|
Вместо
пролога
9
апреля 1966 года молодежный клуб интересных встреч,
существовавший тогда в Москве, пригласил Эренбурга на
обсуждение его книги «Люди, годы, жизнь».
Эренбург охотно согласился (он всегда любил говорить
с молодежью). Встрече придали форму учительской конференции.
Проходила она в помещении библиотеки имени Фурманова
на Беговой.
Из
выступления И. Г, Эренбурга: — «...Здесь говорили,
что моя книга написана не для миллионов, а для отдельных
избранных личностей. Время проходит, и книги, написанные
для тысяч, становятся книгами для миллионов, а книги,
написанные для миллионов (я имею в виду не тиражи, их
определяет не читатель, а руководство), просто перестают
быть литературой. Кто нынче читает, скажем, Демьяна
Бедного или Панферова? Я не славолюбив и не почитаю
за честь печататься миллионными тиражами. Мне по душе
Стендаль, который хотел, чтобы его читали сто лет, и
которого читают и будут читать.
Что
настоятельно необходимо для нас в настоящее время? Нам
надо реабилитировать совесть. Сделать это может (после
отказа от религии) только искусство. Но искусство не
есть совершенно определенное понятие: искусство разное,
потому что люди разные...
...Человек,
в котором есть только знание, но нет сознания (а под
сознанием я понимаю совесть), это еще не человек, а
полуфабрикат. Даже в том случае, если это что ни на
есть талантливый физик или еще кто-нибудь. Беда наша
в том, что наш мир стал миром таких полуфабрикатов...
У
меня сохранилась от 1932 года тетрадка-стенограмма комсомольского
собрания на Кузнецкстрое, обсуждавшего тему любви. Встал
вопрос: следует ли комсомольцу, работающему на стройке,
жениться? Встал один юноша и говорит: «Следует.
Прежде я часы тратил на уламывание девахи, а теперь
приходишь домой и ни минуты не пропадает. Сколько времени
я выгадываю для работы!»
Это
было начало! А вот теперь это мир знания без сознания,
мир полуфабрикатов, которые не только свои мысли и социальные
чувства, но и свои отношения к людям строят на последней
инструкции или директиве от такого-то числа».
Знамение
времени
«…Семь
отточенных клиньев впиваются в мерзлое тело земли. Семь
равномерных ударов, и квадратные обрубки кувалд ползут
вглубь. Это работает боевая дружина безусых комсомольцев
на строительстве доменного цеха. Самому старшему 21
год, а остальные — 18-летние…»
Ваня
Морозов, бригадир землекопов. (Из дневника).
Когда
возникают дискуссии брать ли под охрану как памятники
трудовой славы действующие предприятия, Кузнецкий металлургический
комбинат не вызывает сомнений. Потому что, даже если
бы он не был так могуч и славен, сам факт его строительства
стал вехой истории, и памятна каждая его деталь, каждый
день, каждый час. Тем более знаменательны для сегодняшнего
осмысления той героической и весьма неоднозначной поры
воспоминания ее современников, причастных к славной
трудовой летописи страны.
В
музее Кузнецкого металлургического завода — детища Куз-нецкстроя
— ответственный секретарь Новокузнецкого отделения общества
охраны памятников Н. В. Мальковец нашла рукопись. «Дело
№ 258. Академик И. П. Бардин. Воспоминания, часть 1
(Детство и юность)» — значится на папке. На первой
странице автограф супруги Бардина: «В архив истории
металлургического комбината. 22.Х.1963.
Прошу
принять от Меня, в знак глубокого уважения, один из
экземпляров Ивана Павловича отпечатанного текста его
воспоминаний, который был им проверен и подготовлен
к изданию...»
Листаю
рукопись. Детство и юность — это задолго до Кузнецкстроя.
Но ведь именно в эту пору закладывались нравственные
и гражданские основы легендарной личности Бардина. Возвращаюсь
к первым страницам. Только они одни уже могут составить
эпиграф к рассказу о Кузнецкстрое:
«Мой
жизненный путь протекал на рубеже двух исторических
эпох — в дореволюционные годы и после Великой Октябрьской
социалистической революции, когда наша страна переживала
крупные изменения...
Повороты
истории наиболее ярко проявляются в революционных взрывах,
в резких переходах от старого к новому. В геологических
процессах переходные явления лучше всего наблюдаются
в так называемых «контактных зонах»...
Может
быть, автору как металлургу ближе было бы сравнение
процессов исторического развития с явлением коррозии
металлов, тем боле, что срок жизни обычных сортов железа
и стали составляет 35 лет, соизмеримый с периодом активной
деятельности человека.
Металл
не вечен, но техника уже располагает нержавеющей сталью
(а в переводе с английского это значит «беспорочная»
сталь). Установление общественного строя, но не страдающего
болезнями капитализма, является задачей, к окончательному
решению которой мы сейчас подходим.
Поэтому
нам кажется, что объективное изложение событий и жизненных
ситуаций именно в «контактной зоне», на
рубеже двух исторических эпох — до революции, в первые
годы после Великой Октябрьской социалистической революции
и в последующие годы — это главное, что требуется от
нас, людей старого поколения.
Это
изложение должно быть не лакировкой событий и приукрашиванием
их, а описанием нелегкого и во многих случаях тернистого
пути, отображенного таким, как он представляется автору
сквозь призму его восьмого десятка лет.
Главная
цель этих воспоминаний — показать реальную обстановку,
в которой жил и работал автор как металлург, как участник
и свидетель, иногда и бессознательный, общественных
преобразований на рубеже новой великой эпохи.
Автор
не претендует на красоту изложения, на внешний эффект,
но отвечает за достоверность событий и фактов.
1
марта 1959 г. Поселок Луцино».
Таковы
первые страницы бардинской рукописи — неотъемлемой
от общей летописи нашей страны, плоть от плоти летописи
Кузнецкстроя.
Летописцы.
Весной 1929 года начались первые работы на строительной
площадке Кузнецкого металлургического комбината. Приоткрылась
грандиозная страница истории советской промышленности.
Кузнецкстрой привлекал внимание журналистов и писателей.
Впрочем, о Кузнецкстрое и «неписатели» писали
вдохновенно— тому порукой воспоминания С. М. Франкфурта
и И. П. Бардина, брошюра И. П. Хренова,— людей трагической
судьбы, преисполненных святой верой в величие поставленных
перед ними задач. Но к этому мы еще вернемся.
А
в мае 1931 года в Сибирь на стройки первой пятилетки
выезжает поэт Демьян Бедный. И в первую очередь — на
Кузнецкий металлургический комбинат. 4 июня 1931 года,
за день до его приезда, газета «Большевик Кузнецкстроя»
напечатала статью А. Саливанского, в которой говорилось:
«Демьян пишет просто... Он утверждает в своей
поэзии победу и торжество социализма, но не приукрашивает
нашего роста и наших достижений. Он умеет «брать
быка за рога».
5
июня 1931 года на станцию Кузнецк прибыл пассажирский
поезд. Из дверей вагона вышел высокий плотный человек
с бритой головой. На груди — орден Красного Знамени.
На станции шумел митинг. Отвечая на приветствия, бритоголовый
заявил: «Я приехал не для того, чтобы себя показать.
Я приехал, товарищи, посмотреть, вас послушать, а потом
рассказать всем, что увижу на этом участке социалистического
строительства».
Это
был Демьян Бедный.
Узнав
о приезде поэта в Кузнецк, прокопьевские шахтеры послали
к нему делегацию. Они звали поэта к себе. Приехать в
Прокопьевск Демьян Бедный не смог. Но он написал стихи.
А. Саливанский не ошибался. «Демьян писал просто».
Впрочем, вряд ли в ту пору к строителям Кузнецка и шахтерам
Прокопьевска стоило обращаться строками Гумилева или
Ахматовой. Демьян Бедный «брал быка за рога»
— он говорил со вздыбленной стройкой шершавым—'Популистским
по сегодняшним меркам — языком стройки:
ТОВАРИЩАМ-ПРОКОПЬЕВЦАМ!
Была
же мне в Кузстрое баня!
Насчет
речей я нынче—пас.
Три
дня на митингах горланя,
Сорвал
я начисто свой бас.
Меж
тем я слышу гул упреков:
«Демьян1
Ты побыл не везде.
А
мы-то что ж? Не держим сроков
Иль
не ударники в труде?
Иль
мы — в борьбе за пятилетку —
Не
роем шахт в земной груди?!
Друг,
не беседу — хоть беседку
Любовно
с нами проведи!»
Ай-ай!
В Прокопьевск углекопы
Меня
настойчиво зовут.
Зашевелились
агитпропы
И
там, и тут, и там и тут,
Моя
подмога им потребна.
Но,
превратившись в хрипуна,
Для
большевистского молебна
Уж
не гожусь я в дьякона.
Прокопьевцы!
Категорично
Я
— безголосый — вам шепчу:
Когда
я буду здесь вторично,
Я
первым долгом к вам примчу.
Мы
заведем тогда беседу
Не
на минуту, не на час.
Коль
снова хриплым я уеду,
То
уж охрипнувши от вас.
Интригующие
письма шлют новоприбывшие из Кузнецка в Москву. «Но
каков же Кузнецкстрой? Я мало видела, но все же скажу:
удивителен,— сообщит писателю Александру Беку 14 февраля
1G32 года Л. П. Тоом, журналистка, которая одной из
первых приехала писать о строительстве.— Едешь тысячи
километров пустыней, поросшей чахлой растительностью,
и вдруг — такой кусок кипучей человеческой энергии!..
Все живет, кипит. Впечатление сильное...»
Л.
Тоом сетовала, что невозможно отправить письмо: нет
конвертов. И Бек слал конверты «в этот удивительный
Кузнецкстрой, уже заваленный книгами, но еще не снабженный
почтовыми принадлежностями».
Кузнецкстрой,
где «все разворочено, упрямо копошатся, работают
люди», действительно завален книгами. «Очень
интересно: перед заводоуправлением, прямо на земле,
книги, книги, целый Госиздат,— не перестает удивляться
Л. Тоом.— Внутри два прилавка. И народ все покупает
и покупает. Что читают кузнецкстроевцы? «Донбасс
героический» Гудка-Еремина, «Горькую линию»
Шухова, «Дело чести, славы, доблести и геройства»
— был в ту пору такой кузнецкстроевский сборник. Читают
— что печатают. Читают — что дают...
Мы
узнаем из «Письма о Кузнецкстрое» немецкого
коммуниста Макса Гельца: «Домны переделывают руду
и людей... Здесь движение, как на Фридрихштрассе в Берлине.
И действительно, это колоссальное скопление людей, эти
огромные массы движущихся рабочих, повозок, автомобилей
напоминает самые оживленные улицы европейских городов».
Мы
узнаем и более важное — рабочие с гордостью говорят:
это наше, наш первый кокс, наша домна. «В этом
словечке «наше» тайна победоносной, неисчерпаемой
силы советских ударников».
Макс
Гельц пишет, что некий германский прокатчик из Ген-нингсдорфа,
который сетует на слишком бурное движение по дороге
к Верхней колонии, восхищается темпами работы на Кузнецкстрое.
«Их работа, которую они любят, не основывается
только на стремлении заработать деньги»,— вот
какие слова осмелился написать этот наш ворчун прокатчик
в письме своим родственникам»,— сообщает Макс
Гельц. Поистине марево прекрасных иллюзий реяло над
великой стройкой…
Немудрено,
что Кузнецк притягивал к себе «пишущих людей».
Кузнецкстрой — это «крупнятина». Такое словечко
приводит Исай Аркадьевич Рахтанов, который в 1931 году,
вместе с Николаем Григорьевичем Смирновым и Александром
Альфредовичем Беком, ринулся на великую стройку. Жили
они на Верхней колонии в бревенчатом деревянном доме,
где помещались корреспонденты центральных газет. По
воспоминаниям Рахтанова, корреспонденты слали в свои
газеты очерки, где описывали сибирские морозы, от которых
«у лошадей смерзались ноздри, а птицы падали на
лету». Это была «сибирская экзотика»,
призванная поразить читателей и подчеркнуть подвиг строителей.
Н.
Г. Смирнов, ныне призабытый, но в 30-е годы весьма ценимый
современниками писатель, был и блистательным журналистом.
Собратья по перу свидетельствуют: «Неинтересно
писать он попросту не умел». И, конечно же, книга
о Кузнецкстрое, которую надлежало написать совместно
Смирнову и Беку, так и мыслилась — прежде всего
как интересная книга для чтения. А как ее писать, будущие
авторы обдумывали еще на пути к Кузнецк-строю в международном
вагоне.
В
ту пору «беседчик» Александр Бек еще не
задумывался, как пишутся книги, во всяком случае, для
себя он еще не сформулировал то, что напишет много позже
о «писательском ремесле». Пока он был просто
«беседчиком». Так именовались литераторы,
которые по горьковскому почину собирали материалы о
людях пятилеток. Материалы — не то слово. Это
были «исповеди больших и малых сынов века».
Стенограммы хранились в «Кабинете мемуаров»
при редакции, которая готовила сборник «Люди двух
пятилеток».
Но
минут годы, и писатель Бек расскажет об этой поре истоков
своего литературного творчества: «Но как писать?
Каким способом создаются художественные образы? Разумеется,
мне было известно изречение — искусство — это подробность...
Нет, на свое воображение я не полагался... Охотясь за
крупицами, я расспрашивал всех, кто пережил, наблюдал
то, о чем мне предстояло писать». В книге «Почтовая
проза» А. Бек напишет о себе: «Отмечу как
курьез, что в справочнике, содержащем перечень членов
Союза писателей, напротив моей фамилии, в графе «жанр»
по ошибке значилось «поэт, очеркист». Что
ж, возможно, тут есть и доля истины».
Он
не ошибся. О Кузнецкстрое, о заводе, который своими
очертаниями напоминал чайку, особенно же «о великом
доменщике» М. К. Курако, Александр Бек писал с
влюбленностью, скорее присущей поэту, чем очеркисту.
Так или иначе, но имя еще одного известного советского
прозаика, Александра Альфредовича Бека, оказалось неразрывно
связанным с Кузнецкстроем, хотя сегодня, поминая его,
мы сразу же обращаемся мыслью к роману «Новое
назначение», так недавно до нас дошедшему...
Памяти
«великого доменщика». Михаила Константиновича
Курако ни Смирнов, ни Бек, ни Рахтанов не знали. Да
и относится Курако, «великий доменщик»,
казалось бы, скорее к эпохе, предшествующей Кузнецкстрою.
Если, конечно, можно ставить ограничительные вехи между
эпохами. Впервые о М. К. Курако «литературная
бригада» услышала на Кузнецкстрое в кабинете у
Ивана Павловича Бардина, тогдашнего строителя и главного
инженера будущего Кузнецкого гиганта. И это неудивительно
— многие "из главных участников величественной
эпопеи Кузнецкстроя, в том числе и Бардин, считали себя
верными последователями Курако. Еще только услышав о
Курако, Бек и Смирнов поняли: вот она, та самая большая
удача, которая встречается за всю жизнь писателю, может,
только один раз — событие ли, человек ли — это уж у
кого как сложится. Смирнов Рахтанову так и сказал «здесь
есть один человек, «крупнятина». Потому
что Смирнов уже успел узнать о Курако множество интереснейших
фактов, впрочем, как и о самой стройке. Например, что
у Курако был особый «гонор» — он брался
за самые трудные задачи, за самые безнадежные «козлы»
и сам подстегивал себя, всем, и себе в том числе, как
бы доказывал: можно, можно пустить печь в строй за считанные
дни, умеючи если,— Курако любил «покрасоваться».
Узнал
Смирнов про первый локомобиль для электростанции, который
на Бельбесский рудник везли — из-за абсолютного бездорожья
— прямо по дну реки Кондомы, под водой. А на берегу
стояли любопытные кузедеевские жительницы, которые в
то утро забыли про хлебы, что сгорали в печах. Они гадали:
выплывет иди не выплывет локомобиль со дна реки на тот
берег? Впоследствии, со слов Смирнова, И. Рахтанов напишет
свой очерк «Погоншики локомобиля (Происшествие
из истории Кузнецкстроя)», и в нем мы прочтем
документальное свидетельство: «Дата не должна
'потеряться, как снимок, дату для истории можно восстановить
— с 15 августа 1930 года начинается новый Тельбес».
«История
Кузнецкстроя», как она была задумана первоначально,
так и не вышла в свет. Н. Г. Смирнов заразился сыпняком
и умер. Теперь рассказать о М. К. Курако надлежало Александру
Беку.
Пять
месяцев пробыл А. Бек на Кузнецкстрое, «перелистывая
людей». Он пытался постичь явление Кузнецкстроя,
он искал Курако в памяти кузнечан. М. К. Курако умер
в Кузнецке всего какими-нибудь десятью годами раньше.
Еще свежа была его могила. Главное же, память о нем
жива. Металлурги не только помнили и чтили Курако. Они
любили его. И Курако писателя Бека пленил. Впоследствии,
когда образ Курако сложился в его представлении, он
вспомнит, как впервые услышал это имя: «Вошел
механик и спросил Бардина о памятном знаке, который
ставили на могиле какого-то «Константиныча».
Главный механик уже направился к двери, когда, не выдержав,
я спросил: «Кто это Константиныч?» Механик
медленно повернулся, оглядел меня, словно раздумывая,
достоин ли я ответа, и сказал: «Это наш доменный
поп. Позови он — и за ним люди по льду босиком пошли
бы». Механик произнес это и вышел. Я вопросительно
посмотрел на Бардина. Тот ответил: «Михаил Константинович
Курако. Лучший русский доменщик. Помер здесь в 1920
году».
Бек
расспрашивал людей, хорошо знавших Курако. Он все больше
«влюблялся» в дерзновенного доменщика. Все
в нем привлекало и тревожило воображение писателя: самобытный,
«гонористый» характер — Курако рисовался
как некий «человек-фейерверк»; эксцентричность—и
большая мысль, большая душа... Роились замыслы, строились
и перечеркивались планы. Менялись в разгар работы характеристики
и выводы. И вот наконец — издана на правах рукописи
первая повесть «Главы истории Кузнецкстроя»
(в то время редакцией «Истории заводов»
практиковались такие издания — для обсуждения). Причем
это редкое издание нашлось в фондах Кемеровской областной
научной библиотеки.
А
в 1934 году повесть о Курако публикуется в журнале «Знамя».
Она так и называется: «Курако». Позднее
она войдет в книгу «Доменщики» — ею откроется
цикл литературных произведений, посвященных металлургам.
Биографическая книга о Курако, написанная А. Беком совместно
с Г. Григорьевым, выйдет в серии" «Жизнь
замечательных людей». Последуют очерки и статьи
о Курако. Во многих повестях Бека хотя бы мельком встретится
это имя. Самые же крупные его произведения об этом замечательном
человеке — «Курако» и «События одной
ночи».
Виктор
Шкловский о Беке сказал: «Бек вскрывает людей,
как консервные банки»,— таков был стиль той поры
дерзаний. Так или иначе, а до публикаций Бека фигура
«великого доменщика» была мало известна
— его знали только те, кто непосредственно с ним работал.
Не знал о Курако и Орджоникидзе. Но он прочел повесть
Бека и уже о Курако не забывал. Он подробно расспрашивал
металлургов о талантливом доменщике и обаятельном человеке
Михаиле Константиновиче Курако и как бы открывал его
для себя. Орджоникидзе и посоветовал Талю, редактору
газеты «За индустриализацию», опубликовать
отрывки из повести Бека «Курако».
10
апреля 1934 года Бек сообщает на Кузнецкстрой своей
постоянной корреспондентке Л. Тоом: «Первый подвал
пойдет послезавтра— вот какие темпы! Сделано коротенькое
вступление от редации: «Помещаем отрывки из книги
А. Бека «Главы истории Кузнецкстроя» (издание
«Истории заводов» — на правах рукописи),
посвященные характеристике интересной и своеобразной
личности М. К. Курако — одного из лучших металлургов,
создавшего целую школу «доменщиков-американцев».
Снова
скажу: я счастлив!..»
И,
тем не менее, никак нельзя сказать, что образ «великого
доменщика» вошел в советскую литературу победным
маршем. В «Советской Сибири», например,
повесть о Курако вызвала сомнение и даже раздражение.
«Мои обвинители,— пишет 8 июня 1934 года А. Бек,—
отрицают художественное (да и историческое) исследование,
открытие. Ведь о Курако до моей вещи и до выступления
Бардина, которые родились из его стенограмм, то есть
опять-таки при нашем участии, еще ни словечка не было
написано. А в Новосибирске с ним разделались сплеча:
не тот герой! Несовременно! На деле же Курако, — мой
Курако,— оказался настолько современным, что авторитетнейшая
боевая газета отдала свои подвалы, чтобы познакомить
читателя с этой фигурой.
А
ведь достаточно было бы мне проявить слабость, малодушие,
и меня подмяли бы товарищи-новосибирцы (как, наверное,
с иными это уже сотворили)».
Но
А. Бек сражался за «своего Курако», одного
из героев его времени и, наверное, по праву можно считать,
что в истории русской науки и промышленности — да и
литературы тоже! — не только образ, но и имя Курако
запечатлены в большой мере благодаря публикациям писателя.
А Беку действительно потребовалось, надо полагать, немало
мужества, чтобы «протолкнуть» в литературу
столь «не того героя»,— противоречащего
человеческой гладкописи «славных 30-х».
Листая
страницы произведений Бека, по-иному вглядываешься и
во многие дома в Старокузнецке. С ними связана живая
память, о «Константиныче».
Вот
одно из трех уцелевших зданий из целого градостроительного
комплекса 8С-х годов XVIII — начала XIX веков, сооруженного
специально приглашенным из Иркутска каменных дел мастером
Почекуниным. Сейчас в этом двухэтажном здании, построенном
в 1805 году, расположен сельскохозяйственный техникум.
В 1912 году здание было куплено у купца Васильева акционерным
обществом Копикуз.
«Стык»
истории Курако и истории Копикуза — талант»,—
напишет М. Кузнецов о работах Бека, посвященных Курако.
В упомянутом здании бывал и работал «великий доменщик»,
там бушевал его неистовый талант.
А
по улице Водопадной № 19 стоит двухэтажный на каменном
цокольном этаже деревянный дом, украшенный прекрасной
резьбой. Это бывший дом купца Фонарева. Здесь по вечерам
нередко бывал любитель и знаток музыки Курако. На семейных
концертах он познакомился с отличавшимся превосходным
голосом К. А. Ворониным, будущим сотрудникам Новокузнецкого
краеведческого музея, верным хранителем чуть не столетней
памяти о старом Кузнецке,— о нем мы не раз поминали.
Много лет спустя К. А. Воронин с восхищением рассказывал
об этих вечерах, о музыкальности М. К Курако — черте,
роднившей его с И. П. Бардиным, который тоже глубоко
чувствовал музыку и с юношеских лет был к ней приобщен.
И
жил Курако здесь же неподалеку. Сейчас это, к сожалению,
ветхий и неухоженный деревянный дом, несмотря на то,
что он является памятником республиканского значения.
Почитав строки Бека, посвященные Курако, видишь этот
дом былым...
От
балкона остались лишь наглухо заколоченная дверь, двор
внизу еще недавно был завален всякого рода гаражным
хозяйством. Слушаю старожилов Кузнецка и как наяву вижу
ландышевые клумбы, которыми любовался по утрам с балкона
«великий доменщик». По их словам, он вообще
любил утреннюю пору, когда глядел отсюда на тихий, утопающий
в зелени Кузнецк...
Именно
в этом доме неистовствовала банда Рогова, узнав, что
здесь живет «один из главных копикузовцев»,
начальник проектного бюро Курако. Дом опустошили мигом.
Вещи выволокли, расправились с огромной библиотекой
Курако.
Самого
Курако во время налета в Кузнецке не было. Он находился
в Гурьевске. Что вовсе не значит, будто встреча с Роговым
и роговцами минула его. Она была ему суждена, и в Гурьевске
судьба его настигла, да так, что он лишь чудом избежал
«казни» — так именовала банда свои расправы.
Впрочем, по темноте ума и души, и впрямь веря, что —
«казни» и что по высшей, классовой справедливости...
Итак,
дом Курако опустошен, банда направляется к Гурьевску,
натворив за три дня в Кузнецке немало бед. В этот оскверненный
дом вернется из Гурьевска Курако. В пустых комнатах
гулко отдаются шаги — мебель роговцы истопили, книг
нет и следа. Исчезла рукопись «Доменная печь»
— два года работы. Обрывок ее Курако найдет во дворе
около уборной, поднимет, бережно уложит в бумажник.
Все это было здесь, в этом доме, на этом дворе...
В
этом разграбленном доме, ночью, при свече, карандашом
написаны доверительные строки другу и ученику, инженеру
Ивану Петровичу Макарьеву на Енакиевский завод: «Не
знаю, дойдет ли эта цидулька. Сейчас получил телеграмму
от Милютина, представителя центра. Будем строить завод.
Хорошо в Сибири. Здесь быстрые реки и чистая вода. Когда
купаешься и залезаешь по шею, на дне видны ноги. Не
то что юзовская муть. Фурмы не будут гореть. Приезжай
в гости. Может, через год пустим первый номер — останешься
совсем. Курако».
Это
здесь, в этом доме, метался в жару заболевший сыпняком
Курако. Он бредил: «Прорвался чугун! Забивает
летку! Пушкой! Пусти, я сам. Не умеете работать! Кто
меня держит? Почему не пускаете?» Он бредил только
домнами. Только доменщик мог понять, что кричал Курако.
Он строил в бреду завод...
Так
напишет о последней ночи «великого доменщика»
Александр Бек. Может, со слов Жестовского, друга, соратника,
приехавшего из Гурьевска, чтобы ходить за больным Курако.
Хотя Жестовский вовсе не был общительным человеком,
и, наверное, «выбить» из него рассказ было
нелегко. Впрочем, когда дело касалось памяти Курако,
Жестовский «теплел». Корреспондент одной
центральной газеты рассказывал, что просил Жестовского
уделить ему хотя бы пять минут времени и получил отказ:
некогда! Иное дело — разговор о Курако. Услышав от Бека,
о чем тот хотел побеседовать с ним, Жестовский изменился.
«Я ощутил, что произнесенное мной имя вдруг сблизило
нас... Я видел, как потеплели глаза Жестовского, в них
зародилась симпатия. Он воскликнул: смерть прийдет,
и то соберусь с силенками, обожду помирать, чтобы рассказать
о Константиныче»,— вспоминает Бек.
Так
и узнал, наверное, писатель, как в доме Курако, в котором
после роговского налета не осталось ничего, во что одеть
мертвого, Жестовский снял с себя тужурку и отдал другу.
Здесь же сколотили гроб. Принесли знамена. Пришли рабочие.
Множество людей — Курако любили.
Из
этого дома в полдень Курако проплыл над толпой к саням—до
заводской площади, где решили его похоронить, двадцать
пять километров. На полпути процессию встретили рабочие
Осиновки и уже на плечах донесли Константиныча до места.
А место было такое, что, будь жив Курако, отсюда он
мог бы видеть завод, который строить ему не довелось...
У
Курако в бумажнике нашли партийный билет. Партбилет
номер первый Кузнецкой организации РКП (б), полученный
за три недели до смерти. Об этом сообщает Бек, который
на Кузнецкстрое ступал еще по живым следам «великого
доменщика».
Так
закончилась жизнь М. К. Курако — пролог к Кузнецкстрою.
«..
Он умер тут в 1920 году, заразившись сыпняком, «великий
доменщик», провидец, мастер, точно доктор, знавший
пульс доменной печи, весь сложный ее организм лучше,
нежели собственное сердце. Перед смертью, вырвавшись
на какое-то мгновенье из забытья, он просил, чтобы похоронили
его на самой строительной площадке,— пусть большая домна,
воздвигнутая по его проекту, станет памятником своему
автору!» — пишет И. А. Рахтанов, еще один из славной
плеяды литераторов, постигавших Кузнецкстрой как явление,
как сплав великой стройки и ее созидателей.
«Домну-уникум
построили километрах в двадцати от того места, где на
годы затерялась могила Курако»,— сообщает Рахтанов.
Впоследствии прах Курако был перенесен в березовую рощу
именно для того, чтобы его могила затерянной, не оказалась.
Она сохранилась, и, тем не менее, вехой в нашей памяти
все-таки не стала... Увы, забвение молил — печальное
продолжение разгрома храмов и сожжения библиотек...
Так
что же считать достойным, «живым» памятником
М. К. Курако в Кузбассе? Пожалуй, только Гурьевский
металлургический завод. Завод его имени...
|
