|
В
тени светил. На протяжении многих лет мне довелось
собирать материалы для телевизионного цикла о судьбах
людей, так или иначе приметных в истории отечественной
культуры и связанных с историей Кузнецкого края. Среди
них особое место заняли те немногие, кто, представляя
немалый интерес сами по себе, незаурядные личности,
творцы своих биографий и дел своих, — оказались к тому
же в жизненной орбите людей выдающихся, светил мировой
культуры, и стали их спутниками на какой-то период.
Без этих спутников многие страницы иных биографий прозвучали
бы, возможно, совсем по-другому.
Мы
уже рассказывали об уроженцах Кузнецка, братьях Булгаковых,
жизнь которых была связана с именем Льва Николаевича
Толстого, с Ясной Поляной.
Многие
знают об Иулиане Петровиче Хренове, который был дружен
с Владимиром Маяковским. С его слов был написан поэтом
замечательный «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое
и о людях Кузнецка».
Один
из таких людей-спутников — Андрей Степанович Деренков,
судьба которого заставляет особо задуматься о множестве
вещей, может, не близких к истории литературы, но существенно
связанных с историей культуры нашего края.
О
Деренкове, о его дружбе с юным Алексеем Пешковым в Казани
в 1885—1888 годах мы читаем в повести Максима Горького
«Мои университеты».
Очевидно,
Казань и ее обитатели в биографии Горького были достаточно
знаменательны, если он много позже напишет: «Физически
я родился в Нижнем Новгороде. Но духовно — в Казани.
Казань — любимейший из моих университетов». И
у истоков этого духовного рождения Горького был Андрей
Деренков. Несуразный, нескладный сухорукий человек с
добрым лицом.
За
последние тридцать лет о Деренкове написано немало.
…Казанское
житье-бытье Горького. Булочная Деренкова. Воспоминания
Деренкова о Горьком. Воспоминания Горького о Деренкове.
Обмен письмами, по различным обстоятельствам не вошедшими
в тридцатитомник сочинений Горького и лишь в последнее
двадцатилетие получившими известность по отдельным публикациям.
Для
меня тема Деренкова началась в 1976 году, когда в газете
«Кузбасс» была опубликована корреспонденция
о том, что анжерские юные следопыты обнаружили подлинное
письмо Горького к местному жителю Андрею Деренкову.
Газетная заметка, хотя и не вызвала особого оживления,
но всколыхнула побочные разговоры о затерянной
«знаменитой деренковской библиотеке». Впрочем,
разговоры вскоре утихли. Через пару лет другая заметка
сообщила, что найденное письмо передано казанскому музею
имени А. М. Горького. Маленькое чувство досады, закравшееся
тогда, тлело несколько лет. Письмо Горького в Кузбассе,
адресованное не просто былому доброму знакомому, а прямому
герою повести Горького и не сохраненное на месте,— было
о чем досадовать!
Директор
казанского музея имени А М. Горького Мария Николаевна
Елизарова вручила Анжеро-Судженскому Дому культуры шахты
№ 5—7 памятный подарок—полную экспозицию музея в копиях
фотоснимков, рисунков и документов о жизни А. М. Горького
в Казани в 1884—1888 годах. Об этом в 1957 году сообщила
газета «Правда». Экспозицию можно было увидеть
в фойе Дома культуры имени Рабиновича Газета «Кузбасс»
справедливо предлагала еще в 1957 году подумать о создании
маленького филиала музея имени Горького в Анжеро-Судженске.
Сегодня
об этой экспозиции уже никто не упоминает.
По
следам Деренкова. Стоял 1982 год. Позвонив в
анжерский музей, узнаю, что никакой экспозиции, иллюстрирующей
пребывание Горького в Казани и его связи с Деренковым,
в музее нет. Областному краеведческому музею было передано
кое-что из семейного архива Деренкова: несколько фотографий
и книга Горького с дарственной надписью.
Вот
она, папка из фондов областного краеведческого
музей. «Дело Деренкова». Да, была еще книга.
Кажется, была…
Эта
папка пролежала в музее тринадцать лет. А между тем,
в ней сокрыто достаточно поводов для размышления. Ибо
размышления равно вызывают как присутствующие, так и
отсутствующие материалы.
...Воспоминания
Деренкова. Не тронутые редакторским пером, более «корявые»,
чем те, что встречаются в публикациях, а потому — более
живые. Деренкова в Казани волновало не только то, что,
открыв булочную и назначив «начальником»
ее Алексея Пешкова, можно будет доходами от торговли
поддерживать революционную деятельность молодежи, роившейся
в его домике. Заботило его и отсутствие у юного Пешкова
надежной профессии, ремесла, Деренков вспоминал, что,
по его разумению, для Пешкова обучиться ремеслу пекаря
у булочника Семенова — было единственным выходом из
той жизни, что описана в рассказе «Дело с застежками».
Вот один из ключиков для понимания психологии Деренкова,
двадцатисемилетнего торговца, рожденного крепостным
и обладавшего уникальной по тем временам для Казани
библиотекой, хотя у самого было" лишь трехклассное
образование. По воспоминаниям Горького, он тихо ходил
меж своих шумливых, неугомонных гостей, споривших о
смысле жизни и о способах утверждения общечеловеческой
свободы, потирая руки, пощипывая жиденькую бородку,
счастливо улыбаясь: «Хорошо-то как!» Верил
в счастье свободных и в «радость» трудящихся
людей. Именно «в радость».
В
музейной папке — три фотографии. Две известны по публикациям,
Третья — нет. На ней Деренков, степенный человек лет
около сорока, давно обосновавшийся в наших краях, снят
в Петербурге фотографом Дроздовым на Невском проспекте
№ 14 в 1909—1910 гг. Вот о чем нигде не поминалось...
Там
же две открытки. Одна — от Екатерины Павловны Пешковой.
В 1949 году она пишет Деренкову в Анжеро-Судженск, на
улицу Сахалинку, № 15, где он жил у своей дочери Таисии
Андреевны Башевой: «Архивы Горького, том III и
IV, не опубликованы. Тома I и II уже вышли. Вы их видели?
В продаже их нет, но можно достать для прочтения. Будьте
здоровы. Вы молодец!» Вот и все.
Мог
ли Деренков в Анжерке «достать для прочтения»
уже ставшие редкостью I и II тома архивов Горького?..
Вторая
открытка — от дочери Шаляпина, Ирины Федоровны. Она
сообщает, что все путешествует, недавно в Саратове выступала
с двумя концертами. Был большой успех. «Часто
вспоминаю, как в Казани попивали чаек и беседовали по
душам». Очень теплая открытка, датированная тоже
1949 годом. Душевный разговор за чаем в Казани? Конечно
же, ведь в юбилей Горького Деренков из далечайшего села
Лебедянка, что под Анжеркой, отправился в Казань по
приглашению тамошнего музея, чтобы на юбилее рассказать
о Горьком.
...Надо
представить — тот самый Деренков, который еще в 80-е
годы прошлого века своей библиотекой так способствовал
второму, духовному рождению Горького. Деренков, который
и в Лебедянке-то очутился из-за того, что юный Горький,
переживая некий духовный кризис, делает попытку лишить
себя жизни, оставив записку со ссылками на Гейне, составленную
в возвышенно-романтическом стиле, сильно озадачившем
местную полицию. Деренковский дом — пристанище студентов
— под подозрением! Деренкову грозят полицейские кары,
он бросает свою библиотеку, лавку, дом и с семьюдесятью
рублями в кошельке отправляется в Сибирь. В глушь —
по-надежнее, от глаз подальше. Офеней он станет бродить
по Сибири, добредет до Кузнецка. Для жительства же выберет
Лебедянку.
Вот
этот самый Деренков, герой повести «Мои университеты»,
и был приглашен на горьковский юбилей, встретился с
Екатериной Павловной Пешковой, с Ириной Федоровной Шаляпиной,
с Петром Заломовым, одним из прототипов Павла Власова
из столь популярной горьковской книги «Мать»...
Встречи
были знаменательны и как должно запечатлены на фотографиях,
ни одного подлинника которых, правда, теперь не сыскать
ни в Анжерском, ни в Кемеровском областных музеях, ни
даже у родственников Деренкова, которых, оказывается,
и сейчас еще в Анжерке и Лебедянке предостаточно...
За
живыми свидетельствами о герое повести Горького «Мои
университеты», необычном человеке с нелегкой судьбой,
которого вся родня звала «дед Деренок» или
просто «Деренок», мы и отправились в Анжерку
и Лебедянку. По следам Деренка, который, несмотря на
очень небольшой рост, умудрялся «сильно походить
на Льва Толстого», как с гордостью заявляли его
родичи, который, при своем трехклассном образовании,
собрал, уже в наших краях, вторую прекрасную библиотеку
и, помимо того, что был другом Горького, представлял
самостоятельную, весьма определенную, личностную ценность...
Встреча,
которой не было. 1983 год. В библиотеке Анжеро-Суд-женского
ДК имени Рабиновича в полиэтиленовых мешках на полу
лежали книги...
Совсем
недавно, не дожив всего три года до ста лет, скончался
Вячеслав Олимпович Болдырев, и его библиотека, по желанию
супруги, Марии. Войцеховны Лянге, поступила сюда. Потому
что в Анжерке началась трудовая деятельность Болдырева,
потому что здесь они встретились с Марией Войцеховной,
и, полюбив друг друга, более не расставались чуть не
шестьдесят лет...
Чета
Болдыревых, старожилов Новокузнецка, стала частью его
души; наряду с А. И. Полосухиным, К. А. Ворониным и
множеством других, влюбленных в свой город новокузнечан,
они всегда были готовы помочь краеведческому поиску.
Но на подробный разговор с ними о прошлом все как-то
не хватало времени...
Горько
корю себя, за это. Как можно было откладывать, как можно
было забыть, что все мы конечны, что торопиться надо
с подобными встречами, которые так легко могут оказаться
упущенными...
Совсем
недавно ведь собиралась поехать в Новокузнецк, чтобы
поговорить с Вячеславом Олимповичем о Деренкове. Об
Андрее Степановиче Деренкове, том самом, что в Казани,
чуть не сто лет назад, предоставил кров и дом Алеше
Пешкову, «парню грубоватому, но умному, простому
в обхождении и совершенно трезвому: непьющему и некурящему».
Что, видно, Деренкова окончательно и покорило.
О
Деренкове столько уже написано, что, кажется, зачем
возвращаться вновь к этой теме. Но примечательно, что
новые и наиболее живые строки о нем оставил именно Болдырев,
который не только был знаком с Деренковым, но и близко
с ним сошелся.
Именно
потому так нужна была встреча с Болдыревым. Но я на
нее опоздала...
О
болдыревской библиотеке много говорили, это была библиотека
истинного книголюба, многогранно одаренного, мудрого
человека. Сейчас, втиснутая в мешки, она казалась такой
маленькой...
Я
полистала несколько книг. Фамилии, нашумевшие в 20—30-е
годы, статьи с дарственными надписями... Душа библиотеки
угасла. Более того, библиотека казалась обездоленной,
потому что здесь она должна была встретиться с другой,
с деренковской библиотекой, которую в 1918 году Вячеслав
Олимпович оприходовал в «общее рабочее пользование»
как дар Деренкова. По воспоминаниям В. О. Болдырева,
дар достался не так чтоб легко. Деренков библиотекой
дорожил. Он с готовностью позволял всем желающим брать
свои книги для чтения, но пожертвовать библиотеку молодому
библиотекарю Болдыреву, специально приглашенному из
Томска для организации на Судженских копях рабочей библиотеки,
отнюдь не спешил. И молодой библиотекарь пустился на
хитрость: «Я предложил Деренкову сдать мне книги
его библиотеки не в собственность, а для временного
пользования, обещая возвратить их по первому требованию
и лично ответить перед ним во всякий момент за сохранность
книг. После некоторых колебаний и уговоров комиссара
копей т. Чучина, старик, наконец, сдался, и книги
его были торжественно водворены в библиотеку»,
— напишет Болдырев в 1927 году. (Новосибирск, сборник
«Горняки Сибири»). Очевидно, библиотеку
Деренков отдал нелегко. Но был доверчив, Болдыреву симпатизировал
(позже они стали друзьями), акция удалась. «Почти
добровольно»...
Со
временем она, эта акция, обрастет легендой, и через
тридцать лет корреспондент «Правды» по Кузбассу
Н. Антонов напишет: «После победы Октябрьской
революции А. С. Деренков передал свою библиотеку, насчитывающую
более тысячи книг, Судженскому Совдепу. Книги были переданы
шахте № 5—7 и явились основой первой рабочей библиотеки».
Впрочем,
теперь все равно, как описано дарение библиотеки Де-ренкова,
которой, по словам Болдырева, «он дорожил более
всего на свете». Нет этой библиотеки, с которой
более чем через полвека должна была встретиться в ДК
имени Рабиновича библиотека самого Болдырева...
Анжерские
обстоятельства. Разговор в библиотеке скованный.
Директор ДК, заведующая библиотекой ДК, научный сотрудник
Анжеро-Судженского музея вспоминают одно и то же имя.
Да, библиотекой Деренкова занималась Таисия Кузьминична
Лобанова. Человек замечательно деятельный, истинный
энтузиаст. Более тридцати лет была директором ДК. Недавно
скончалась. Теперь о библиотеке никто ничего не скажет.
' — Но ведь более тысячи книг?..
—
Ну и что же. Помещение было маленькое, книги его
сильно захламляли. Их, конечно же, могли списать за
ветхостью. Или за ненадобностью.
...Из
воспоминаний Деренкова мы узнаем, что в казанской библиотеке
из нескольких сот томов «было все, начиная с Белинского
и Герцена и кончая Плехановым и Михайловским. Была марксистская
литература (произведения Энгельса, «Капитал»
Карла Маркса, т. I, работы Плеханова), была революционно-демократическая,
была и народническая, 70-х и 80-х годов, и примыкавшая
к ней литература».
Из
воспоминаний Деренкова мы узнаем также, что по ночам
они с Алешей Пешковым подолгу говорили о Чернышевском,
Добролюбове, Писареве, Шелгунове и других, говорили
о французской революции, о Мюнцере, о Ф. Лассале.
Могла
ли быть у такого человека, как Андрей Степанович Деренков,—
не в двадцать семь лет, как в Казани, а много позже,
в весьма зрелом возрасте, собранная! — библиотека, столь
негодная, что ее можно было списать «за
ненадобностью»? Библиотека, которая «захламляла»
помещение...
Более
тысячи томов, которые исчезли все до единого. И не в
шквалах гражданской войны, не на путях войны Великой
Отечественной, а в мирную пору, в 60-е годы нашего века,
и в нашем крае. Еще в 1957 году газета «Правда»
пишет о библиотеке, как о существующей! Живы люди, которые
книгами Деренкова зачитывались, специально шли за ними
в библиотеку ДК. К тому же библиотека ведь была государственно
оприходована. Должны были сохраниться инвентарные книги,
акты списания, если предположить, что списание такой
библиотеки вообще возможно...
Предстояла
поездка в Лебедянку, где, может, сохранились еще какие-нибудь
неизвестные письма, фотографии, книги с дарственными
надписями. В каком доме не водится семейный альбом,
где среди привычно глянцевых или матово-зернистых фотографий
наших современников вдруг мелькнет плотная продолговатая
открытка, чуть блеклая, чуть кремовая, с замысловато
выведенным на уголке вензелем и надписью «карт-визит»
— обязательно по-французски,— даже если фотографию делал
единственный на весь город мастер в заштатном сибирском
захолустье!
—Вы
не найдете ничего, — сказала Надежда Петровна Голдаева,
научный сотрудник музея. — Все давно забрала Мария Николаевна
Елизарова, директор Казанского музея. И письмо Горького,
адресованное в 1928 году из Сорренто дедушке Деренкову,
которое нашли пионеры клуба «Поиск», тоже
передано Домом пионеров в Казань Елизаровой.
—Но
ведь Елизарова в 1957 году сама послала сюда целую экспозицию
копий документов и фотографий, связанных с пребыванием
Горького в Казани и его дружбой с Деренковым...
Беседа
повторилась в той же тональности, что и по поводу библиотеки.
Да, была экспозиция. Да, висела в фойе ДК. Когда? Когда-то
давно. Где она? Неизвестно.
Теперь,
прежде чем побывать в Лебедянке, нам нужно было встретиться
с дочерью Деренкова Таисией Андреевной Башевой. Ведь
именно в ее доме на улице Сахалинке № 15 дольше всего
жил Деренков.
У
дочери Деренкова. Таисия Андреевна Башева с
сыном, Леонидом Дмитриевичем, живут в славном домике,
окруженном фруктовым садом. Дочь Деренкова добродушна
и в свои 83 года немного властна. Сын ее, шахтер, ветеран
труда, охотно рассказывает про Деренкова. Они с дедом
дружили. Какой он был, дед? Веселый «Очень, очень
веселый, — подхватывает Таисия Андреевна,
— уж сколько он нам игр придумывал! Уж как они с Болдыревым
вот за этим самым столом (а прошло более полувека) сиживали
да хохотали. Я, бывало, в саду вожусь, и там даже слышу,
как тут смеются. А то, бывало, поют в два голоса. Очень
наш Деренок музыку любил, на гитаре играл. А как из
тарелки (имеется в виду тот черный репродуктор, о котором
современная молодежь давно понятия не имеет) музыка
пойдет, тан он просит: «Потише, ребятушки, очень
душевно, мол, играют» Рассказывал ли он детям
о прочитанном? Нет. Только сказки. Он много сказок знал.
А так — воздерживался. Правда, и мама у нас была неграмотная.
Немножко только писать, читать умела. Отец ее все «ягодкой»
звал. Любил очень. Сперва она у него, холостого, прибирала,
за скотиной ходила — он домовитый был, на удивление!
— а потом и женой стала. Так он не хотел перед ней гордиться,
что ученый, и потому про книги не говорил». Только
ли потому? Но об этом ниже...
Любил
ли он книги? «Он из Лебедянки сюда к нам подался.
Простыл. Лежит хрипит. И хрипом так говорит: «Ребятушки,
я ведь там в кадушке сколько-то книжек заколотил и в
сараюшку поставил. Съездите, привезите». И жалостно
так смотрит. Поехали мы. А кадушка пустая, мужики смеются:
эк, хватились, давно уж на цигарки раскурили. Так, поверите,
мы ему как рассказали, он к стене отвернулся и заплакал»...
Это
было, когда Андрея Степановича Деренкова объявили «кулаком»
— за домовитость, наверное, к тому же «лишенцем»
— не иначе как за его страсть к книгам и за многие непонятные
его поступки, связанные с этой великой любовью всей
его жизни.
Верю,
верю, что мог заплакать старый Деренок, который, наверное,
запрятал в сараюшке самые дорогие сердцу, самые заветные
книги, а при его знании книг, кто его знает, какие редкие
издания были раскурены на цигарки...
Возвращаюсь
к вопросу об исчезнувшей библиотеке, а также о той казанской
экспозиции, которая не стала, увы, основой для маленького
горьковского музея в Анжерке. Таисия Андреевна рассказывает,
сама над собой подсмеиваясь, над простодушием своим
подтрунивая, как к ней приехала директор Казанского
музея М. Н. Елизарова, и, пока гостеприимная хозяйка
ставила самовар, «быстро-быстро так отобрала штук
тридцать фотографий — и Горького, и жены его тоже, и
писем сколько-то, и телеграмм! Сказала: «Это я
у вас забираю для музея. Потом вам копии пришлю...»
Понимаю,
что анжерская находка для Казани сослужила добрую службу,
и Казанский музей имени Горького стал еще весомее, получив
документальное отображение не только казанского периода
жизни столь известного писателя, но и отзвуков этого
периода, не умолкнувших в далекой Сибири почти
через полвека. Но как не сокрушаться, что в Анжерке
жизнь Деренкова никакого документального отражения не
получила. И хотя любой житель Анжерки знает фамилию
Деренкова, слышал о библиотеке, которой уже нет, из
официальной памяти Кузбасса, если можно так выразиться,
Деренков вычеркнут так же, как, очевидно, была списана
и его библиотека. За ненадобностью...
Увы,
похоже, не только из памяти Кузбасса вычеркнуты многие
страницы биографии Деренкова, и, соответственно, близких
ему людей...
По
следам телепередачи. После знакомства с анжерскими
обстоятельствами провели телепередачу, которая в те
поры именовалась вполне благопристойно: «Андрей
Деренков — друг Горького»— слово «лишенец»
было опущено, вычеркнуто, напрочь забыто...
Вскоре
после телепередачи получила письмо от Марии Войцеховны
Лянге, с которой состояла в переписке с 1977 года. В
то время у нее гостил ее сын Май, журналист по призванию,
приехал из Якутии проведать родителей.
Май
Болдырев в наши с Марией Войцеховной обсуждения «темы
Деренкова» включился мгновенно. Он считал, что
главное «осталось за кадром». Да, да, главное:
гибель архива Деренкова. Ибо не украсили Казанский музей
находки Марии Николаевны Елизаровой, предприимчивого
директора этого музея.
Май
Вячеславович сразу же внес ряд дополнений: значительная
часть архива А. С. Деренкова была утеряна при перевозке
из Лебедянки и Анжеро-Судженска в Казань. По собственному
рассказу А. С. Деренкова в 1949 году (живому и с юмором),
дело было так. М. В. Болдырев не ручается за дословность,
но содержание передает почти буквально. Далее следует
рассказ Деренкова: «Я собрал все, что нужно, в
мешок, а она (М. Н. Елизарова) сказала, что с мешком
некрасиво и неудобно, купила чемодан и все туда сложила.
А чемодан после Новосибирска уперли. Так и исчезли бумаги.
А как надежно было в мешке! Я раньше деньги так возил,
и никто на мешок не зарился!..»
Вот,
значит, почему в наш край вернулись лишь немногие копии
с богатого фотоархива, увезенного от родственников Деренкова
Елизаровой. Такое, кажется, незначительное уточнение—мешок
или чемодан...
Еще
черточка к портрету Деренкова из того же письма М. В.
Болдырева: «Деренков перевозил деньги в Томск
по заданию Михельсона (тоже в мешке) и обратно, кроме
книг, вез игрушки, в том числе и для детей шахтеров.
Когда мама (М. В. Лянге — М. К) его
как-то спросила — они вместе возвращались из Томска—
«Что это у вас в мешке, Андрей Степанович»
Он ответил: «Игрушки, Маруся. Может быть, вашему
детсаду перепадет». И — перепало».
Еще
Май Болдырев описывает внешность Деренкова, так неприятно
поражавшую местных обывателей («при деньгах, а
в обносках!»): «Зимой ходил в тулупчике
затрапезном, летом — в армяке, с мешком, всегда в валенках,
даже в июле, помнится; и всегда в общем вагоне «для
прочего люда».
О
дружбе Деренкова с отцом, В. О. Болдыревым: «Андрей
Степанович вышагивал 12 км из Лебедянки до улицы Перовской
в Анжерке, чтобы встретиться с папой. В 1949-м, помню,
мне, восемнадцатилетнему, было всегда интересно разговаривать
с ним на любую тему. То, что он и Андрей Деренков, герой
«Моих университетов», одно и то же лицо,
я глубоко осознал гораздо позже. Мне он был интересен
сам по себе, как мудрый, доброжелательный, много знающий
человек. А сам Андрей Степанович знакомством с Горьким
не кичился и никак не старался его подчеркнуть. Рассказы
об их связях всегда получались не по его инициативе».
Не
могу не открыть скобку. Нередко начинающие краеведы,
пылая восторгом, сообщают о сенсационной находке: такой-то
художник был женат не единожды, а дважды; командир такого-то
партизанского отряда гарцевал не на вороной, а на белой
лошади. Считая, что сообщают об «открытии века».
И рвение их достойно всяческой похвалы. Но как же мы
отвыкли аналитически мыслить («не обобщайте»
— кто из нас не помнит это баюкающее заклинание недавней
поры…), перебрасывать ассоциативные мостики, связующие
отдельные, малозначительные факты в целостное явление,
в новую концепцию о событии, которое казалось изученным
до самого донышка и однозначно понятым...
Увы,
сколь бы увлекательными ни казались порой отдельные
находки, ценность они приобретают лишь когда заполняют
собой пустующую ячейку в почти сложившейся панораме
событий или биографии. Факт лег на свое место и перед
нами — законченная картина. Если в «археологии
культуры», так похожей на некую игру, именуемую
«поиски-находки», вообще существуют совершенно
и окончательно законченные картины, к которым «ни
прибавить, ни убавить»...
Так,
случай, приведший Мая Болдырева из Якутска в Новокузнецк
именно зимой 1984 года, именно в пору телепередачи об
Андрее Деренкове, помог понять простейшую истину: архив
Деренкова нигде не фигурирует просто потому, что украден.
И толчком к разговору (в письмах) об этом послужило
упоминание о его, Деренкова, странном для местных обывателей
способе одеваться в тулуп, валенки и всегда «с
мешком».
Мешок
и стал ключиком к рассказу о краже чемодана с архивом.
Кража, которая могла, возможно, и не случиться, если
бы М. Н. Елизарова не столь заботилась об эффектном
виде своего багажа. Дама, директор престижного музея,
с мешком, помилуйте!..
Упоминание
же о том, что Деренков не кичился прежней дружбой с
Горьким, — подтверждение того, что находим в драматическом
письме Деренкова к другу Олехе: сперва понимал свое
положение «лишенца», не желал друга компрометировать
связями; со временем понял, что и друг неоднозначно
к нему относится, и дружбу отогнал в прошлое, в воспоминания...
Сопутствующие
размышления. С горечью пишу эти строки. Потому
что после визита к дочери Деренкова и к прочим его потомкам
было немало других. В том числе и в Кемеровский областной
краеведческий музей. И лишь после настоятельных поисков
оказалось, что там сохранилась все-таки книга «Мои
университеты» с дарственной надписью Екатерины
Павловны Пешковой другу и герою повести А. С. Деренкову.
Впрочем,
выяснилось и иное — непонимание роли людей-спутников,
подобных Деренкову, для нашей культуры. Не только общероссийской,
в этом нет необходимости убеждать, но и для культуры
Кузбасса.
Ведь
еще сохранились у дочери Деренкова более трех десятков
фотографий, которыми могли бы гордиться и Анжерский,
и Кемеровский областной музей. Да, теперь, когда время
упущено, и большинство подлинников, так и не попавших
в Казань, утрачены, — в основном, это фотокопии. Но
какие? Заверенные печатью Казанского музея имени Горького.
То есть обладающие «свидетельством на значимость»
во всероссийском масштабе. Разве не интересна была бы
фотография девяностолетнего Деренкова, оживленно беседующего
с седовласым П. А. Заломовым (одним из прототипов Павла
Власова)? Или фотография Деренкова вместе с Екатериной
Павловной Пешковой и с дочерью Шаляпина Ириной Федоровной?
Разве не интересны надписи на обороте сохранившихся,
к счастью, нескольких подлинных фотографий, сделанных
почти столетним Деренковым: «На добрую память
любимой дочери, Таисье Андреевне,— это я на теплоходе,
когда был на юбилее Алексея Максимовича Горького»...
И
разве нельзя было давным-давно снять копии с семейных
архивов потомков Деренкова, — пусть теперь уже не очень
богатых,— пока они еще есть среди нас, эти люди…
«Формула
недоверия». В папке Деренкова, в областном
краеведческом музее, покоится документ, подписанный
в 1965 году неким И. П. Ирисовым, пенсионером из Анжерки:
«Сведения о торговце Деренкове». В документе
сказано, пристойно и обтекаемо, что-де торговец Деренков
«переселился в Сибирь, якобы в связи с участием
в революции 1905 года. Открыл единственную в копях лавку
и отпускал рабочим товар в кредит. В то же время ходил
нищенски одетым, даже в разных валенках, но относил
выручку на станцию Анжерка на банковский счет. После
Октябрьской революции у него отобрали дом, лавку и библиотеку
и лишили гражданских прав. Он обратился к Максиму Горькому,
который ходил к М. И. Калинину с просьбой о помиловании,
и Деренкову вернули гражданские права, но не вернули
имущество»...
Я
намеренно подчеркиваю двусмысленность слова «якобы»
и подтекст: лавка Деренкова «единственная»
(отсюда цепочка, известная еще из школьных учебников
— товар в кредит, вычет из зарплаты бесправного рабочего).
Никаких акцентов, сама тональность документа отдает
подозрением, которому подвергают Деренкова.
Кто
же такой И. П. Ирисов? В друзьях или в недругах Деренкова
числился он при его жизни?..
Как
бы там ни было, но Ирисов был весьма мало осведомлен
о биографии Деренкова. Он не знал, что Деренок попал
в Сибирь задолго до 1905 года, что библиотеку подарил
шахте в 1918 году, что все деньги, какие получал в лавке,
всю выручку он отправлял в Томск, в лавку же одного
из сибирских просветителей,— купца Макушина, именем
которого в Томске названа улица, и тот присылал ему
книги для той самой библиотеки, что бесследно исчезла
в ДК имени Рабиновича...
И
еще он посылал деньги в помощь революционным студенческим
кружкам Томска, как привык с казанской поры, когда именно
в его доме звучали запальные призывы и шумные дискуссии
местного студенчества. Хотя и там, в Казани, Деренков
был всего лишь торговцем...
Так
вот, составитель прочитанных мною сведений был человеком
мало осведомленным, а Деренков в 1965 году никаких уточнений
уже внести не мог: он скончался в 1953 году.
Уточнить
обстоятельства мог только самый близкий и куда более
осведомленный свидетель, Вячеслав Олимпович Болдырев.
В 1963 году он опубликовал свои воспоминания в журнале
«Сибирские огни» № 9, ссылаясь на еще более
раннюю публикацию в № 1 журнала «Звезда»
за 1961 год. Из статьи Болдырева мы и узнали, что Деренков,
с которым он был в близкой дружбе, после своего бегства
из Казани осел в Лебедянке. В 90-е годы прошлого века
здесь жили изыскатели железнодорожной трассы — инженер
и писатель Гарин-Михайловский, геолог Яворский. Надо
представить, каким феноменом показался им сельский писарь
Деренков, который читал Белинского, Писарева и Чернышевского...
Не
менее приметен был, наверное, Деренков и для местных
обывателей. Вероятно, не одного Ирисова удивляла и его
страсть к книгам, и денежные переводы в Томск, и при
том — «нищенская одежда». А еще пуще — доверие
«важных людей», изыскателей, которые, увидев
в Деренкове умного, делового, честного и, главное, грамотного
человека, предложили ему заняться снабжением копей лесом,
а потом и переехать из Лебедянки на копи и организовать
снабжение шахты продовольствием и одеждой. Денег у Деренкова
не было, так что финансировала все это администрация
копей. Прошли десятки лет, а скрытое неприятие обывателями
«странностей» Деренкова лишь дремало...
Как
выглядела торговля в кредит, поминаемая И. П. Ирисовым?
Вот воспоминания инженера Попова, записанные Болдыревым.
Когда Попов был еще студентом Томского политехнического
института, он пришел в лавку к Деренкову, хотел купить
пимы. Оказалось, денег не хватает, а пимы были ой как
нужны. И тут «Андрей Степанович угадывает мои
мысли и так просто говорит, вручая мне пимы: «Вот
будете инженером, тогда расплатитесь». По воспоминаниям
В. О. Болдырева, старый революционер Анисим Петрович
Романченко, который в 1917—1918 годах был председателем
Ревтрибунала на Судженских копях, не раз брал у Деренкова
деньги на подпольную работу во время колчаковщины, о
чем сам Болдыреву рассказывал. По его словам, после
чехословацкого переворота, когда комиссару Ф. Г. Чучину
и его жене грозил арест, именно Деренков снабдил их
деньгами для выезда, он же отправлял муку и продовольствие
красным партизанам...
Так
что не о «помиловании» просил Деренков своего
ставшего известным всему миру, бывшего друга «Олеху».
Вот выдержки из письма, адресованного им Максиму Горькому:
«Алексей Максимович! Я попросил своего хорошего
знакомого с Судженских копей, горного техника из рабочих,
который едет в Москву, передать тебе письмо, и если
будет время, напиши и пошли с ним ответ. Чувствую себя
одиноким среди окружающих меня людей. Есть близкие люди,
которые живут в четырех верстах от меня, а быть у них
не могу. Кроме того, у меня на руках еще больная дочь,
приходится за ней ходить, а это для меня тяжело под
старость лет... Обращаюсь с просьбой: может быть, поможешь
о снятии с меня титула «лишенец», мне уже
78 лет, хотелось бы на конец жизни пожить свободным
гражданином в Советском Союзе. Кто-то из знающих меня
в журнале «Сибирские огни» за 1935
год, книга 1-я, написал о моем житье-бытье на Судженских
копях. Будет время, прочитай.
Прощай.
Надеюсь, что на этот раз ответишь.
Деренков
А , 1936 г., февраль, 23 дня».
Видно,
А. М. Горький своему казанскому другу на письма отвечал
не щедро. Да и отношение его к «лишенцу»
неоднозначное. Известно, что Горький написал письмо
Р. И. Эйхе. Он просил его вмешаться в «дело»
Деренкова. В письме Горького к Эйхе есть примечательные
слова: «Если можно, вознаградите человека за хорошее,
что он делал, за плохое он уже наказан»...
«Плохое»
— это, очевидно, «торговое прошлое» Деренкова,
не будь которого, кто знает, как обернулась бы судьба
самого Горького. А в это время Деренков был не только
лишенцем, но и «без права передвижения»,
что равносильно аресту...
Это
было суровое время, и особые его мерки определяла не
столь историческая необходимость, сколь «нравы
и характеры эпохи». Но вот прошли десятилетия,
и Деренков — желанный и почетный гость на юбилее Горького
в Казани. И все-таки в 1965 году в папку областного
краеведческого музея попал листочек, подписанный человеком,
который, видимо, не числил себя в друзьях Деренкова
и накрепко усвоил характерную для конца тридцатых годов
«формулу недоверия».
В
гостях у Деренка. В Лебедянке, в доме по улице
Семеновка № 121, живет одна из деревенских внучек, Вера
Дмитриевна Чистякова. Ей 62 года, у нее трое детей,
пять внуков и даже один правнук.
В
этом доме скончался дед Деренок. «Сидел в кресле,
слушал музыку. Потом стали новости передавать. Он немножко
послушал и с кресла повалился. Это случилось в 1953
году. Сказали, что Сталин умер. А все беды у него от
Сталина. Так он говорил... Но что это мы о смерти? —
спохватывается Вера Дмитриевна. — Давайте, я вам лучше
фотографии наши покажу. Правда, немного их, большую
часть у нас Елизарова забрала в Казань, обещала фотокопии
выслать, а не выслала». Мы разглядывали семейный
альбом. Нашлись, к счастью, фотографии Деренка. Вот
он с книжкой, вот — на пасеке, а вот — с внуком. Очень
у него хорошее лицо* Честное. Фотографии Елены Тимофеевны,
жены Деренкова, которую он ласково звал «ягодка
моя», ничуть не сетуя на ее неграмотность, как
мы уже знаем.
Несколько
фотографий любимого сына Дмитрия, отца Веры Дмитриевны.
А вот и любимая сноха — Таисия Георгиевна, жена Дмитрия.
«Наш Деренок любил ее за веселый нрав, мамашу
мою»,— рассказывает Вера Дмитриевна. Ее фотографии?
Вот они. 1975 год — сухонькая женщина, в аккуратном
платье, с хорошо уложенными седыми волосами. А это что
за стройный юноша, в кожанке, в папахе, в галифе, —
неужели она же? «Да, она, бедовая была, маманя
наша, — смеется Вера Дмитриевна. — Они жили на пасеке
в 20-е годы. А ей надо было то сюда, в Лебедянку, то
в Судженку за продуктами, да мало ли за какими делами.
А народ озоровал в ту пору, — так она нарядится парнем
и на коне поскачет себе...» А сейчас где Таисия
Георгиевна? «Маманя-то наша? Да она тут, наискосочек,
живет у сестры моей, Надежды Дмитриевны. И лет ей уже
87. Так что от веселости мало что осталось. Хотя и сейчас
еще поет, бывает».
...Они
такие радушные, эти многочисленные Деренки, что собрались
тут за семейным столом. И все веселые. «Ну как
же не веселые,— смеется Вера Дмитриевна, — когда у нас
дед, как солнышко, был. Глянет, и уже на душе радостно.
Помню, как он рассказывал нам, маленьким: «Хожу,
бывало, по селам, на груди лоток на ремнях, на нем —
гребни, булавки, ленты, пряники, а сам выкрикиваю: «У
дедушки Якова товару всякого». Мы смеялись, бегали
па двору и хором нараспев кричали эти же слова. И сильно
он жизнь любил, Деренок наш. Сядет, бывало, на солнышке
и говорит: «Умирать-то жалко будет, жизнь какая
хорошая».
Вспоминаю
статью Болдырева: «Хотел бы с вами увидеться,
— писал ему Деренков, — накопилось много вопросов на
душе, которые сильно тяготят меня. Сижу и греюсь у печки.
А смерть все приближается, а умирать не хочется, — жизнь
очень интересная пришла». Ему было в ту пору 90
лет. Он жил в Анжерке, и его дочь, Таисия Андреевна,
по ее словам, «не успевала снабжать его книгами
из библиотеки, так жадно и быстро он их читал».
Он был мудр, как сама природа, и был органичной частью
ее, потому что, в основе своей, никогда не переставал
быть крестьянином, каким и родился, — еще крепостным.
Он так и говорил: «Много вынес крестьянин, испокон
веков выносил, потому что всех кормил».
...«В
доме наискосок», у Надежды Дмитриевны, на кровати
с белейшим кружевным подзором, спала маленькая, очень
старая женщина. Она услышала нас не сразу. Ее обступили
дочери, внуки, правнуки. Она открыла глаза и улыбнулась
светло: «Все тут, что ли? — спросила. — Да как
вас много-то!» И засмеялась. Она — корень поросли,
что ее окружала. Она — последняя из их рода, носящая
фамилию Деренкова.
Потом
рядом с ней села опять-таки любимая ее правнучка (g
их роду не стеснялись иметь любимцев), и они тихо так
запели: «Ты жива еще, моя старушка...» И
все замолкли, глядя на эту старую женщину, в которой
я пытался угадать бедовую сноху Деренка в папахе и галифе,
что «на коне скакали — парни завидовали».
Всё замолкли, а она сидела, озаренная теплым закатом,
прикрыв глаза. И пела.
На
столе я увидела книжку «Юность Буревестника»
Марии Елизаровой, изданную в Казани в 1977 году. Полистав
ее, подумала, что эта пьеса о Горьком и Деренкове, наверное,
во многом опирается на реалии семейного архива, увезенного
некогда отсюда в Казанский музей, а потому достоверна
и убедительна. И все же, как можно представить себе
не того, всем известного сейчас, А. С. Деренкова, «друга
Максима Горького», а просто деда Деренка, потомство
которого прикипело к Лебедянке на многие поколения вперед,
— не увидев этих обнявшихся двух женщин, поющих в неярких
лучах позднего заката?..
Живые
и мертвые. Мы пошли на кладбище, к могиле Деренка.
Чинно шли по мосточку через речушку Алчедат, по узкой
тропке между высокими травами. В ограде маленький обелиск
покосился, но могила ухожена явно родными руками. Фотографии
нет. «Молодежь-то, — сокрушается Вера Дмитриевна.
— Самодельные пугачи понаделают и стреляют по фотографиям,
это надо же!» Она нагибается и ловко выдергивает
травинки, подправляет маленький, недавно, видно, принесенный
букетик полевых цветов. Рассказывает: «Заказали
мы памятничек новый Деренку нашему, но еще не привезли
вот, хоть бы до осени успеть». Гляжу на старенький
и довольно-таки пострадавший обелиск и вспоминаю только
что увиденную в Анжерке у Таисии Андреевны фотографию
этого же обелиска-памятника, очевидно, тогда недавно
установленного, около которого пионеры, теперь уже давно
успевшие стать отцами и матерями, потому что Деренок
скончался тридцать лет назад.
О,
юные следопыты, вы, которые, говорят, и сейчас порой
навещаете дочь Деренкова в Анжерке, — вдруг у нее еще
остались подлинные документы и фотографии, не подаренные
ее щедрой рукой какому-нибудь музею, — бывали ли вы
на могиле деда Деренка? Не бывали, иначе именно вы,
своими силами, вовремя бы подправили этот старенький
памятник...
А
Вера Дмитриевна рассказывает: «Тут вот лежит сестра
наша старшая, а тут муж сестры Надежды. А там вон —
брат отца. Мы с сестрой Надеждой всю жизнь в Лебедянке
прожили и проработали, обе ветераны труда. Да что говорить,
тут, в Лебедянке, все мы, живые и мертвые...»
Мы
шли по кладбищу, и внучка Деренка рассказывала про каждого
из их рода, кто здесь покоился, и видно было, что они
для нее — все равно живые. Это была ее земля, ее кладбище,
ее село, ее Родина, и корень всему был этот удивительный
Деренок, о котором до сих пор так проникновенно говорят
многочисленные его потомки И было такое чувство, что
к живому роднику припадаешь, к памяти народной приобщаешься...
Прослушивая
все записанные на «репортере» анжерские
и ле-бедянские разговоры, а также перечитывая эти страницы,
думаю об удивительном притяжении, которое так искусно
собирает в островки людей, близких по духу, с надеждой
гляжу в будущее, из которого потомки наши окончательно
изгонят «формулу недоверия» — формулу мертвых
духом ..
Едва
прозвучала радиопередача о Деренкове, откликнулся на
нее проживающий в Кемерове потомок семьи Чарушниковых,
тех, с чьими именами тесно связано издание первого трехтомника
Максима Горького в 1899 году. Вскоре из Ленинграда приехал
журналист Андрей Иванович Чарушников, который рассказал
о братьях Чарушниковых — издателе Александре Петровиче
и студенте-революционере Иване Петровиче.
Иван
Чарушников был тесно связан с нелегальными казанскими
кружками, бывал у А. С. Деренкова. Именно Ивану Чарушникову
передал Деренков часть своей библиотеки «на общее
благо», решив бежать в Сибирь из-за отчаянной
слежки за его булочной. Так, с приездом А. И. Чарушникова,
вспыхнул новый очажок поисков и находок. Люди находят
людей,— темы, как звенья волшебной цепи, вырастают одна
за другой, соединяя имена, годы, столетия...
Откликнутся
ли когда-либо те, кто причастны были к краже чемодана
Елизаровой? Или разошлись по «любителям старины»,
возможно, бесценные письма и фотографии, а то и вовсе,
— кто знает,— «раскурены на цигарки» листки
драматической биографии лишенца Деренкова, друга Горького.
За ненадобностью...
1982-87
г.
|
