возомнила
из
себя
ученую
женщину.
Александрович
Егорович
Врангель,
дипломат,
путешественник,
ученый:
«Она
была
начитана,
довольно
образованна,
любознательна,
добра
и
необыкновенно
жива
и
впечатлительна».
Дочь
Достоевского
от
второго
брака
Любовь
Федоровна:
Вдова
маленького
чиновника
питала
чуть
ли не
демоническую
страсть
«к
красавцу
учителю»
из
Кузнецка,
что
объясняется
ее «африканским
происхождением».
Петр
Петрович
Семенов,
будущий
Тян-Шанский,
путешественник,
ученый,
общественный
деятель:
«Она
оказалась
самой
образованной
и
интеллигентной
из
дам
семипалатинского
общества…
и
была
она «хороший
человек»
в
самом
высоком
значении
этого
слова».
Чокан
Валиханов,
казахский
просветитель,
историк,
этнограф:
Мария
Дмитриевна
–
сама
любезность,
простота
и
обаяние.
Она
умна,
а,
главное,
добрый
человек.
Артем
Иванович
Гейбович,
друг
Достоевского,
пехотный
капитан,
бывший
ротный
командир
7-го
линейного
батальона,
где
служил
солдат,
унтер-офицер
и,
наконец,
прапорщик
Достоевский:
«Милой
и
неоцененной
Марии
Дмитриевне
с
глубочайшим
почтением
целую
щедрую
ручку…
все
вещи,
подаренные
мне
как
ими,
так и
вами,
сохраняются
у
меня…
Здоровья,
здоровья
и
здоровья
желаю
вам.
Вы
оба в
нем
так
нуждаетесь…».
Анна
Григорьевна
Сниткина,
вторая
жена
Достоевского,
казнит
Исаеву
молчанием.
Неуклонно
сводит
счеты
с «Пашенькой»,
давно
ставшим
Павлом
Александровичем,
- он и
после
смерти
матери
продолжал
жить
с
Достоевским,
называя
его
отцом.
Старательно
вымарывает
–
даже
из
писем
Достоевского
–
упоминания
об
Исаевой.
По
отзыву
современниц,
«Анна
Григорьевна
умеет
любить
и
ненавидеть
до
конца»!
Федор
Михайлович
Достоевский:
«О
друг
мой,
она
любила
меня
беспредельно,
и я
любил
ее
тоже
без
меры,
но мы
не
жили
с ней
счастливо»
(из
письма
к А. Е.
Врангелю
вскоре
после
смерти
Исаевой).
И еще
– «была
эта
женщина
души
самой
возвышенной
и
восторженной.
Сгорала,
можно
сказать,
в
огне
своей
восторженности,
в
стремлении
к
идеалу!»
(В
беседе
с
девушкой-«семидесятницей»,
через
много
лет
после
смерти
Исаевой).
И как
общая,
беспощадно
правдивая
оценка
ситуации
в том
же
письме
к
Врангелю:
«Несмотря
на то,
что
мы
были
с нею
положительно
несчастны
вместе
– по
ее
страстному,
мнительно
и
болезненно-фантастическому
характеру,
мы не
могли
перестать
любить
друг
друга;
даже,
чем
несчастнее
были,
тем
более
привязывались
друг
к
другу…».
Мария
Дмитриевна
Исаева,
женщина
«болезненно-фантастического
характера»,
которая
так
живо
напоминает
нам
Настасью
Филипповну:
«Я не
только
любима
и
балуема
своим
умным,
добрым,
влюбленным
в
меня
мужем,
- даже
уважаема
и его
родными,
письма
их
так
милы
и
приветливы,
что,
право,
остальное
стало
для
меня
трын-травою»
(из
письма
к
сестре
В. Д.
Констан,
вскоре
после
венчания).
Эти
строки
Марии
Дмитриевны
в
предполагаемый
разговор
не
входят,
хотя,
может
быть,
задуманы
в
этом
домике.
Они
написаны
еще в
отблеске
«кузнецкого
праздника»,
когда
Анна
Николаевна
Катанаева,
близкая
приятельница
Исаевой,
устраивает
хлебосольную
свадьбу,
на
которой
веселится
«весь
Кузнецк»;
когда
Достоевский
очаровал
кузнецкое
общество
и –
превосходный
танцор!
–
вскружил
головы
кузнецким
дамам;
когда,
накинув
на
плечи
длинный
военный
плащ,
подолгу
гулял
с
Марией
Дмитриевной
по
городским
улицам…
Прекрасен
был
кузнецкий
праздник.
Свидетельство
тому
воспоминания
очевидцев,
приведенные
в
названной
статье
Булгакова,
из
которой
мы
узнаем,
что «благодаря
участию
Катанаевой
свадьба
вышла
весьма
пышная».
Вспоминает
кузнечанка
Т. М.
Темезова:
«За
народом
едва
можно
было
протолкаться
вперед.
Конечно.
Присутствовало
в
церкви
и все
лучшее
кузнецкое
общество
–
Анна
Николаевна
их
всех
пригласила.
Дамы
были
все
разнаряжены.
В
церкви
–
полное
освещение.
Сначала,
как
водится,
приехал
жених.
Конечно.
Внимание
всех
на
него
обратилось.
И я
смотрела
с
любопытством:
хоть
мне и
было
только
лет 16,
но я
слышала,
что
он не
простой
человек
–
писатель.
Он,
помню,
был
уже
немолодой,
лет
тридцати
восьми
(следует
уточнение
возраста
Булгаковым
– М. К.);
довольно
высокий,
- выше,
пожалуй,
среднего
роста...
Лицо
имел
серьезное.
Одет
он
был в
военную
форму,
хорошо,
и
вообще
был
мужчина
видный.
Жениха
сопровождали
два
шафера:
учитель
Вергунов
и
чиновник
таможенного
ведомства
Сапожников.
Скоро
прибыла
невеста,
также
с
двумя
шаферами.
Одним
из
них
был
сам
исправник
Иван
Миронович
Катанаев.
Худенькая,
стройная
и
высокая,
Мария
Дмитриевна
одета
была
очень
нарядно
и
красиво,
- хоть
и
вдовушка.
Венчал
священник
о.
Евгений
Тюменцев…
Были
и
певчие…».
Почти
то же
самое
сообщает
о
свадьбе
и
другой
очевидец,
Д. Н.
Окороков,
который
был
наблюдательнее
шестнадцатилетней
девушки,
увлеченной
только
парадностью
свадебной
церемонии.
«Он
был
лично
знаком
с Фед.
Михайловичем
и
часто
встречался
с ним
на
вечерах,
которые
устраивались
еще
до
свадьбы
у
Катанаевых,
-
читаем
мы в
статье
Булгакова.
-
Достоевский
присутствовал
на
них
вместе
с
невестою.
По
словам
Окорокова,
он
всегда
бывал
в
очень
веселом
расположении
духа,
шутил,
смеялся.
Это
сообщение
должно
для
нас
быть
особенно
интересным.
Как
известно,
вообще
Фед.
Михайлович
отличался
характером
необщительным,
даже
мрачным.
Очевидно,
здесь,
в
Кузнецке,
под
влиянием
близости
любимого
существа,
вдали
от
служебных
обязанностей,
от
мест,
неприятных
тяжелыми
воспоминаниями,
Фед
Михайлович
чувствовал
себя,
если
не
вполне
счастливым,
то
удовлетворенным.
Этим
и
можно
объяснить
его
хорошее
расположение
духа,
о
котором
говорит
и на
котором,
нужно
прибавить,
прямо
настаивает
Окороков».
Это
ли не
прямое
указание,
что
был,
был-таки
«кузнецкий
праздник»,
и
значение
его
хорошо
понимал
и
Окороков,
и
патриот
своего
города
Булгаков,
который,
возможно,
стремился
привлечь
внимание
общественности
именно
к
кузнецкому
домику.
Тем
более,
что
из
этой
же
статьи
мы
узнаем:
«Домик
расположен
на
Полицейской
улице,
которая
три
года
назад
(т.е. в
1901
году)
переименована
в
улицу
Достоевского.
Домик
состоял
из
двух
комнат,
коридора-передней
и
кухни.
Недавно
обшили
домик
тесом».
К
статье
прилагается
рисунок
автора…
Однако
все
это
попутно.
Главное,
маленький
дом с
Старокузнецке
–
свидетель
«кузнецкого
праздника»
Достоевского!
Кузнецкий
узел.
– Но
почему
так
неожиданно
и
быстро
дописана
глава
«Исаева»?
Знала
ли
она, «образованная,
умница,
видевшая
свет,
знающая
людей,
страдавшая,
мучавшаяся,
…
ищущая
счастья»,
- это
Достоевский,
величайший
психолог,
писал
об
Исаевой!
–
знала
ли
она,
что
глава
«Исаева»
дописана
уже
задолго
до ее
смерти?
В
Твери,
только
что
вернувшись
из
Сибири,
писатель
сетует:
«Живу
точно
на
станции.
Даром
теряю
время».
«Взял
на
себя
заботы
семейные
и
тяну
их». И
ничего
более.
Это
Достоевский
пишет
Врангелю,
поверенному
«грозного
чувства»
кузнецкой
поры.
Жива,
жива
еще
Мария
Дмитриевна,
а
реквием
по
ней
уже
написан.
Кузнецкий
праздник
закончен.
Узел
счастливых
и
грозных
дней
затянулся.
Недолго
же
после
кузнецкого
венчания
жило
«грозное
чувство»
Достоевского-человека!
Но
Достоевский-сочинитель
сохранил
память
об
Исаевой
навсегда,
и
следы
ее
нетрудно
заметить
во
всем
последующем
его
творчестве.
Не
забыл
Достоевский
и «вергуновский
пассаж».
Если
Александр
Иванович
Исаев,
сам
того
не
ведая,
определил
первый
виток
«кузнецкого
узла»,
то
последующие
витки
добавил
к
нему
Николай
Борисович
Вергунов.
По
самым
горячим
следам
написан
«Дядюшкин
сон».
Надо
представить
старый
Кузнецк
с его
тихими
улицами,
побывать
в
заветном
домике
и его
окрестностях,
чтобы
по-новому
прочесть
«Дядюшкин
сон»,
попытаться
по-иному
понять
его,
сопоставив
известные
кузнецкие
прототипы
с
мордасовскими
обитателями.
И
вдруг
увидишь,
как
силой
своего
беспощадного
таланта
Достоевский
«расправляется»
не
только
с
провинциальными
обидчиками
Исаевой,
но и с
Вергуновым.
Сперва
– он
«раздваивает»
Вергунова.
В
романе
это –
и
Вася,
«учитель
уездного
училища,
почти
еще
мальчик»
(вспомним,
Вергунов
моложе
Исаевой
на
пять
лет),
который
любит
Зину,
но
чисто
по-мордасовски
совершает
неблаговидный
поступок,
огласив
ее
письмо
к
нему.
Он –
и
Мозгляков,
неудачливый
Зинин
жених.
«Ему
двадцать
пять
лет.
Манеры
его
были
бы
недурны,
но он
часто
приходит
в
восторг,
и,
кроме
того,
с
большой
претензией
на
юмор
и
остроту.
Одет
отлично,
белокур,
недурен
собой»
(но
разве
Вергунов,
по
оценке
Достоевского,
не «самовлюбленный»
провинциальный
щеголь.
Нагловатый
и «недурен
собой»?).
«Раздвоив»
Вергунова,
Достоевский
еще и
«умерщвляет»
его в
лице
Васи,
перед
смертью
заставив
раскаяться.
Здесь
можно
найти
удивительные
аналогии
с
письмом
к
Врангелю,
в
котором
Достоевский
сетует
на
грозящую
Исаевой
нищету,
если
она
выйдет
замуж
за
Вергунова.
Только
все
эти
трезвые
суждения
Достоевский-сочинитель
вложил
в
уста
Вани
–
может
быть,
чтобы
заставить
его
поступить
сообразно
своим
советам
хоть
в
романе.
«…
Ведь
я
даже
не
понимал
тогда,
чем
ты
жертвуешь,
выходя
за
меня!
Я не
мог
даже
того
понять,
что,
выйдя
за
меня,
ты,
может
быть,
умерла
бы с
голоду!..
Ничего
бы я
не
понял
из
твоего
пожертвования,
мучил
бы
тебя,
истерзал
бы
тебя
за
нашу
бедность;
…
может
быть,
и
возненавидел
бы
тебя,
как
помеху
в
жизни!».
Не
говоря
о
хрестоматийно
известном
отражении
«кузнецкого
треугольника»
в «Униженных
и
оскорбленных»,
- не
от
него
ли
зигзаги
судьбы
Настасьи
Филипповны,
то
назначавшей,
то
отменявшей
свадьбу
с
купцом
Рогожиным
и с
князем
Мышкиным?
И не
имеет
ли
прямого
отношения
к
установлению
«братства»
с
Вергуновым
сцена
«братания»
и
обмена
крестами
между
Мышкиным
и
Рогожиным
(подпись
Вергунова
на
обыске
брачном
–
разве
не
тот
же «крест
братания»?).
Помнил
Достоевский
и
лихорадочную,
грозную
пору,
когда
мчался
в
Змеиногорск,
мечтая
о
встрече
с
Марией
Дмитриевной,
и
украдкой
«сбегал»
к ней
в
Кузнецк.
Не
отблеск
ли
той
поры
в
отчаянных
бросках
Дмитрия
Карамазова,
в
безнадежной
его
любви
к
Грушеньке?
И не
колебания
ли
Марии
Дмитриевны
между
состраданием
и
благодарностью
к
Вергунову
и
невыносимостью
быть
«в
долгу»
у
любимого
человека
–
Достоевского,
не
эти
ли
колебания
нашли
подспудное
отражение
в
тяжком
узле,
каким
связал
Достоевский
Катерину
Ивановну
с
Митей
и
Иваном
Карамазовым?..
Так,
может,
современники
оказались
несправедливыми
к
Вергунову,
лишь
полуснисходительно
вспоминая
о нем?
И был
ли он
в
действительности
столь
малопримечательной
и
даже
малосимпатичной
фигурой,
как
это
следует
из
отзывов
Врангеля
и
самого
Достоевского?
Горячность
«расправы»
с
Вергуновым
в «Дядюшкином
сне»,
а
также
то,
что
много
лет
спустя
Достоевский
все
еще
наделял
самыми
противоречивыми
чертами
героев,
прямым
или
косвенным
прототипом
которых
был
Вергунов,
невольно
привлекает
внимание
к
загадочному
кузнецкому
учителю.
Говорят,
мы
пуще
всего
не
любим
тех,
кому
причинили
зло.
Не
оказалось
ли,
что
Достоевский-сочинитель
вынужден
использовать
весь
арсенал
своего
таланта,
чтобы
Достоевский-человек
мог
оправдать
перед
самим
собой
более
чем
пристрастное
отношение
к
стоящему
на
пути
Вергунову?
Ведь
именно
в
Кузнецке
– во
второй
раз
за
сибирский
период,
прошедший
под
знаком
Исаевой,
-
Достоевский
вынужден
войти
в
тяжелое
противоречие
с
самим
собой
и
переступить
через
надежды
«малого
человека».
Не
оказалось
ли
так,
что
поступки
Вергунова
не
укладывались
в
нелестное
мнение
о нем
Достоевского
и тем
самым
Вергунов
заставлял
Достоевского
стыдиться
своей
слабости
и
искать
–
себе
в
оправдание
– все
новые
несовершенства
в
сопернике,
а его
поступки
подгонять
под
свое
о нем
представление?
Ведь
этот
загадочный
учитель
абсолютно
«по-достоевски»
совершает
ряд
странных
поступков,
от
которых
первоначально
построенная
Достоевским
схема
– «провинциальный
соперник,
которого
нетрудно
подавить»,
-
постоянно
дает
брешь.
В
маленьком
Кузнецке,
где
свежи
в
памяти
«последние
времена»
опустившегося
Александра
Ивановича,
Вергунов
готов
взять
в
жены
больную
Исаеву
с
пасынком,
которого
сумел
привязать
к
себе
душевностью.
Вот
уж
истинно
«братство
униженных
и
оскорбленных»,
даже
при
том,
что
была
Мария
Дмитриевна
достаточно
привлекательна,
чтобы
заставить
скромного
учителя
забыть
все «но»,
сопутствующие
такому
браку!
Узнав
о
сопернике,
Вергунов
«предлагает
дружбу
и
братство»,
что
расценивается
Достоевским
как
отступление
малодушного
человека,
понявшего
необходимость
стушеваться
перед
сильным.
Однако
предложение
было
сделано
не
сразу
и,
очевидно,
не
так
легко
было
подавить
Вергунова.
В
поединке
с
Достоевским
вдруг
оказалось,
что
перевес
на
стороне
слабого
юноши.
Вспомним,
Достоевский
не
только
Врангелю
пишет,
что
не
отступится
от
Марии
Дмитриевны,
потому
что «ведь
я
права
на
нее
имею,
права…».
Он
искренне
верит
в
свое
превосходство
над
Вергуновым
именно
из-за
этих
прав
и
соответственно
держит
себя
с
кузнецким
соперником.
Как
же
должен
быть
уверен
Достоевский
в
своей
силе
и в
ничтожности
Вергунова,
чтобы
адресовать
в
Кузнецк
«обще»
назидательное
письмо,
и
каким
«бунтом»
оказался
для
него
полный
достоинства
ответ
Вергунова,
если
он
посчитал
ругательными
такие
строки:
«Да, я
беден,
но я
от
всей
души
люблю
ее, и
она
любит
меня.
Вы
спрашиваете,
на
какую
жизнь
я ее
обрекаю.
Но те
самые
двадцать
четыре
года,
которые
вы
используете,
как
главный
довод
против
меня,
можно
обратить
и в
мою
пользу
–
ведь
если
мне
двадцать
четыре
года,
то у
меня
все
еще
впереди!..
Да и
не по
той
ли
причине
убеждаете
вы
меня
«отказаться»
и «не
портить»
ей
жизнь,
что
хотите
получше
устроить
свою
собственную
жизнь?».
Некоторый
вызов,
содержащийся
в
письме
Вергунова,
кажется
не «ругательным»,
а
оправданным,
если
вспомнить,
что
это
ответ
на
такие
слова
Достоевского:
«Неужели
вы не
понимаете,
что
участь
жены
учителя
в
уездной
школе,
пусть
даже
получающего
900
рублей
ассигнациями,
и
вечный
Кузнецк,
это
не
для
нее,
что
ей,
образованной,
сильной,
уготован
иной
удел!..
Чем
можете
вы ее
поддержать,
если
сами
и
шага
не
сделали
без
поддержки!».
Все
более
затягивая
«кузнецкий
узел»,
юноша,
у
которого
«конечно
сердце…
доброе,
и
плачет
он
искренне,
но
кажется
только
и
умеет
плакать»
и
притом
«еще
собирается
устраивать
свою
и ее
жизнь»,
-
вдруг
не
только
устраняется
с
пути
Достоевского,
но
еще и
делает
решительные,
хотя
и
неожиданные
шаги.
Существует
предположение,
подтвержденное
воспоминаниями
старожилов
Кузнецка,
что
черновик
«Обыска
брачного»
составлял…
отвергнутый
претендент
Вергунов.
А в
Новокузнецком
краеведческом
музее
имеется
написанный
от
руки,
с
соблюдением
правил
правописания
прошлого
века
странный
документ,
- как
бы
схема
будущего
брачного
акта
с
пропусками
тех
строк,
которые
заполняются
уже в
готовом
документе.
Более
того,
в
этой
«схеме»
невеста
именуется
Александрой
Марией
Дмитриевной
Исаевой.
Двойное
имя
Исаевой,
у
которой
предки
французы,
и,
возможно,
католики,
кажется
вполне
оправданно
–
даже
обрусевшие
Констан
по
традиции
могли
нарекать
детей
несколькими
именами.
Значит,
документ
мог
быть
написан
человеком,
знавшим
из
рассказов
Марии
Дмитриевны
мельчайшие
подробности
о ее
детстве,
семейных
традициях
–
ведь
это
двойное
имя в
самом
обыске
брачном
уже
не
фигурирует!
Так
нет
ли
связи
между
названным
документом
и
черновиком,
о
котором
поминают
старожилы?
Однако
в
самом
«Обыске
брачном
№17»
мы,
как
уже
было
сказано,
с
удивлением
находим
подпись
«поручителя
по
жениху»…
Вергунова.
Не
оказалось
ли,
что
честно
сопоставив
себя
с
таким
соперником,
как
Достоевский,
и
признав
его
неоспоримое
превосходство,
Вергунов
самоустраняется
– не
в
результате
неотступного
давления
Достоевского,
а в
силу
собственной
убежденности:
прежде
всего
–
счастье
Марии
Дмитриевны
(поступок,
тоже
требующий
немалого
мужества).
Юноша,
который
как
будто
«и
шага
не
сделал
без
поддержки»,
не
просто
«уступает»
Марию
Дмитриевну,
но и
трезво
оценивает
нелегкий
нрав
Федора
Михайловича.
Возможно,
обладая
провидением,
свойственным
большому
чувству,
Вергунов
решает,
что в
браке
с
Достоевским
Исаеву
ожидают
немалые
рифы
и что
в
будущем
его
помощь
может
оказаться
для
нее
далеко
не
лишней.
И
присутствие
Вергунова
на
свадьбе
тоже,
очевидно,
не
просто
«хорошая
мина
при
дурной
игре»,
а еще
один
заслон
против
возможных
будущих
сложностей
в
жизни
Исаевой.
Он не
только
не
порывает,
а
укрепляет
видимость
добрых
отношений
с
четой
Достоевских
– это
даст
возможность
поддерживать
и
впредь
связи
с
Марией
Дмитриевной
и в
случае
необходимости
оказать
ей
естественную
поддержку
как
друг
семьи.
И
все
это –
напрочь
пренебрегая
собственным
щекотливым
положением.
Кузнецк
– не
столица.
Очевидно,
многие
давно
судачат,
как
обмануты
надежды
бедного
учителя
и кто
у
него
соперник!
Не
потому
ли в
преддверии
венчания
с
Исаевой
Достоевский
постоянно
удивлен
тем,
что
Вергунов,
не
только
не
прячется
от
людей,
хотя
«видно,
что
горе
сломило
его»,
но,
напротив,
постоянно
бывает
в том
кругу,
где
бывают
Достоевский
с
Исаевой.
Тем
самым
Вергунов
придает
пристойный
вид
происшествию,
а
может,
и
рассказывает
в
домах,
где
знают
всех
участников
драмы,
наиболее
удобную
для
Марии
Дмитриевны
версию.
Кто
скажет
сейчас,
не
звучали
ли во
время
таких
визитов
уверения,
что
он,
Вергунов,
счастлив,
видя,
как
достойнейшая
женщина,
после
многих
страданий,
нашла
наконец
волне
достойного
друга
жизни!..
Сугубо
предположительно.
– Есть
и еще
виток
в «кузнецком
узле».
В
своих
воспоминаниях
об
отце
Любовь
Федоровна
Достоевская,
дочь
писателя
от
второго
брака,
рассказывает,
будто
знает
«со
слов»,
что
Вергунов
последовал
за
Исаевой,
когда
Достоевский
покинули
Сибирь,
и что
близость
его с
Марией
Дмитриевной
продолжалась
чуть
ли не
до ее
кончины,
в чем
она и
призналась
будто
бы
Достоевскому
перед
смертью.
И
долго
считалось,
что
этот
рассказ
–
плод
недоброжелательности,
которую
дочь
унаследовала
от
матери,
отчаянно
ревновавшей
Достоевского
к
памяти
Исаевой.
Однако
в 30-х
годах
в
Новокузнецкий
краеведческий
музей
поступило
письмо
учителя
Порфирия
Гавриловича
Зенкова.
Тесно
связанный
со
старожилами
Кузнецка,
Зенков
слышал
много
интересных
подробностей
о
кузнецких
днях
Достоевского
от
Николая
Алексеевича
Попова,
который
проживал
в
Кузнецке
с 1887
года.
Попов
был
дружен
с
Дмитриевым-Соловьевым,
хозяином
домика,
где
два
года
жила
Исаева,
а
Дмитриев
оказался
невольным
свидетелем
сложной
коллизии
Достоевский
–
Исаева
–
Вергунов.
Судя
по
подписи
Дмитриева
как
поручителя
по
невесте
на «Обыске
брачном
№17»,
был
он не
совсем
посторонним
человеком
для
Марии
Дмитриевны.
С его
слов
и
стало
известно
Попову,
а от
него
Зенкову,
что
Вергунов
последовал
за
Марией
Дмитриевной
в
Тверь
и
далее
и «даже
брал
у нее
деньги!».
Значит,
такой
эпизод
вовсе
не
придуман
Л. Ф.
Достоевской?
И
тогда,
отойдя
от «штампа
восприятия»,
хотелось
бы
представить,
что
заставило
Вергунова
покинуть
Кузнецк?
Не
оказалось
ли,
что
предположения
отвергнутого
претендента
оправдались
вполне.
Марии
Дмитриевне
действительно
потребовались
и
помощь,
и
поддержка,
и
даже
очень
невдолге.
Представим
себе
на
минуту
–
Вергунов
едет
в
Тверь.
Уроженец
Томска,
он
недавно
похоронил
мать.
После
отъезда
Исаевой
из
Кузнецка,
где
он
сам
пришлый
человек,
Вергунов
должен
чувствовать
себя
совсем
уж
одиноко.
Может,
еще
до
предположительного
зова
Марии
Дмитриевны
помышлял
он о
переезде
поближе
к «просвещенным
столицам»?
И
тогда
вполне
естественно
мог
выбрать
для
переезда
именно
Тверь,
где у
него
«родная
душа»
Исаева.
И,
может,
даже
на
поддержку
Достоевского
мог
он
рассчитывать
–
разве
не
были
предложены
«дружба
и
братство»?
Но
Вергунов
– не
более
чем
уездный
учитель.
Покидая
Кузнецк
и не
имея
никаких
сбережений,
он
лишается
средств
к
жизни.
На
новое
место
утроишься
не
сразу,
и
тогда
почему
не
мог
Вергунов
обратиться
за
помощью
к
Марии
Дмитриевне,
и,
более
того,
почему
не
могла
она,
даже
без
всякой
просьбы,
поддержать
его.
Хотя
и
сама
была
достаточно
стеснена,
- ведь
не
раз
оказывал
он ей
такую
же
помощь
в
кузнецкие
дни? И
очень
возможно,
что
Достоевский-сочинитель,
все
творчество
которого
–
стремление
к «братству
людей»,
не
мог
побороть
Достоевского-человека,
и
действительно
очень
был
недоволен
непрерванной
кузнецкой
ниточкой…
Ведь
и в
этом
случае
– та
же «предельная»
ситуация,
что
заставила
некогда
Достоевского
хлопотать
об
устройстве
Вергунова.
Надо
спасти
человека,
и
приличия,
не
велящие
отвергнутому
претенденту
принимать
помощь
от
Исаевой,
а тем
более
рассчитывать
на «связи»
ее
мужа,
теряют
всякую
значимость.
Вергунову
надо
находиться
подле
Исаевой,
чтобы
облегчить
ее
участь,
- и он
оправданно
переступает
через
условности.
По
этой
же
логике
вполне
вероятно
и
предсмертное
признание.
Исаева
была
не
только
правдива,
но к
тому
же
честна
и
добра
–
ведь
Достоевский,
которого
она в
свое
время
«пожалела
как
несчастного
забитого
судьбой
человека»,
недаром
же
называл
ее «великодушнейшей
женщиной»!
Разве
не
могла
она
обратиться
к
Достоевскому
с
предсмертной
просьбой
не
оставить
без
помощи
Вергунова,
веря,
что
бывший
ссыльный
солдат
не
забыл
горечь
нищеты
и
одиночества?
Все,
что
здесь
сказано,
не
являет
собою
открытия,
категоричного
утверждения
и не
содержит
каких-либо
неожиданных
материалов
или
положений,
неизвестных
литературоведам.
Это
лишь
попытка
представить
с
помощью
известного,
дополнив
маленькими
штрихами
из
воспоминаний
новокузнечан
и
собственными
наблюдениями
на
местном
материале,
что
означал
в
жизни
Достоевского
«кузнецкий
узел»,
связавший
судьбы
четырех
людей,
из
коих
один
был
защитником
многажды
описанных
им «униженных
и
оскорбленных»
и в
руках
своих
держал
судьбы
остальных
трех,
вполне
реальных
«малых
людей».
Загадочная
фигура
Вергунова,
о
поведении
которого
откровенно
писали
Достоевский
–
Врангелю,
Достоевский
–
Исаевой,
Исаева
–
Достоевскому,
казалось
бы,
достаточно
освещена.
Но
важно
найти
стержень,
который
определял
бы и
объединял
его
поступки.
Не
претендуя
на
воскрешение
образа,
хотелось
бы,
отринув
штамп
восприятия,
проследить
–
насколько
сильный
оттиск
оставил
кузнецкий
учитель
в
жизни
великого
сочинителя,
а
отсюда
–
насколько
интенсивны
были
переживания
Достоевского,
связанные
с
Кузнецком.
Последняя
интермедия,
ведущая
в
завтра.
– Если
под
крышей
убогого
домика
в
Старокузнецке
вершились
столь
грозовые
события,
мог
ли
покинуть
его
Достоевский,
не
запомнив
навсегда
– и
даже
не
полюбив!
– ибо
сочинитель
не
мог
не
ценить
и
горькие
минуты,
пережитые
здесь.
И
тогда
вправе
ли мы
ценить
этот
домик
меньше?
И
можем
ли мы
представить
его
на
ином
месте
или
же в
отрыве
от
улицы,
в
которую
он
так
органически
врос?
Вот
дома,
современные
ему, -
они
делают
осязаемой
атмосферу
той
поры.
А
если
представить
музеификацию
комплекса
«По
следам
Достоевского»?
Помечтаем.
Представим
себе,
что
настлан
дощатый
тротуар,
что
рядом
или
наискосок
встали
газовые
фонари
середины
прошлого
века,
а
чуть
поодаль
–
полосатая
стражная
будка…
Обитатели
и
посетители
дома
отправляются
по
своим
делам
– а
дела-то
все «в
центре»,
на
маленьком
пятачке
Соборной
площади.
Еще
жив
Александр
Иванович
Исаев
–
послуживший,
как
известно,
прототипом
для
Мармеладова
из «Преступления
и
наказания»,
чиновник
по
корчемной
части
– у
него,
конечно
же,
дела
в
казначействе
и в
окружном
суде.
Вот
казначейство
–
сейчас
узел
связи,
постройка
1780
года,
иркутского
архитектора
Почекунина,
автора
почти
всего
градостроительного
комплекса,
немногие
остатки
которого
мы
сегодня
видим.
Вот
окружной
суд –
постройка
1805
года,
нынче
сельхозтехникум.
Здесь
рядом
росла
и
лиственница,
о
которой
мы
уже
упоминали…
Но
вот
здание,
в
котором
не
мог
не
бывать
Достоевский.
Это
бывшее
уездное
училище,
ныне
вечернее
отделение
сельхозтехникума.
С
этим
зданием,
построенным
в 1815
году,
связано
столько
судеб
и
столько
имен,
что
биография
его
являет
собою
сюжет
для
отдельного
рассказа.
Вернемся
к
середине
прошлого
века,
когда
судьба
листает
страницы
биографии
Достоевского
именно
в
Кузнецке.
В
уездном
училище
–
смотритель
Федор
Алексеевич
Булгаков.
Его
сыновья
Валентин
и
Вениамин
будут
учиться
здесь,
когда
он
уже
уйдет
в
отставку,
но от
отца,
несомненно,
услышит
о
Достоевском.
Отсюда
–
живой
интерес
ко
всему,
что
касается
пребывания
Достоевского
в
Кузнецке,
у
Валентина
Булгакова,
автора
названной
выше
статьи.
Здесь
мог
бывать
в 60-е
годы,
чтобы
пользоваться
единственной
в
городе
училищной
библиотекой,
известный
в
свое
время
и
незаслуженно
призабытый
сейчас
сибирский
писатель
Наумов,
живший
в
Кузнецке
в «мягкой
ссылке»
как
присяжный
заседатель
по
крестьянским
делам.
Он,
конечно,
нередко
посещает
также
окружной
суд и
казначейство.
Нам
известно,
что
он
хорошо
знал
исправника
Ивана
Мироновича
Катанаева,
подпись
которого
значится
в «Обыске
брачном
№17» в
качестве
«поручителя
по
невесте»,
поскольку
семейство
Катанаева
«призрело»
одинокую
Исаеву
в ее
черные
дни.
Мы
знаем,
что в
рассказах
Наумова
Катанаев
мелькает
как
зловещая
фигура
чиновного
кровопийцы,
а в
Марии
Александровне
и ее
супруге
из «Дядюшкиного
сна»
Достоевского
находим
мы
отголоски
воспоминаний
об
исправничьем
семействе
и об
его
участии
в
кузнецкой
драме
писателя…
Это
здание,
несомненно,
посещал
другой
опальный
сочинитель,
Берви-Флеровский,
тоже
пребывавший
в
Кузнецке.
Не
мог
не
бывать
здесь
и не
быть
знакомым
с
Федором
Булгаковым
и
Достоевский.
Училище
– это
культурный
центр
маленького
Кузнецка,
в
котором
в
середине
прошлого
века
было
едва
лишь
три
тысячи
жителей.
Естественно,
что
они
должны
были
встретиться
на
этом
крохотном
административном
пятачке,
где
стояли
дома
купцов
и
местных
чиновников.
Но не
только
предполагаемое
знакомство
с
Федором
Булгаковым
могло
привести
в это
здание
Достоевского.
Ведь
именно
здесь,
в
уездном
училище,
учителем
рисования,
а
вернее,
учителем
искусств,
служил
Николай
Борисович
Вергунов,
и
Достоевский
мог
наводить
о нем
справки
у
смотрителя
Федора
Булгакова.
Центральный
кузнецкий
пятачок
бурлит
–
таков
накал
страстей,
клубящихся
вокруг
участников
драматических
этих
событий.
В
маленьком
деревянном
доме
по
бывшей
полицейской
улице
и
здесь,
на
этом
пятачке
Соборной
площади,
рождались
образы
будущих
персонажей
великого
писателя.
Где
же
должна
быть
их
обитель?
Может
быть,
в
историко-литературном
музее,
который
мог
бы
разместиться
в
этом
некогда
величественном
здании
Преображенского
собора,
построенном
в 1782
году
иркутским
«каменных
дел
мастером»
Почекуниным?
Сохранились
фотографии,
где
мы
можем
увидеть
его
былую
красу.
В
конце
ХУШ
века
оно
слыло
самым
высоким
каменным
сооружением
в
Сибири.
Теперь
оно
взято
под
охрану
и
может
быть
реставрировано.
Правомочен
ли
разговор
об
историко-литературном
музее
в
Новокузнецке?
Мы
знаем,
что с
городом
связано
множество
имен
известных
русских
и
советских
мыслителей,
литераторов,
писателей
–
либо
уроженцев
Кузнецкого
края,
либо
побывавших
в нем
и
описавших
свое
пребывание
и
свои
наблюдения,
либо
запечатлевших
в
своих
произведениях
события,
связанные
с
нашим
краем.
Пусть
же
величественное
здание
бывшего
собора
станет
их
домом.
Пусть
звучат
в нем
чтения
по
Достоевскому,
раздумья
Радищева,
очерки
Наумова,
стихи
Маяковского,
пусть
найдут
в нем
место
театральные
постановки,
концерты.
Пусть
станет
этот
дом
одним
из
культурных
центров
Кузбасса,
а
специальный
туристский
маршрут
пусть
проведет
нас «по
следам
Достоевского».
А
что
же
дом
по
улице
Достоевского
№40?
Пусть
обитают
в нем
законные
хозяева,
Федор
Михайлович
и
Мария
Дмитриевна
Достоевские.
Пусть
встречают
они
посетителей
музея-квартиры,
в
которой
продумана
будет
каждая
мелочь,
где
забытая
на
стуле
шаль,
раскрытая
книга
на
столе,
внезапно
прерванное
рукоделие,
оставленное
на
диване
на
одно
мгновение,
затянувшееся
на
века,
оживят
для
нас
кузнецкие
дни
Достоевского…
Пусть
в
этом
доме
обитают
Настасья
Филипповна
и ее
смятенные
спутники
–
князь
Мышкин
и
Парфен
Рогожин…
Пусть
свидетельствует
о
ретроспективном
сожалении
Достоевского
так
сочувственно
выведенный
им «униженный
и
оскорбленный»
Мармеладов
–
единственный
след,
оставленный
в
человеческой
памяти
несчастливым
чиновником
по
корчемной
части
Александром
Ивановичем
Исаевым,
реальное
изображение
которого
не
сохранилось.
Пусть
вновь
переживет
здесь
горькие
часы
свои
Катерина
Ивановна,
хоронившая
мужа
на
людские
подаяния…
Итак
–
помечтаем!
Музей
персонажей
Достоевского…
Комплекс
«По
следам
Достоевского»…
Историко-литературный
музей,
в
центре
которого
–
Достоевский,
великий
писатель
и
гордость
русской
национальной
культуры…
<<Назад
Далее>>
|
