|
Страница 1 из 2
Первые пять глав предлагаемой читателю книги хроникально
совпадают с нашими исследованиями по истории АИКа, представленными в первом и
третьем томах «Страниц истории города Кемерово», и органично их дополняют. Что
касается послеаиковского периода 1927-1937 гг., то он настолько подробно
рассмотрен в недавно выпущенном нами 4-м выпуске «Документального наследия
Кузнецкого края» (объем — около четырех тысяч машинописных страниц), что
повторяться нет смысла.
Однако, чтобы перейти к следующей нашей главе о событиях
малоизученного на сегодняшний день «пострасстрельного» периода 1938-1940 гг.,
необходим логический мостик, заполняющий возникшую хронологическую лакуну. И мы
предлагаем читателю, уже знакомому с нашими работами о великих стройках Кузбасса
и сопутствующем им быте, психологии и нравах, оглянуться назад и внимательно,
«под лупу» изучить то, как именно исследовалась история Кемерова 20-30-х годов в
недавние поры, и представить себе, что мы вообще знали о ней десять лет
назад…
На наш взгляд, это тем более важно, что ортодоксально
настроенные авторы со страниц газет то и дело сопоставляют — и не в нашу пользу
— наши публикации с работами былых историографов, особенно же ныне покойного
Ивана Алексеевича Балибалова, автора книги «Кемерово: вчера, сегодня и завтра»,
выдержавшей шесть изданий. Мы не раз отмечали его заслуги и отдавали дань
уважения этому неутомимому краеведу, однако призывали не идеализировать его
книгу и не возводить в абсолют истины. Все мы сотканы из противоречий, и не
следует торопиться бронзовить память исследователя, не изучив досконально плоды
его трудов.
На правах авторов, худо-бедно знакомых с фактологией истории
Кемерова 1927-1937 гг. (чему порукой — наши книги общим объемом в несколько
тысяч книжных листов), позволим себе сделать некоторые замечания относительно
работы уважаемого нами И. А. Балибалова, именно в контексте затронутого нами
периода 1927-1937 гг.
Общий объем написанного И. А. Балибаловым об этом периоде в
упомянутой выше его книге, набранной крупным «детским» шрифтом и снабженной
сверхширокими полями, составляет всего 15 книжных страничек. Вот практически и
весь суммарный запас сведений, которые были доступны кемеровчанам десять лет
назад (см. Балибалов, с. 46-60). В этой связи неубедительно выглядят утверждения
некоторых балибаловедов, утверждающих, что названная книга Балибалова о Кемерове
«еще долго будет оставаться единственной и неповторимой летописью нашего
города», а «то, что сделано И. А. Балибаловым, под силу лишь большому
творческому коллективу». 2258б
Для сравнения: общий объем выпущенных
уже в 90-е годы книг, касающихся Кемерова, — более 5000 машинописных страниц,
что в десятки раз превосходит производительность И. А. Балибалова.
Как справедливо отмечал архивист, В. А. Сергиенко, в газете
«Кемерово», в упомянутом исследовании И. А. Балибалова начисто отсутствуют
ссылки на архивные документы. Это обесценивает написанное, ибо читатели лишены
возможности проверить достоверность изложения. Возможно, историк Л. Ф. Кузнецова
была права, когда сообщала, что Иван Алексеевич «настойчиво… собирал архивные
материалы». Возможно и даже наверное, пытался собирать. Но ведь ссылок-то на них
нет. Может, вина в более глухих временах, а может, сверхбдительности
редакторского коллектива, потрудившегося над его книгой. Таковы были условия
времени, в которых Балибалов жил и творил. Ведь известно, что журналистским
изыскам (а Балибалов был журналистом) издательскими правилами не вменялась
обязательность ссылок на источник, что могло рассматриваться издателями и
автором как прямое указание: ссылок не надо!
Трудно согласиться также с утверждениями, что работы Балибалова
точны и объективны: «Надо отдать должное Ивану Алексеевичу, — читаем мы в одной
работе о Балибалове, — он сумел разобраться и объективно посмотреть на
исторические события… На смену классовому подходу пришла та объективная
мудрость, которой И. А. Балибалов отличался в жизни…». О том, что И. А.
Балибалов был человеком мудрым, — кто бы сомневался. Но объективным мешали ему
быть все те же злосчастные условия времени. Так, например, в его книге нет ни
строчки о геноциде 30-х годов, и это вполне объяснимо.
Трудно назвать объективным такое освещение истории 30-х годов,
которое лишено не только мало-мальски пространного экскурса в историю
производства и быта (одной из составляющей которого и были репрессии), но и
вообще намека на тот негатив, коим был так богат названный период. Поминаются,
конечно, в его книге «трудности», но заканчиваются они неизменно победами,
фанфарами и успехами.
Исходя из вышеизложенного, считаем крайне поспешным выпуск
«Балибаловских чтений», опубликованных в год 80-летнего юбилея Кемерова в 1998
г. под столь неосмотрительно выбранным заглавием. Характеристики, данные
Балибалову и его творчеству во вступительной статье означенных «чтений», как уже
сказано выше, представляются натянутыми. Тем более, даже с оговорками можно
серьезно воспринять мнение поэта Г. Юрова, будто судьба Балибалова — это
«история страны, и в этом смысле он личность историческая, государственная». К
прямому же искажению фактов, с коим мы сталкиваемся уже в первой строке
упомянутой вступительной статьи, отношение — однозначное.
Можно оказать плохую услугу самому Балибалову, утверждая, что
«с его именем связана большая часть того, что издано по истории нашего города».
Заявлять так могут лишь те, кто ни с историей, ни с историографией края в
достаточной мере не знаком. Вообще же, патетика вступительной статьи к
«Балибаловским чтениям» с объективным освещением действительного положения вещей
имеет мало общего.
Биографию историка и анализ его творчества опасно объединять в
едином панагирике, а однозначные выводы об «объективной мудрости» автора и
«неповторимости» его творений, равно о его значимости как «исторической
личности», предпочтительнее предоставить времени, которое всех и вся расставляет
на должное место. Помнится, в первой половине 90-х годов одна вузовская
многотиражка поспешила назвать известного в Кузбассе доктора исторических наук
«исторической личностью», позже же открылись столь нелицеприятные методы работы
этого исследователя с источниками, что поневоле задаешься вопросом: зачем
спешили?
Восхищение личностью и ее деятельностью — скорее стиль
некролога, чем исторического подхода. Учредить именную премию, сделать почетным
гражданином, повесить мемориальную таблицу — все это позже, много позже…
Былое поспешное возвеличивание иных выдающихся личностей в
Кузбассе сегодня приводит к конфузным ситуациям. На здании центральной аптеки по
сю пору висит мемориальная доска памяти участника трех революций Феофана
Демьяновича Узлова. Сегодня же выясняется: в пору послевоенного открытия храмов
Узлов, будучи уполномоченным по делам религиозных культов при облисполкоме,
буквально измывался над верующими, выдумывая всяческие препоны, как бы им
отказать в просьбах о восстановлении церквей. И мемориальная таблица сегодня
(которую мы отнюдь не призываем снимать, нет!) лишь вредит его памяти, поскольку
заставляет всколыхнуться отнюдь не лестным воспоминаниям у потомков тех, кто
немало натерпелся в его пору…
Неоднозначное отношение складывается и к литературной премии
имени писателя Александра Волошина, автора романа «Земля Кузнецкая», отмеченного
самим Сталиным в 1949 году! По сегодняшним меркам, литературными достоинствами
роман не блещет. Сам же автор нередко отличался скандальным поведением, о чем
узнаем хотя бы из документов архивного фонда газеты «Кузбасс». Иные документы,
касающиеся биографических реалий как Балибалова, так и Волошина, читать сегодня
неловко. Говорим об этом лишь затем, чтобы заставить читателя задуматься — стоит
ли ставить памятники (пусть даже литературные!) в момент, когда еще не
образовалась «историческая перспектива», когда живы еще родственники и знакомые
иных «героев», когда их место в истории и культуре края еще недостаточно
определено временем. Увы, мы всегда спешим, мы очень спешим — охаять и
восславить. А потом вынуждены смущенно каяться перед потомками (разве
реабилитация поспешно репрессированных во время оно не была досадной
необходимостью самих себя сдерживать за руку из-за былой поспешности?). Это — в
лучшем случае. В худшем — если, что называется, совесть совсем умолкла, —
остается неумело и фальшиво изворачиваться, чтобы сохранить лицо…
Так что — лучше бы не спешить с раздачей регалий.
Но вернемся к Балибалову и его книге. Она интересует нас в
данной главе в контексте строго определенной и очерченной задачи — показать, как
мало было еще известно еще десять лет назад о периоде 1927-1937 гг., о котором
сегодня написаны тысячи и тысячи страниц. Не будем голословны и внимательно
изучим повествование Балибалова о послеаиковской поре в истории Кемерова. Он
пишет:
«…Осенью 1924 года Кузнецкий и
Щегловский уезды были выделены из Томской губернии и преобразованы в отдельный
Кузнецкий округ, административным центром которого стал город Щегловск.
За первые шесть лет в его внешнем облике не произошло
сколько-нибудь существенных перемен. Город по-прежнему оставался деревянным,
одноэтажным, с кривыми, занавоженными улицами и переулками.
Застройка основного жилого массива начиналась от базара на
запад в сторону коксохимзавода, между нынешними проспектами имени Ленина и
Советском. Селились здесь преимущественно кустари, промысловики-таежники, мелкие
торговцы и другой пришлый люд. Выходцы из окрестных деревень, они приносили с
собой привычный уклад кондовой сибирской жизни. Каждый новосел по мере
возможностей строил на усадьбе дом, баню, колодец, заводил хозяйство, следуя
вековым традициям старожилов, украшал фасад дома разными наличниками.
Большую часть усадьбы занимали огороды, где обычно выращивали
огурцы, капусту, картофель, морковь, редьку. В ту пору сибиряки еще не знали
вкуса помидоров, точно так же, как и местных яблок. Не разводили и ягодников —
тайга с изобилием смородины, малины была под боком, а на степных гривах росло
много клубники. Черемуху, калину и хмель собирали в пойменных кустарниках Томи и
ее многочисленных островов. Кроме того, Томь во все времена года кормила
щегловцев красной и белой рыбой — пудовые налимы и щуки тогда не были редкостью,
попадались и таймени, ловили нельму. Барзасская тайга славилась обширными
кедровниками. Когда начинался сезон шишкования, многие щегловцы на лошадях
уезжали в поймы речек Полуденного Шурапа, Промышленной, Золотого Китата и
возвращались с возами орехов. Северные отроги Кузнецкого Алатау служили им
местом охоты, а старатели мыли здесь золото, что во времена торгсинов было
прибыльным промыслом. Впрочем, бутары старателей тогда можно было видеть и на
берегах Томи в окрестностях города». (Балибалов, с. 45-46).
Легкий, чуть лиричный стиль И. Балибалова — скорее
журналистский. Автор создает этакую провинциальную патриархальную картинку с
чистой речкой, возами орехов, огромными уловами рыбы, деревянными домами,
украшенными резными наличниками. Написанное напоминает, скорее, восторженный
газетный очерк. К сожалению, идиллическая картинка не имела ничего общего с
реалиями. Как показали архивные материалы, химзавод уже спускал в Томь отходы
производства, особенно отравляла воду аммиачная вода, которую сливали в реку
неочищенной. Так что, если в Томи водилась красная рыба, — это была сверхживучая
рыба… Зарисовки быта тоже выглядят неубедительно. Мы уже сообщали в мельчайших
подробностях, как именно жили щегловчане: рабочему быту сопутствовали
полуразвалившиеся землянки, продуваемые со всех сторон бараки с одинарными
рамами, в засыпушных стенах плодились паразиты, зимой в таких жилищах замерзала
не то что вода, но даже вино (свидетельства аиковцев). На 90% в жилищах не было
ни стульев, ни столов, ни кроватей — контингент рабочих — временный, поэтому
имуществом не обзаводился, да и не было денег: их еле-еле хватало на
прокорм.
«Все горожане, не исключая
шахтеров и рабочих завода, в своем хозяйстве, как правило, держали коров и
мелкий домашний скот. В летнюю пору работающие брали отпуска или просто
увольнялись с предприятий и отправлялись на заготовку кормов, грибов, ягод,
орехов. Такой уклад жизни приносил ощутимый ущерб промышленному
производству.
Открытие бани было для щегловцев впечатляющим событием. Они
по-хозяйски осматривали первое в городе коммунальное предприятие, но долго не
решались пользоваться его услугами. Своя баня на своем огороде была привычнее».
(Балибалов, с. 46.)
Опять вынуждены вмешаться. Информация о том, что все рабочие,
стопроцентно, содержали коров и домашнюю птицу, не соответствует
действительности. Контингент рабочих, в основном, — пришлый. К тому же пришлость
сочеталась с временным, сезонным, характером работ. Так что собственные дома с
баньками и огородами имели лишь коренные жители, коих среди производственных
рабочих был процент невелик (цифры уже приводились нами в других книгах).
Заметки же Балибалова об открытии первой бани в Щегловске
повергают в уныние. Во-первых, еще в аиковские поры бань было НЕСКОЛЬКО.
Особенно «славились» неудобным графиком работы химзаводская баня и на
Кемруднике. В банях процветало воровство. Крали даже деревянные настилы, по
которым ходили моющиеся. Причем помыться удавалось не всем. Качество воды было
такое, что напоминало производственные стоки, на что постоянно жалуются рабочие,
так что бани были рассадником инфекции. В документах отмечалась также чрезмерная
перегруженность бань.
«- А сколько нам доставил хлопот
Притомский участок, — вспоминает старожил Иван Георгиевич Красильников, бывший
работник городского Совета. — Ныне берег Томит от коммунального моста до устья
Искитимки — самый красивый уголок города, а в ту пору здесь был глухой пустырь.
С давних пор селяне привыкли валить там мусор. Долго мы пытались отучить их от
этой привычки, а потому решили разбить на том месте городской сад. Почин сделали
комсомольцы. Весной 1926 года они расчистили пустырь и посадили тополя, березы и
кусты черемухи. В первое время старожилы смеялись над затеей ребят и называли
городской сад «горкустиками».
С таким же недоверием встретили щегловцы и появление первого
радиоприемника. Досужие языки распустили слух: саморазговаривающий ящик — это не
иначе как выдумка коксохимзаводских синеблузников, они горазды морочить головы
доверчивым людям.
Страсти накалились до того, что во время радиопередач
великовозрастные парни лазали по чердачным перекрытиям Нардома с надеждой
обнаружить «омман», как уверяла всех всезнающая тетка Авдотья. Тогда кому-то из
работников культпросвета пришла в голову мысль: послать эту самую тетку Авдотью
в Новосибирск, пусть выступить там по радио и сама разоблачить «омман». Только
после ее выступления горожане прониклись доверием к «газете без бумаги».
(Балибалов, с. 46-47.)
Небольшое уточнение: древопосадки практиковались задолго до
1926 года. Проводились даже специальные «озеленительные дни» — планы их
проведения приведены в наших книгах. Подробно расписано, где именно
производились посадки. Документы относятся еще к первой половине 20-х годов, так
что население к поминаемому И. Балибаловым 1926 году уже к озеленениям привыкло
и вряд ли «смеялось над затеей ребят», как сказано в цитируемой нами книжке.
Сведения о появлении первого радиоприемники и произведенном им впечатлении
сильно преувеличены. Кемерово — промышленный центр, в нем работало много знающих
специалистов. Уже в аиковское время в городе работал и телефон, и телеграф, так
что «разговор по проводу» давно никого не удивлял. И. Балибалов недостаточно
хорошо ориентируется во времени и смещает события, меж коими лежат как минимум
пять лет. Возможно, виною всему — его информаторы (на даты всегда память слаба).
Сказ про тетку Авдотью призван был впечатлить читателя и впечатлил — уж очень
забавен, но сегодня он воспринимается анекдотично в свете новых доступных нам
данных.
«К концу первого своего
десятилетия Щегловск почти не изменил внешнего облика. Две трети городского
земельного надела представляли заболоченные пустыри, служившие выпасами для
скота. Серьезной помехой в развитии города являлась Томь: весной и осенью — в
ледоход и ледостав — между щегловским жилым массивом и Кемеровским рудником
прерывалась всякая связь. Нарушалось и сообщение с Нижней колонией
коксохимзавода, потому что улицы тонули в грязи, а мостовых не было, как не было
водопровода и канализации. Три четверти жилого фонда составляли частные дома с
обширными усадьбами.
Государственная застройка города началась в год десятилетия
Советской власти. Дворец труда и окружная больница были первыми общественными
зданиями, во внешнем облике которых градостроители запечатлели штрихи
архитектурного стиля градостроительства двадцатых годов нынешнего века.
В 1928 году объем валовой продукции предприятий Щегловска
составил 5,9 млн. рублей при капитальных затратах 2 млн. рублей. На шахтах
рудника — «Центральной» и «Диагональной» — было добыто 338 тыс. тонн угля, завод
дал 166 тыс. тонн металлургического кокса, сотни тонн пека, черного лака,
нафталина, бензола, антрацена, шпалопропитки. В городе насчитывалось более 38
тысяч жителей, имелось 108 тыс. кв. метров жилья.
Таким был Щегловск накануне первых пятилеток — нового этапа
своего развития». (Балибалов, с. 47.)
Некоторые заявления Балибалова весьма смелы. «Дворец» Труда и
окружная больница были отнюдь не первыми общественными зданиями, во внешнем
облике которых «градостроители запечатлели штрихи архитектурного стиля
градостроительства двадцатых годов нынешнего века». А как же дома на Красной
Горке, выстроенные по проектам знаменитого голландца Ван-Лохема? Это что же — не
стиль градостроительства двадцатых годов? Причем стиль весьма модный в Европе.
Его название — конструктивизм. Таким образом, создается впечатление
поверхностности написанного. Мы процитировали из книги Балибалова всего
каких-нибудь 3-4 машинописных страницы. Но на них он успел, конечно, скомканно
коснуться всего и вся: и рабочего быта, и речки Томи, и озеленения, и
строительства, и архитектуры, и первого радиоприемника, и количества добытого
угля, и даже бани — все это без всяких ссылок на источник. Полифоничность —
хороша, разносторонность интересов — тоже. Но при наличии глубины, которая, увы,
отсутствует. Выводы автора часто неосторожны и неаргументированны — чувствуется
острейших дефицит библиографических и архивных источников. А за неимением — в
силу вступают журналистские эмоции.
Следующая глава книги о Кемерове называется «Шагай, товарищ
пятилетка!». От предыдущей особенных позитивных впечатлений, как уже было
сказано, не осталось. Возможно, виною всему малоизученность архивных фондов
середины и второй половины 1920-х годов, касающихся Кемерова. Но вполне можно
было надеяться, что события конца 1920-х — первой половины 30-х гг. будут в
книге освещены достаточно подробно. Но пришлось опять
разочароваться.
«Первая пятилетка — памятная веха
в индустриальном взлете Кузбасса и его нынешнего административного центра
-–города Кемерово.
Кемеровские шахтеры и коксохимики начали ее Урало-Сибирской
перекличкой. В связи с переводом уральских домен и сталеплавильных печей на
минеральное топливо потребность в кемеровском коксе стремительно нарастала. В
начале февраля 1929 года металлурги Нижне-Салдинского завода обратились с
открытым письмом к шахтерам Кемеровского и Прокопьевского рудников: «Мы пришли к
убеждению, — писали металлурги, — что в улучшении нашей работы по выплавке
чугуна могут и должны помочь нам рабочие Кузбасса. Мы вызываем кемеровских и
прокопьевских шахтеров принять участие в совместном обсуждении вопроса о
снабжении нашего завода минеральным топливом».
Доменщики Нижней Салды первыми на Урале освоили выплавку чугуна
на кемеровском коксе и теперь просили не только увеличить отгрузку, но и
повысить качество кокса, так как каждый лишний процент золы снижал
производительность домен на три процента.
Кемеровские шахтеры не замедлили ответить: «Обсудив уральский
счет, 250 рабочих рудника решили: дадим коксовым печам чистый уголь».
Нелегко было шахтерам наращивать добычу коксующихся углей с
обушком и лопатой. Только в конце второго года пятилетки на ведущей шахте
рудника — «Центральной» — стали появляться легкие врубовые машины, отбойные
молотки, конвейеры и электровозы». (Балибалов, с. 48.)
Уточняем: врубовые машины впервые были применены на Кемруднике
еще в первой половине 1920-х годов, а не на втором году пятилетки. Глубоко
удивляет также и информация о том, что «первыми на Урале» выплавку чугуна на
кемеровском коксе освоили доменщики Нижней Салды в 1929 году. Уточняем: чугун на
коксе кемеровского химзавода плавили на Урале еще со времен АИКа!
Читаем дальше:
«В августе 1929 года на левом
берегу Томи, возле разъезда Ишаново, была заложена шахта с годовой
производительностью 150 тысяч тонн, получившая потом название «Пионер». В
декабре этого же года на коксохимзаводе вступила в строй третья коксовая
батарея. Выжиг кокса удвоился.
В перспективном плане создания второй угольно-металлургической
базы Кемеровскому промышленному району отводилось особое место. Наличие сырья в
виде коксующихся и сапропелевых углей в сочетании с запасами огнеупорных глин,
диабаза, известняка, бутового камня, гравия, леса для производства
стройматериалов, многоводная река, железнодорожная связь, удобная промышленная
площадка и относительная обжитость густонаселенного района обуславливали
создание здесь мощного энергохимического комбината.
Планируемый Кемеровский энергокомбинат являлся уникальным не
только в отечественной, но и в мировой углехимии. В ту пору предприятия
немецкого химического концерна «Фарбениндустрия», как и наши отечественные
Рубежанский и Дорогомиловский аналино-красочные и Орехово-Зуевский завод
пластических масс, работая на привозном сырье, специализировались на выпуске
одного-двух продуктов, в зависимости от рынка сбыта. Все побочные химические
вещества, или спускались в канализацию». (Балибалов, с. 49.)
Внесем уточнения. Планы по созданию безотходного химического
производства получаемые в процессе переработки бензола и фенола, выбрасывались в
атмосферу обсуждались еще в первой половине 1920-х гг. аиковскими спецами. Что
не мешало тем же аиковцам сливать в Томь аммиачную воду тоннами. Отходы были и
до и после первых пятилеток, причем наиболее радикально, как ни странно,
окружающая среда была подпорчена с введением тех самых безотходных технологий, о
которых упомянул в книге И. А. Балибалов. Не очень убедительно выглядят также
попытки противопоставить комплексность работы планирующегося Кемеровского
энергохимкомбината химическим концернам на Западе, которые, де, сплошь и рядом
специализировались только на каком-нибудь одном химпродукте. Такой взгляд на
иностранное производство, гораздо более передовое по тем временам, чем
советское, наверное, очень бы удивил тех же аиковских спецов, если бы они
остались в своей массе работать в Кемерове до конца 1920-х годов. Дело в том,
что идею комплексности, которую якобы впервые, по мнению Балибалова, применили в
Кемерове только в 1929 г., внедрили аиковцы в первой половине 20-х, основываясь
именно на европейском опыте. Ибо АИК выпускала сразу несколько химпродуктов,
используя самые разные типы кузбасских углей, и только проблемы со сбытом
означенной продукции заставили Себальда Рутгерса, главу колонии АИК «Кузбасс»,
пойти на уничтожение, скажем, такого выгодного «отходного» продукта как
аммиачная вода. Так что вряд ли можно говорить о «принципиально новой основе»
планирующегося в 1929 г. энергохимкомбината, если иметь в виду помянутое
Балибаловым «комплексное использование как углей, так и химических продуктов».
Все это было не более чем продолжением дела, начатого аиковскими
ин-спецами.
«Кемеровский энергохимкомбинат
планировался на принципиально новой основе — комплексном использовании как
углей, так и химических продуктов, получаемых в процессе коксования и
полукоксования.
Новым здесь было и то, что впервые в мировой практике
создавалось производство сухой перегонки барзасских сапромикситов — весьма
редких в природе углей, образованных из растительных и животных остатков, дающих
при полукоксовании моторное топливо: бензин, керосин и мазут.
Трудно ли было кемеровским строителям закладывать фундамент
промышленного комплекса? Да, нелегко. Им предстояло вести разведку недр для
закладки шахт, создавать строительную базу, строить дороги, жилье, готовить
кадры строителей и эксплуатационников. Если Кузнецкий и Магнитогорский комбинаты
строились с помощью американских специалистов, то Кемеровский комплекс углехимии
проектировался и создавался преимущественно силами молодых советских инженеров и
рабочих, не обладавших еще профессиональным опытом работы». (Балибалов, с.
49.)
Слова «впервые в мире» должны были, по мысли Балибалова,
вызывать гордость у читающей аудитории за наше славное Кемерово. Однако
указанная разновидность сапромикситов в мире если где и добывались, то
преимущественно под Кемеровом, в барзасском месторождении. Барзасские
сапромикситы, совершенно особенные, можно было добыть только в Барзасе. Опыт
использования их поэтому действительно мог быть только первым в мире. А каким же
ему еще быть? Ведь барзасские угли ни в Калифорнии, ни в Южной Африке не
добываются. Словом «впервые» Балибалов явно злоупотребляет, но не в этом дело.
По каким данным Балибалов сделал вывод, что «Кемеровский комплекс углехимии
проектировался и создавался преимущественно силами молодых советских инженеров и
рабочих»? Даже в конце 20-х годов, в послеаиковскую пору, в Кемерове еще
работали иностранцы. Это они, аиковцы, вынашивали планы по созданию третьей
батареи коксовых печей, о чем мы неоднократно писали. К проектированию ее был
причастен иностранный специалист Гольдфайн. «Советские молодые инженеры и
рабочие» вряд ли играли здесь главенствующую роль. Ведь кладка кирпичей — это
еще не возведение предприятия, а тем более весьма далека от его
проектирования.
«В России, как известно, коксовые
установки с улавливанием побочных продуктов появились только в конце прошлого
века и вплоть до начала первой мировой войны строились исключительно
бельгийскими и немецкими фирмами. Возникшее в 1915 году в России общество
«Коксобензол» по постройке и эксплуатации коксовых печей и рекуперационных
установок не оставило большого технического наследства. Таким образом, в канун
первой пятилетки в нашей стране не было ни своего проекта коксовых печей, ни
заводов по изготовлению огнеупорного кирпича — все приходилось создавать заново,
в самые сжатые сроки». (Балибалов, с. 49.)
Вынуждены внести поправку. Заводов по изготовлению огнеупорного
кирпича в России даже в аиковскую пору было НЕСКОЛЬКО. Так что Балибалов вводит
читателя в заблуждение — точно так же, как утверждая, что коксобензольное
производство дореволюционной России «не оставило большого технического
наследства». А что же есть такое — Кемеровских коксохим, как не наследие того
самого допереворотного режима, который так игнорирует Балибалов? Что касается
своего проекта коксовых печей, то — а нужен ли был свой, если бельгийский —
лучше? Приехавший из Европы Гольдфайн, ознакомившийся с коксохимическим
производством на Западе, приступил к планированию третьей батареи коксовых печей
в Кемерове. И, стало быть, можно с полным правом этот план тоже назвать
бельгийским, но никак не советским, как это следует из сведений
Балибалова.
«Первую быстроходную коксовую печь
в нашей стране создал Иван Иванович Лоханский, инженер-технолог Кемеровского
коксохимзавода. На основе данных, полученных в процессе испытания его опытной
печи, Московский проектный институт разработал оригинальную конструкцию модной
коксовой установки. Создание проекта большегрузных и быстроходных печей было
выдающимся техническим достижением отечественной коксохимии». (Балибалов, с.
50.)
Третья батарея коксовых печей — это во многом, как уже было
сказано, детище иностранцев-аиковцев. С именем же Лоханского связан другой
эпический факт производственной истории Кемерова — ввод в действие упомянутой
технической установки. Лоханский относился к аиковцам с нелюбовью —
доказательства мы приводили в других наших книгах. Однако, как это ни
парадоксально, он во многом разделил судьбу именно аиковцев. Ибо вскоре после
своего нашумевшего открытия он подвергнется гонениям, о чем Балибалов,
естественно, не пишет, поскольку в газетах, коими он пользуется, не ссылаясь на
них в своей книге, о противоречивой судьбе Лоханского, можно сказать, не
написано ничего. Между тем, необходимы оговорки и дополнения. Лоханский был
арестован по делу Промпартии и обвинялся во вредительстве. Знай об этом
Балибалов, конечно же, о Лоханском он в своей книге не сказал бы ни слова. О
подробностях судилища над Лоханским, которое в его отсутствие устраивается
именно в Кемерове, см. во всех подробностях в нашей книге «Кемерово и Сталинск:
панорама провинциального быта в архивных хрониках 1920-1930-х гг.» (с.
78-79.)
«1 июня 1930 года состоялась
закладка цехов нового коксохима — основного предприятия Кемеровского
энергохимкомбината. Вот несколько строк из репортажа корреспондента газеты
«Кузбасс» об этом знаменательном событии:
«На Коксострое праздник. Унылый
пустырь за химзаводом вступает в цепь звеньев великой советской пятилетки. Новый
забор оттеснил к реке холмики землянок Нахаловки… На расчищенной площадке груды
строительного материала; камень, кирпич, цемент ждут только рук. В боевой
готовности стоят бетономешалки. Торжественны лица бойцов и командиров стройки…
Здесь сегодня честный советский рабочий и инженер дружным общим ударом вбивают
новый кол в могилу капиталистического строя… В улыбках каждого бойца неизменно
читаешь:
- Растем!
- Крепнем!
- Строим!
- Шагай, товарищ пятилетка —
фундамент социализма!» (Балибалов, с. 50.)
Написанное газетным корреспондентом, конечно, по мысли автора
должно было вызвать у читателя чувство глубокой ностальгии по временам
«энтузиазма». «Дружным общим ударом вбивают новый кол в могилу
капиталистического строя…» — сказано красиво, вот только неуважительно по
отношению к создателям-праотцам кемеровской Большой Химии. Потому что начиналась
она еще при царе, под патронажем акционерного Общества «Копикуз». Естественно,
про тиф, принудительные работы зэков, голодуху, сопутствующие расписываемому
Балибаловым 1930-му году, в его книжке не сказано ничего…
«В это же время развернулись
работы по созданию сырьевой базы. На правобережье Томи, возле деревни Боровушка,
геологи начали промышленную разведку угольного поля для закладки новых шахт.
Геологи Ленинградского отделения Трансстроя выехали в тайгу на изыскание трассы
железной дороги на Барзас, где закладывались три шахты для добычи
сапромикситовых углей.
Сентябрь 1930 года начинался в Щегловске организацией сразу
трех крупных строек — первой в Сибири мощной районной электростанции,
цинкосернокислотного комбината и закладкой на левобережье Томи (в районе
нынешней сортировочной станции Предкомбинат) шахты «Щегловской» (Балибалов, с.
50.)
И. Балибалов любит слова: «впервые», «первый», но пользуется
ими, на наш взгляд, довольно неосторожно. Гораздо дипломатичнее было бы сказать:
один из первых. А еще лучше — вместо того, чтобы безоглядно славить первые
пятилетки, проведенные на костях народа, просто писать: де, такое-то мероприятие
— лишь продолжение такого-то строительства, начатого еще при Царе Горохе. Говоря
про «первую в Сибири мощную районную электростанцию», проще и правдивее было бы
написать: электрические коммуникации разрослись до таких-то размеров (указать
нужные параметры), и добавить: электростанция в рабочем районе действовала еще в
доаиковские времена!
«Такой размах строительства
требовал притока рабочих рук. На строительных площадках не хватало землекопов,
грабарей. Для того чтобы начать рытье котлована под главное здание
электростанции, пришлось остановить работы на многих участках городского
строительства и высвободившихся людей передать управлению Энергостроя.
В отличие от промышленных центров России — Донбасса и Урала — в
Сибири не было крупных промышленных предприятий и естественно не было кадровых
рабочих. Ряды строителей пополнялись преимущественно жителями окрестных деревень
притаежной зоны, среди которых было немало промысловиков-охотников, старателей.
Подавляющее большинство из них были неграмотными и не имели навыков коллективной
работы». (Балибалов, с. 50-51.)
Автор вышеприведенных строк, следуя строго насаждаемой
партийной элитой тех лет схеме, всячески подчеркивает значение первых пятилеток,
греша перед истиной. Трудно всерьез утверждать, что в Сибири не было крупных
промышленных предприятий. А как же Кемрудник? А химзавод в Кемерове? А угольные
тресты из множества шахт? И. Балибалов волей-неволей противоречит сам себе. Ведь
о существовании АИКа как крупной формы индустрии ему известно.
Однако примечательно другое. Рассказывая о том, что источниками
рабсилы для кемеровских предприятий выступает крестьянство, И. Балибалов
забывает сообщить, что крестьяне вынуждены бежать в Кемерово из своих деревень
не только от угрозы попасть в кулаки, но и от голодухи, ибо сталинская
коллективизация довела крестьянство до мора. Конечно, Балибалов об этом знал. Но
не мог про то написать, сообразуясь опять-таки с условиями времени. Однако
сегодня, прежде чем ставить его работы в пример на все времена прочим
исследователям, необходимо все-таки привести оговорки и уточнения к написанному
им и к его заведомым «умолчаниям».
«На первых порах вся
культурно-просветительная работа сосредоточивалась в ликбезах. Всюду на стройках
и в общественных местах города пестрели призывы: «Грамотный — обучи
неграмотного!» Молодой строитель, объявляя себя ударником, брал обязательство не
только перевыполнять нормы, но и учиться грамоте, повышать квалификацию.
В среде строителей встречались и выходцы из кулацких хозяйств,
мещане, искатели сытой и красивой жизни, рвачи и выжиги. Играя на трудностях
строительства, они создавали на отдельных участках острые конфликты, приводившие
к массовым прогулам, порче оборудования и дезорганизации работ». (Балибалов, с.
51.)
Среди строителей были «искатели сытой и красивой жизни»?
Создается впечатление, что автор приведенных выше строк не ведает, о чем пишет.
О какой красивой жизни могла идти речь в 1930-1932 гг.! Толпы голодных крестьян
ринулись в Кемерово на заработок. Для десятков тысяч рабочих не хватало жилья, и
они иногда летом спали в лесу прямо под деревьями, в лучшем же случае выкапывали
землянки и погибали там от холода. Процветало людоедство. Вот реалии, которые
действительно приводили к бузе, конфликтам. А о красивой жизни вряд ли кто из
многотерпеливых загнобленных щегловчан той поры мог иметь хотя бы
приблизительное представление.
«Будни строителей были насыщены
острой классовой борьбой, всю тяжесть которой вынесли на своих плечах коммунисты
и комсомольцы. Краевая комсомольская организация послала 900 человек из
четырехтысячного ударного батальона на шахты и стройки Кузбасса. Посланцы партии
и комсомола были полны творческого энтузиазма. У них не было технических знаний,
производственного опыта, в наследство им достались лишь топор да лопата, кувалда
да лошадь с деревянной телегой. С ними им предстояло прорваться в глубины недр,
возвести на сибирских пустошах корпуса заводов и электростанций, проложить в
таежных дебрях стальные магистрали и высоковольтные электролинии, преодолеть
пережитки в сознании людей. Им предстояло выстоять на строительных лесах в лютые
сибирские морозы и пургу, вынести грязь и копоть дощатых бараков и землянок,
притерпеться к кислому запаху тесных столовых.
И все это они преодолели с завидным мужеством и отвагой.
Любимой песней строителей первых пятилеток был «Марш ударных бригад»:
Гудит, ломая скалы, ударный труд,
Прорвался лентой алой ударный труд,
В труде нам слава и почет,
Для нас кирка породу бьет,
Для нас и трактор по полю идет, гудет,
Он песню новую гудет.
В ход рычаг, каждый час,
Даешь программу Ильича!
Даешь, даешь!
Даем, даем, даем!
Эта песня выражала стремления и чувства покорителей сибирской
целины, звала на подвиги. С ней щегловские комсомольцы шли на самые трудные
участки строительства. Когда на Энергострое получился прорыв, сотни комсомольцев
стали выходить ежедневно после своего рабочего дня на строительную площадку.
Вооружившись лопатами и тачками, они спускались в глубокий котлован и помогали
строителям копать и поднимать на отвалы вязкую глину». (Балибалов, с.
51-52.)
В процитированном фрагменте книжки Балибалова, полном пафоса и
ностальгии по «энтузиазму», вскользь говорится и про «классовую борьбу, всю
тяжесть коей вынесли на своих плечах коммунисты и комсомольцы». Какова была эта
классовая борьба, мы сегодня уже знаем. Борьба с «врагами народа». И Балибалов
такую борьбу оправдывает. Хотя сам в свое время чуть не подвергнулся
преследованиям по политическим мотивам — о чем мы писали в первом томе «Страниц
истории города Кемерово». Воспитанный при Сталине, Балибалов, со всеми
оговорками, конечно, — пронес верность принципам его политики до самой своей
кончины, и это закономерно, ибо он — дитя своего времени. От которого нас
отделяют сегодня десять лет, в течение которых выросло целое поколение «зрячих»
и проклюнулась новая компьютерно-интернетная поросль. Вот почему «бронзовить»
книгу И. Балибалова сегодня — это, по сути, ставить памятник
Сталину.
«Темп строительных работ в
начальный период предопределился степенью подготовки квалифицированных кадров.
На стройках ощущался недостаток специалистов, производителей работ, десятников.
Инженеры и техники старой школы ехали в провинциальную дыру неохотно. А те, кто
приезжал, долго не задерживались, пугаясь сурового сибирского климата и
отсутствия привычных для них бытовых условий. Действительно, жилось первым
строителям города не легко — дощатые бараки были не благоустроены, питание и
снабжение промтоварами шло по карточкам и талонам.
Зима 1931 года явилась тяжелым испытанием для строителей
Коксостроя. вслед за лютыми январскими морозами пришли февральские метели. К
этому времени над котлованами коксовых батарей был поставлен деревянный тепляк —
довольно громоздкое сооружение объемом около 70 тысяч кубометров. В февральскую
метельную ночь, когда землекопы убирали последние вагонетки грунта, а каменщики
закладывали буто-бетонный фундамент под плиту батареи, пятнадцатиметровой высоты
дощатые стены не выдержали напора пурги и рухнули в котлован. Тревожный гудок
старого коксохима поднял на ноги весь город. К рассвету на площадке Коксостроя
собрались почти все горожане, чтобы помочь строителям разобрать завалы».
(Балибалов, с. 52.)
Так строили «энтузиасты». Мы не раз удивлялись — судя по
документам, возведенное в спешке постоянно валилось и рушилось. Спешили дать
план любой ценой. Обвал тепляка — событие трагическое, однако Балибалов не пишет
о главном: уже обвиненного по делу Промпартии И. И. Лоханского вторично назвали
вредителем (ибо к инженерной стороне возведения тепляка он имел некоторое
отношение). Но об этом в книге — ни слова! И получается, что в одном месте И.
Балибалов слагает ему оды, а в другом — замалчивает трагические особенности той
самой «классовой борьбы», коснувшейся непосредственно именно Лоханского. Для
историографии недавней поры умолчание и лицемерие, впрочем, было явлением
обычным…
«Хотя последствия катастрофы и
были тяжелыми, но коксостроевцы не пали духом, не растерялись, с невиданным
упорством принялись они вновь за работу. На второй же день на стройке появились
призывы:
Даешь тепляк за месяц!
Даешь коксовые батареи в срок!
На строительстве нового тепляка люди работали, как принято было
тогда говорить, «в две силы, в две пары рукавиц», не считаясь со временем и
стужей. В мае тепляк был готов, и в конечном итоге каменщики начали кладку
огнеупоров на месяц раньше намеченного срока». (Балибалов, с.
52.)
Удивительное дело: никакие трагедии «энтузиастам» не были
наукой. Зимой возводить фундаменты и рыть котлованы — дело опасное, неизбежно
чреватое браком. Потерпев катастрофу, унесшую многие жизни, и обвинив в этом
«классовых врагов», кемеровские «энтузиасты» опять принялись за рытье в зимних
условиях! Проку от такого строительства было немного. Оно стало неэффективным и
затратным по многим причинам, причем бракоделие «энтузиастов» было одной из
них.
«С наступлением тепла предстояло
начинать забивку свай под фундаменты дымовой трубы батареи и других объектов
углекоксового блока. Как и подвижная опалубка, забивка свай оказалась для
коксостроевцев делом малопонятным. На площадке нашелся всего один человек,
умевший это делать. Это был сторож конторы Максимов. В молодые годы ему довелось
работать на строительстве мостов Транссибирской магистрали, где он освоил
профессию свайщика. По собственному почину старик пришел на строительный
участок, организовал бригаду из землекопов и научил их делать копры и с помощью
этой нехитрой техники забивать сваи. Впоследствии ученики Максимова славились
ударной работой и оказывали шефскую помощь другим стройкам.
В первые месяца на Коксострое не было десятников. Их начали
готовить из рабочих, умевших едва читать и писать, на вечерних курсах без отрыва
от производства». (Балибалов, с. 52-53.)
И получается, что Балибалов гордится такому диву: на
Кемеровострое сваи забивают сторожа, а десятники, проявляя чудеса терпения,
обучаются одновременно малознакомому для них ремеслу (ибо вышли из рабочих) и
азам азбуки. И все это, по меркам не только И. Балибалова, но и всей советской
историографии, называлось героизмом. Сегодня цена такому «героизму» определена —
это миллионы искалеченных жизней, ибо на стройках под руководством неграмотных
десятников погибали и терпели увечья рабочие, к тому же — подсчитаны ли впустую
израсходованные средства? Ведь качественно строить (если судить хотя бы по
катастрофе с тепляком) новоявленные спецы из рабочих не умели.
«Хотя учебная программа и не была
сложной, — вспоминает Владимир Федорович Богачев, бывший в ту пору
производителем работ на углекоксовом блоке, — но и эти, по сути говоря, азбучные
знания, давались строителям с горячим потом. Особенно трудным предметом казалось
нормирование. На занятиях часто возникали конфликты. Корпит, корпит другой
плотник или каменщик над составлением наряда на работы, не вытерпит, с досадой
бросит рукавицы на пол и заявит: «Дайте мне лучше лопату, пойду землю копать…»
Конфликты эти обычно кончались тем, что я обязывал нормировщика брать шефство
над отстающими, вести дополнительные занятия. Отличными мастерами своего дела
стали каменщик Беседин, плотники Иван Горбунов, Михаил Мужецкий, Иван Куреной,
Галям Латыпов, бригадиры-бетонщики Иван Мазуров, Мария Алиткина… Они с полным
правом могут сказать: «Новый углекоксовый блок коксохима построен нашими
руками». (Балибалов, с. 53.) << Назад Далее>>
|
