БИОБИБЛИОГРАФИЯ МЭРИ КУШНИКОВОЙ

(к 50-летию творческой деятельности)

ПУБЛИКАЦИИ МЭРИ КУШНИКОВОЙ.

Страница 5 из 7

1992- 1994

1992

238. В музее выставка крестьянского быта XIX-XX вв…// Родник. – Кемерово, 1992. – 12-25 октября.

Описание экспонатов выставки в краеведческом музее: «…Зеркало. Узенькое, в простой деревянной раме, украшенное по древней традиции вышитым полотенцем. Дивная вышивка и дивное полотенце! Оттого «дивное», что тесно срощено с зеркалом. Зеркало же издревле предмет таинственный и даже колдовской. В нем отражается человеческий лик. Тот, что по Божьему образу и подобию, а стало быть – оболочка души. На зеркале гадают… Думаю, какая юная красавица, какая молодица, сидя за машинкой и прилежно выстрачивая вот такое вот яркое лоскутное покрывальце, нет-нет да на себя в зеркало поглядывала? И чьи руки вышивали этих рдеющих, словно наливные райские яблочки, снегирей, и эти алые саранки на полотенце?..».

239. В семейный альбом // Родник. – Кемерово, 1992. – 6-19 апреля.

«Врезка» к обширному отрывку из книги, изданной Главным управлением культурно-массовой работы и библиотечного дела Минкульта РСФСР под редакцией Ф. А. Монахова, с которым М. Кушникову связывало многолетнее сотрудничество на стезе организации художественных выставок в Кузбассе.

240. Депутат с «не той» программой // Родник. – Кемерово, 1992. – 10-23 февраля.

«Врезка» к очерку Ф. Монахова об Александре Ивановиче Шундулиди («Монологи «генерала» о культуре»). Во врезке выражается возмущение нашим общим бескультурьем, и тем, что наиболее просвещенный в Кузбассе «угольный генерал» Шундулиди, меценат в лучшем понимании этого слова, был дружно не избран на должность руководителя «Ленинскугля» в 1991 г.: «Все впомнили – и меценатство его, и то, что деньги «вбухал» в «дни эстетики», и что организовал и помещение выделил для художественной школы, и даже постройку больничного комплекса – чуть ли не уникального в Союзе – и то припомнили без добра… Теперь в новых обстоятельствах почитаю за долг, - писала М. Кушникова, - как редактор книги Ф. А. Монахова «Счастье на крылах», в которой имеется очерк, посвященный А. И. Шундулиди, представить читателям фрагменты из этого очерка». Через несколько дней после публикации М. Кушниковой Александра Ивановича Шундулиди назначали на должность заместителя губернатора по социальным вопросам.

241. Древнерусская живопись (рубр. «Заметки с выставки») // Кузбасс. – Кемерово, 1992. – 28 октября.

На выставке памяти Сергия Радонежского М. Кушникову заинтересовали прежде всего иконы сибирского, очень редкого, письма. Эпилог: «…Как нелепо будут выглядеть через какие-нибудь сто лет – не тысячу! – судорожные и кровавые попытки проложить границы между человеками по национальным и религиозным признакам. Всеторжествующая культура и стремление к прекрасному, равно всепобеждающая вера в добро (что есть, в сущности, именно дух, а не буква любой религии), поправ искусственно возведенные границы между людьми, объединяет человечество в единую семью землян. И стоя около «Николы» сибирского, тихонько взывала к нему о чуде: о сплочении людей в добре. И стоя перед сибирской же Богоматерью «Знамение», она же Оранта, что означает «Молящая», к ее мольбе присоединила и свою, смиреннейшую – о сошествии мира на человеков…».

242. Каким будет год обезьяны // Кузбасс. – Кемерово, 1992. – 5 февраля (псевдоним: М. Федорова).

Автор делится надеждами на более цивилизованное будущее России: «…Психотерапевты и писатели считают, что это год жесткий, выживательный, возможно год великого повзросления. Может, кончится безумная наша расхлябанность. К отчаявшимся придет новая вера… Философы полагают, что в новом году интерес к религии в массовом сознании сохранится. Это закономерно: мы живем в переломный момент развития человеческой цивилизации. Рушатся устоявшиеся представления, политические и правовые устои. А в такие периоды усиливается тяга к общечеловеческим ценностям и к религии. Этот интерес заметно потеснил науку, через какое-то время ситуация может измениться. Во всяком случае, важно продолжать диалог науки и религии… Не будет мгновенного расцвета, но и не стоит бояться распада. В России больше не будет революций, не будет гражданских войн (текущее противостояние – последнее). Не будет военных переворотов и не будет всевластия мафии. Не будет войн с применением оружия…». Увы, спонтанно возникшая чеченская бойня прогнозы М. Кушниковой не оправдала…

243. Кольчугино представляет… (рубр. «Выставки») // Родник. – Кемерово, 1992. – 28 декабря.

О выставке картин художников из города с неестественным гибридным названием Ленинск-Кузнецкий (бывшее Кольчугино): «…Дивный натюрморт на бархатистом болотно-черном фоне – в прозрачной вазе куст то ли мимозы, то ли зверобоя – какая разница! Важно, что на золотистые головки соцветий глядит из тьмы еле угадываемый свидетель некоего ночного чуда – художник? – и что между ним и букетом в вазе вспыхивает неземная, таинственная сущность, подобная шаровой молнии, подобная небесному взрыву. Может быть, вдохновение, вспыхнувшее у художника при виде призрачного куста в ночи… Вот такой Волков. Классический, космический и расплывчато-пятнистый… Стою и думаю, что не случайно сплетаются в единую цепочку названные четыре имени. Потому что – закончил бы Волков художественное училище, кабы не было той мастерской – «гнезда» талантов, где оформителем работал также и Эйкель? И состоялся бы сам Эйкель, если бы тут же рядышком не жил «парижанин», бывший ученик Матисса Иван Андреевич Кауфманн? И неважно, что «парижанин» работал нормировщиком на шахте. Но он нес в себе загадочный «гормон творчества», который разжигает пламя даже из начальной искры дарования. Какой творческий заряд нес в себе и Павел Васильевич Рухлядев, которому только война помешала закончить Академию художеств, но который был художником! И здесь же, в Ленинске-Кузнецком, жила в эвакуации ленинградка Елена Петровна Скуин- Солуянова, впоследствии заслуженный художник РСФСР. И еще жил в этом городе профессор – керамист Бройде, тоже ленинградец… «Кольчугино просто-таки нашпиговано было художниками», - вспоминают старожилы. Неповторимый творческий климат, который определяли не праздники, смотры, выставки, а прежде всего будни. Скромные центры притяжения, где порой мирно соседствовали холсты, кухонная утварь и книги по истории искусства, но где воздух вибрировал, накаляясь от споров о творчестве, как в избушке Леонида Ломова. Вот что стоит за сегодняшней выставкой самодеятельных художников Ленинска-Кузнецкого. Сколько имен, сколько судеб…».

244. Кто кого грабит (рубр. «Еще один рецепт выживания») // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 1 мая.

Автор призывает народ к самоограничению и жить по средствам, приводятся примеры из собственной биографии: «…Еще помню, как в самые свои детские годы, живя в Румынии, хныкала около кинотеатра: шел немецкий фильм с прославленной тогда фигуристкой Соней Хейне, и мать меня, хоть и старалась, а не оттащила. И повела меня в кино. А вечером я о том рассказала отцу. Он очень на мать обиделся, а мне прочел серьезную нотацию на тему самоограничения. Может быть, я это слово и запомнила впервые по той отцовской нотации. А дело было в том, что в преддверии 41-го года Румыния сделала свой выбор: войти в орбиту фашистской Германии или противостоять ей. И интеллигенция свое мнение именно так и выражала: бойкотировала кинотеатры, закупавшие немецкие фильмы и не покупала книг, изданных в фашистской Германии. И даже самые лучшие в мире по тем временам германские и итальянские куклы не покупала для своих детей – по себе помню, сколько слез было пролито в мечтах о запрещенной кукле Джованне (что-то вроде нынешней американской Барби). И прогорали кинотеатры, и хирели магазины, и понемногу отказывались от продукции Германии и Италии. Конечно, пример, может, и неудачен: Германия все равно Румынию обратала. Но интеллигенция злую годину встретила с чистой совестью – сделала, что могла…».

245. Легенды и астрология // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 16 июля.

В продолжение темы гибели царской семьи: «…Что до канонизации трагически погибшей семьи Росановых, можно ли усомниться в ее правомерности, и она тоже предусмотрена была судьбой стержневых членов семьи, отца и сына: возрождение во славе. В последнем письме княжны Ольги, приведенном в статье А. Казаркина, читаем: «Отец просит передать всем, кто ему остался предан, и тем, на кого они могут иметь влияние, чтобы они не мстили за него, так как он всех простил и за всех молится, и чтобы не мстили за себя и чтобы помнили, что то зло, которое сейчас в мире, будет еще сильнее, но что не зло победит зло, а только любовь». Разве же это не завещание праведника? Наставник цесаревича Пьер Жильяр, женатый на няне княжны Анастасии, после кончины царской семьи еще три года оставался в Сибири, помогая расследованию убийства, а впоследствии вернулся на родину, в Швейцарию, и до конца жизни оставался верным памяти Романовых – а умер в 83 года, в 1962 году, профессором Лозанского университета и Кавалером ордена Почетного легиона. Очевидно, он тоже обладал особой интуицией, которая, может, и роднила его так тесно с семейством Романовых. Как не подивиться поистине провидческим словам, которыми он завершает свою книжку «Император Николай II и его семья»: «Я, однако, непременно хочу высказать здесь следующее убеждение: невозможно, чтобы те, о которых я говорил, напрасно претерпели свое мученичество. Я не знаю ни того, когда это будет, ни как это произойдет, но настанет, без сомнения, день, когда озверение потонет в им самим вызванном потоке крови, и человечество извлечет из воспоминания о их страданиях непобедимую силу для нравственного исправления… Государь и государыня верили, что умирают мучениками за свою родину – они умерли мучениками за человечество». Но разве сегодня человечество не вспоминает о них именно в момент, когда следует из воспоминаний извлечь необходимую силу для нравственного исправления?..»

246. Несвоевременный гимн любви и порядку (рубр. «Рецепт выживания») // Кузбасс. – Кемерово, 1992. – 14 марта (псевдоним: М. Федорова).

О жизни, о времени, о себе: «…Читатель, не удивляйтесь. Я – счастливый человек. Меня на пороге юности судьба вышколила и наряду с обоймой горьких истин преподнесла одну, счастливейшую и непреложную: личная жизнь каждого есть неотъемлемое его благо, и не позволить омрачать ее внешними обстоятельствами – дело умения и хотения каждого… Мне легко живется, скажете? Отвечу: легко… Пребываю в состоянии перманентной невесомости. Вернее, подвешенности. Вроде ко дну не иду, но вроде и по земле неполным шагом шагаю… Первый урок, мне преподанный: нет такого шквала, при котором тонут островки любви. Они – сильнее. Очевидно, от этого урока столь несовременный мой взгляд: любовь – великий дар, и гораздо счаст-ливее тот, кто любит, чем даже тот, кого любят. Кому повезло на любовь – тот выжил легче и надежнее… Познав все это, говорю: я счастливый человек… И я говорю своим согражданам: мир вашему сердцу. Он – в каждом из нас. Вы говорите, что жизнь неустойчива и зыбка? Да ничего подобного. Это – та, которая вне нас. Но вы – в своих домах. Знакомые вам вещи окружают вас, как и прежде. Дорогие вам люди остались с вами? И вы сетуете на жизнь? Непоправима только смерть. Все остальное – малые и большие неудобства жизни. Обыкновенный жизненный бой, от которого вы все равно отдыхаете в стенах вашего дома…».

247. О красоте, добре и зарплате (рубр. «Точка зрения») // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 14 марта.

О «культурном поле» провинции и страны, об ущербном воспитании и образовании. Автор, получивший гувернерское образование в довоенной Румынии, сетует на фельдфебельскую суть и безальтернативность так называемой «школьной системы», которая с советских времен мало чем изменилась: «…Помню, как пробивали в Министерстве народного образования РСФСР в 89-м году идею платного лицея с особой программой, ничего общего не имевшей с железобетонной пятидесятилетней давностью. На удивление восторженно принятая в Министерстве, идея эта была бесславно утоплена именно «на месте», где слишком разительно отличалась от видения общесоюзной Мариванны. И надолго, если не навсегда, похоронена не только эта идея, но, наверное, и многие другие, именно потому, что с повышением зарплаты, добытой путем забастовки, опять же трактором не сгонишь с места уютно ожиревшие дамские коллективы скольких школ…».

248. Памяти художника Германа Захарова (рубр. «Спустя жизнь») // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 8 мая.

Об умершем художнике: «…Он был художник. Неудобный Захаров, который иных шокировал непредсказуемыми своими действиями, других изумлял непреклонной волей к свободе, ни от кого не хотел зависеть… Творил монументальные, эпические полотна. Впрочем, оговорилась. Какие полотна? У него никогда не было холста. Он работал на крафте – по сути упаковочной бумаге – самом недолговечном материале. Не из оригинальности, нет. Просто другой материал был ему недоступен. Не членам Союза художников – не положено. Худфонд не продаст. Или – опять же кого-то надо просить. Захаров не просил. Со временем «добрался» до оргалита, который тоже доставался ох как непросто. Оргалитовые листы, громоздкие, неудобные, еле-еле умещались в квартире… У Захарова никогда не было мастерской. Сам виноват – скажут некоторые. Да, сам. Несколько лет тому ему свыше «пожаловали» мастерскую. Но художнику в ней не работалось. Смущали соседи-коллеги, их постоянные визитеры. И он от мастерской отказался. Отверг и еще одну высокую милость. Секретарь по идеологии обкома партии Петр Дорофеев однозначно намекивал, а не пора вступать в Союз художников, на что Захарова ответил что-то вроде «не пора». И отказался. Впрочем, и Союз от него отбивался достаточно дружно. Невзлюбили его наши корифеи от живописи… А один из наших художников даже затевал спор о способностях Захарова. Ну и, конечно же, о его неудобном характере… Не любили его «верхи» – что поделать! Тревожил он их истовой проникновенностью своих работ, будоражил уютный мирок военными взрывами, журавликами Хиросимы, разгромленными храмами на берегах озер. Ни тебе красивого видика, ни тебе портрета передовика соцсоревнования местного масштаба... Вся его жизнь была цепью маленьких унижений и больших ущемлений, несмотря на то, что о художнике знали, имя его было на слуху, работы его известны... Теперь две из последних работ Захарова «Георгий Победоносец» и «Сергий Радонежский» находятся в Знаменской церкви. На смертном одре завещанные им. Увы, помню, как пару лет назад созванивались со священнослужителями – коли речь идет о постройке новой церкви, кто распишет ее лучше, чем Захаров, пришли бы, посмотрели его работы. Не пришли… Сегодня мы пишем о Селиванове, да что – мы, монографии о нем творят исследователи куда как далеко от Кузбасса. Опять же «спустя жизнь». И мы делаем вид, что стыдимся за свое бездушие к старому художнику при его жизни. Именно – делаем вид – не постеснялись же разрушить его надгробие и сравнять могилу с землей – потребовалось водрузить скульптуру доморощенного Микельанджело – как не дать заработать «своим»? Не будем ли мы точно так же стыдиться за в общем-то незадачливую судьбу Захарова (хотя неудачником мы все же его не назовем. Неудача – это удел бездарности, сколь бы титулованной она ни была. Талант же, сам по себе, уже есть удача!)… Нам еще будет стыдно за многолетнее, молчаливое неприятие Захарова, так похожее на подобное же неприятие Селиванова по причине неудобства характера… И, боже мой, мало ли что не прощают при жизни личности, если она ЛИЧНОСТЬ. Но что теперь… Мастер ушел из жизни. Да будет земля ему пухом…».

249. Полеты на остров общения // Родник. – Кемерово, 1992. – 23 ноября – 13 декабря.

О романтике, которая – рядом, о восторженных и мечтательных душах: «…Вот такие мы все разные. По возрасту и роду занятий. Однако временами совершаем полеты на остров общения. Остров этот на картах не обозначен. И вообще в осязаемом пространстве неуловим. Он состоит из общего доверия друг к другу и желания поделиться радостью, новостью, горечью. Его символ? Запасные ключи от дома, которыми мы решили обменяться. На всякий случай. Потому что больше отдать некому, и если, не приведи бог, приключиться что, никто сто лет даже не узнает… Она рисует музыку как ощущение. Музыку, которая возносит ее в высоком парении далеко над землей. Она совершает полеты в космос на крыльях музыки, и свои внеземные путешествия изображает тончайшим пером в сказочно-нежной цветовой гамме. Она «на ты» с Маленьким Принцем, и, похоже, ей позволено было погладить прирученного им одинокого Лиса. Лис с полупечальной, полунастороженной мордочкой укрощенно глядит ей вслед… Мне хочется вслед за ней полететь в загадочные рощи, где диковинные цветы и птицы манят землян. Мне хочется вместе с ней вырваться из паутинных чар земных недобрых волшебств…».

250. Праздники одиноких (рубр. «Очень личное») // Кузбасс. – Кемерово, 1992. – 17 ноября (псевдоним: М. Федорова).

О личном на стыке разных времен и взаимоисключающих психологий: «…Здравый консерватизм – опора стабильности… Хочу верить, что обучение взаимотерпимости удастся нам не очень больно. Иначе как выжить?.. Авось, переждем и этот зигзаг. Вы и я…».

251. Прогулка по Черновицким подвалам (рубр. «О наболевшем») // Кузбасс. – Кемерово, 1992. – 24 марта.

О Черновцах, где М. Кушникова провела годы юности: «…Черновцы на Буковине, под чьей бы властью ни оказывались, а всегда оставались по духу австрийским городом. То есть городом той Австро-Венгерской империи, где мирно процветал буржуа и среднего достатка торговец, где сделки шли на честное слово, а кичиться богатством считалось неприличным. В Черновцах я прожила сколько-то лет, там похоронен мой отец, и еще несколькими годами раньше жила моя – светлой памяти – мать, так что этот город в некотором роде для меня родной, и я люблю его по сей день… И всякий раз вспоминаю черновицкие подвалы. Они – особая глава в облике города… Сейчас, вспоминая, лишь удивляюсь: как ухитрились эти работящие, честнейшие любезнейшие люди в крохотных подвалах, где через оконце видны лишь ступни прохожих, как ухитрились они вить там уютные гнезда человеческого комфорта и покоя. Я много лет посещала парикмахерскую в таком подвальчике. Дамский мастер и маникюрша (она же педикюрша). Думаю, им не снились барыши, которые выколачивают сегодняшние предприниматели. Но, похоже, они были довольны, значит, их труд и окупался и оплачивался по их аппетитам и желаниям. Конечно, они не «играли миллионами». Но и не прогорали, как сегодняшние однодневки. Я знала портного, который шил моим родителям в 40-х годах, а приехав в Черновцы в 75-м, я заказала у него пальто. В том же подвальчике. Правда, с ним работали теперь два его сына. Шашлычная – в подвальчике. Вино на разлив – в подвальчике. Букинистический магазин – все в нем же, в неизменном уютном подвальчике, не рассчитанном на голодные очереди, а на дружеское посещение завсегдатаев…».

252. Роман о сибирском золоте // Разыскания. Историко-краеведческий альманах. – Вып. второй. – Кемерово: Кн. изд-во, 1992. – С. 34-41.

О творчестве Л. П. Блюммера и его романе «На Алтае» («Около золота»), события коего разворачиваются в Барнауле (Багуле) и Ковальске (Кузнецке): «Действие романа «Около золота» Леонид Петрович Блюммер разворачивает «в Западной Сибири, в острогах Алтая», не слишком далеко от китайской границы», где расположен небольшой городок Ковальск. Ковальск – псевдоним Кузнецка, точно так же, как под Багулом скрывается Барнаул. Действие – увлекательное, даже детективное, тем более что происходит на фоне дремотно-патриархального обывательского быта. Л. П. Блюммер весьма точен. В описание житья-бытья городка Ковальска свободно могли бы вплетаться целые абзацы и главы о Кузнецке из «Положения рабочего класса в России» Берви-Флеровского, равно и многие характеристики и коллизии из сибирских рассказов Наумова органично срастаются с персонажами и наивно преступными ситуациями романа Блюммера. Наивную преступность – плод невежества и спячки души – порождает сама среда, «где об интеллектуальной жизни не было и помина… исправник обирал инородцев, горный управитель – вверенных ему крестьян, городничий сидел в своем правлении… все это жило очень просто, в домах, иногда не отличавшихся по наружности от крестьянских, ездило в крестьянских санях, в воскресенье появлялось на базаре в нагольном тулупе и валяных сапогах, а затем пило и пило…» (Берви-Флеровский)…».

253. Тайна кишиневской фотографии: воспоминания о будущем (рубр. «Люди и судьбы») // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 29 мая, 5 июня.

Из семейной саги: «…По семейным преданиям осенью 1920-го года, задолго до моего рождения, в городе Кишиневе на «аристократической» улице Рейнской № 12, на стеклянной веранде с видом на тротуар бабка моя по матери изволила кушать чай. Этакая «фарфоровая пастушка», - как ее называли дочери и зятья, с пепельными сединами и фаянсово-голубыми глазами. И подошел к веранде седовласый мужчина в полувоенном френче и сапогах, с окладистой бородой, расчесанный на прямой пробор. Спросил, не сдается ли комната. Бабушка овдовела; старый о двенадцати комнатах особняк пустовал – дочери замуж повыходили – разлетелись. Внуков еще не было. Комната нашлась. Так, после поражения Врангеля, князь Петр Владимирович Долгорукий (по сю пору не вспомню, «Долгорукий» или «Долгоруков», что существенно важно для данной темы – о чем ниже) поселился в нашем родовом особняке. Став взрослой, уже после войны, узнала от матери, что в течение двадцати лет Петр Владимирович был, что называется, морганатическим супругом бабушки. Во всяком случае, когда у трех ее дочерей раз за разом понародились девочки и мне довелось завершить эту цепочку, те, что постарше, прекрасно понимали, что так называемая «боковушка», которую занимал князь, была лишь номинальной его комнатой, и что в бабушкином кабинете (она была весьма деловой женщиной: после смерти мужа управлялась с аптекарским складом, мыловаренным заводом и шестью домами, сдаваемыми внаем), софа под розовым японским ковром стоит для послеобеденного отдыха Петра Владимировича. Мы, четыре кузины, приучены были прэнса чтить свято. «Прэнс» (князь по-французски) – называли его для краткости, совсем не думая о значении слова, как, скажем, говоря «Пушкин», вовсе не о пушке думаешь. Он сидел во главе стола. После обеда целовал бабушке руку, она его – в голову, и тогда нам позволяли покинуть столовую. Из бабушкиных внучек я была любимой, потому что младшая и, очевидно, потому, что чем-то бабушке напоминала ее саму. Во всяком случае, она называла меня «мой сумасшедший мизинчик». Ее симпатии, естественно, разделял Петр Владимирович. Ему в самую бы пору пестовать внуков, но сын его Владимир Петрович, во время «переворота» – князь так называл революцию – застрял в Давосе в Швейцарии, где, будучи слаб здоровьем, пребывал в пансионе с детских лет. Княгиня умерла от тифа в Киеве, в 1919-м. В «боковушку» заходить никому не разрешалось. Мне же, по особой симпатии, было такое послабление. Прэнса я знала с самого рождения. Помню, как он водил меня, четырехлетнюю, в «свой музей», держа за руку, показывал разные разности, вплоть до непонятно как оказавшейся там египетской мумии. Когда он бывал занят, в музей меня водил отец. А музей так и назывался у нас, девочек, «прэнсин музей». Потому что именно Петру Владимировичу как-то удалось собрать его в великолепном здании псевдо-мавританской архитектуры. Директором музея он и пребывал до весны 41-го, когда за ним пришли… Помню, как однажды, после прогулки, он повел меня в «боковушку». Я в ней бывала и раньше, и все здесь было для меня привычно. Письменный стол у окна, узенькая кровать под мохнатым пледом возле левой стены, этажерка с книгами слева от дверей и маленький столик около. Над столиком висели фотографии и раскрашенные три маленькие картинки (теперь понимаю – родовые миниатюры). Сперва все это воспринималось вкупе, интересовали меня только старинные журналы с цветными гравюрами (это я теперь понимаю, какова была их редкостность) и ларчик, обернутый в голубой атласный лоскут. Когда была совсем маленькой – прэнс этот ларчик раскрывал и мне дозволялось перебирать дивные «игрушки». Лишь чуть не в тот год, когда рухнуло наше гнездо, Петр Владимирович рассказал мне, что это его ордена – единственное, что у него не украли в Константинополе – «свои же, надо подумать!» – сокрушался он. Потом такие ордена встречала на старинных портретах, и ледяная иголочка больно колола в сердце. Где-то за год до того вдруг «увидела» фотографии. На одной – пышноволосая дама в профиль, на манер камеи, на другой – светлоглазый бутуз в матросском костюмчике и в локонах. «Это Вольдемар!» – объяснял князь. Я: «А почему он в локонах?» - Князь: «Тогда принято было мальчиков до 6 лет одевать, как девочек» - Я: «А рак так, почему в матроске?» - Князь: «Он – почти ровесник цесаревича и очень на него похож, его и одевали так же» - Я: «А цесаревич – это кто?» - Князь: «Будет время – скажу». Не поручусь, что диалог передаю дословно, но клятвенно могу заверить, что смысл его пересказала в точности. Это было до того, как я «увидела» третью фотографию, о которой, собственно, и хотелось рассказать. А была она довольно большая, горизонтальная, под стеклом, в тоненькой темной (едва ли не черной) деревянной рамке со скругленными уголками. На кремовой неглянцевой бумаге коричневато выделялись фигуры. Детское впечатление: много людей вповалку. Чуть позже, когда уже «увидела» изображение: на первом плане две девочки или девушки в светлых (белых) платьях. Одна лежит как бы головой на зрителя. У другой платье высоко поднято над коленом – видна нога в темном (черном) чулке. Чуть сзади и слева, как бы упавший головой на спинку стула, мужчина. Все остальное: много людей вповалку…».

254. Три страницы бытия (письма обывателя о приличиях) (рубр. «Точка зрения») // Добрый вечер, Кемерово. – Кемерово, 1992. – 1 февраля. То же: // Наша газета. – Кемерово, 1992. – 11 февраля.

Размышления на «изломе времен» автора, много пожившего и повидавшего: «…Когда началась война, мне было семь лет. Отца в эвакуации репрессировали – был видным врачом и потому имел высокий офицерский чин в румынской армии. Мать последовала за ним. Оставшись одна, я жила в проходном коридоре большого дома, питалась из одной миски с собакой Шариком – кормили Шарика квартиранты-поляки, которые были с особым пайком…».

255. Черный человек сочинителя Достоевского. Загадки и толкования. – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1992. – 144 с., 5000 экз.

Книга о «кузнецком периоде» Ф. М. Достоевского издана по заказу и на средства литературно-мемориального музея великого писателя в г. Новокузнецке и приурочена к 375-летию города. Содержит семь глав, причем последняя оформлена в виде послесловия, принадлежащего перу кандидата филологических наук, московского литературоведа Г. Коган. Она пишет: «М.М. Кушникова впервые находит немало совпадений реалий «грозного чувства» Достоевского даже с незначительными подробностями в повести «Вечный муж» и прототипами Трусоцкого убедительно называет А.И. Исаева, а Натальи Васильевны – М. Д. Исаеву. Точно так же убеждают и приведенные автором аналогии в «Записках из подполья»...». Библиография содержит 21 название. Редактировала книгу директор новокузнецкого дома-музея Ф. М. Достоевского Т.С. Ащеулова.

256. Четыре состояния художника Гордеева // Родник. – Кемерово, 1992. – 26 октября – 8 ноября. - № 19.

О том, чем отличалась «новая» живопись кемеровского художника Гордеева от типичных «шедевров» брежневской поры: «...Мы с ним знакомы давно. Еще со времен, когда его знали сугубо как графика. Доводилось писать о такой его выставке. Мастерство гравюры не согревало душу, а традиционные «индустриальные» пейзажи, без которых, надо полагать, художнику места в выставочном зале в ту пору не было, и вовсе повергали в уныние. И писала тогда о Гордееве «холодным пером». Шесть лет назад Гордеев, изумив всех, кто его знал, «обрел цвет». Познакомившись поближе, узнала, что вдруг исцелился от некоей болезни зрения, из-за которой видел мир черно-белым. И упоился цветом. Писал миниатюры. Во множестве. Похожие на самоцветы, они составили «гвоздь» его выставки в 1987 году. И я писала об этих его работах как умела. Потому что это пиршество цвета описать было невозможно...».

 1993

257. Алые деревья и «цвет отчаяния» // Кузбасс. – Кемерово, 1993. – 16, 18 февраля.

Заметки с выставки: «…Здесь много новых талантливых, смелых, толкающих к размышлению работ. Вопреки убеждению некоторых, что истинная новация в живописи – это когда «цветовое пятно в интерьере» и, главное, «всплеск эмоций», который не моги объять мыслью… Но здравый смысл разгулялся, не унять. «Пойдем, увидишь, - зовет, - вторично же многое у многих!» И иду. К триптиху «Бубен шамана» (А. Н. Дрозд), от которого прямо к Босху дорога. Пришла домой, проверила себя: чудища (бесы, призываемые или изгоняемые шаманом?) почти один к одному от Босха. Только в филигранной отточенности Босха куда лучше. О, дивный визионер Босх, как впечатлил ты тех, кто в поисках новых аспектов мироздания ринулся вскачь, пришел к тебе же. Вот Ю. А. Белокриницын – «Замкнутый круг». Мотив босховского яйца тут как тут. Важная распущенная птица – его же, но рядом с лубочным, чисто российским котом, черепа животных тоже поискала – нашла. Итак, вторичность не внове у исповедующих новые веяния в искусстве. Во-вторых, безмерное увлечение примитивизмом. Вот я стою перед триптихом Ю.Н. Юрасова о Пушкине. Первая створка: Пушкин, почему-то смахивающий на гамадрила, коротконогий и неуклюжий, ловит сачком бабочек («Ловля бабочек») в обществе обнаженной, чуть косящей дамы не первой свежести (Натали? «Косая мадонна»?). Вторая створка – «Муза». Пушкин в таком же видении читает стихи той же или другой, тоже обнаженной даме, прикрывающей срамное место кружевным веером (Анна Керн? «Ты помнишь чудное мгновенье»?). И – «Болдинская осень». Тот же коротконогий Пушкин на деревянном коне, и следом скачет обнаженная спутница. Ребячий взгляд? Позвольте, господа хорошие, но я только что видела диптих Юрасова «Печаль», который свидетельствует о твердой руке рисовальщика и о мастерской кисти колориста. Значит, игра в примитивизм? Потому что на примитив спрос? Равно А.Н. Дроздов в картине «Черный и белый ангел» обращается к иконописным приемам, но «для примитивности» поворачивает стопы черного ангела носками внутрь. Ей-богу, иконопись в натуре намного лучше. Новым видением ее не украсишь. Итак, по сути зрителя вводят, мягко говоря, в заблуждение: я, дескать, наивный, у меня ребячья душа, пищу по-детски, неумело. Игра со зрителем. Но игра – всегда не больше, чем игра. Или, например, «Похищение Европы» В. М. Свистунова. Лубочный упитанный ангел то ли верхом, то ли ничком на толстой кошке. Но в других работах Свистунов показал себя как весьма искушенный мастер, далекий от сакраментального «вижу, как ребенок». Или еще маленький, но смешной пример. А. И. Лебедев. Прекрасный «Кот Степка». Очень декоративный портрет славной, пушистой, даже немного сказочной животинки. И тут же пейзаж, игра в примитив, на уровне пресловутых «лебедей около замка» (помните?). И тогда вопрос: если завтра спрос на детскость изменится, то игруны в ребячье видение мгновенно повзрослеют? Читала в оригинале письмо Пикассо к другу: «Спрашиваешь, много ли мне платят? Много. Но если бы я прошелся голым по Парижу, платили бы еще больше». Есть и еще приметы: «разгадывание пятен на потолке». Есть пятно. Я ему приделаю ноги. Или роги. Окаймлю фестончиками. Воткну перо. Словом, изукрашу. Это принцип «цветового пятна» в интерьере. И в самом деле, получается «нечто», порой филигранно отделанное, безупречное, по колориту… Что думает автор этих строк, всего лишь скромный и рядовой зритель, о волне авангарда? Думаю, что мода на него, русский авангард, - от политики запретов. В новинку и на диво было, что вот-де в музеях под арестом держали таких-то и таких-то. И хлынули они прямиком за границу. За большие «баксы», как сейчас принято говорить на нашем очередном новоязе. Конечно, сегодня «ребячий взор» открылся у самых сообразительных художников (чем не бизнес?). Но вот схлынет мода, все запасники откроются, политические запреты забыты. Чем удивлять будем? Ангелом верхом на кошке? А если нет, то как возвращаться, а главное, возвращать тех, кто на гамадрилоподобном Пушкине «глаз набил», к непреходящей, пережившей века «чуши», вроде Репина, Левитана, Маковского? Вот в чем вопрос!..».

258. Братство (рубр. «В продолжение выставки») // Кузбасс. – Кемерово, 1993. – 25 марта.

О творчестве кузбасского художника Роберта Ивановича Шибанова: «…Одну (картину) в ожидании Шибанова водрузила на стеллаж против своего стола. Как ни странно, но пейзажи его, очень «классические», прозрачно-чистые (специально сравнивала с камерными этюдами начала XIX века – выдерживают!), а «индустриальный сюжет». Называется «Ночь». На небе, адски-багровом от зарева печей, фантастически клубятся дымы. Сверкание червонным всплеском взрывает мглу. Никогда не любила так называемые индустриальные сюжеты. Потому что изображение орудий труда не составляет «портрета явления»… Орудия – они и есть орудия. Мертвы. А в этой небольшой работе Шибанова – стихия! Индустриальные атрибуты вторичны. А захватывает именно огненная стихия, подчиненная человеку и им же созданная. И еще смотрю «Террикон». Ну что красивого может быть в терриконе? А у Шибанова – тончайшие лирические сочетания сиреневато-дымчатых туманностей: жилье, деревья, улицы на фоне тающего в сумерках, как призрак, террикона. И другой Шибанов: «У пруда». Мягкие, словно на шелке, переливы цвета – слияние небес с деревьями и прудом, единство и родство всего сущего. «Осень». Такая лучезарная, такая печально-светлая, словно сознающая последнее свое солнечное бытование…».

259. В преддверии выставки (рубр. «Мастерская») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 17 июня.

О предстоящей выставке В. Д. Вучичевича-Сибирского (убит большевиками в 1919 г.): «…Несколько теле и радиопередач, ряд газетных публикаций и журнальных очерков, равно и глава в моей книге «Искры живой памяти» пришлись на 1979-1986 годы. Все более неоднозначной и трагичной вырисовывалась фигура известного художника, первая посмертная выставка которого состоялась в 1920 году в Щегловске (Кемерово), так что тема для меня не прекращалась по сю пору. Так возникла идея устроить выставку картин Вучичевича-Сибирского регионального охвата, то есть собрать на ней, помимо кемеровских, еще и томские и иркутские картины и, соответственно, прокатить эту выставку по городам, где прижизненно имя художника было широко известно… Известно, …что в 30-х годах в зале ожидания Тайгинского вокзала висели окаймленные бархатными рамами две большие картины названного художника с четко выведенной его подписью. Известно также, что в Салтымаково в семье Серебрянниковых хранилось немало его работ и семейных фотографий. А в альманахе «Сталинские Огни», № 7 за 1954 г. был опубликован очерк Ф. Д. Логинова, в котором поминалось свидетельство некоего ответственного работника той поры Павла Петровича Шульги, у которого автор очерка видел несколько работ Вучичевича, а также – Шишкина, Репина, Поленова, с дарственными надписями. Никаких следов автора очерка, равно и П. П. Шульги до сих пор не удалось найти… В 1920-м году, как уже было сказано, …была организована посмертная выставка Вучичевича-Сибирского… Но для выставки двумя-тремя картинами не обойдешься… Где же картины, что побывали на выставке? Наконец, мы точно знаем по свидетельству В. Ф. Булгакова, что в первые годы пребывания художника в Сибири была написана картина «Домик Достоевского в Кузнецке»… Я верю, что художник Вучичевич-Сибирский не преминет, хоть и незримо, посетить свою посмертную выставку (с интервалом в 70 лет!) и душа его будет где-то совсем рядом с нами…».

260. Валентин Булгаков и Григорий Потанин: Обнаружены ранее неизвестные письма последнего секретаря Льва Толстого к известному путешественнику (рубр. «Встречи в архивах») // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 10 августа (в соавторстве с В. Тогулевым).

Из преамбулы: «…Поиски в архивах, помимо своей огромной самоценности, таят еще особый нравственно-психологический смысл, заставляя задуматься, как тесен божий мир, как все мы, оказывается, таинственно связаны друг с другом, и судьбы наши переплетаются столь неисповедимым образом, что сами мы даже не подозреваем, и лишь наши потомки, перебирая старые письма, дневники, публикации, удивятся, встречая на одной странице, казалось бы, ничего общего друг с другом не имеющие имена. Пятнадцать лет назад, просматривая письма кузнечанина Валентина Федоровича Булгакова, последнего секретаря Л. Н. Толстого, к его многолетней приятельнице Агнии Александровне Ворониной, любезно предоставленные Константином Александровичем Ворониным, братом Агнии и однокашником братьев Булгаковых по Томской гимназии, встречали фамилии Г. Н. Потанина, Вучичевича, Гуркина. А совсем недавно в Томском архиве довелось искать сведения о вышеназванных двух художниках для планируемой юбилейной выставки В. Д. Вучичевича-Сибирского (125-летие) – поистине мир тесен, - а Гуркин был с Вучичевичем дружен и, по сведениям, они даже писали одну или две картины совместно. Имя же Потанина, поминаемое Булгаковым еще в гимназическую пору, удивляло особо. Впрочем, в Валентине Булгакове удивляло многое: что этот юноша, которому, по свидетельству К.А. Воронина, в гимназическую бытность отнюдь не чужды были шалости и всяческие затеи.., в свои восемнадцать лет опубликовал неизвестные сведения о венчании Достоевского в Кузнецке… Газета «Сибирский вестник» публикует его же статью с критическим разбором картины Вучичевича «Домик Достоевского в Кузнецке». В томском журнале «Томские отголоски» под редакцией гимназиста Булгакова впервые напечатаны письма П. И. Чайковского к А. Я. Александровой-Левенсон. Булгаков – постоянный корреспондент газеты «Степной край». В 1906 г. в «Записках Красноярского подотдела Восточно-Сибирского отдела Русского географического Общества» выходят русские и ойротские сказки, записанные в 1904 г. гимназистом Булгаковым в Кузнецком и Бийском округах – он страстно увлечен сибирским фольклором. В числе близких друзей в томскую пору он называет известного ученого, этнографа, путешественника и исследователя Сибири, Монголии и Китая Григория Николаевича Потанина. Интерес к Достоевскому и к названной картине Вучичевича объясним: отец Валентина Булгакова, Федор Алексеевич Булгаков, был штатным смотрителем Кузнецкого уездного училища, как раз когда в нем работал Николай Борисович Вергунов, соперник Достоевского в его «грозном чувстве» к М.Д. Исаевой, с которой он и обвенчался в Кузнецке в 1857 году. От отца Валентин Булгаков, несомненно, наслышан был о Достоевском, с которым Ф. А. Булгаков не мог не встречаться, равно и о романтической истории, связанной с «домиком Достоевского», где проживала М.Д. Исаева. Но отношения этого юноши с маститым ученым Потаниным и, как выяснилось, тесная с ним связь казалась почти невозможными – такой барьер лет, опыта, степени знаний отделял их друг от друга. Впрочем, в свое время, занимаясь темой «служения» Валентина Булгакова Л. Н. Толстому, в последнюю пору великого старца, тоже возникал вопрос: почему именно его выбрал Толстой в секретари – надо полагать, в Москве и Петербурге не было недостатка в ярых последователях Толстого, готовых ему служить…».

261. Где неуместны «самые смешные цены русской Америки» (рубр. «Записки коллекционера») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 22 июля.

О так называемых «антикварных безделушках»: «…Году в 75-м с режиссером Ириной Киселевой была у нас на телевидении передача «Душа вещей», посвященная важности сохранения маленьких семейных реликвий и поиску предметов старины. Зрителям было интересно, а на «летучках» нам с режиссером доставалось немало шишек. Помилуйте, какие-то кошелечки, веера – буржуазные атрибуты! Особенно вееру досталось, которому в ту пору минуло двести лет, и с которым была связана семейная легенда – страсть, любовь, монастырь, - что передавалось из поколения в поколение с ним вместе. Предмет, который нам с Киселевой не простили на печально памятной летучке, была так называемая «бальная книжечка». Маленький, двустворчатый футлярчик, обтянутый синим бархатом с эмалевым четырехлистником на верхней створке. Внутри – крохотная книжечка и карандашик. И вот 5 марта 1905 года, как значится на титульном листе маленькой книжечки, некий влюбленный Юзек написал вдоль обоих страничек, напротив всех танцев, там обозначенных, свое имя – Жозеф – на французский лад. Почти сто лет минуло с поры этого неведомого нам романа, аромат того знаменательного бала доносится до нас по сей день… А книжечка по сей день живет в нашем доме. Такова непредсказуемость старинных вещей, сплетающих в себе и собой судьбы веков и поколений, любви и ненависти. И сколько таких безмолвных, но красноречивых свидетелей времен погибли или погибают безропотно в чьих-то шкатулках, коробочках, сундучках, после того как последние их владельцы покидают нас всех, живых. Это была пора, когда «старье», «хлам» выбрасывали и сжигали. Двадцать лет назад, после Алма-Аты, где к нам относились дружественно, отчасти и оттого, что у нас в доме водились всякие «диковинки», Кемерово приняло нас в штыки. По той же самой причине. После первых передач «Души вещей» на телевидение звонили снедаемые сомнениями граждане: откуда у нее все это? После посещения нашего дома – а мы в ту пору по великой своей неискушенности практиковали «дни открытых дверей», как в Алма-Ате, - нас обычно стереотипно спрашивали: откуда, сколько стоит… Мой отец, повторяя кого-то из умных не то немцев, не то французов, говаривал: без необходимости можно и обойтись, а без лишнего – никак нельзя. Потому что «лишнее» - это уже не для физиологического утоления потребностей, это – для души… Я думаю, что антикварные предметы помимо радости, что несет их красота и сокрытое в них дыхание веков, нужны еще и для таких сопутствующих размышлений. И, может быть, больше всего именно для них…».

262. Завтра начинается вчера! (рубр. «Памяти профессора Е. Д. Логачева) // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 8 июля.

Очерк-воспоминание об умершем профессоре Логачеве, который входил в коммуникативную ауру М. Кушниковой: «…Стоял май 67-го, в Алма-Ате в старинном доме моих друзей, с которыми мы соседствовали, за чаем собралась многочисленная и дружная семья. Принимали гостя, только что вернувшегося из длительного пребывания в Монголии, профессора Логачева, тесно связанного по роду занятий (биолог) с местным академическим институтом. Заранее настроилась, что чаепитие будет скучным, биолог Логачев и химик Кушников, конечно же, заведут «ученый разговор», и обычный в этом доме стиль общения – стихи, песни под гитару, послед-ние политические новости «от голосов» и не вовсе безобидные анекдоты – на этот раз рухнет. И что же? Посостязавшись с Кушниковым в остроумии, Евгений Дмитриевич Логачев рассказал о Монголии – почище всякого «Клуба путешествий», - разговор перекинулся на Рерихов и теософию. Уже сильно завечерело, а никому не хотелось расходиться, прошло без малого 30 лет, а этот вечер помню… По дороге домой мы с Кушниковым посетовали, что такой обаятельный человек прозябает где-то в Сибири, в каком-то провинциальном Кемерове. Неисповедимы зигзаги судьбы – прошло пять лет и Кемерово стал «нашим городом». Нас принимали с настороженностью – «пришлые люди» все-таки, да кто знает – какие?! Понемногу завязались контакты. Одним из первых признал нас Логачев – это, мол, те самые, алмаатинские. Оказывается, он тоже нас помнил. И был как-то зимний вечерок, когда несколько человек из мединститута пришли к нам знакомиться – привел их Евгений Дмитриевич… Долголетняя и нежная дружба связывала его с другим уникальным по тем временам в нашем городе человеком – с художником Юргисом Ионосовичем Прейссом. От Прейсса, которого я считала очень сдержанным в чувствах, слышала о Логачеве «влюбленные» оценки: «У него субтильная душа, он мудрец и ребенок, он человек чести, обопрешься – не ошибешься». Логачев же о Прейссе: «Он – художник»… Как-то Логачев сказал мне: «Завтра начинается вчера… Если оборвана связь между временами, о какой морали может идти речь. Зачем себя утруждать запретами сегодня, если завтра ты сам забыт, так же, как ты забыл о людях минувшего. Перед кем стесняться? Перед прошлым? Так оно тобою же перечеркнуто. Перед будущим? А его для тебя, перечеркнувшего свое вчера, не существует. По закону «делай, как я». Я перечеркнул и меня перечеркнут. Стало быть, коротенький отрезочек: сегодня, знай, живи – не тужи»... Нет больше Евгения Дмитриевича. Его, которого, казалось, смерть просто-таки не может коснуться. Потому что разве можно погасить такой фейерверк идей, такой костер эмоций тончайшей души, такой алмазный разум истинно русского интеллигента? Оказывается, можно. Евгений Дмитриевич знал и любил четверостишия Омара Хайяма. Одно – особо. В нем – о шахматной доске жизни, по которой слепое провидение водит фигурки – нас, смертных. Поиграет нами – и сметет с доски в ящик. Был, значит, и такой закуток в искрящейся многогранности логачевской души…».

263. «Мексиканец» (рубр. «Наши рецензии») // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 20 июля.

Рецензия на сборник стихов Ю. Нетта «Нечто такое»: «…Свидетельствую: эпиграф соответствует и книге, и позиции автора. Не то страшно, что каждый умирает в одиночку. Страшно, что каждый живет в одиночку. Это лейтмотив поэта, которого знаю очень давно и про себя зову «Мексиканец». Помните, герой Джека Лондона, которому жизненно нужно победить на ринге и который, вопреки поражениям, вопреки логике боя и «весу» противника, многажды поверженный и избитый, все равно в конце концов побеждает. Кто был противник? Наверное, время. Моего «Мексиканца» я знала в разных ипостасях. Покорительным, всегда немного влюбленным и притягивающим к себе сердца. Одержимым и мучимым творческим огнем, который требовал выхода и не находил. «Мексиканец» возмущался, он клеймил – но не на собственной кухне, как было привычно в те сонные годы. Он возмущался вслух. Он писал свои мятежные стихи и даже собрал размноженный на ксероксе томик. Кроме как «психом» такого не назовешь в пору всеобщего единогласного благоговения перед тишью и гладь куда как не Божьей благодати. И «психом» его называли многие. И даже поговаривали, что, мол, на учете в психушке. Бывало, он таинственно исчезал, перед тем объявляя: «Меня опять ищут, я залягу на дно». Не знаю, были ли все его рассказы о собственной судьбе совершенно истиной или поэтико-фантастическими вариациями на тему действительно озадачивающей и тревожной истины, но знаю, что во все времена не покидало меня ощущение, что вот передо мной – носитель Божьего дара, стремящийся состояться. Был момент, когда он страстно мечтал «вырваться за занавес». Строил фантасмагорические планы: уехать из неласковой страны и так наконец издать книгу. На моей памяти его смятения длились лет десять. Он впадал в детское отчаяние и как дитя же «воскресал», когда мы говорили друг другу: так продолжаться не может, время вздохнет… И время вздохнуло. Но вздох был хоть и глубокий, но для стихов совсем не благотворный. Его больше не называли «психом». Он продолжал писать, и мысли его наливались иронией и ощущением «жизни в одиночку». Он видел, как на глазах менялись «окрасы» и идеалы, продавались и предавались друзья, и, заледенев душой, все же писал стихи. Он говорил: «Все равно я издам свою книгу, каких бы денег это ни стоило…».

264. Место в памяти. Вокруг старого Кузнецка. – Новокузнецк: Кузнецкая Крепость, 1993. – 248 с., 5000 экз.

Книга издана по заказу и на средства литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского в г. Новокузнецке. В предисловии к ней председатель Кемеровского отделения Советского фонда культуры, академик А. Мартынов пишет: «Основная идея сборника М. Кушниковой «Место в памяти» – опасность считать индустриальные регионы страны «беспамятными», не обладающими исконными культурными традициями». Сборник содержит очерки об Ф. М. Достоевском, Л. П. Блюммере, Валентине и Вениамине Булгаковых, И. С. Конюхове, В. Д Вучичевиче-Сибирском, Е. Н. Полозовой, А. С. Деренкове, И. Е. Селиванове, Г. П. Захарове, А. Ф. Фомченко.

265. Мои «авантюры»: Из записок эвакуационной поры // Родник Сибирский. – Кемерово, 1993. – 3-16 мая (псевдоним: М. Федорова).

Отрывок из автобиографической повести: «…Когда отца судили и перевели в лагерь, мы с мамой тужили: как ему хорошую передачу собрать к 1 мая? Сидим мы с ней, кофточки вяжем. Один рукав – она, другой – я. На заказ. Но деньги-то еще когда будут! И тут через открытую дверь «влетает» кот, волоча большущий кусок мяса – стащил, значит, где-то, успел. Мы к нему – кот в испуге «сплевывает» мясо и в открытое окно напротив двери – шасть. И начались у нас с мамой муки совести. Мясо – краденое. Но у кого? Не бежать же на улицу: «Граждане, у кого мясо кот утащил?». Граждане нашлись. Оказалось, сосед-узбек в саду беседовал с гостями, а жена – зеванула, и будущий плов угодил к нам. Нет, мы мяса не отдали. Вот так. Просто не могли его отдать. Нам нужна была передача для отца, и мы поступились совестью, успокаивая себя, что если расскажем, сосед убьет своего кота… Мясо мы варили ночью, в комнате, задыхаясь от жары, на керогазе, потому что во дворе на кирпичах нельзя было. Сразу обнаружится, что мы – соучастники кота. Мы еще и окна закрыли – запах, невообразимо соблазнительный по тем временам запах, живо привлек бы внимание к нашим ночным деяниям – не те мы люди, чтоб у нас в доме мясо варилось… А было так, что отца из лагеря часто посылали в город на консилиумы, когда кто-нибудь из высокого начальства заболевал. Отец в сопровождении стража с винтовкой шествовал по городу, ставил диагноз, потом его отводили обратно. Отец был на каком-то странном положении в лагере. Либо всем было ясно, что нет на нем никакой вины, либо был он очень нужен как врач, только жил он в лагере в отдельной клетушке около своего рентгенкабинета в санчасти, и всякий раз, когда его водили на консилиум, он заходил к нам, вместе со стражем, и гостил у нас целый день. А еще он лечил начальника лагеря от язвы своим уже известным методом, а потом столовался из начальственной кухни. Так что иногда не мы ему, а он нам передавал булочку или конфетку и приходил к нам тоже с гостинцами. Однажды в такой консилиумный визит стражник-узбек рассказал, что у него тут неподалеку живет брат, выдает дочь замуж, сегодня свадьба. Так что он сбегает к своим, навестит. А к вечеру зайдет за отцом и отведет в лагерь. Винтовку, чтоб не мешала, он оставил у нас. Мы провели прекрасный день, незаметно настал вечер, а стражник все не шел. Мы с мамой, а потом отец пошли узнавать по соседям, где это сегодня свадьба неподалеку. Узнали. Стражника нашли. Был он сильно навеселе. Взял винтовку – протянул отцу: «Держи, дохтур! Ты человек якши – честный. Давай веди меня. А то не дойду – потом мне голова секир». Не знаю, как уже потом по дороге они разобрались, но никогда не забуду, как отец с винтовкой в руке выходил из ворот, ведя перед собой стражника и тихонько подталкивал его: «Держись, Алибек, а то пропадем на пару!..»

266. Мы, которые «второго сорта» (рубр. «Пережитое») // Кузбасс. – Кемерово, 1993. – 8 мая.

Обзор собственных дневниковых записей периода войны: «…Наконец сели в поезд. Едем в Ташкент. Вагон плацкартный. Мы с Лилей – на самых верхних, багажных, полках. На просто верхних – папа и дядя, на нижних – мама и Лида. Плацкартный вагон – роскошь! Конечно, не совсем тот поезд, где написано «пульман» – сплошь мягкие вагоны, какой мы видели в Куйбышеве. Польский поезд. Какие из него высыпали шикарные полячки и поляки! Платья, прически, духи – совсем как в «той» жизни. Мы теперь довоенную жизнь так и называем «той». И при этом многозначительно вздыхаем. Потому что в тайне души мы все еще «вчерашние», вроде тех комнатных болонок, которые почему-то, отринутые хозяевами, еще не перестали чувствовать себя красавицами и самыми любимыми, никак не подозревая, что шелковистая шерсть давно превратилась в свалявшиеся лохмы… Пошла к проводнику, спросила ножницы. В туалете у зеркала обстригла волосы. Никаких причесок, это мне не годится: «второй сорт», мы теперь «второй сорт». И нечего пыжиться. Лишь бы вшей не нахватать… А было дело так: в Куйбышеве мы с Лилей чинно сидели на вокзале и ждали, когда взрослые выяснят маршрут на Ташкент. И тут мимо нас прошествовали не женщины – богини! С маникюром. От них пахло так довоенно, так призывно. И, словно повинуясь этому призыву, за ними табунились рослые, поджарые, в светлых костюмах мужчины, учтивые и по-довоенному расположенные к ухаживанию: кто-то подал даме шоколадку, кто-то сбегал в буфет и принес бутылку лимонада. Польки щебетали… И тут невообразимое произошло с Лидой и Лилей. Они, еще вчера «красавицы и самые любимые», напропалую закокетничали. Как это делается? На эо нет рецептов. Каждый как умеет. Только я хорошо их знала, и мне очень был понятен язык их взглядов, наклон головки, жест руки. Они словно посылали нарядным пришельцам из мягкого вагона пароли и сигналы: мы тут, мы такие же, мы с вами одной крови. Но пришельцы их не слышали, а равнодушно скользили по ним взглядами. Они смотрели сквозь них, словно на деревянных вокзальных скамьях сидели вовсе не две молодые девицы, еще вчера считавшиеся очень славненькими, и одна – тоже ничего себе! – пацанка, а просто была некая туманная среда, пар. Впрочем, один из пульмановских принцев подошел ко мне и протянул вафлю: «Тшимай, мала». За весь наш путь впервые вгляделась в Лиду и Лилю. Волосы у них развились и отросли, лица были не первой чистоты – вагонная копоть въелась во все поры, рваные ремешки на сандалиях печально обвисли. Ну, себя я не желала со стороны разглядывать, да я и не шла в расчет. Я была ближе к «госпитальным младенцам», а не к барышням. Но «вторым сортом» быть не желала…».

267. Мы с Софи барахтались в эвакуационной купели (по запискам военных лет) // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 8 мая.

Из автобиографической повести: «…После ареста отца уже как-то само собой повелось, что в нашем общении «дочки-матери» роль «взрослой» она отвела мне. А может, не она – время. Она была дитя иной эпохи, беспечного века женщин-птичек, меня же война успела взять в оборот, эвакуация – воспитатель… Она долго в это не верила и стойко пыталась сохранить семейное лидерство. Однажды в «базарный день», то есть ранним воскресным утром, объявила, что «сегодня пойдет коммерцовать». Это слово у эвакуированных было в ходу – звучало пристойнее, чем тривиальное «торговать». Собственно, торговать у нас было нечем. Эвакуировались мы без вещей, и – по той же беспечности – то, что случайно оказалось при нас, было самого несолидного, даже легкомысленного свойства. Почему, например, в дорожной сумке матери оказались две тончайшие и искуснейшей работы ночные сорочки, так похожие на вечерние платья, что и были проданы как таковые в Наманганский театр; или, например, две голубые пуховки для пудры из натурального гагачьего пуха с ручкой из перламутра; или, скажем, крохотный дорожный будильник в серебряном корпусе? Но в тот день в доме у нас есть было решительно нечего; в последние дни месяца хлеб успели отоварить по карточкам вперед, стоял декабрь – выпал снежок, не очень и холодный, но мозглый, топить было нечем – уголь по талонам не выдавали, так что «коммерцовать», кто имел чем, в такой день – прямой путь. «Ты потерпи до вечера, - наказала «моя маленькая Софи» (я теперь так про себя называю) – зато на базаре я куплю ширман-нон и для себя петушка на палочке! Ну и щепки, конечно». Сдобная лепешка ширман-нон, а тем более леденцовый петушок на палочке стоили терпения, и я стойко взялась плести мешок для хлопка – мы с «маленькой Софи» вту пору подрядились в артели плести такие мешки из толстых хлопковых же веревок и плели их поочередно, по пять часов в одну очередь. После ареста отца Софи пришлось из госпиталя уйти – ее зашпыняли мелкими придирками, никак не высказывая открыто, что просто боялись ее присутствия – жены потенциального «врага народа», и она, гордо вскинув головку, ушла из госпиталя «в никуда». Плести мешки. «Ниже некуда, отсюда уж не попрут», - торжествовала она с таким видом, будто не ее, а она всех наказала и провела. Притом что за эту работу никто не брался. Руки изрезывались в кровь, а оплата – копейки. Но – «рабочая карточка», 600 г. хлеба – не находка ли? И работа на дому. От неласкового мира подальше… Просидела я все воскресенье – мешки плела. В сумерки вернулась маленькая Софи. Обещанной вязанки щепок, тем более лепешки и петушка и в помине не было. Тряпичный мешочек, с которым она ушла утром, так и остался нетронутым. «Ну хоть бы один человек подошел! – чуть не плача рассказывала она. – Я будильник заводила каждые полчаса. Такой хрустальный звон… И хоть бы кто остановился, на пуховки вообще сперва не смотрели. Я уж собиралась уходить – одна, вся в золоте, нос картошкой, и щеки как у бульдога! – берется за пушок. «Что с ним делать?» – спрашивает. Повертела-повертела, а не взяла. Чуть ручку не сломала…». Нет, не умела моя бедная Софи торговать на рынке…».

268. На фоне «провинциального русского портрета»… // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 30 сентября.

Попытка осмыслить «такую сложную и непонятную современность»: «…Листаю альбом «Провинциальный русский портрет». Это не сановитые вельможи, не венценосные особы – провинциалы и как бы наши с вами – провинциалов – предки. Но какие же значительные лица. Купцы и купчихи. Наряду с многими крутыми и даже лютыми чертами поражают другие – высокие куполообразные лбы, проницательные ясные глаза. К чему взялась за альбом? Хочу понять – сама для себя – без подсказок противоборствующих политических сторон: что такое сегодня русский человек?.. В 50-х в Алма-Ате появилась у меня краснощекая, ядреная, как репка, сибирячка Надя восемнадцати лет от роду, откуда-то из-под Омска. Сбежала из колхоза. А паспорта нет. Не могу ли помочь прописать ей у меня в доме? Обратно не вернется ни за что, потому как «в селе не жизнь, а черный мор». Тогда впервые узнала, что в колхозах люди не имеют паспортов и потому закреплены к месту пожизненно. И про себя крамольно, по тем временам, подумала: «Так это же крепостное право!» Мог крепостной человек любить свой труд?.. Ну а в местных масштабах? Вот поставили близкие люди надгробие почившему художнику Ивану Егоровичу Селиванову, которого, несмотря на чуть не мировую известность, в наших палестинах иначе как придурком и сектантом не величали, а для собственного успокоения – проявили, мол, заботу, - поместили в богадельню. И что же? Кто-то кому-то помог заработать – рынок, господа, рынок! – надгробие сравняли с землей и водрузили некий скульптурный «шедевр» местного умельца. Третий год тянется «дело о надгробии Селиванова». Автор этих заметок по сей день ждет обещанного звонка от «высокого должностного лица» по этому вопросу. И не дождется… Так за кого же и против кого автор… Автор сознает, что в переломные моменты истории заключаются самые противоестественные союзы. В 1918-м графини выходили замуж за матросов… Однако, поскольку трудно отрешиться от странности союза, например, поручика Голицына с Павликом Морозовым, приходится признать, что те и другие в союзе лишь до свержения власти, после чего яростно станут делить ее, не хуже чем в 1917 году и последующих за ним годами. И оттого – куда же автору деваться? Он – за оппозицию. За ту, опять же, несколько романтическую и никогда не выходящую из опалы оппозицию. Которая и в диссидентах сидела, и Белый дом защищала, и Президента и правительство хает, и реформы, если надо, грудью защитит. Ведь есть такая оппозиция. И, наверное, слава Богу, что есть. Она – против всякого, кто при данном строе неправедно вершит дела и злоупотребляет властью. Такая оппозиция – политическая совесть момента…».

269. О животворности камерной прозы // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 23 ноября.

О прозе кемеровского писателя В. Конькова: «…Лет десять назад, в один из скорбных вечеров, когда ожидала, не придется ли звать «скорую» для Ю. А. Кушникова в помощь его сердцу, замордованному чванливым хамством и всеобщей спячкой, - листала небольшую книжку В. Конькова. Впервые читала тогда его прозу. Даже названия рассказов показались необычными. Вчиталась. Непривычный для последних лет стиль. Интеллигентный язык. Никакого мата для оживляжа и потуг на псевдонародность… Сейчас, по прошествии времени, вновь прочитала книжку В. Конькова… о «просто людях». О людях настолько обыкновенных, что кажется, что же в их жизни может произойти примечательного? А происходит. Происходят какие-то глубинные, алогичные – именно как в жизни, а не в схеме, заранее построенной писателем – сдвиги. Люди делают неожиданные поступки, оказываясь «выше самих себя»… Еще хотелось бы добавить, - возможно, впечатление какой-то закономерности хода жизни создается еще и благодаря способу изъяснения автора, очень непохожему на «рубленый» или «крученый» стиль последних лет. На первый взгляд – длинные периоды, но так ритмично и музыкально построены, что я для опыта попробовала поменять местами некоторые слова или вовсе их убрать. Терялся какой-то тончайший оттенок мысли. Мелодия меркла…».

270. Первая встреча с художником (рубр. «Анонс») // Кузбасс. – Кемерово, 1993. – 22 января.

О выставке картин Л. В. Ломова: «…Выставка приглашает всех. Особенно тех, кому дорого выявление малейших ростков так долго принижаемой культуры, которую затмевали исторические катаклизмы и их преодоления… Ломов считает: «Некоторые думают, что в работе главное – хватка. А должно быть – страдание. И размышление». И еще: «Мои работы – это все мои вздохи. Сердце в них ушло, наболевшее, тоска»…».

271. После безмолвия… // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 27 мая.

О художнике В. Д. Вучичевиче, картины коего в советские поры не известно куда и при каких обстоятельствах исчезли из областного краеведческого музея (из 30 картин, хранившихся в 50-е годы, осталась всего треть): «…Вы считаете, любезный читатель, что картины просто украшают вам дом, безмолвствуя? Это не так. Картины повествуют, советуют, согревают, утешают. Таковы были, по крайней мере, пейзажи художника В. Д. Вучичевича-Сибирского, поселившегося в Томске в 1900 году, после весьма примечательного расцвета в Петербурге – а до того во многих городах Украины, откуда он и был родом и где учился у известного же художника Н. И. Мурашко. В Сибири тонкого лиричного пейзажиста также ожидали успех и широкая известность. Однако судьба в недобрый час привела его в наш край, где в вихрях гражданской войны он и был предательски убит в августе 1919 года близ Салтымакова, на своей заимке. Десять картин Вучичевича-Сибирского имеются в областном краеведческом музее. Всего десять из великого множества, судя по тому, что только за одну свою Петербургскую выставку в 1914 году художник представил 101 холст – «Сказание о Земле Сибирской», и выставка эта прошла с большим успехом, получив широкую и восторженную прессу! За последние 20-30 лет и по сей день по крупицам собирались сведения о художнике – его судьба и творчество стали сюжетом теле- и радиопередач, газетных и журналистских публикаций. Как-то исподволь назрел вопрос: если в 1920 году в Щегловске (Кемерово) состоялась посмертная выставка художника, для чего, конечно же, потребовалось достаточное количество картин, и они нашлись в его доме (что можно утверждать довольно однозначно, поскольку после убийства следов ограбления не зафиксировано), то где же они, хотя бы те работы, что побывали на посмертной выставке? Возможно, долгие десятилетия висят в каких-нибудь кабинетах районного масштаба, или же в домах наших земляков, которые ничуть не ведают, какая трагическая судьба кроется за ними и как известен был их автор в конце прошлого – начале нынешнего века…».

272. После освоения Канарских островов // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 3 августа.

О вещах, как эманации времени: «…Помню, как в году 75-м в телевизионном цикле «Душа вещей», посвященном именно необходимости сохранения старины, в частности маленьких семейных реликвий, и поиску предметов обихода былой поры, уцелевших в наше бурное столетие (цикл, за который нам с режиссером Ириной Киселевой доставалось немало шишек, хотя зрители, похоже, были довольны, и все же – «кому это нужно, какие-то кошелечки, подсвечники, а тем более вееры – типичные буржуазные атрибуты» - звучало на летучках), так вот, в этом цикле мы показывали несколько очень личностных предметов, за которыми стояли особые биографии. Поясню: чем мельче и чем более хрупок предмет старины, сохранившийся хотя бы в течение полувека – а уж если в течение ста или двухсот лет! – тем интереснее обычно его история. Потому что «выживают» только те вещи, которые связаны с каким-нибудь родовым преданием. И то – только в семьях, где бытует «климат памяти»… На лопастях из слоновой кости двухсотлетнего веера витиеватым готическим шрифтом карандашом выведены названия танцев: Мателота, Гросфатер (помните, у Толстого в «Войне и мире» на именинах Наташи Ростовой, ее отец, старый граф, и ее крестная, почтенная дама, - люди еще XVIII века – на диво легко и ладно пляшут Гросфатер – танец их юности?). А дело в том, что на балах кавалеры ангажировали дам с самого начала на всю танцевальную программу. И фамилии свои писали на лопастях веера против названия танца. Так как же сохранился этот хрупкий веер – сколько-то тонких костяных пластин и полукруг гофрированного пергамента, на котором резвятся розово-голубые веселые поселяне, совершенно в духе Екатерининского «златого века», - да еще с нестертыми карандашными надписями? А оказалось, что в роду, откуда попал к нам этот веер, двести лет назад разыгрался трагический роман. Незаконнорожденная дочь знатного вельможи, все-таки принятая при дворе и покорявшая там сердца, ожидала запоздавшего предложения руки и сердца от родовитого обожателя, робевшего по причине ее незаконнорожденности. Но в пылу страсти, похоже, поклонник готов был сдаться. На упомянутом балу девица ожидала развязки. Но танцы шли своим чередом, кавалер приглашал свою даму исправно. Однако предложения так и не сделал. Девица с родителями с бала удалилась. Веер был сложен в футляр, обвязан черной лентой и спрятан на дно комода. Девица замуж так и не вышла. Однако, не только не ушла в монастырь, как можно было ожидать после пережитого афронта, но даже какое-то время была мимолетной фавориткой Павла I. Во всяком случае, веер бережно передавался из рук в руки вместе с изложенной выше историей… Чтобы стать настоящим собирателем старины, нужна самая малость: быть филологом, историком, географом, историком искусства, бегло ориентироваться в генеалогических связях древних фамилий, «намозолить глаз» на лицах и гербах хотя бы монархов последних двух столетий. Это – помимо уймы малюсеньких тонкостей и оттеночков в расположении клейм на серебре и керамике, росписи фарфора, орнаменте на бронзе, узорах на каймах окладов икон и пр. и др. Но это – тоже ничего. Этому можно научиться. Чуть меньше презентаций и прочих застолий – чуть больше книг иного профиля, чем детективы, и пара десятков лет живейшего интереса – и вы счастливейший человек. Потому что, когда вы разочаруетесь в друге – нынче это нередко, ведь друзьями величаются после пары рюмок коньяка, - если вам не удалась сделка и партнер подвел – тоже обыденность, ведь необязательность – знамение наших дней, вот тогда вы подойдете к горке с фарфором и дотронетесь до лепной гирлянды на какой-нибудь ароматнице, а еще лучше – возьмете лупу и сквозь нее увидите на фарфоровых лепестках отпечатки пальцев того мастера, что эти цветочки лепил вручную, и, конечно же, подумаете, что круговорот жизни и смерти неумолим, но когда истлевает даже прах от праха мастера, дело его живо и поминается с добром и восхищением, если, конечно, оно достойно того… Я думаю, что антикварные предметы, помимо радости, что несет их красота и сокрытое в них дыхание веков, нужны еще и для таких сопутствующих размышлений. И может быть – больше всего именно для них. И «антикварии» сами как бы начинают нас находить…».

273. Приподнимая завесу тайны (рубр. «В преддверии выставки») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 5 августа.

О художнике В. Д. Вучичевиче (убит большевиками в 1919 г.) и выставке его картин: «…Говорилось… многими о «революционности» Вучичевича, а ничего подобного в архивах нет. Однако мы знаем, что Вучичевич предлагает Двору купить его картину. Отметим еще и еще раз – малоизвестный, незнаменитый, не крепко уверенный в себе художник такого шага сделать не смог бы. И тут соответствующая канцелярия Двора 21 января 1900 года «конфиденциально» запрашивает у градоначальника, «не числится ли чего» за художником, можно ли с ним иметь дело Двору. В начале февраля градоначальник с грифом «Доверительно» сообщает, что «о потомственном дворянине Владимире Дмитриевиче Вучичевиче за время пребывания его в С.-Петербурге неблагоприятных сведений в нравственном и политическом отношении… не имеется». Так почему же не покупает или не принимает Двор хотя бы в дар картину такого известного художника, как Вучичевич? Только ли оттого, что в оценивающей комиссии сидели, очевидно, представители салонно-академической школы, а Вучичевич, хоть и пользующийся благосклонностью Академии, все-таки манеру во многом перенял передвижническую. И мог ли его педагог Мурашко, высоко ценивший талантливого питомца, не рекомендовать его тому же Репину или Врубелю, с коими был близок? А Шишкину? Но, бывая в их мастерских, кого только не встретишь… Нам стала известна и впечатляющая страница из истории культуры Иркутска. При встрече со старейшиной города, бывшим директором художественного музея А. Д. Фатьяновым, (стало известно)… как тот вместе с художником Томиловским обошли весь город, в течение полугода осмотрев чуть не все старые дома, узнали адреса, обходили квартиры. К 1949 году было найдено более 200 работ Айвазовского, Сурикова, Левитана. Среди них на открывшейся выставке были показаны 12 картин Вучичевича, обнаруженных в частных собраниях. Выставка продолжалась шесть месяцев и часть ее, в том числе и картины Вучичевича, перешла на выставку «Сибирь в произведениях изобразительного искусства»…».

274. Про самую чистую любовь // Родник сибирский. – Кемерово, 1993. – Ноябрь-декабрь. - № 16.

Кемерово – нецивилизованный город. Всего несколько лет назад в нем не было даже ветеринарного врача, специализирующегося на кошках и собаках: «…Начну с экскурса в десятилетнюю давность. Наша собачка Тарашка, «полудворянских» кровей, - невероятная помесь тойтерьера с кто ведает кем – заболела неизлечимо. Ей было восемнадцать лет, в свое время в Алма-Ате она сбежала из проезжего цирка и потому выделывала преуморительные штуки, к тому же еще и «пела», стоило ее только какой-нибудь песней завести. Мы Тарашку очень любили, и смотреть на ее страдания было тяжко. Я принялась разыскивать ветеринара – в Алма-Ате это была привычно отлаженная служба, но в ту пору в Кемерове ничего подобного не водилось. Ветеринары, конечно, были – лечили лошадей, коров, коз – словом, полезных домашних животных. Но – собак?!».

275. Ретроспекция и бег волков по небу (рубр. «Мастерская») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 18, 25 марта.

Размышления после выставки, на которой представлены «авангардные» работы. Особо запомнился некий триптих: «По черному полю в беге красные собаки. Или волки. По серому небу, в обратном направлении – они же, но белые». Автор не скрывает своего раздражения: «…Что думает автор этих строк, всего лишь скромный и рядовой зритель, о волне авангарда? Думаю, что мода, именно на русский авангард – от политики запретов. В новинку и на диво было, что вот-де в музеях под арестом держали таких-то и таких-то. И хлынули они прямиком за границу… Конечно, сегодня «ребячий взор» открылся у самых сообразительных художников… Но вот схлынет мода – все запасники откроются, политические запреты забыты – чем удивлять будем? Ангелом верхом на кошке? А если нет – как возвращаться к непреходящей, пережившей века «чуши», вроде Репина, Левитана, Маковского? Вот в чем вопрос!».

276. «Розовый цвет люблю…» (рубр. «Вернисаж») // Наша газета. – Кемерово, 1993. – 30 января.

С выставки ленинск-кузнецкого художника Л. В. Ломова: «…Леонид Васильевич Ломов долго на выставку не соглашался – скромен сверх меры, даже придирчив к себе, хотя и цену своим работам знает. Когда увидел на выставке свои работы, застекленные, оформленные – смягчился. Понял, похоже, что в его 70 лет, при невероятной трудоспособности и свежести восприятия (сотни листов акварели, гуаши, графики стопами лежат по всему дому), он вполне для показа «созрел». Директором выставки стал москвич Ф.А. Монахов, сблизившийся с культурой Кузбасса еще с 86-го, когда, представляя Министерство культуры РСФСР, «пробил» первую в Кузбассе персональную выставку 80-летнего И. Е. Селиванова… Все «болели» за выставку. Может, оттого что знали: сверхзадача ее – стать первым зернышком задуманного Народного музея… Выставка первым зрителям, похоже, понравилась. «Красивая выставка!» – слышалось. Но услышала и другое. «Одни пейзажи, однообразно!» Не воспитало ли в нас телевизионное увлечение клипами клочковатое мышление, требующее мгновенно мелькающих, а потому поверхностных впечатлений. К работам Ломова надо приглядываться – это состояния природы, которая может ли быть однообразной… Существует, увы, взор, не воспитанный на восприятие ювелирной «отделанности» какого-нибудь, например, папоротникового листа. Ему, взору такому, подавай цветовые децибелы, которые лупили бы наотмашь, как тяжелый рок. Этого в работал Ломова не ищите. А грозовая синева, сумрачно-фиолетовые, виолончельные тона (коль уж сравнивать с музыкой), розовые облака и розовый разлив, равно и розовые дома – этот немножко Рериховский мир встретит вас ласково и колдовски…».

277. Роман о сибирском золоте (Леонид Петрович Блюммер, 1840-1887 гг.) // Блюммер Л.П. На Алтае. Роман / Под ред. и с предисл. М. Кушниковой. – Новокузнецк: Кузнецкая крепость, 1993. – С. 5-23.

Роман Л. П. Блюммера «На Алтае», написанный в прошлом веке, в 1885 г., переиздан усилиями М. Кушниковой, которая редактировала книгу и предложила ее для публикации в издательстве «Кузнецкая Крепость». Книга была издана по заказу и на средства литературно-мемориального музея Ф. М. Достоевского. Идея же переиздания романа была подсказана М. Кушниковой еще в марте 1980 г. новокузнецким краеведом Антоном Полосухиным. Помощь в добывании фотокопии с издания 1885 г. оказала сотрудница Кемеровской областной научной библиотеки им. В. Федорова О. Д. Крылева, которая вышла на названную книгу по системе МБА. Использованный М. Кушниковой и найденный О. Д. Крылевой экземпляр содержал дарственную надпись-автограф Л. П. Блюммера: «Русскому поэту Сергею Аркадьевичу Андреевскому. СПБ 20.V.85 Блюммер». (О том, как книга из личного собрания поэта Андреевского попала в государственное книгохранилище – можно только догадываться). Поскольку действие романа происходит в Барнауле и Кузнецке, М. Кушникова пытается проследить его «кузнецкую» составляющую в очерке-предисловии. Дальнейшие архивные разыскания подтвердили правильность такого подхода. Например, на сегодня уже найдены документы, которые с большой долей вероятности подтверждают, что городничий Андрей Иванович Васильев (герой романа Блюммера) – реальное историческое лицо, и что действительно в Кузнецке с 1853 по 1866 гг. служил городничим Василий Иванович Андреев, причем сходство имен героя и прототипа удивительно: достаточно прочесть «задом наперед» имя, фамилию и отчество прототипа, чтобы узнать в нем искомый персонаж.

278. Семь лет служения (рубр. «Экслибрис») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 29 июля.

Анонсируется выход в свет поэтического сборника кемеровского поэта Юрия Нетта: «…В Библии есть сказание о Иакове, который семь лет служил отцу девушки, которую любил, чтобы он отдал ему дочь в жены. И тот Иакова обманул – под брачным покровом оказалась старшая сестра возлюбленной. Иаков не отчаялся, он прослужил еще семь лет и все-таки обрел свою Рахиль. Мой друг Юра свои символические семь лет бился в пору застоя за издание рукописи. И не издал. А когда начались «судьбоносные процессы», не мог издать ее тем более… И тогда поэт принялся служить вторые свои семь лет… Удивляюсь, как за прошедшие годы зрела мысль, твердела душа, оттачивалось перо, тускнела детскость, мужала любовь, и неизменным оставалось одно – обреченность человека на одиночество в суетном мире иллюзорных приятельств и скороспешных объятий, выдаваемых за любовь… Книга издана. Мой друг Юра и я, скромный читатель, вполне счастливы. Оттого, что поэт не сдался, что ватная стена былых лет не удушила его. Что выстоял, и, стало быть, состоялся…».

279. Традиции народного творчества // Родник. – Кемерово, 1993. – 18-31 января.

Об истоках народного творчества в Кузнецком крае: «…Что является отличительной чертой истинно народного художественного творчества? Его глубокая преемственность, уходящая корнями в археологическую пору: наскальная живопись Томской писаницы и графические изображения телеутских шаманских бубнов (Гурьевск), археологические «олени» и деревянная резьба Кузбасса.., соряный круг и магический «алтайский круг» – в раскопках, на византийской ткани (Прокопьевск), в вышивках, геометрический орнамент в археологических находках (Кемерово, Прокопьевск) и в вышивках и ткачестве (фонды музеев)… «Культурный коктейль Сибири» – такой термин, прижившийся с 70-х годов, когда лозунг «Сделаем Сибирь краем высокой культуры» вдруг приподнял завесу над забытым явлением: Сибирь искони была краем высокой и разнородной культуры, сперва аборигенной, потом привнесенной переселенцами в разные века и из разных географических точек. Эти пласты сплетались и сплавлялись самым причудливым образом, налагаясь на аборигенные традиции и порождая дивные гибриды. Другое явление: оказалось, что, благодаря переселениям в течение чуть не полутысячи лет, Сибирь оказалась своеобразным естественным гигантским музеем, где в разных регионах законсервированы пласты искони российских культур, как бы взятых в виде среза в разных провинциях России и в разные века. Переселенцы невольно «заклинивались» на том моменте, когда покидали свою прародину, и трепетно берегли все унесенное с собою: утварь, иконы, одежду, говор, художес-твенные приемы в народном творчестве – и бережно передавали все это по наследству как единственный надежный корень, еще связывающий с родиной. На первородине все органично менялось, перерастало, затухало во времени, отголоски же былого свято сохранялись именно в Сибири, и многие дошли сегодня до нас. Это особенно ярко прослеживается в устном и песенном фольклоре…».

280. Уроки и надежды (Послесловие к выставке Л. В. Ломова) // Родник сибирский. – Кемерово, 1993. – 5-18 апреля.

О передвижной выставке художника Л. В. Ломова (Ленинск-Кузнецкий, Кемерово, Новокузнецк), организованной усилиями М. Кушниковой, москвича Ф. Монахова и заместителя губернатора А. И. Шундулиди. Анонсируется следующая культурная «акция» этой «тройки»: передвижная выставка картин художника В. Д. Вучичевича-Сибирского, убитого большевиками в 1919 г.

281. Утраченное письмо Ф. М. Достоевского и… «Дело об Антиминсах»: к психологическому портрету кузнецкого священника Евгения Исааковича Тюменцева, занимавшему приметное место в кузнецком периоде Достоевского // Родник сибирский. – Кемерово, 1993. - № 14 (октябрь-ноябрь) (в соавторстве с В. Тогулевым).

Священник Тюменцев, венчавший Достоевского в Одигитриевской церкви г. Кузнецка – весьма загадочная личность, с очень своеобразными понятиями о морали и служебном долге. Подтверждение тому – документы томского областного архива, из коих следует, что он в 1886 г. покрывает кражи из церквей города, совершенные кузнецким подростком Василием Севергиным. Украденные вещи Севергин использовал для «игры в епископов», однако по тогдашним уголовным правилам его должны были за содеянное судить, ибо он уже достиг 15-летнего возраста. Покрывая кражи (вернее, умалчивая о них), Тюменцев совершает проступок как священник и как гражданин, однако оказывается на высоте как человек. Из очерка: «…Оправдано ли было умолчание в случае с Севергиным? Обратимся к рапорту, где подробно описаны кощунственные действия мальчика, который изготовил подобие Антиминса, «таковой на красной шелковой материи рисовал карандашом и признал за свое изделие». Более того, «на изготовленном Севергиным подобии Антиминса имеется надпись «При Благоверном императоре нашем Александре III Александровиче освещал епископ Василий».., отсюда разумеется, что «Василий Севергин сам себя именовал и посвятил во Епископа». Что из этого следует?»… Полицейское управление произвело по сему делу дознание, которое одновременно с ним передано… для возбуждения против Севергина уголовного преследования…». Из чего для Севергина вполне могла последовать печальная судьба, вроде тех, что описаны Достоевским в «Записках из Мертвого дома», - священник Тюменцев их читал, мы знаем это из.. его письма к А. Голубеву, более того, он мог от Достоевского слышать, каково ему самому приходилось, а потому этот безупречно выполняющий свои обязанности человек делает выбор и пытается оградить юного Севергина – авось обойдется… «Дело об Антиминсах» лишь преддверие к попытке разгадать сложную и неоднозначную личность священника Тюменцева, чему способствуют и другие архив-ные документы. Несомненно одно: человек заурядно-прямолинейного мышления вряд ли мог привлечь внимание Достоевского, а тем более импонировать ему настолько, чтобы захотелось поделиться с ним самыми затаенными мыслями… Так или иначе, сколь бы неожиданными не показались нам некоторые поступки священника Тюменцева, а порою и несообразными с первоначальным представлением о нем – вспомним: именно неоднозначность его и была, очевидно, притягательной для Достоевского, да и жизнь в провинциальном Кузнецке, уже несколько нам известная не только по «Кузнецкой Летописи» Ивана Конюхова, но и по книге Вениамина Булгакова «Далекое детство», равно и по роману Л. П. Блюммера «Около золота», и по свидетельствам В. В. Берви-Флеровского, была куда как неоднозначна и потому порождала весьма, на наш сегодняшний взгляд, неординарные ситуации…».

282. Фантазия о музее: Уроки и отголоски выставки Л. В. Ломова (рубр. «Мастерская») // Кемерово. – Кемерово, 1993. – 22 апреля.

С выставки кузбасского художника Ломова: «…Выставка в варианте, предложенном (ее директором) Монаховым, являет собой начало будущего музея народного искусства и ремесел, который издавна планировался в Кузбассе… «Фантазия о музее» осуществилась осязаемо и зримо. Тесное сотрудничество между администрацией области и предпринимательским корпусом вполне реально. Следующая акция, задуманная… с участием того же Ф. А. Монахова, - выставка художника-передвижника В. Д. Вучичевича-Сибирского, ученика Репина и Шишкина, трагически погибшего в 1919 году… Десять его картин имеются в фондах областного краеведческого музея, основная же коллекция – в Иркутске, с которым будущий директор уже ведет переговоры. Вернемся к музею народного искусства и ремесел. Что в музее показывать?… А посетители? Много ли было посетителей на выставке Ломова и найдутся ли они для музея народного искусства и ремесел? На массовый поток рассчитывать не приходится. Да он и не нужен, заорганизованный этот поток равнодушных глаз. По поставленным целям – сводить друг с другом людей животворящих и придать им уверенность в себе и в нужности их дела. Музей – это не стриптиз-шоу. И доходов от него, как от выставки «Ню» ожидать не приходится. На первых порах. Культура – хрупкий росток, его надо холить и пестовать, а уж потом ожидать от него дивидендов. Самое главное в создании задуманного музея, чтобы к нему причастны были те люди, а не случайный контингент, который в данную минуту надо пристроить к непыльному делу, в котором можно набрать коммерческие обороты, и чтобы администрация области и наши «культурные власти» были к идее музея благосклонны, а лучше – создали бы для него режим максимального благоприятствования…».

283. Художник Ломов, который «сам по себе» (рубр. «Выставки») // Кузнецкий край. – Кемерово, 1993. – 28 января.

О выставке художника Л. Ломова: «…Рано или поздно, а удача не минет даже того, кто с ней не в ладу. Несколько лет назад мы видели персональные выставки Н. Я. Эйкеля и Г. П. Захарова. И они тоже состоялись, увы, куда как поздно – для обоих художников оказались последними. Но вот дождался-таки своей первой персональной выставки – в 70 лет! – и Леонид Васильевич Ломов… Тот самый «Никтошка», о котором читатели газеты «Родник» уже знают по одноименному очерку Феликса Монахова, некогда директора первой персональной выставки художника Ивана Егоровича Селиванова (в его 80 лет!), а сейчас и выставки Л. В. Ломова. Каков сам Ломов? Невероятно строгий к себе, он долго на выставку не соглашался… Начинал учебу в Томске в 40-х годах в Товариществе художников. Об этой поре говорит: «Кто рисовал под великих, кто под своего учителя. Но никто не был самим собой». Он – был. И остался самобытным, идущим своей дорогой: «…Вынашиваю свое, что вложено в меня Господом. Иду так, чтобы был не новый Селиванов, а чтобы оставался Ломов сам по себе». И пишет не как должно или как кто присоветует. А как видит. И главное – чувствует. Получаются у него пейзажи… монументальные, очень выразительно охарактеризованные Ф. Монаховым в буклете, специально изданном для названной выставки: «Это портреты природы… Деревья стрелами вонзаются в небо. Два розовых облачка тоже стали стоймя, лишь бы вырваться из объятий могучих утесов. Полыхание небесной лазури, блеск и сверкание серера, яркое цветение зелени». Вот что такое работы Ломова, который говорит: «Теперь-то мне ясно: чем хочешь рисуй – хоть пятном, хоть штрихом, - только вырази»…».

284. «Я – человек взволнованный» (рубр. «Мир художника») // Кузбасс. – Кемерово, 1993. – 4 января.

О странных рисунках художницы Татьяны Григорьевой. Рисовала она загадочное «невесть что»: «…В принесенной папке удалось провести нечто вроде классификации по преобладающим темам и мотивам. Один из ведущих - человеческий остов. Вернее, как бы «человек изнутри»: косточки и органы тщательно выведены и связаны друг с другом, но совсем не похоже на знакомое нам по анатомическим атласам… Удивляет мотив черепашьего панциря, как бы надежно защищающего человечью голову, часть с «третьим глазом» на лбу, наполненную похожими на письмена мозговыми извилинами, среди коих превалируют раковины-спирали («зародыши мыслей и действий»), мотив хребта допотопного зверя, каких видела некогда в зоологическом музее. Навязчивый этот мотив неимоверных позвонков бронтозавра присутствует почти во всех рисунках, может гнездиться в мозгу, может окаймлять собой человекоподобное существо. Что это? Генная память о прапредках наших гигантских земноводных, равно как и раковины-спирали, что встречаются чуть не в каждом листе?..». Члены местного Рериховского общества увидели в картинах Григорьевой «многообразный параллельный мир».

1994

285. «Духовное возрождение Кузбасса» – исполнение желаний // Родник Сибирский. – Кемерово, 1994. – 26 августа – 1 сентября.

Беседа с консультантом областного комитета по культуре В. Н. Егоровым. М. Кушникова вспоминает не вовсе лицеприятные страницы нашей истории: «…В 1926 г. известный в ту пору писатель В. Зазубрин в альманахе «Сибирские Огни» сообщал о гибнущих памятниках Кузнецка: Одигитриевской, Надвратной церквах, Кузнецкой крепости, Преображенском соборе, городском кладбище. К голосу писателей тогда не прислушались, и это привело к непоправимым последствиям: спустя несколько лет снесли остатки Одигитриевской церкви, знаменитой по венчанию там Ф. М. Достоевского, а на костях усопших кузнецких горожан построили Сад алюминщиков… После некоторого «затишья» последовали случаи настоящего вандализма в середине 60-х гг., когда в угоду намеченной объездной дороге в Кузнецке в районе Базарной площади сносились примечательные каменные здания дореволюционной застройки – никогда не забуду фотографии, присылаемые мне Антоном Ивановичем Полосухиным с его эмоциональными пометками на обороте: «снесено бестрепетно», «уже обречено на гибель». А в середине 70-х гг. в кулуарах новокузнецких городских властей серьезно обсуждали необходимость уничтожения исторически сложившегося архитектурного ядра, для удобства все той же объездной дороги, причем первым на очереди стояло бывшее Уездное училище, а в Мариинске усиленно готовились перестроить деревянно-каменный центр города – дома конца XIX – начала XX вв…».

286. Итальянцы в Сибири, или размышления о меценатстве // Родник сибирский. – Кемерово, 1994. – 4-10 ноября (в соавторстве с В. Тогулевым).

О спонсорской и благотворительной деятельности итальянской фирмы «Фата»: «…Еще так недавно в областной прессе… среди приоритетных направлений продовольственной политики Кузбасса называлась программа «Фата». Это сообщение обрадовало, поскольку с представителем итальянской фирмы «Фата» в Кемерове и его супругой мы знакомы не понаслышке. Так мы узнали, что «Фата» это не только многообещающий технический проект, но что за ним стоят тонко разбирающиеся в искусстве люди. Например, президент фирмы Г. Ди Роза, обитающий в Италии, - знаток и любитель живописи… В наши дни многогранность характера – гарант успеха и респектабельности. Поэтому нас уже не удивляет, что среди незначительной прослойки истинно деловых людей в нашем крае находятся поклонники эпохи Возрождения, знатоки истории архитектуры и старинного русского серебра – тому пример чета Пианта или кемеровский бизнесмен Владимир Бузин, подаривший Знаменской церкви серебряный потир работы Фаберже…». Далее рассказывается об организованной итальянской четой Пиантов поездке кемеровских художников в Италию.

287. Краеведение – на распутье: О некоторых подходах к изучению истории Кузбасса // Кузбасс. – Кемерово, 1994. – 16 июня (в соавторстве с В. Тогулевым).

О долголетнем затянувшемся кризисе в историческом краеведении Кузбасса: «…В «академических» кругах области бытовало и бытует расхожее мнение, что историческое, преимущес-твенно дореволюционное, краеведение Кузбасса имеет две неравноценные традиции. Одна из них – вузовская, истинно научная. Другая, хотя и подкрепленная необходимыми для снискания уважения университетскими и прочими дипломами, но, поскольку «неостепененная», то «полусерьезная и дилетантская». Представляющий ее, «дилетантскую», впечатляющий ряд публикаций, книжек и рукописей не в счет. Многолетне соперничавшие, эти два направления ныне стоят «у черты». Оказалось, что замешанная на энтузиазме и помощи отдельных организаций культуры поисковая деятельность «одиночек» (писателей, литераторов, краеведов) в архивах и музеях набирает силу и находит надежный контакт с местными издательствами. И наоборот, растущие в геометрической прогрессии вузовские кадры, настойчиво испрашивающие у «культурных властей» нескончаемые дотации на громоздкие и неповоротливые программы, попадают в своеобразный кризис. Так, не вышли (за ненужностью) ныне, подготовленные еще под обкомовской опекой, дорогостоящие издания. Необходимость же многолетнего финансирования некоторых новых проектов, например, «Исторической Энциклопедии Кузбасса» (в нынешнем ее виде и редакции), тоже во многом сомнительна, о чем ниже. На это есть свои причины. Исторически и вовсе не случайно сложилось так, что все лучшее по дореволюционной истории края писалось, как становится ясным сегодня, не взлелеянными на историко-партийных дрожжах учеными коллективами, а по крупицам собиралось отдельными краеведами, которым суждено было продолжить «бесхитростную» традицию, заложенную еще в 1867 г. Иваном Семеновичем Конюховым, автором «Кузнецкой летописи» – первого крупного специального исследования по истории Кузбасса. Судьбы этих разносторонне развитых и высокополифоничных личностей, никак не озабоченных погоней за учеными степенями и прижизненными панегириками (не в пример одному до сих пор здравствующему доктору наук и профессору, которого кемеровская вузовская многотиражка, как слышно, уже успела назвать «Исторической Личностью» и опубликовать статью под столь же броским заголовком, и о ком особо сообразительные студенты писали, конечно же, дипломные работы), судьбы этих скромных исследователей сложились куда как непросто. Да и наиболее удачные из трудов этих пионеров краеведческой литературы только сейчас, со скрипом, находят своего читателя, причем благодаря инициативе отнюдь не вузов; иные же, как, впрочем, и летопись И. С. Конюхова, пока вообще не изданы. Почему? Думается, что дело не только в априорной новизне и смелости воззрений таких краеведов и литераторов, как В. Шемелев или В. Булгаков, опередивших развитие, и, главное, дух исторической науки чуть не на полстолетия, но и во вполне определенном настрое местной «научной элиты». Случай с «Историей Кузбасса» краеведа В. Шемелева, написанной во второй половине 30-х гг. и забракованной по идеологическим мотивам, прямое тому подтверждение. Вспомним, как открыто и дерзко уже после смерти Шемелева маститые исследователи использовали и публиковали под своей фамилией главы его исторического наследия. Причем это не было исключением, а несколько десятилетий спустя даже стало принимать вполне «благообразный» вид… вышедшее 30 лет спустя, в 1977 г., первое издание «Истории Кузбасса», равно как и второе, еще так недавно готовившееся по заказу Кемеровского обкома, не могло соперничать (за исключением, пожалуй, глав, касающихся археологии) с «Историей» Шемелева и отнюдь не отражало уровня не только современных, но и существовавших в 20-30-е гг. представлений, а по литературным достоинствам, информативности и концептуальному ряду было настолько примитивно, что уступало во многом даже «Кузнецкой летописи» И. Конюхова, написанной столетие назад. Знали ли авторы первого издания «Истории Кузбасса» об одноименном труде В. Шемелева – вопрос. Но горячее участие к его судьбе выказали отнюдь не они… Положение вполне объяснимо: все, сколько-нибудь не укладывающееся в плоские «концепции» официальной, чтобы не сказать официозной (если таковая только может существовать по определению) науки, отвергалось безжалостно. Понятно поэтому, почему оказались почти невостребованными осевшие некогда в музеях и частных документальных собраниях архивные материалы, извлеченные кузбасскими краеведами… Пробить броню тотального замалчивания и мягко благожелательного неприятия не удалось даже братьям Булгаковым (Валентин вошел в историю мировой культуры как послед-ний секретарь Л. Н. Толстого), многолетне связанным с новокузнецкими краеведами. Рукопись Вениамина о дореволюционном Кузнецке искала дорогу к читателю чуть не 30 лет… А времена… меняются. Краеведы, работающие «по-дилетантски», т.е. в прямом переводе «себе в радость», предлагают издательствам сравнительно недорогую.., а, главное, уже готовую «продукцию»… Иное дело – вузы, поднаторевшие писать весьма убедительные обоснования на финансирование дорогостоящих многолетних программ, которые… давно превратились в своеобразные «кормушки», где добытые средства делятся в соответствии с местом, занимаемым в «иерархии столпов»…».

288. Культурная акция продолжается (рубр. «Выставки») // Кузбасс. – Кемерово, 1994. – 16 апреля (в соавторстве с В. Тогулевым).

О выставке художника С. Данилова в Кемеровском областном краеведческом музее: «…Символично, что полотна пока мало кому известного у нас Данилова (хотя уже хорошо известного музейщикам Москвы и Петербурга, с которыми он тесно контактирует), вывешены на местах, еще месяц назад занятых работами Вучичевича-Сибирского. И дело тут не в идейной или «технической» (разумеется, вовсе неочевидной) схожести двух художников, отмеченных особенной любовью к пейзажам, а в стремлении показать обоих как оригинальное, самостоятельное и в чем-то равнозначное явление. Ибо «возникновение» С. Данилова с его очевидным, доказательным, но вовсе не копийным возвратом к старинной, забытой, полуностальгической манере письма было, пожалуй, запрограммировано во времени и давно ожидалось широким зрителем, уставшем от необычностей, если не сказать «чудностей», местного авангарда… Оговорка не случайна: возврат к забытым традициям, пусть даже интерпретированным по-новому, у нас, увы, часто чреват обвинениями в отсталости вкуса, неразвитости видения, заимствовании… Но можно ли, собственно, назвать заимствованием приверженность художника той или иной рисовальной школе? Упреков в «подражательности»… не избежал и С. Данилов. Наибольшее неприятие, пожалуй, вызвал портрет нагой женщины в позе широко известной «Данаи» Рембрандта. Именно ей, новоявленной… суждено было стать детонатором любопытных и весьма тщательных попыток иных искусствоведов методично изобличать и доказывать чуть не в каждой картине Данилова что-то «схожее» и заимствованное. Но вот парадокс: элементы внешнего сходства Данилов и не думал прятать. Напротив, выставлял их безумно дерзко и нарочито напоказ…». Статья возникла как ответ на бойкот, объявленный Данилову значительной частью местных художников, которых раздражало стремление Данилова писать по канонам девятнадцатого столетия. В конце концов, Данилов вынужден был эмигрировать в Европу, причем на границе у него не раз «арестовывали» собственные картины, не разрешая их вывоз под предлогом, что они могут представлять собою значительную «историко-художественную ценность».

289. О судьбах частных архивов и коллекций в Кузбассе (рубр. «Что имеем – не храним») // Кузбасс. – Кемерово, 1994. – 20 мая (в соавторстве с В. Тогулевым).

В статье выражается оправданное недоверие к кузбасским архивам и музеям, периодически истребляющим редкие документы и экспонаты (яркий пример тому – исчезновение 20 полотен знаменитого художника Вучичевича из фондов областного краеведческого музея или периодические чистки архивов, практиковавшиеся в Кузбассе по крайней мере до 1992 года). Не менее печальны судьбы частных архивов и коллекций: «…В силу разных причин частные коллекции и архивы, окруженные заботой при жизни владельца, - поскольку рассматриваются таковым как милая сердцу среда обитания, - после его смерти оказываются под угрозой неминуемой гибели. Достаточно вспомнить историю с архивом и личными вещами проживавшей некогда в Кемерове и весьма известной в России в конце XIX – начале XX вв. актрисы Е. Н. Полозовой. После кончины ее дочери, хранившей памятные фотографии знаменитых актеров, собратьев по сцене ее матери, бесценные театральные костюмы и афиши, все это чуть не выгрузили в мусорную машину. И только благодаря счастливому стечению обстоятельств все спасено и передано в Московский театральный музей им. Бахрушина (принявший дар с интересом и благодарностью) и лишь частично в Кемеровский областной краеведческий… Не менее примечателен эпизод со знаменитой и бесследно исчезнувшей библиотекой близкого друга М. Горького, анжерского «лишенца» А. С. Деренкова.., а также с его личным архивом (включившим и переписку с М. Горьким). К судьбе их, к сожалению, проявили горячее участие музейщики отнюдь не Кузбасса, в результате чего уникальный архив оказался… в Казанском музее. О такой же бездейственности иных кузбасских музеев и архивов говорит и случай с редкостной библиотекой покойного кузнецкого старожила В. О. Болдырева и его жены М. В. Лянге. Бумаги этих страстных просветителей 20-30-х гг. по привычным у нас мотивам долго отказывались принимать на ранение кемеровские архивисты, конфузливо поясняя: вот-де если бы фонды красных партизан или каких-либо героев, вот тогда… Но не все, быть может, так мрачно, как кажется? Вот же приняты на постоянное хранение в конце 80-х годов бумаги новокузнецкого исследователя архивов В. Девятиярова, а также взят на учет частный архив краеведа А. И. Полосухина, ветерана партии и труда. Иное дело – личная переписка и дневники знаменитого далеко за пределами страны кузбасского художника Ивана Селиванова, по сию пору хранимые и систематизированные опять же в частном архиве, за отсутствием к ним чьего-либо интереса… Вот такие печальные истории. Причины кроются, очевидно, не только в нашем общем историко-культурном невежестве, но и в нерасторопности прессы и вполне понятном нежелании владельцев частных архивов и коллекций связываться с музеями, не имеющими надлежащих условий для хранений и зачастую бесцеремонно обходящимися с владельцами. А тем более с кемеровским госархивом, к которому питают оправданное недоверие из-за периодических «чисток» фондов… Эти строки написаны после того, как один из авторов сознательно отправил в «мусорку» часть своих личных архивов, вопреки увещеваниям второго: почему-де не передать в госархив, создав особый фонд, поскольку по собственному опыту знаем, с каким трудом выискивается сегодня каждая строка, сколько-нибудь освещающая быт, нравы, события и отношения между людьми минувшего века. Но передавать не хочется. И нет смысла… Да и столько упущено, что уж теперь-то…».

290. «Общая теория всего» (рубр. «Заметки читателя») // Родник Сибирский. – Кемерово, 1994. – 9-15 декабря.

Рецензия на сборник стихов Владимира Ширяева «Времечко желанное» (изд. «Кузнецкая Крепость», 1993). М. Кушникова обращает внимание на некие подмеченные Ширяевым закономерности: «Кто колхоз возглавлял «Большевик» – образцовым фермером стал», а «обкомовский секретарь» превратился в «уважаемого биржевика», - «Мемориал» же возглавляет «бывший кум», который «зэков наставлял на ум» и «на допросах на них орал». Эти выводы вполне созвучны с теми статьями Кушниковой, в которых она писала, что бывшая номенклатура «по второму кругу пристраивается к власти в новых условиях».

291. Первые уроки культурной региональной акции, организованной усилиями сибирской интеллигенции (рубр. «Выставка полотен В. Вучичевича») // Кузбасс. – Кемерово, 1994. – 8 апреля.

О региональной выставке картин художника В. Д. Вучичевича-Сибирского, убитого большевиками в 1919 году, и о просчетах в организации оной, во многом произошедших по вине сотрудников кемеровского областного краеведческого музея: «… А выставка, по сути, закончилась, не успев начаться, оставив после себя, как справедливо подметила в книге отзывов руководитель Крапивинского районного музея Т. П. Чумаченко, лишь сожаление, что «не всем землякам В. Д. Вучичевича удалось посмотреть его полотна». К такому сожалению нам, членам оргкомитета выставки, остается лишь присоединиться, поскольку, несмотря на предварительные договоренности (с Л. Кузнецовой и Л. Кравцовой, - сост.), увы, не зафиксированные специальным протоколом, первоначально запланированное открытие выставки было перенесено на целый месяц, а ее пребывание в Кемерове сокращено наполовину. Впрочем, тоже «по объективным причинам»: в залах музея два месяца проходила чрезвычайно интересная выставка музыкальных инструментов, невольно потеснившая региональную юбилейную В. Д. Вучичевича. Так что естественное стремление людей постигать прекрасное зависит порой от мимолетных преходящих обстоятельств, не всегда поддающихся прогнозированию… Ведь была и многомесячная «эпопея» по розыску затерявшихся в подольских бухгалтериях средств администрации, а в связи с этим – задержка новых, выделенных на заказ багетных рам в том же Подольске. Было и непонимание задач и обязанностей каждого из организаторов (поскольку, как уже сказано, не составлен был первоначальный договор): «не мне, де, рамами заниматься», «не мне гвозди в стену забивать». Было и первоначально недопонимание, почему это на «наши», кемеровские деньги происходит реставрация «чужих» картин из музейных собраний соседних областей, не учитывая, что это, пожалуй, и есть одна из наиболее примечательных общерегиональных черт выставки, и отрадно, что именно кузбасской инициативе…».

292. Перечитывая письма Достоевского // Родник Сибирский. – Кемерово, 1994. - № 1 (103). – 19-25 августа (в соавторстве с В. Тогулевым).

Объемная газетная полоса, посвященная коллизии Достоевский-Исаева-Вергунов. Использованы ранее не публиковавшиеся документы Томского областного архива, касающиеся соперника Ф.М. Достоевского по любви к М. Д. Исаевой – Н. Б. Вергунова. Редакцией газеты очерк сильно сокращен, причем именно в его документальной части. От редакции же к публикации была присовокуплена некая преамбула, в которой рассказывается о предстоящем праздновании юбилея Достоевского в Кузбассе. Она грешит некоторыми искажениями. Например, сообщается, что программа юбилея предусматривает организацию межрегиональной передвижной выставки Русея (??? – сост.) – Омск – Новокузнецк – Кемерово (откуда такая точность?), и издание буклетов (на самом деле никакой передвижной выставки в помине не было, издан был один буклет и одно объемное исследование, написанное М. Кушниковой в соавторстве). Что касается «Русеи», то под этим словом редакция, наверное, имела ввиду Старую Руссу, где ныне существует музей Достоевского. Неточности, впрочем, вполне простительные: ведь до юбилея Достоевского - еще целых два года (отмечался в 1996 году!), поэтому первоначальные планы могли сильно корректироваться. Мысли же о передвижной выставке, посвященной юбилею великого писателя, конечно, могли быть навеяны другой выставкой (и тоже передвижной) – памяти художника Вучичевича (к которой М. Кушникова была довольно близко причастна и выступала в качестве ее инициирующей силы). В свое время директор выставки В. Д. Вучичевича просил содействия М. Кушниковой и помощи в организации выставки Достоевского (что было нереально по ряду личных обстоятельств).

293. Спорное завещание купчихи Фамильцевой, или… Поединок иереев // Кузнецкая Старина. – Вып. 2. – Новокузнецк: Кузнецкая крепость, 1994. – С. 185-192 (в соавт. с В. Тогулевым).

То же: // Родник Сибирский. – Кемерово, 1993. - № 15 (ноябрь).

В очерке приводятся ранее неизвестные документы Томского архива о личности Евгения Тюменцева, в свое время венчавшего в Кузнецке Ф.М. Достоевского первым браком с М.Д. Исаевой. Сюжет – многолетнее оспаривание двумя кузнецкими храмами капиталов, завещанных купчихой Ириной Фамильцевой. Один из настоятелей – именно Е. Тюменцев. Свара, затеянная священниками из-за наследства набожной купчихи, не прибавляет симпатий ни одной из противобоствующих сторон. Из очерка: «Архивные документы тем ценны, что по крупицам помогают составить психологический портрет человека. Который, как известно, очень разный. Как нет ангельски совершенных (какими порою рисуются люди, если судить по послужному их списку, изобилующими орденами и почестями), так нет и совершенных злодеев, как бы ни аттестовали их опять-таки служебные формуляры с педантичным подсчетом опущений, опозданий, небрежностей. Человек раскрывается неожиданно, в маленьком штришке, случайно зафиксированном документально, да и то – это лишь начало попытки «прочесть» человека, потому что можно и нужно найти множество стимулов «за» и «против», подсказавших тот или иной поступок. Могла ли канская купчиха Ирина Фамильцева, прожившая жизнь в достатке и процветании, предвидеть, что, не вписав лишних два-три слова в текст своего завещания, поможет через сто с лишним лет выявить нам… еще одну грань характера кузнецкого священника Евгения Тюменцева…».

294. Степан и Нина: бытовой роман вчерашнего времени (рубр. «Семейное чтение») // Наша газета. – Кемерово, 1994. – 10, 13, 15 сентября (в соавторстве с В. Тогулевым).

О переписке типичной номенклатурной семьи 1930-1940-х гг. Он – директор кемеровского гидрогенизационного завода (впоследствии – ответработник наркомата обороны). Она – его жена, жившая почти все время в разлуке с мужем. Из очерка: «… Была ли уж столь странной эта любовь, и – любовь ли? Это – опять же, по нынешним суждениям. Листая упомянутую переписку и пристально в письма вчитываясь, ощущаешь странное оцепенение, как при виде тяжело больных людей. Они и были больны неосознанным ими самими глобальным лицемерием. Но – лицемерием ли? Скорее, стремлением к миражу, который с самого детства окутывал, одурманивал. Книги, радио, кино учили сказкам. Притом красивым, хотя удивительно наивным сказкам. В том числе о верной подруге – именно подруге, а не возлюбленной – вечно ожидающей друга, который выполняет героические задания, поставленные партией, правительством, наконец, - Верховным Божеством. А также о том, что семья – ячейка государства, и потому нерушима. Жены устремлялись в партком с требованием «вернуть мужа в семью» и с искренней верой, что это возможно и нужно, потому что – стране полезно, вернее, «стране полезно» – это был фасад. Суть же – «партия велит», значит, вернется. Благопристойность семьи, по крайней мере личина таковой, оберегалась обоими партнерами спектакля особенно рьяно, когда речь шла о сохранении служебного положения. Неженатому, а тем более разведенному, - веры мало. Потому что, в случае чего, жена или муж – надежные заложники, удобные пружины для маневрирования на чувства, - что греха таить, было все это, было… Степан и Нина правилам игры обучены с детства. И долголетнее пребывание врозь принимают безропотно и даже с радостью. Надо полагать, что давно друг от друга отвыкли, но как благодарны друг другу! Она – гарант его благовидности на высоком посту (семья – ячейка государства). Он – муж при чинах, который беспрекословно выполняет заказы: шлет, что попросят, от ниток мулине до цветов из перьев. Возможно, сам того не осознавая, окупает и отсутствие, и подразумеваемые измены, и оба верят, что это вполне нормальное существование, – сказано же в песне: «Дан приказ ему на Запад, ей – в другую сторону»… Что еще удивляет в переписке Степана и Нины – так это полное отсутствие мотивов «для цензуры». Когда читаешь сегодня некоторые военные «треугольники», на каком-то месте как будто запинаешься: пишет человек о себе, о суровой окопной жизни – о, вполне свободно, конечно! – и вдруг что-нибудь вроде: «будем бить фашистскую гадину и гнать до самого ее логова», в качестве финального аккорда. Тогда и читавшие, и писавшие, да и мы, тогдашние, не запинались. Привыкли к «цензурным финалам». Сегодня – иное восприятие… в письмах Степана и Нины – всего лишь собственные заботы. Прорвавшаяся труба канализации, может, и важнее, чем прорыв трубы, скажем, на заводе. При условии, конечно, что за это не посадят. Или посадят не Степана, а кого-то еще, не имеющего отношения к их странной «общей» жизни врозь, где царят дефицитные тазики и интерьерные изыски, которые заставляют сегодня нас улыбаться. Горько улыбаться…».

295. Степан и Нина: еще один свидетель бытового романа // Наша газета. – Кемерово, 1994. – 26 ноября (в соавторстве с В. Тогулевым).

Повод для публикации – благожелательный отклик прокопчанки Нины Иннокентьевны Барышевой на очерк М. Кушниковой «Степан и Нина: бытовой роман вчерашнего времени». Н.И. Барышева узнала героев личных писем, опубликованных М. Кушниковой, хотя они и не назывались в ее очерке по именам. Отклик Н. И. Барышевой наводит авторов очерка на размышления: «…Автор письма скупо сообщает и о себе. Не простая биография: «…На мне сошлись гены сосланных в Томскую губернию прадедов: пана Томашевского, участника польского восстания, и Никиты Симакова, убившего старосту «за все хорошее» на Вятке»… Итак, среди родственников Н. Барышевой (одна из родственниц работала кухаркой в семье Степана и Нины, - сост.) – несколько примечательных фигур… Иные же, как явствует из письма, до революции были связаны с Томском и домом Кухтерина, где одно время, заметим, жил знаменитый Григорий Николаевич Потанин. В сохранившемся после смерти Нины Николаевны личном архиве мы нашли несколько кремоватых, подернутых дымкой времен, фотографий, сделанных именно в Томске. Причем некоторые печатались в салоне «Варшавская фотография Ю. Ержинского в Томске». На фотографиях – тонкие девичьи профили (особенно модная поза в фотопортретах конца прошлого века) провинциальных барышень. Высокие воротнички, заколотые камеями и типичными для той поры брошами. Изящные сережки говорят о достатке. Скорее купеческом, чем великосветском. На обороте фотографий – даты: 1882 г., 1915 г. На одной – еще не выцветшими чернилами выведено: «Лентяйке Лизавете от строгой учительницы Алевтины Алексан-дровны Гуревич». Здесь же – как бы ответ дарительнице, помеченный 15 января 1916 г.: «Буду всегда помнить и благодарить мою милую учительницу Алевтину Александровну Гуревич. Лиза»… В том же архиве мы нашли нотный альбом с вальсами Шопена и с дарственной надписью 1916 г. Но и Нина, и Степан – родом из Свердловской области, бывшей Екатеринбургской губернии. Судя по переписке с родителями обоих, происхождение их далеко от круга, к которому принадлежит упомянутые томские барышни. Что связывало Степана и Нину с дореволюционной томской «закваской», помимо приходящей к ним кухарки с отнюдь неоднозначным прошлым, связанной, очевидно, с польскими корнями, о которой пишет в своем письме Н. Бырашева, - пока не ясно. Возможно, публикуемые сегодня снимки помогут прояснить эту загадку. Ведь еще так недавно Нина Николаевна проживала в Кемерове, и многие, конечно, ее знали не понаслышке… Так случайно найденный личный архив ушедших из жизни людей обрастает сопутствующими, не менее интересными реалиями, и остается надеяться, что в конце концов он привлечет к себе внимание тех, кто по роду занятий связан с «хранением памяти». Пока этого не произошло…».

296. Стихи и космические письмена (рубр. «Заметки читателя») // Родник сибирский. – Кемерово, 1994. – 16-22 сентября.

Рецензия на сборник стихов В. Лопушного «Городской романс» (Кемерово, изд. «Практика», 1993). М. Кушникову, воспитанную на франкоязычных книгах, привлекли «Парижские этюды» Лопушного, строки о Нотр-Даме и «загадочном лице незнакомки, которая, как рок, встречается, может быть, раз в жизни».

297. Эпилог «кузнецкой драмы» (Перечитывая письма Достоевского) // Родник сибирский. – Кемерово, 1994. – 23-29 сентября (в соавторстве с В. Тогулевым).

О сопернике Достоевского по его любви к Исаевой, Николае Борисовиче Вергунове: «…Вергунов был человеком, хорошо начавшим свою карьеру – в том же 1857 году (штатный смот-ритель) Н. И. Ананьин ходатайствует о его награждении за усердие. Он был также человеком достаточно широких интересов, судя по документу 1857 года, когда, пребывая уже в Семипалатинске, составлял «донесение о числе жителей Семипалатинска в 1857 году»… Очевидно, Н.Б. Вергунов и в дальнейшем не был чужд либо литературных занятий, либо научных или общественных изысканий… Хотелось бы отметить, что Вергунов был на особом подъеме именно в бытность Достоевских в Семипалатинске. Производит впечатление и полная достоинства форма обращения его по высшим инстанциям, без обычных для той поры словесных фиоритур… В Кузнецке 11 ноября 1855 г. Вергунову была объявлена благодарность томским гражданским губернатором «за преподавание в продолжение года… арифметики и геометрии сверх своих обязанностей…». Приведеныне в статье документы томского областного архива, касающиеся Вергунова, публиковались в печати впервые. Более подробное их изложение находим в книге «Загадки провинции», которая вышла двумя годами позднее, в 1996 г. Документы развеивают сложившиеся в краеведческих кругах представления о Вергунове, как о человеке «беспорядочном и неуравновешенном», неграмотном и склочном. Статья также привлекает внимание читателей к фотоматериалам фонда С. И. Гуляева в Барнаульском архиве, откуда уже в наши дни пропала фотография, помеченная в реестре фамилией «Вергунова».

Далее >>

   [ 1953-1976 ] [ 1977-1978 ] [ 1979-1985 ] [ 1986-1991 ] [ 1992-1994 ] [ 1995-1996 ] [ 1997-2001 ]

Ждем Ваших отзывов.

По оформлению и функционированию сайта