|
Есть
в
Юргинском
районе
замечательное
село
–
Варюхино.
Своеобразен
в нем
памятник
боевой
славы.
Славится
варюхинский
хор
фольклорной
песни.
Дома
украшены
такой
деревянной
резьбой
по
наличникам
и
карнизу,
столько
сохранилось
здесь
прянично-нарядных
ворот,
что
Томску,
признанному
сибирскому
центру
«деревянных
кружев»,
впору.
Да и
немудрено.
Томск
–
рядышком.
Все,
кто
держал
путь
к
нему,
обязательно
побывали
в
Варюхине.
Здесь
–
переправа
через
Томь,
к
селу
Ярскому.
Здесь
была
ямская
гоньба…
Несколько
лет
назад
Юргинский
краевед
И.Ф.Половинкин
доказывал,
что
по
пути
на
Сахалин
Чехов
не
мог
не
проехать
через
Варюхинскую
переправу
–
одна
была
переправа
на
Томск!
– и
останавливался
здесь,
и
даже
«варюхинское
сидение»
свое
описал.
Хотя
само
название
села
в
письмах
с
пути
не
поминает.
Год
1890-й.
А.П.Чехов
едет
на
Сахалин.
Влекомый
той
волной
притяжения,
которая
охватила
цвет
прогрессивной
русской
интеллигенции
в
конце
прошлого
века
и
несла
в
Сибирь.
Может,
это
была
волна
национальной
совести,
велевшая
обратить,
наконец,
внимание
на
периферийные
сибирские
просторы.
Может,
начинали
сбываться
пророчества
Радищева
и
Ломоносова
о том,
что
слава
России
Сибирью
приумножится.
О
Сахалине
Чехов
думал
пристально.
Из
писем
А.П.Чехова
к А.С.Суворину.
9 марта
1890г.
Москва:
«Из
книг,
которые
я
прочел
и
читаю,
видно
– мы
сгноили
в
тюрьмах
миллионы
людей,
сгноили
зря,
без
рассуждения,
варварски;
мы
гоняли
людей
по
холоду
в
кандалах
десятки
тысяч
верст,
заражали
сифилисом,
развращали,
размножили
преступников
и все
это
свалили
на
тюремных
красноносых
смотрителей.
Теперь
вся
образованная
Европа
знает,
что
виноваты
не
смотрители,
а все
мы, но
нам
до
этого
нет
дела,
это
неинтересно…
Прославленные
шестидесятые
годы
не
сделали
ничего
для
больных
и
заключенных,
нарушив
таким
образом
самую
главную
заповедь
христианской
цивилизации.
В
наше
время
для
больных
делается
кое-что,
для
заключенных
же
ничего;
тюрьмоведение
совершенно
не
интересует
наших
юристов.
Нет,
уверяю
Вас,
Сахалин
нужен
и
интересен,
и
нужно
пожалеть
только,
что
туда
еду я,
а не
кто-нибудь,
более
смыслящий
в
деле
и
более
способный
возбудить
интерес
в
обществе…».
14 мая
1890г.
Село
Яр: «…
а
сегодня
14
выпал
снег
в 1 ½
вершка.
О
весне
говорят
одни
только
утки…
Ну-с,
едешь,
едешь…
Мелькают
верстовые
столбы…
Деревни
здесь
большие,
поселков
и
хуторов
нет.
Везде
церкви
и
школы;
избы
деревянные,
есть
и
двухэтажные…».
Чехову
помешали.
Ярский
заседатель,
он же
становой,
пожелал
познакомиться
с
проезжим.
Письмо
прервано
–
Чехов
закончит
его
только
через
два
дня в
Томске,
дописывая
доярские
происшествия:
«… 14
мне
опять
не
дали
лошадей.
Разлив
Томи…».
Ему
советуют
доехать
до
Томи
–
всего
6
верст.
А там
некий
Илья
Маркович
свезет
Чехова
до
Яра
через
Томь.
Сказано
–
сделано.
Но на
берегу
лодки
нет –
уплыла
с
почтой.
Томительное
ожидание.
«Возвращаюсь
назад
на
станцию.
Тут
три
почтовые
тройки
и
почтальон
собираются
ехать
к
Томи.
Говорю,
что
лодки
нет.
Остаются».
Затем
–
подарок
судьбы!
В
ненастный
вечер
в
чужой
избе
–
домашний
уголок.
Писарь
сообщает,
что у
хозяйской
дочки
есть
щи, и:
«О
восторг!
О
пресветлого
дне! И
в
самом
деле
хозяйкина
дочка
подает
мне
отменных
щей с
прекрасным
мясом
и
жареной
картошкой
с
огурцом…».
На
станции
встреча
с
почтальоном,
«человеком
натерпевшимся»,
который
не
смеет
сидеть
в
присутствии
Чехова.
Добираются
вместе
до
Томи,
где
ждет
неправдоподобно
длинная
лодка.
Путь
был
не
без
особенностей
– кто
знает,
где
отдадутся
отзвуки
этой
грозы
на
Томи:
«Гребец,
сидевший
у
руля,
посоветовал
переждать
непогоду
в
кустах
тальника…
Стали
решать
большинством
голосов
и
решили
плыть
дальше…
Плыли
мы
молча,
сосредоточенно.
Помню
фигуру
почтальона,
видавшего
виды.
Помню
солдатика,
который
вдруг
стал
багров,
как
вишневый
сок…
Я
думал:
если
лодка
опрокинется,
то
сброшу
полушубок
и
кожаное
пальто…
потом
валенки…
потом
и т.д.
Но
вот
берег
все
ближе
и
ближе…».
Так
Чехов
прибыл
в
село
Яр.
Здесь,
описывая
заседателя,
то
бишь
станового,
помешавшего
ему
закончить
письмо,
отнюдь
не
яркий
уникум,
а
фигуру
типичную,
многажды
встреченную
в
пути,
зафиксирует
цепкий
сочинительский
взор:
«Заседатель
– это
густая
смесь
Ноздрева,
Хлестакова
и
собаки.
Пьяница,
развратник,
лгун,
певец,
анекдотист
и при
всем
том
добрый
человек.
Привез
с
собой
большой
сундук,
набитый
делами,
кровать
с
матрасом,
ружье
и
писаря.
Писарь
прекрасный,
интеллигентный
человек,
протестующий
либерал,
учившийся
в
Петербурге,
свободный,
неизвестно
как
попавший
в
Сибирь,
зараженный
до
мозга
костей
всеми
болезнями
и
спившийся
по
милости
своего
принципала,
называющего
его
Колей…».
Чеховский
мимолетный
набросок.
И
когда
Ярский
заседатель
посылает
за
наливкой,
вопя:
«Доктор!
Выпейте
еще
рюмку,
в
ноги
поклонюсь!»
- то
это
всерегионный
мелкий
чиновник,
местный
царек,
сфокусирован
в
безымянном
прототипе.
Может,
именно
во
время
«варюхинского
сидения»
возникло
обобщение,
превратившее
станового
в
некое
единство:
«власть».
Сколько
осевших
впечатлений
должно
было
сгуститься
где-то
очень
вблизи
от
ярского
письма,
может
быть,
в
ожидании
последней
капли
– «натерпевшегося»
почтальона
или
ярского
«царька»,
-
чтобы
столь
безошибочными
штрихами
наметились
контуры
истинно
чеховской
ситуации.
«Ярский
момент»
-
такая
же
общесибирская
зарисовка,
как и
те,
что
поразительно
перекликаются
с
радищевскими
записями:
«Царит
сегодня
черная
оспа…
Больниц
и
врачей
нет».
Прошло
сто
лет –
а
регион
так
мало
изменился…
Но
есть
и
новые
черты
в
лике
Сибири:
«Попадаются
здесь
ссыльные,
присланные
сюда
из
Польши
в 1864
году,
хорошие,
гостеприимные
и
деликатнейшие
люди.
Одни
живут
очень
богато,
другие
очень
бедно
и
служат
писарями
на
станциях.
Первые
после
амнистии
уезжали
к
себе
на
родину,
но
скоро
вернулись
назад
в
Сибирь
–
здесь
богаче,
вторые
мечтают
о
родине,
хотя
уже
стары
и
больны…».
Сколько
таких
повидала
Варюхинская
переправа?
Вот
чеховская
картинка,
которую
мы
могли
бы
найти
почти
в
любом
сибирском
селении
тех
лет: «В
Ишиме
один
богатый
пан
Залесский…
угостил
меня
за 1
рубль
отличным
обедом
и дал
мне
комнату
выспаться;
он
держит
кабак,
окулачился
до
мозга
костей,
дерет
со
всех,
но
все-таки
пан
чувствуется
и в
манерах,
и в
столе,
и во
всем.
Он не
едет
на
родину
из
жадности,
терпит
снег
и
Николин
день;
когда
он
умрет,
дочка
его,
родившаяся
в
Ишиме,
останется
здесь
навсегда
– и
пойдут
таким
образом
множиться
по
Сибири
черные
глаза
и
нежные
черты!».
Но
ведь
это
же
заготовка
для
чеховской
повести
–
деликатной,
щемящее-печальной
и все-таки
беспощадно
сдирающей
обертки
с
пошлости.
И
ведь
не
выборочно,
а по
всей
Сибири
повседневны
такие
картинки:
«Вот
перегнали
переселенцев,
потом
этап…
Встретили
бродяг
с
котелками
на
спинах…».
Однако
вот
что
особо
примечательно:
«…
путь
между
Тюменью
и
Томском
давно
уже
описан
и
эксплуатировался
тысячу
раз…»
- в
пути
Чехов
своему
издателю
А.С.Суворину
писать
не
намеревался.
И все-таки
–
именно
после
«варюхинского
сидения»,
где,
может,
оформлялись
мысли
в
слова,
письмо
в Яре
начато.
Не
ожидая
Томска,
берется
Чехов
за
перо,
так
переполнен
он
впечатлениями…
Много
позже
Чехов
пишет:
«Не
знаю,
что у
меня
выйдет,
но
сделано
много.
Хватило
бы на
три
диссертации».
Но
это -
потому
что
эпиграфом
к
сделанному
было:
«Я
видел
все,
стало
быть,
вопрос
теперь
не в
том, что
я
видел,
а как
видел…»
(Из
письма
к А.С.Суворину,
11
сентября
1890
года.
Пароход
«Байкал»,
Татарский
пролив).
Мы
не
станем
вновь
доказывать
факт
пребывания
А.П.Чехова
в
Варюхине.
Напоминаем:
против
села
Ярского,
что и
сегодня
белеет
«на
том
берегу»
Томи,
кроме
Варюхинской,
иной
переправы
не
было,
со
времен
Радищева
почтовая
станция
на
этом
месте
была
именно
в
Варюхине.
Задумаемся
над
другим:
каким
могло
быть
значение
такого
малозаметного
эпизода
в
путешествии
Чехова
на
Сахалин,
как
вынужденная
остановка
в
Варюхине.
Впрочем,
бывают
ли в
биографии
писателей
чеховского
масштаба
факты
малозначительные
или «беспоследственные»
- кто
знает,
как
отразится
пережитое
в
будущем
творчестве?
Именно
поэтому
так
важно
это
чеховское
«как
видел.
9 мая
1892
года
в
журнале
«Всемирная
иллюстрация»
появился
рассказ
А.П.Чехова
«В
ссылке».
В
этом
рассказе
мы
найдем
множество
перекличек
с «варюхинским
сидением»
и со
многими
моментами
из
ярского
письма.
Например,
длинную
Варюхинскую
лодку
узнаем
мы
там,
где «шагах
в
десяти
текла
темная,
холодная
река,
она
ворчала,
хлюпала
об
изрытый
глинистый
берег
и
быстро
неслась
куда-то
в
далекое
море.
У
самого
берега
темнела
большая
баржа,
которую
перевозчики
называют
«карбасом»…».
Но
вот
баржа
поплыла
меж
кустов
тальника.
«Было
в
потемках
похоже
на то,
как
будто
люди
сидели
на
каком-то
допотопном
животном
с
длинными
лапами
и
уплывали
на
нем в
холодную,
унылую
страну,
ту
самую
которая
иногда
снится
во
время
кошмара…».
Тальник…
На
Варюхинской
переправе
его –
целые
заросли.
И
глинистый
обрыв
– вон
он, «а
выше
лепятся
деревенские
избы».
И не
сродни
ли
почтальону,
«человеку
натерпевшемуся»,
который
стесняется
сесть
при
Чехове,
ямщик
из
рассказа
«В
ссылке»?
Он
встречается
на
барже
со
ссыльным
и
потому,
что
тот –
барин,
хоть
и
бывший,
ямщик
подчеркнуто
просит
позволения
покурить
в его
присутствии…
Не к
ярскому
ли
письму,
не к
впечатлениям
ли
той
поры
тянется
ниточка
от
перевозчика
Семена,
прозванного
Толковым,
который
признается:
«Он (бес!
– М.К.)
тебе
насчет
воли,
а ты
упрись
и –
не
желаю!
Ничего
не
надо!
Нету
ни
отца,
ни
матери,
ни
жены,
ни
воли,
ни
кола!
Ничего
не
надо,
язви
их в
душу!».
Не от
тех
ли
встреченных
Чеховым
поселенцев,
пригнанных
по
этапу
(«…
Встретили
бродяг
с
котелками
на
спинах…»),
эта
отчаянная
свобода
от
всех
и
всяческих
связей
и
желаний,
потому
что
память
о
былой
жизни
– от
лукавого.
Не
от
встреченного
ли в
Ишиме
ссыльного
поляка
появился
«В
ссылке»
барин-поселенец,
который
сперва
был
полон
надежд,
«хочу,
говорит,
своим
трудом
жить
в
поте
лица,
потому
что,
говорит,
я
теперь
не
господин,
а
поселенец»,
потом,
незаметно
для
самого
себя,
внутренне
прошел
неизбежный
в
изгнании
путь
к «освобождению»
от
желаний
и
привязанностей,
при
котором
уже
можно
утверждать
– «и
в
Сибири
люди
живут!»,
не
замечая
бедственности
собственного
положения.
Перекликаются
как
будто
и
дочь
ишимского
пана,
от
которой
«пойдут
множиться
по
Сибири
черный
глаза
и
нежные
черты»,
с
дочерью
ссыльного
барина,
«красивенькой,
чернобровой
и
нрава
бойкого»,
на
которую
отец
глядит
с
гордостью,
приговаривая
опять
же: «И
в
Сибири
бывает
счастье!
Погляди-ка,
говорит,
какая
у
меня
дочка!»…
И не
замечает,
что у
дочки
чахотка.
По
пророчеству
Семена,
«помрет
она
всенепременно,
а он
тогда
совсем
пропал.
Повесится
с
тоски
или в
Россию
убежит
–
дело
известное.
Убежит,
а его
поймают,
потом
суд,
каторга,
плетей
попробует…».
Это
здесь,
в
наших
краях,
сплетаясь
из
отдельных
черточек,
подмеченных
цепким
взором
писателя
в
селах,
на
почтовых
станциях
и на
проселочных
дорогах,
рождался
магический
сплав:
будущие
рассказы,
в
которых
лишь
еле
уловимыми
бликами
мелькают
знакомые
по
письмам
из
Сибири
контуры
ситуаций
и
персонажей…
Рассказы
о
поломке
человеческой
души.
О
бескорневой
и
горькой
«свободе»
человека
прошлого,
закинутого
в
Сибирь
ссылкой.
О
коре
жестокости
и
побегах
добра,
что
растут
на
изломах
судьбы…
В
Варюхине,
на
улице
Центральной,
сохранился
маленький
домик,
в
котором
сейчас
живет
Анатолий
Николаевич
Серебренников.
Он
рассказывает,
со
слов
деда
Акилы
Федоровича,
что
тот
слышал
от
отца,
как
однажды
ненастным
вечером,
чуть
сутулясь
и
потирая
руки,
ожидал
здесь
переправы
заезжий
писатель,
а
также
рассказывал
дед
внуку
то,
что и
сам
помнил
–
какой
здесь
был
большой
двор
и
какие
останавливались
бойкие
ямщики…
За
последние
сто
лет,
по
словам
старожилов,
дом
не
перестраивался
и
выглядит
так
же,
как и
во
время
сибирского
путешествия
А.П.Чехова.
Не
пора
ли
отметить
его
мемориальной
доской?
А
одна
из
улиц
в
старинном
ямском
селе
Варюхино
должна
по
праву
носить
имя
великого
русского
писателя.
Увлекательным
исследованием
может
стать
поиск
тех
ростков,
которые
вплетены
в
творчество
Чехова
впечатлениями
«варюхинского
сидения»
или
предшествующих
дней
путешествия
по
Сибири,
которые,
может
быть,
именно
здесь,
в это
краткое
мгновение
откристаллизовывались,
были
осмыслены
писателем
и
остались
навсегда
в его
произведениях.
<<Назад
Далее>>
|
