|
ПРИЛОЖЕНИЯ
Л. Я. Контер
1. Судьба одного политэмигранта в Советском
Союзе
( очерк)
История делается людьми (вождями, народом) и описывается людьми
(историками, свидетелями, участниками, просто сочинителями).
История творится целенаправленно и стихийно, а записывается
правдиво или искаженно (корыстно, по искреннему заблуждению).
Считается, что и современникам и потомкам история будет служить
уроком, чтобы не повторять ошибок грядущими поколениями, гордиться достижениями
или просто получать удовольствие от забавных событий.
Остаются будущему летописи, учебники, мемуары. Однако слаб
человек, не может он не подправлять летопись, не переиначивать события в
учебнике, не восхвалять себя в мемуарах. Но остаются архивы (документы и
рукописи), и если эти архивы не интересуют кровно сочинителей учебников и
энциклопедий, таких, например, как «История Всесоюзной коммунистической партии
(большевиков)», приписываемая И. Сталину, или «Большая Советская Энциклопедия»,
и посему не подвергаются ювелирной обработке (замене и изъятию страниц, подделке
подписей, изыманию имен и событий и присочинению, вписыванию иных, требуемых по
концептуальным соображениям), то такие «малоценные» в силу обстоятельств архивы
могут долго сохранять девственную чистоту, а следовательно, и адекватность
реально происходившим событиям.
Калигуле (Гаю цезарю Германику), римскому императору,
приписывают слова о том, что «История учит только одному: тому, что она никогда
никого ничему не учит». Калигула знал эти тонкие материи, надо полагать,
досконально, ибо сам творил такие «истории», которые уж точно запечатлелись в
памяти человечества: одно введение Коня в Сенат настолько было оценено
потомками, в том числе абсолютно не подозревавшими о существовании самого
Калигулы, что они (потомки) до сих пор населяют сенаты (даже путем
«демократических выборов») всякого рода существами, много уступающими в
нравственности и разуме тому Коню. Увы, данная особенность истории,
сформулированная Калигулой, немало способствует кувырканию человечества в
координатах (временных и пространственных), иной раз фарсовому, но чаще
трагическому.
Рабы строили великие египетские пирамиды, потом дворцы, храмы,
каналы. Кромвель и Робеспьер не предотвратили своими примерами пагубных кровавых
социальных бурь нашего века, Гитлер и Сталин вряд ли дадут добрый совет грядущим
диктаторам.
Сталин и его система уничтожили от 40 до 60 миллионов человек,
но в той или иной форме они (вождь и его организация общества) остаются
привлекательными для каннибалов в генеральской форме и безмозглых политиканов,
рвущихся к узурпации власти. Перефразируя превосходное выражение: «Остановись,
мгновенье — ты прекрасно!», хочется сказать: «Остановись, История — ты
ужасна!»…
Но вернемся к «малоценным» архивам, с их помощью постараемся
найти выход из одного лабиринта, считая, что случайно обнаружили искомую нить
Ариадны, правда, лишь из одного крохотного лабиринта, и то, если удастся…
Группа журналистов-историков из города Кемерово во главе с Мэри
Кушниковой, занимающаяся прошлым Кузнецкого края (Кузбасса), основательно
перелопатила Кемеровский областной архив, в частности, хранящий материалы 20-х и
30-х годов нашего XX века. Много усилий было
потрачено на восстановление правды о строительстве Кузнецкого металлургического
комбината (КМК) — одного из гигантов так называемой «индустриализации»,
осуществлявшейся в Советском Союзе с конца 20-х годов. Остановимся на работе
этих журналистов, так как судьба человека, о котором поведется рассказ, связана
именно с КМК. Колоссальный труд журналистов в архиве удалось реализовать в виде
двух книг, принадлежащих перу трех авторов: В. Бедин, М. Кушникова, В. Тогулев —
«Кузнецкстрой в архивных документах. Выпуск 2-й», Кемерово, 1998 г. и «От
Кузнецкого острога до Кузнецкстроя. Три тысячи имен в архивах и
библиографических источниках. Выпуск 3-й». Кемерово, 1998 г. Эти книги с
величайшим трудом удалось опубликовать в так называемом «красном поясе» — городе
Кемерово тиражом всего по 300 экземпляров каждой книги, причем в нарушение
положения о посылке обязательных экземпляров — до сих пор ни одного экземпляра
нет ни в Российской государственной библиотеке (бывшей Библиотеке имени Ленина),
ни в Государственной Публичной Исторической библиотеке России.
Три тысячи имен — известные и безвестные люди, с биографиями и
даже без инициалов. В последнем сборнике под № 1081 стоит фамилия Кантер (без
инициалов) и даны 8 ссылок на упоминание этой фамилии в тексте других статей.
Итак, Кантер — в архивах только фамилия, но, как выясняется, фамилия довольно
известная в том краю и в те времена, к которым относятся архивные документы:
начало — середина 30-х годов.
Архивные документы — письма, доносы, покаяния в
парторганизации, протоколы партийных собраний и т. п. Во всех документах в
различном контексте «коммунисты» (их фамилии не имеют значения — Михин, Баранов,
Блинов, Кучеров и т. д.) клеймят среди прочих Кантера как «заядлого врага народа
и партии», как «троцкиста, зиновьевца и прихвостня правых», как
«троцкиста-двурушника» и т. п. (не стоит искать какого-то смысла в этих
пустословиях). Он, оказывается, «издал приказ о сокращении норм хлеба в столовых
для питающихся накануне XVII партсъезда
(того партийного съезда 1934 года, после которого 3/4 избранных на нем членов
центрального комитета Сталин ликвидировал — Л. К.), имея в виду создать
антиполитические настроения среди рабочих и специалистов наших цехов КМК».
Кто же такой Кантер? И почему о нем так часто упоминают в
доносах и в то же время ничего не говорится о том, кем он работал, почему так
велико его влияние (иначе вред, зло, причиненное обществу)?
Немного о строительстве КМК — «Кузнецкстрое». Начато оно было в
1929 г. Начальником строительства работал Франкфурт Сергей Миронович (не Киров,
хотя тоже Сергей Миронович…), 1888 года рождения — один из крупнейших
организаторов строительства металлургических заводов; главным инженером — Бардин
Иван Павлович (в будущем академик), единственный уцелевший из руководителей
строительства. С. М. Франкфурт написал книгу «Рождение стали и человека»,
Москва, издательство «Старый большевик», 1935. Эта книга много лет пролежала в
спецхранах, теперь она рассекречена и ее выдают в читальных залах. В ней на
странице 89 читаем: «Во главе строительных работ коксового цеха назначили Я. А.
Кантера». Там же на страницах 154-155: «В конце 1930 года приступили к
строительству постоянного города, начальником строительства был назначен Кантер,
мобилизованный ЦК партии для работы на Кузнецкстрое. Бывший австрийский офицер,
хороший революционер, он в Австрии и Германии несколько раз находился под
угрозой расстрела. Прекрасный организатор, культурный человек, к тому же
знакомый со строительным делом, Кантер взялся за поручение строить город с
увлечением и страстностью». Еще на странице 192 сказано, что был создан
специальный цех «Земжелдорстрой», начальником которого был назначен А. Я. Кантер
(цех осуществлял железнодорожное строительство, вел земляные работы, сооружал
туннель). В других книгах, изданных уже после реабилитации руководителей
Кузнецкстроя, их имен нет. Только теперь в работах М. Кушниковой и ее коллег они
начинают появляться. Кстати, сама книга С. М. Франкфурта вызвала на пике
разоблачительной сталинской кампании яростные нападки, вплоть до требований ее
запретить, переделать, изъять и т. д. Вот пример из выступления некоего
Евтушенко — директора школы и затем металлургического техникума: «В книге
Франкфурта … поются хвалебные песни махровым контрреволюционерам… Необходимо
проверить Франкфурта на том основании, что именно он оказывал покровительство,
устраивал на работу исключенным из партии троцкистам — Кантеру и другим…»
(«исключенным» и «троцкистам» — цитируется в орфографии источника — Л. К.).
Сделаем небольшое отступление. Уже говорилось, что Кузнецкстрой
был одной их гигантских строек первых пятилеток. Пропагандистский шум был раздут
до небес. Город Кузнецк в 1932 году переименовывается в Сталинск. Уже в 1929
году появились стихи Маяковского «Рассказ о Кузнецкстрое и людях Кузнецка»:
«Через четыре года здесь будет город-сад!». Поэт сугубо пролетарского звучания —
Демьян Бедный побывал в Кузнецке в 1931 году. А. Бек в 1931 году написал книгу о
Курако, металлурге, разработки которого широко использовались при создании
кузнецкой металлургии. Всемирно известный писатель Илья Эренбург осенью 1932
года приехал на стройку, а в апреле 1934 года вышел его роман «День второй»
(согласно Библии, день второй явился днем основания тверди).
В Кузнецк-Сталинск съехалось немало иностранных специалистов.
Значительная часть из них была охвачена энтузиазмом гигантской стройки и слепо
разделяла якобы «социалистические» и «коммунистические» идеи, модные в начале
XX века в мировых либеральных и
демократических кругах. Цитируем из книги В. Бедина и др. «Кузнецкстрой в
архивных документах». Немецкий коммунист Макс Гельц писал: «Домны переделывают
людей… Это колоссальное скопление людей, огромные массы движущихся рабочих,
повозок, автомобилей… Их работа, которую они любят, не основывается только на
стремлении зарабатывать деньги». Марево красных иллюзий реяло над великой
стройкой. Но в действительности не было для рабочих ни заработков, ни самых
элементарных товаров, ни даже еды вдосталь, а было приписываемое потом Кантеру
сокращение хлебных пайков, была нищета, голод, даже случаи каннибальства.
Научный сотрудник Новокузнецкого (так потом переименовали в
очередной раз Сталинск) краеведческого городского музея Людмила Ивановна Фойгт в
2-х выпусках книги «Сталинск в годы репрессий», Новокузнецк, «Кузнецкая
крепость», вып. 1-1993 г., 2-1995 г., пишет, что основными строителями
Кузнецкстроя были заключенные и раскулаченные крестьяне — 62% строителей
относилось к этим категориям. Массовые репрессии среди строителей в городе
начались в 1935 году. Они распространялись на всех живших в городе в 1928-36
годах и работавших на ответственных постах, а также на граждан, высланных в
Сибирь как неблагонадежных. Обвиняли их в правотроцкистском уклоне и несогласии
с политикой ВКП(б). В статье некоего Л. . Ровинского к 20-летию НКВД в газете
«Большевистская сталь» (одно название чего стоит!) утверждалось, что на КМК
вскрыта «глубоко законспирированная и широко разветвленная шпионско-диверсионная
организация руководителей служб, отделов, цехов — всего 42 человека». В 1937
году за несколько дней был арестован и приговорен к расстрелу 431 человек. В
книге Л. И Фойгт приводятся памятные списки некоторых жертв, причем половина без
фотографий, их просто не удалось найти. Короче, Кузнецкстрой, город Сталинск,
вообще Кузнецкая земля были очень заметным островом в Архипелаге ГУЛАГ.
Однако, вернемся к нашему персонажу — Кантеру. Лишь 4 года
проработал он на Кузнецкстрое, но этот период его жизни был одним из
значительнейших в его советской одиссее. Во-первых, в материалах об этой стройке
(книги С. Франкфурта, М. Кушниковой с сотрудниками) о нем имеется ряд
упоминаний, во-вторых, несмотря на весь клеветнический (задним числом) вой так
называемых «коммунистов» — разоблачителей, зафиксирована его значительная роль в
строительстве (в его семье сохранился даже памятный настольный знак-отливка:
«Первый кузнецкий чугун — Я. А. Кантеру»), в книге Франкфурта (дорепрессивного
периода) указаны его инициалы и руководящие должности, кроме того, этот период
был и очень важным не только в профессиональном плане, но и в семейном: ему
удалось прожить вместе с женой почти четыре года, у него родился в 1932 году
единственный сын, его жена на лютом сибирском морозе (при безветренной погоде)
избавилась чудесным образом от туберкулеза легких.
Л. И. Фойгт в своей книжке пишет просто, незамысловато, но
достаточно точно об этих годах: «Это были годы больших свершений, невосполнимых
утрат, всплеска энтузиазма и кровавого террора». И всем этим жил, во всем этом
растворился персонаж нашего рассказа — Я. А. Кантер.
Постараемся теперь проследить более или менее последовательно
жизнь Я. А. Кантера (вернее те детали ее, которые нам известны достоверно), в
этой канве займет свое место и Кузнецкстрой.
Кантер Ян Адольфович (под этим именем он жил в советской России
и затем в СССР) родился в 1897 году в городе Кракове, лучшем польском городе,
который тогда входил в состав Австро-Венгерской империи. Настоящие его имя и
фамилия были Кароль Фишлер. Вырос он в семье состоятельного юриста, имел брата и
двух сестер. В Кракове семья жила в «элитном» (как бы теперь сказали)
центральном районе на улице Гродской и занимала этаж старинного каменного дома.
Кароль учился в Политехникуме, но с началом 1-й мировой войны был мобилизован в
австрийскую армию младшим офицером. Он, образованный, культурный молодой человек
(в совершенстве владевший, кроме родного польского, немецким языком, достаточно
хорошо знавший латынь, английский, итальянский; русский прилично освоил уже
только в 20-х годах, живя в Советской России), столкнулся с ужасом массовой
бойни, тем более служа в чужой (австрийской) армии, стал пацифистом, увлекся
антивоенной пропагандой, попал за это под трибунал. Ему угрожал расстрел, но
удалось дезертировать, бежать в Германию, где он, естественно, сошелся с
немецкими социал-демократами и потом коммунистами. Там он, будучи на нелегальном
положении, взял псевдоним (партийную кличку) на немецкий лад — Ганс (Ян
по-польски) Кантер. Имя его отца было Адольф, так что в России, называясь Яном
Адольфовичем Кантером, подлинным он имел только отчество. В 1922 году он впервые
как политэмигрант приехал в Советскую Россию, был принят в РКП(б) в порядке
перевода из немецкой компартии. Работал а Коминтерне и Профинтерне, приезжал в
Европу в 1922-25 годах нелегально (Германия), арестовывался, неоднократно
высылался и, наконец, после последнего ареста (не считая, конечно, ареста уже в
СССР) и отбытия срока заключения в немецкой тюрьме, окончательно переехал в
СССР. Во время своего первого приезда в Советскую Россию в 1922 году он
познакомился со своей будущей женой, безумно в нее влюбился и фактически уже с
1922 года стал жить семейной жизнью. С 1925 года работал в отделах Профинтерна,
и лишь в конце 20-х годов ему удастся перейти, наконец, на
инженерно-хозяйственную работу. С 1930 года до момента ареста в 1937 году он
трудился в системе Госуправления металлургической промышленностью
Наркомтяжпрома, которым ряд лет руководил Серго Орджоникидзе. Как уже говорилось
выше, с 1930 до 1934 года он работал на Кузнецкстрое, занимая различные
руководящие посты (его, по-видимому, считали хорошим организатором и направляли
на самые горячие участки строительства). Тем не менее «партийные» неприятности
сопровождали его все эти годы. Его исключали из партии (в 1934 году), «чистили»
как поддержавшего в один из моментов «партийной» дискуссии (еще в конце 20-х
годов) позицию Троцкого, потом восстановили в партии (тоже в 1934 году), чтобы
вскоре исключить окончательно — пожизненно (забавно, что спустя много лет, когда
его вдова занималась реабилитацией, его «восстановили» со стажем с 1920 года, но
уже не в РКП(б) и не в ВКП(б), а в КПСС, в которой он никогда не состоял и
состоять, естественно, не мог). В конце 1934 года С.М. Франкфурт, который в это
время (основные строительные работы на КМК были завершены) был назначен
начальником проектирования и сооружения Орско-Халиловского металлургического
комбината (на Урале), привлек Кантера к этим работам. А в 1935 году Кантер был
направлен в Донбасс (Украина) руководить строительством доломитового завода в г.
Никитовске. Правда, как следует из справок, полученных в 50-е годы вдовой
Кантера, к моменту ареста он работал уже на рядовой работе — прорабом в
Ольгинском районе Донбасса.
Жена Кантера вынуждена была вернуться с больным сыном в конце
1934 года из Сталинска в Москву, и с тех пор семья уже не имела возможности жить
вместе. Я. А. Кантер приезжал изредка в Москву в 1935-36 годах на пару дней
навестить жену и сына, которых он очень любил, но с которыми вместе уже быть не
мог и должен был расстаться вскоре навсегда. Тучи над ним неотвратимо сгущались
(это видно по тем наветам, правда, обнаруженным только сейчас в Кемеровском
архиве, но написанным уже после отъезда Кантера из Сталинска). Наконец, согласно
справкам, выданным уже в 1956 году, Кантер Я. А. был арестован в Донбассе 10 мая
1937 года.
Несколько слов о жене Я. А. Кантера. Звали ее Елизавета (Лиза)
Мироновна Канторович. Родилась она в небольшом городе Бобруйске (ныне
Белоруссия) в мещанской еврейской семье, окончила женскую гимназию и сдала
экстерном экзамен за 8-й мужской класс, получила звание домашней учительницы. С
14-летнего возраста она подрабатывала частными уроками, а вскоре стала вести
самостоятельную жизнь, работая воспитательницей детского сада в городе Воронеже
и потом снова в Бобруйске. Увлеклась, как и множество молодых людей из еврейской
черты оседлости (территория в царской России, разрешенной для проживания
евреев), «революционными» идеями, а после революции захлебнулась ощущением
свободы, переехала в Москву, поступила учиться в Московский государственный
университет, после различных жизненных перипетий окончила экономический
факультет университета. Захватившая ее любовь к эмигранту Я. А. Кантеру прошла
через всю ее жизнь, но быт их был всегда неустроен, судьба швыряла их по свету.
Их любовь была очень романтичной. Ян писал своей Лизе сумасшедшие письма на
только им понятном «русском» языке, совершенно не поддающиеся переводу, например
на польский. Эти письма — поэмы, поток чувств, которые выразительнее слов, волны
грусти, восторга, тоски, радости и любви, любви, любви…
С конца 1929 года Лиза работает по специальности — экономистом,
в том числе с 1931 по 1934 годы на Кузнецкстрое. С 1934 года она с сыном
вынуждена жить отдельно от мужа. В 1937 году, когда его арестовали, ее исключили
из партии, выгнали с работы, но, слава Богу, не сослали, не отобрали сына.
Кантер и Лиза не были, как сейчас говорят, зарегистрированы (то есть жили в
гражданском браке), их союз и не требовал этих формальностей. А Кантер, понимая
последствия своего неизбежного ареста, наверняка, подчеркивал своим палачам, что
он с 1934 года живет от жены и сына отдельно; вероятно, тем самым он спас их от
еще худшей доли.
В 1956 году в период массовой реабилитации жертв «культа
личности» Военная Коллегия Верховного суда сообщила, что дело по обвинению
Кантера Яна Адольфовича пересмотрено 30 мая 1956 года и приговор от 4 февраля
1938 года по «вновь открывшимся обстоятельствам» отменен, и дело за отсутствием
состава преступления прекращено. Это означало реабилитацию.
Но какой приговор, по каким обвинениям — ничего не сообщалось.
Более того, на запрос о судьбе репрессированного Кантера было прислано
«свидетельство о смерти» (официальный документ ЗАГСа), из которого явствовало,
что Кантер Я. А. умер 7 марта 1943 года в возрасте 46 лет. Причина смерти —
прочерк. Место смерти и захоронения — прочерки. Так вот взял себе и умер по
собственному хотению, да еще в разгар войны с Германией, то есть по статистике
может войти и в число жертв войны, Гитлера (прямо как польские
офицеры-катынцы).
Вдове Кантера через суд был засчитан официально ее брак с мужем
с 1922 года «по день его ареста и смерти» (то есть вроде как бы в 1937 и
одновременно в 1943 годах). Конечно, ничего нелепей такого решения суда
придумать невозможно: так когда же прервался брак — в 1937 или 1943 году?
В дальнейшем, в 1992 году, уже сыну Кантера Военная Коллегия
Верховного суда сообщила, что Я. А. Кантер осужден по статьям 58-7, 58-8 и 58-11
УК РСФСР за участие в контрреволюционной террористической
диверсионно-вредительской организации. Наконец, обнародованы были статьи
преступления, но о самом приговоре опять ни слова. Уже в 1995 году Генеральная
прокуратура сообщила, что гражданин Кантер Я. А. осужден по названным выше
статьям и приговорен к расстрелу. Теперь уже получалось, что не умер в 1943
году, болтаясь неизвестно где, а расстрелян в 1938 году. Правда, опять-таки
после смерти ухитрялся состоять еще в браке с Е. М. Канторович до 1943 года, то
есть до первоначально «назначенного» дня смерти.
Вспомним цитированные выше слова дальновидных «коммунистов»
Сталинска, обвинявших Кантера за три года до суда именно в тех преступлениях
(отбросив эмоциональные оценки типа «заклятый враг», «двурушник» и т. п.),
которые потом Верховный суд страны записал в приговор. «Глас народа»! Кстати,
народ-то, рядовые коммунисты из глубинки, ой как был прозорлив, особенно, если
учесть его высочайший культурно-интеллектуальный уровень. Знал ведь народ,
нутром ощущал, кто чужак, кто просто не может быть классово-близким. Не подвело
нутро. А что касается культурно-образовательного уровня, позволим себе привести
несколько цифр из данных об образовании коммунистов (по парижской русскоязычной
эмигрантской газете «Последние новости» — на основании партийной переписи 1927
года): «Члены и кандидаты партии — ВКП(б) имели образование: высшее — 0,8%,
среднее — 9,1%…, безграмотных — 2,3%…» Это был результат «Ленинского
призыва».
Что еще можно добавить о судьбе семьи Я. А. Кантера? Его вдова
умерла в 1963 году. Сын живет в России, носит фамилию Контер (так самого Кантера
Я. А. и соответственно его сына обозвали в метрике сына грамотеи Сталинского
ЗАГСа), остался на воле, получил даже среднее и затем высшее образование,
защитил диссертацию (в области металлургии), в сове время не был принят как сын
«врага народа» в Московский университет, часто не брали его и на работу в разные
организации по политическим и этническим мотивам (естественно, без упоминания
таковых), в партии не состоял… Но это все уже другая и малоинтересная история.
Пожалуй, интереснее иные вопросы, касающиеся непосредственно Я. А. Кантера. С
1922 года (с перерывом) он жил в Советской России и СССР — работал на свою
«вторую» родину, фактически не имея первой: поляк, гражданин Австро-Венгрии…
Здесь на второй родине он любил жену, сына, любил до самозабвения работу, дело,
любил строить, созидать и очень мало заботился о материальной оценке своего
труда. Он не оставил жене, занимая достаточно высокие посты в промышленности,
никаких недвижимых и движимых ценностей (не потому что у него их конфисковали
при аресте, у него их просто не было).
Кантеру и его жене казалось, что они свободны, что они увлечены
делом построения лучшего, более совершенного общества. То, что это называлось
«социализмом», «коммунизмом», «марксизмом», «ленинизмом», «сталинизмом»,
«троцкизмом» и т. п. — какое это имело значение? Они были безрелигиозны в смысле
принадлежности к определенной конфессии, но они были духовно полны, горели,
спешили жить, работать, не замечая вокруг сжимающихся колец ада, несвободы,
рабства. Люди, уверовавшие в высокие идеалы, фактически вневременные,
общечеловеческие, не видели, как разрастается новое рабство, новый гнет, новая
несвобода, как всю страну вбирает и поглощает ГУЛАГ, как уничтожаются,
угнетаются, оттесняются все — и те, кто может осмыслить происходящее, и те, кто
просто честен и чист. И все-таки думается, что Я. А. Кантер так и погиб, не
считая себя порабощенным, не испытывая страха за себя, а только за жену и сына.
Но СТРАХ сумел проникнуть-таки в душу и кровь большинства людей, населяющих это
громаднейшее и нелепейшее государство — СССР.
История (о, Клио!) — станет ли она не наряженной в фиглярские
одежды перед будущими поколениями, суждено ли им избавиться от страха, от
психологии раба, червя, ничтожества? Хотелось бы надеяться!
В Сталинске за несколько дней 1937 года был расстрелян 431
человек. В деревне, откуда родом лидер современных «коммунистов» России — Г.
Зюганов, не расстреляли (с его слов) никого. Значит, «за просто так не
убивали…».
С. М. Франкфурт назвал Кантера хорошим революционером.
Напомним, что он был пацифистом и дезертиром с фронта. Если рассматривать
революцию не как кровавую кампанию, бойню, бунт «бессмысленный и беспощадный»
(А. Пушкин), а в истинном значении этого слова: революция — решительное
преобразование, перестройка, направленное движение прогресса, то да, Кантер
любил созидание, строительство, даже за счет сверхусилий, то есть он был
революционером. Он — Ян Адольфович Кантер — человек без первой родины,
интернационалист, никогда не задумывавшийся об этнических корнях кого-либо и
своих, человек, причисляющий себя к западной, европейской цивилизации, культуре,
любивший Землю, идеи гуманизма, как бы их политики не называли, и просто людей,
работу, честь, достоинство, духовную свободу, ненавидящий войну, бойню,
разрушения, честно служа своей второй родине, оказался: террористом,
диверсантом, вредителем и получил в качестве государственной награды — ПУЛЮ.
2. Niewietka wycieczka do Polski
(романтическое
отступление)
После повествования об отце мне кажется уместным совершить
небольшую экскурсию в Польшу. Собственно в Польше как государстве отец никогда
не жил. Родился он в Австро-Венгрии, далее были не очень длительные
западноевропейские эпизоды и Россия. Но считал он себя (без какой бы то ни было
этнической окраски) поляком, родным языком — польский, семья его, кроме моей
матери и меня, и родственники жили потом в основном в Польше. Родная старшая
сестра отца — Ванда пустилась, совершенно не зная русского языка, в героическую
поездку в Сталинск (Новокузнецк), когда я родился. Потом связи прервались из-за
событий в Советском Союзе и судьбы отца. Письма Ванды возвращались, на все ее
запросы отвечали, что о судьбе запрашиваемых (отца, матери, меня) сведений нет.
Затем вообще была война, оккупация, гибель мужа Ванды. Только в середине 60-х
годов удалось (это отдельная история) Ванде наладить связь со мной (мать моя уже
скончалась) и организовать мне приглашение в Польшу. Это был первый мой выезд за
границу и он оказался одним из самых впечатляющих в моей жизни (сравнить с ним я
могу только поездки в Швейцарию к сыну и его семье в последние годы). Ванда жила
в то время (1967 г.) в Кракове, их (ее, всей семьи и моего отца) родном городе.
После моего месячного пребывания в Польше, Ванда виделась со мной еще раз,
приехав туристом в Москву. Мы переписывались до ее смерти (по-польски).
С моей точки зрения, она была замечательным человеком, в те
годы, что я ее знал — очаровательной старушкой ( starza pani), живой, общительной, жизнерадостной, активной и в то же
время изящной, элегантной. Она знала языки (немецкий в совершенстве, хорошо
английский), была переводчицей (литературной), журналисткой. Дружила с Генрихом
Беллем, Станиславом Лемом и многими другими писателями, художниками, деятелями
искусства. Мне она устроила чудесный отпуск в Польше, в том числе неделю в
Варшаве, водила в дома своих друзей.
Я перед поездкой в Польшу набросился на самоучитель и довольно
сносно за полгода усвоил начатки этого, в общем-то несложного для
славяноязычного человека языка: свободно читал достаточно простые книги
(например, детективы, которые тогда свободно можно было купить в Москве в
магазине «Дружба»), газеты, журналы ) в том числе « Przekroj»), почти полностью понимал бытовую речь, говорил с тетей и в
ее компаниях, на улице, в магазинах и т. д. Пешком обошел весь Краков (чудо
Краков: Мариацкий костел с алтарем Вита Ствоша, Вавель, Суккеницы, Планты,
старые (возрожденные) районы Варшавы, посетил множество музеев и выставок, был в
театрах, посмотрел хорошее кино (в том числе Р. Полянского, он работал уже в
Англии, поляки его боготворили, а у нас не выпускали на широкий экран), ездил
(сам и меня возили) в Величку (известнейшие соляные копи и дворцы в них),
Освенцим, Закопане и другие прекрасные городишки южнее Кракова, Вилянув
(королевский дворец около Варшавы) и т. п.
Впервые я чувствовал себя свободно (увы, в другой, не своей
стране), впитывал, наряду с классической архитектурой и старой живописью,
современное искусство, относительный либерализм в прессе и обществе. Я на всю
жизнь полюбил Краков, до сих пор вспоминаю его как красивейший и близкий мне
город.
После Польши сочинил несколько стихотворений (условно «Польский
цикл»), что для меня не характерно (потом был, правда, и «Кавказский цикл», но в
другом, скорее ироническом, даже самоироническом духе). Видимо, глубокие
впечатления и «временная» волна в поэзии (прилив вдохновения) сошлись. Рискую
привести здесь два стихотворения, вроде бы о разном, но не совсем (в Варшаве
меня взволновали мраморные мемориальные доски на стенах домов в местах уличных
расстрелов людей).
Варшава — город счастливый,
И тем пронзительней траур.
В печали склонились ивы.
В гневе замер мрамор.
Здесь каждый метр дорог
Болью живой и мертвой:
Здесь растерзан сорок
Третий и сорок четвертый.
Здесь захлебнулась кровью
Видавшая виды Висла.
Здесь даже самый робкий
Героем становился.
Здесь граница Польши.
Здесь в карауле память.
Не забывать о прошлом –
Будущему не падать!
1967
Подросток? Женщина? Старик?
Не различить. Глядит со стен
Одно лицо. На всех — одно лицо!
Я слышу гул. Я слышу крик:
Кричат векам, кричат из стен
Четыре миллиона мертвецов.
Горячим ртом ловлю циклон.
Немеет мокрая спина.
Перемешались ненависть и страх…
Освенцим. Ясно и тепло.
Экскурсовод торопит нас,
Приехавших сюда из разных стран.
1967
А в целом мне было в Польше хорошо (хотя ее ждали бурные
события и тяжелые времена — «Солидарность», военная диктатура В. Ярузельского,
что, видимо, все-таки спасло Польшу от советской оккупации), и я даже
почувствовал себя немножечко поляком.
Наверное, пора отдохнуть и фонтану. Теперь будут стихи,
орошаемые лишь небольшими фонтанчиками: стихи-то ведь в основном давнишние,
возможно, многие и подсохли.
В данные сборник, кроме стихотворений, иллюстрирующих авторские
рассуждения, включены те, которые на сегодня (осень 1999 г.) кажутся автору
более или менее удачными. Совершенно условно они разделены на группы (разделы) —
по тематике, настрою или другим субъективным оценкам. Много автор наболтал о
поэзии вообще и о своем к ней отношении, теперь, вступая в регион поэзии
(вернее, стихотворных сочинений автора — не люблю слова «вирши»), ему кажется,
что лучше всего начать со стихов о стихах.
3. Прогулки с
автором
Гениальные и даже просто талантливые сочинения, как, впрочем, и
их антиподы — банальные или откровенно глупые писания не требуют авторских
комментариев. безусловно, не имея никаких оснований причислить данный сборник к
первым, надеюсь, что и от вторых он находится, пусть и на самом малом, но все же
значимом расстоянии. Рискну поэтому предварить его некоторыми объяснениями.
Написал я первую фразу и подумал, что великие произведения,
конечно, не нуждаются в авторских комментариях (да их и не бывает), но часто
именно к ним очень нужны комментарии специалистов высокопрофессиональные,
академические — для рядового читателя, а не элитарного. И такие комментарии
общеизвестны: к Гомеру, Данте, Джойсу, Мандельштаму. В. Набоков написал целый
том комментариев к «Евгению Онегину» — это к энциклопедии-то русской жизни (!),
но тут случай особый, нарочитый. Поэтому хочу еще раз подчеркнуть, что я имел в
виду именно авторские комментарии.
Ну, чтобы совсем уж не уподобляться шолом-алейхемскому
коммивояжеру, любившему растекаться мыслью по древу, вернусь к своим баранам,
пока, надеюсь, не успел увести редкого читателя и самого себя совсем в
сторону.
Эти тексты предназначены в основном для самого автора, но
возможно также и их прочтение узким кругом его родных и друзей.
«Дедушка, а почему ты не стал
поэтом?» — спросила меня внучка 10-ти с половиной лет, когда я по просьбе ее
матери и бабушки сочинил стишок (№ 1) для лучшего запоминания математического
приема (в школе — швейцарской — учитель при объяснении десятичных дробей
сформулировал прием, согласно которому запятая, отделяющая целое число от дроби,
при умножении «сдвигается» по ряду цифр, описывающих это число, «назад»
(вправо), а при делении, естественно, «вперед» (влево) — для совсем уж умных
взрослых поясню:
12,12 : 10 = 1,212; но 12,12
x 10 = 121,2
(№ 1 здесь и далее номерами
обозначены как бы иллюстрирующие текст стихотворения).
1.
Наша крошка Запятая
Невезучая такая:
Умножаем, а она
Отступить назад должна,
Но зато, когда мы делим,
Путь ее вперед нацелен.
1999, Клингнау
Я ответил, что большими поэтами удается стать в мире единицам,
а стихи сочиняют очень многие, и я в том числе, и пообещал оставить ей некоторые
свои стихи на память, а если когда-нибудь ей они будут интересны, она их сможет
прочесть. Один экземпляр данного самиздата я хочу поэтому оставить своим
потомкам: внучке и сыну.
Идеальным было бы, конечно, «ограничиться» (!) небольшим
сборником включенных в данный текст стихотворений, изданным в самом скромном
оформлении (безусловно, за счет автора) и минимальным тиражом (например, 50-100
экземпляров), но такой вариант оказался автору не по карману. Наверно, это и к
лучшему, можно не ограничивать себя только избранными стихами, но и устроить
вокруг них небольшие пирушки для себя в виде случайных и неслучайных заметок.
Иными словами, организовать прогулки с автором. В силу объективных (в основном)
и субъективных обстоятельств, автору не удалось увидеть своих печатных
художественных произведений (нехудожественных — технических, пожалуй, было даже
с избытком). Главное объективное обстоятельство — малость литературного
дарования, субъективное — характер автора (пассивность, неуверенность в наличии
потребности у кого-либо прочесть авторские писания). Были две неудачные попытки
(самые робкие и неэффективные) послать по почте (то есть в «самотек») некоторые
свои стихи: первый раз в «Юность» в 70-е гг., второй — в «Огонек» В. Коротича в
конце 80-х. Первая попытка встретила «суровый, но справедливый» отказ (у автора
все же хватило ума или не хватило характера, и то и другое в данном случае
похвально, не настаивать, не суетиться, то есть не уподобляться персонажу одной
из миниатюр И. Ильфа и Е. Петрова, предлагавшего печатному органу поставлять
именно ту часть худших произведений, которые все равно этим органом
публикуются). Во втором случае (на нынешний взгляд автора, здесь уже стихи были
качественными) тоже был отказ, но с оговорками ответившей литконсультантши, что
ей лично присланные произведения понравились (возможно, это говорилось просто из
ни к чему не обязывающей вежливости) и она пыталась их «протолкнуть» в печать,
но «…сами понимаете, как это сложно…» и т. д. Автор понял и — успокоился,
памятуя строки А. Галича:
«Эрика берет четыре копии,
Вот и все, и этого достаточно!
Несколько сборничков стихов и прозы было изготовлено методом
самиздата (1977-88 гг.) — обычно 5 экземпляров на машинке + переплетная
мастерская (тогда это было дешево). Такие сборнички дарились родным, друзьям;
читались (или возвращались просто перелистанными) еще некоторыми знакомым. Были
и лестные отзывы, но автор видел в них значительную дозу доброжелательства и
комплиментарности. По поводу своего графоманства автор еще рискнет высказаться
«без зеркала», поясняя в основном самому себе свои же недостатки. Почему «без
зеркала», автор тоже постарается объяснить.
Всеми признано, что любой человек — это целый мир. Миры эти
бывают и микроскопическими, но все равно самодостаточными, и обычных размеров (у
большинства обычных людей), и гигантскими, соизмеримыми с космическими (у
гениев). И каждый мир включает реальную составляющую (открытую для других в виде
публичной жизни человека) и ирреальную (иррациональную) — грезы, фантазии. Эта
ирреальная составляющая иногда материализуется и выходит в мир людей, например
как гениальные изобретения, открытия, учения или произведения высокого
искусства. Всеми также признано, что мир — театр, а наша жизнь — игра.
Материализующиеся ирреальные составляющие великих миров, реализуясь, то есть
превращаясь в реальность, завоевывают, преображают мир людей, навязывают ему
свои правила игры ((политика, компьютеризация, Интернет, например). Но, участвуя
вольно или невольно в этих глобальных играх, каждый человек не отказывается
(просто не может отказаться) и от своих личных или локальных. Он живет и в
реальном мире (то есть в мире частично чужих игр, не считая, конечно, «игр
природы»), но не уходит окончательно и из своего мира (мирка). Он может,
безусловно, так увлечься играми других, что переключит на них свою
иррациональную составляющую полностью: скольких людей увлекают, поглощают
многочисленные «хобби» — самые распространенные игры. Встречаются и очень
цельные натуры, у которых мир органично един: они поглощены полностью «одной, но
пламенною страстью»; это либо сверхэмоциональные индивидуумы, либо
сверхталантливые и гениальные.
Автор всегда считал свой (обычных размеров) мир, имеющим
значительную ирреальную составляющую. Ему приходилось и пока приходится (пока
жив) играть в чужие игры (работа, быт), но он не мог прожить и без игр
собственных. Одна из них — стихотворство (не скажу «поэзия» — это самый высокий
уровень). Но сначала о любви к играм. Часто мне приходилось и приходится
выполнять не слишком интересную для себя работу (на службе, по дому). Я всегда
старался превращать эти занятия в игру (без ущерба, безусловно, для результата),
сочиняя правила, скажем, арифметические, геометрические, лингвистические (игра
цифрами, числами, словами, их сочетанием, повторяемостью) и т. п. Сразу занятие
становилось легче, забавнее, время, потраченное на него, — короче.
Теперь о том, что касается игры в стихосложение. «Сочинять» я
начал, еще будучи подростком (лет с 11-12-ти). Про все, обо всем. Ночью, во
время прогулок, в очередях. Что-то записывал (потом), многое забывалось. Но мне
нравилась игра в стихоплетство, нравилось повторять про себя сочиненное,
уточнять, «улучшать». Интенсивность этих внутренних занятий была самой разной.
Периодами (часто годами) не сочинялось ничего. Часто, даже чаще всего, рождались
какие-то отрывки, несколько строчек. Они выражали, иногда смутно, некие грезы,
мечты, фантазии, иногда субъективные преломления реальных событий, иногда
быстрые реакции на мимолетные мысли, политические и общественные явления; порой,
если записывалось что-то, возвращался к этим строкам, как мне казалось,
поправлял (шлифовал) их. Эта мимолетная игра практически никак не отражалась на
будничном (видимом миру) течении жизни, хотя, наверное, давала временную
отключку, релаксацию. В опытах со стихами меня всегда больше всего привлекала,
нравилась игра слов, звуков, легкость построения строк. Стихотворения как бы
законченные я всегда мог «спеть»; будучи совершенно музыкально не одаренным, тем
не менее почти для каждого стихотворения (кроме, безусловно, тех, что заведомо
сочинялись нарочито запрозаиченными) я «знал» мелодию. Итак, правила моей игры —
легкость, жонглирование словами, мелодичность. Один из знакомых (многолетний
сотрудник моей жены, инженер) как-то познакомился с двумя моими самиздатовскими
сборниками, вроде ему кое-что понравилось, он отобрал три стихотворения, сочинил
к ним свою музыку (ниже №№ 5.3; 9.1 и 9.4) и исполнял (особенно часто, какое-то
время почти постоянно, одно — № 9.1) на своих концертах. Юлий Зыслин (речь идет
о нем; вообще-то в данном тексте я избегаю упоминания фамилий живых людей из
соображений тактичности, но он с семьей — женой, детьми, внуками — недавно
перебрался в Штаты, поэтому прочесть эти страницы уже никак не сможет) был, как
у нас принято называть, бардом (с гитарой, естественно), создателем и
исполнителем «авторских» песен. Сочинял он их на стихи многих великих и просто
хороших поэтов и на собственные стихи (подарил мне свой сборничек, изданный на
личные средства в 1992 г.), организовывал сначала для сотрудников своего
предприятия музыкальные (очень неплохие) вечера, потом концерты в других залах,
в том числе, например, в Музее музыкальной культуры им. Глинки, в Музее
театрального искусства им. Бахрушина; часто на свои концерты приглашал меня.
Однажды, когда я ему принес в дар сочиненное в метро по пути на концерт
стихотворение, он тут же экспромтом сделал из него песню и исполнил ее (№ 8.4).
Был он, конечно, не слишком известен, «не раскручен», но концерты давал и вне
Москвы, например, на цветаевских мероприятиях, состоял членом Союза
композиторов. Вообще он был очень милым, приветливым человеком, я ему весьма
благодарен за внимание. Пишу об этом потому, что хотя во мне самом песни Ю.
Зыслина на мои стихи «пелись» по-другому, но, видимо, в них (стихах) все же было
что-то музыкальное (что, несомненно, для меня очень лестно). Совсем недавно
(после написания черновика этих заметок) дошла до меня весточка о Ю. Зыслине (и
привет от него): он и в США неутомим (а ведь он даже на пару лет старше меня),
организует встречи, концерты, выступает, поет, конечно, для русскоязычных.
Теперь о зеркалах. Меня всегда удивляло очень распространенное
выражение «зеркальное отражение» (в смысле точное, неискаженное). Так говорят о
событиях и персонах. Но ведь это нонсенс. Зеркало дает перевернутое (всего-то на
180 º) изображение. Я себя после зеркала не
узнаю на фотографиях (лицо мое не слишком симметрично), но я-то не очень люблю
свое изображение как на фото, так и в зеркале. А ведь очень многие
(профессионально — актеры, модели, политики; любительски — женщины, особенно
красивые или почитающие себя таковыми, щеголи, «нарциссы» в конце концов) просто
срастаются с зеркалами, приклеиваются к ним. Я считаю, что на себя лучше глядеть
мысленным взором, так точнее, в зеркале предполагается увидеть себя для других,
для общества, но ведь это не так. Вот и некоторые стихи свои я оцениваю как
изображение в зеркале, то есть с искаженным в меру смыслом («Мысль изреченная
есть ложь…»). Но есть и вообще «Зазеркалье». Там уже все вывернуто наизнанку
(хотя иногда именно изнанка и дает приближение к истине). Сильны в этом были
обэриуты, иногда и мне хотелось проникнуть к ним в мир абсурда, который является
часто адекватным оформлением окружающего нас мира и нас самих. (Дело, конечно,
не в небрежных, неточных выражениях, которые, увы, все больше засоряют
прекрасный и точный русский язык — вот и Д. Лихачев умер, кто теперь защитит
язык!? — «довлеет» в смысле подавляет, господствует, «эпицентр» в смысле просто
центр и т. д., что само по себе очень печально; дело в соотношении
реальность-зеркало-зазеркалье, этой триадой вообще-то с философской точки зрения
и можно описать нашу жизнь. Правда, не забудем, что возвращение в реальный мир
из зазеркалья происходит сквозь зеркало).
Раз уже пошла речь о поэзии, позволю себе остановиться еще на
некоторых моментах. Во-первых, о распространенном мнении, что стихи поэта — это
он сам. Данное суждение справедливо лишь в какой-то степени (№ 2), причем это
касается не только поэзии, но и литературы вообще и, если брать шире, искусства
(живописи, музыки). Были творцы, которым полностью хватало своего мира («Эмма
Бовари — это я…»), другие давали простор своей фантазии, грезам, мечтам
(Александр Грин, Дж. Конрад; вряд ли можно представить себе В. Набокова Г.
Гумбертом, например).
2.
Увы, Пегас
меня в полет
Бесплатно
не берет,
Поэт я или
рифмоплет
Не зная
наперед.
И мой
лирический герой,
Увы, совсем
не я;
Порою
ангел, а порой –
Тупица и
свинья…
Поэт
невольником рожден:
Поэзия —
тюрьма.
А от него
читатель ждет
Свободы и
ума!
1980
Музы и лирика
(справка)
Поэты, в частности Пушкин, называли вдохновительницей своей
поэзии — Музу, но у древних греков муз было 9, причем две из них — Эвтерпа и
Эрато — покровительствовали лирической поэзии и лирической песне. Изображали их:
Эрато — с лирой, Эвтерпу — с флейтой, по-видимому, поле их деятельности во
многом совпадало. Но вот упоминания имен их у поэтов позднего времени я не
встречал, в отличие от имен других муз (Клио, Терпсихоры, Мельпомены), которые
фигурируют часто. Ну а поэты приватизировали, всю Музу, им недостаточно
покровительства только Эрато и Эвтерпы, ведь поэзия рассматривается шире, чем
просто лирика (от лиры), она включает в себя эпические (муза Каллиопа),
сатирические и другие поэтические формы. Под лирикой же понимают сейчас не
только интимную, любовную поэзию, но и вообще художественное отображение
внутренней жизни, любого субъективного переживания, вынесение на свет
внутреннего монолога в форме различных поэтических или музыкально-поэтических
(вот музыка уж точно приватизировала Музу по определению) произведений
(например, сонета, элегии, романса, песни, просто стихотворения).
В лирике такое слияние-раздвоение автора и его творений вещь
частая, все зависит от характера творца, его вкусов, его таланта. У нас принято
все измерять Пушкиным. Чуть ниже я также напишу немного о своем восприятии
Пушкина и пушкинианства. А вот пока слово самому поэту, тем более, что лучше
него сказать трудно, если вообще возможно.
«Замечу кстати; все поэты –
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились , и душа
моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила …»
(Евгений Онегин, I, LVII,
но курсив мой, да простит мою дотошность дух
Пушкина).
Сам я по своей натуре (правда, непонятно в кого) интроверт, мне
очень трудно бывает сказать открыто, громко об истинных чувствах (№3), но зато
легко говорится о том, что меня интересует, но не задевает слишком глубоко, или
что, как мне представляется, будет звучать красиво, образно. Мне кажется, что
такой подход объясняет и содержание большинства моих «мечтательных»
произведений, в данном случае имеется в виду то, что называют «интимной»
лирикой, хотя понятие лирика значительно шире — это и гражданские переживания, и
взгляд на мир с философских позиций. В двух последних случаях я всегда был более
экстравертным, ибо потаенного («образа тайного») тут не было.
3.
Я посвятил преступно мало
Тебе любовных, нежных строк
И главы нашего романа
Я рифмой оперить не смог.
Воображаемых красавиц
Садами песен окружив,
Я улепетывал как заяц
От голоса своей души.
Я брал в страну полночных сказок
Острот галоп, стихов аллюр.
Но я боялся как проказы,
Любя тебя, сказать: люблю!
Казалось мне, что это слово
Вспорхнет, едва начав дышать,
И от меня умчится, словно
Гонимый ветром детский шар.
И, покрывая расстоянья
Над океаном городов,
Мгновенно станет достояньем
Всех любопытных глаз и ртов.
Вот почему тебе так мало
Я посвятил любовных строк
И главы нашего романа
Я рифмой оперить не смог.
1963
Во-вторых, об отношении к поэзии вообще, которую я очень люблю
(русскоязычную, потому что в других языках я весьма слаб, тем более для
восприятия поэзии, а переводы — это все равно поэзия русскоязычная, иногда даже
превосходящая оригинал). Мне очень нравятся многие поэты, всех не перечислить;
назову лишь (о Пушкине речь особая и дальше, конечно, поэзия его — одна из
вершин, но не всегда он мне близок по духу): Лермонтова, Пастернака,
Мандельштама, Цветаеву, Северянина, Высоцкого (да, именно так, в этом ряду)… В
1987 г. я, уверовав в правоту слов Надежды Мандельштам, составил для себя
антологию, правда, превратив ее составление тоже в игру: разделив поэтов на свой
вкус по значительности — совсем как в советском литературо- и вообще все-ведении
— «гениальные», «великие», «знаменитые» и т. д. — и установив для каждой
категории, естественно, именуемой не так, как вышеприведенные, официальные,
лимит на количество включенных стихотворений. Скажу сразу, что были у меня три
«весовые» категории и лимиты на них соответственно установлены 20; 10 и 5; все
равно получилось 4 тома — на машинке в переплетах; в высшую — «абсолютную»
попали семеро: Пушкин, Лермонтов, Блок, Пастернак, Мандельштам, Ахматова,
Цветаева; но тогда был еще малодоступен И. Бродский, да и вообще зарубежье
далеко не все было опубликовано. Нравились мне в поэзии легкость, красота
звучания (музыкальность, аллитеративность), образность (метафоричность),
точность формулировок, афористичность — короче, ничего оригинального (№4).
Нравились мне многие стихи Бальмонта, Белого, Анненского, Маяковского, Светлова,
Ахмадулиной, Новеллы Матвеевой. Не то чтобы я вольно или невольно подражал
любимым поэтам или отдельным произведениям, но, несомненно, влияние на мои
творения они оказывали.
4.
В стихотворные кущи
Мне забраться бы глубже!
День, к паденью бегущий,
Вряд ли этому служит.
Лишь бессонница может
В этом деле помочь:
Словно скатерть, положит
Беспредельную ночь.
И на пиршество духа
Высочайшего класса
Явит яства для уха,
Явит яства для глаза.
За «Гренадой» Светлова
Будут Белый и Блок
С мелодичностью слова
И графичностью строк.
Будут рифмы — как запах,
Будут мысли — как рана:
Северянин (для зала)
С Пастернаком (для храма),
И Марина, и Анна –
Как рыдание арф,
И удар барабана —
Вознесенского дар!
1978
Пару слов о «легкости». «Легкость в мыслях необыкновенная» — у
Хлестакова (известно, что гоголевский «Ревизор» тоже от Пушкина); эта
легковесность (в голове) отнюдь не охватывает всю «легкость» вообще. Есть, как
говорится, легкость и легкость. Другая легкость (не легковесность) — это и
непринужденность, раскованность, это и воздушность, окрыленность, это и облака,
ангелы, это и Вивальди, Моцарт, это и Хокусай, Дега, это и «Горные вершины…»,
«Мело, мело по всей земле…», это и сам Пушкин (чего не скажешь, например, о
Достоевском). Я бы назвал именно Пушкина гением этой легкости — проявлялась она
и в стихах и в жизни. Мне всегда нравились стихи легкие (они могли быть и
достаточно длиннострочными, как многие у Пастернака), даже и не слишком вроде бы
глубокие, но без претензий на «глубину» — стихи многих поэтов Серебряного века и
опять молодого Пушкина: «Румяной зарею…»
Но хватит, пожалуй, танцевать вокруг имени Пушкина (тем более,
что таких танцев всегда было у нас сверх всякой меры), рискну сказать немного и
о своем отношении к нему и к его культу.
Совсем недавно (июнь 1999 г.) Россия всенародно, истово водила
хороводы вокруг духа Пушкина, формально отмечая 200-летие со дня рождения, а
фактически разрисовывая самыми языческими узорами своего идола. Все читали,
пели, танцевали Пушкина, славословя, фальшивя, надрываясь. Духу поэта и прежде
было неуютно в России, особенно в Советской (№5) и постсоветской, где из него
делали то учебное пособие («Образ Онегина в …»), то непримиримого борца за
свободу народа (который — «Подите прочь — какое дело поэту мирному до вас!…»),
то опять же непреклонного державника, славянофила, руссофила, то образец морали,
мужа, семьянина, то образец чуть ли не плейбоя, циничного сластолюбца и т. д. и
т. п.
5.
Конечно, сердцем охладей,
Не смог бы он до нас добраться.
Но царь — дурак или злодей,
Уже не просто разобраться.
Но роковая Натали
Поэта выше или ниже,
Уже не различишь вдали
Из узкой социальной ниши…
Но он прорвать века сумел:
До нас дошел душой неистов.
И вот исследований мел
Жуют плеяды пушкинистов.
Теперь поэта каждый миг
Запеленгован и изучен,
Описан в сотнях пухлых книг,
Обысторичен, онаучен.
Куда бы он не подался:
В сортир ли, в баню или к даме,
За ним следит Россия вся –
Ему не скрыться за годами.
За ним внимательно следит,
Сочувствуя и осуждая,
Литературный эрудит
И просто дура молодая.
Вперед, читатели, за ним!
Не будет гению покоя!
Поэт при жизни был гоним,
Преследует, но чтоб такое!
Клянет он славу, не судьбу,
Но тщетно воздух сотрясает:
Над ним хихикает в гробу
Первопроходец Вересаев.
1981
Дело доходило обычно до маразма, абсурда, абракадабры. Сам
президент, с трудом выдавливая из себя слова, поведал свыше миру и народу, что
он, видимо, мучаясь от бессонницы или государственных дум, в 2 часа ночи взял
Пушкина и почитал, понимаете… Вспомнился анекдот о лучшем памятнике Пушкину
(рассказывали его в год 100-летнего ленинского юбилея) из тех времен, когда
призами венчались скульптуры, картины: 3-й приз — Ленин читает Пушкина»; 2-й
приз — «Пушкин читает Ленина»; 1-й приз — «Ленин». Сейчас Ленин из общенародного
идола превращен просто в спорную историческую фигуру, и, естественно, свято
место занял Пушкин (другие кандидаты или недостаточно бесспорны или недостаточно
раскручены исторически). Вот я процитировал: «Подите прочь…», а как же «И долго
буду тем любезен я народу…», но ведь «я — любезен», а не «мне народ любезен», да
и потом Пушкин любил, верно, принимать величественные позы (опыт его позерства
перед дамами уникален), как на московском памятнике Опекушина, недаром: «Пока
свободою горим…», пока!
Конечно, Пушкин, как бы не перекручивали память о нем, остается
гениальным, величайшим, первым русским поэтом — и все, но разве этого мало?
Остальное — от лукавого. Ни образцом морали, ни великим историком (как
Карамзин), ни глубоким философом (как Чаадаев) он не был и быть не стремился.
Есть его дивные стихи — и будут, пока будет русский язык. О Пушкине написаны
Монбланы книг. Мне лично ближе всего три из них (из тех, что я прочел): П.
Губера «Дон-Жуанский список Пушкина» (1923), Абрама Терца (А. Синявского)
«Прогулки с Пушкиным» (1966-68, Дубровлаг) и Ю. Дружникова «Узник России»
(закончена в 1987, в США).
В этих книгах о личности поэта говорится с достаточным
пиэтетом, но в них есть живой Пушкин, а не мумия с «хрестоматийным глянцем» (по
словам Маяковского). Ничего дурного я не хотел бы сказать и о многих других
книгах про поэта, но мне ближе эти три.
П. Губер деликатно разбирает взаимоотношения поэта с женщинами
(до момента женитьбы), но показывает, что над ним (и сам поэт этого не отрицал)
господствовали только две стихии: удовлетворение чувственным страстям и поэзия.
Цинизм Пушкина известен: жизнь одно — поэзия другое. «Я помню чудное мгновенье…»
(1825) и слова из письма С. А. Соболевскому: «…а пишешь о т-те Керн, которую с
помощью Божией я на днях у…» (1828). О его неджентльменском отношении к
некоторым женщинам, не устоявшим перед его, поэта, «бесстыдным бешенством
желаний», выражении этого отношения в достаточно откровенных, неэтичных
последующих отзывах о них (женщинах) и вообще о раскрытии другим лицам в
гусарском лихачестве, стремлении побахвалиться своими победами, которые должны
были бы оставаться в тайне от мира, известно немало. Взять хотя бы эпизод вроде
бы тайного свидания с графиней Фикельмон — Долли, дамой из высшего света,
внучкой М. Кутузова, супругой австрийского посла. С моей точки зрения, это его
как мужчину, как личность украшает мало. Наверное, я очень отсталый и в этом
смысле человек (и от его и от своего времени).
Не был Пушкин ни истинно религиозным, ни истово патриотичным,
ни высоко моральным. Однако не это главное, что извлек я из Губера, а
сформулированные им тезисы отношения Пушкина к русской культуре: он не был
выразителем русской культуры (проповеднической, социально-гуманитарной,
оппозиционной государству, во многом идейно враждебной Западу, Европе). У
Пушкина — наследника XVIII века (по Губеру)
— муза по ту сторону добра и зла; нет этической проповеди, учительства,
моралистского прекраснодушия; при идейных шараханиях от антиабсолютизма к
апологетике монархического образа правления для России; нет вражды, а наоборот
тяга к Западу; он — «Француз» по образованию и вкусам; он — свидетель прошлого и
провозвестник будущего (до которого нам и сегодня, увы, далеко).
Ю. Дружников развивает мысль об устремленности Пушкина на
Запад, о его тоске по Европе, о стремлении и попытках (к сожалению, неудачных)
вырваться из России (Лермонтов сказал за него перед своей ссылкой, правда,
«всего лишь» на Кавказ: «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ…»).
Пушкин в молодые годы — не только диссидент по выражению наших дней (не
единственный), но и отказник. Пушкин не любил родного дома, семьи, родителей;
перед кончиной не вспоминал о недавно умершей матери, не просил позвать к себе
ни отца, ни брата, ни сестру.
А. Синявский писал: «Скольких людей мы помним только за то, что
их угораздило жить неподалеку от Пушкина». И далее: «Некоторые считают, что с
Пушкиным можно жить. Не знаю, не пробовал. Гулять с ним можно». Синявскому
удавалось это даже в Дубровлаге. Я с ним полностью согласен; гулять можно и
хорошо — по поэзии и вообще по жизни легко и приятно, играя в различные игры от
чисто развлекательных до весьма серьезных.
Я уделяю здесь так много внимания Пушкину по двум причинам:
говоря о поэзии, без него, его гениальности, легкости, изящества поэта не
обойтись — он отправная точка; его переживания, связанные с отчуждением от
российского государства, общества, ментальности, мне понятны и близки.
Много говорить о себе, сверх того, что сказано, не хочется и не
стоит. Во-первых, потому, что ничего значительного ни я сам, ни моя жизнь не
представляют. Во-вторых, тем, кто прочтет эти страницы, достаточно знакома моя
жизнь и моя явленная миру личность. Но кое-что еще мне сказать хотелось, в
частности связанное с обнародуемыми здесь стихами.
Я никогда не чувствовал себя в нашей стране своим. Само мое
происхождение, судьба родителей, мои жизненные обстоятельства (безусловно, не
трагические, но и не совсем безмятежные) формировали во мне отчуждение от
государства, страны, общества, которое с возрастом усиливалось. Мне дорога моя
семья (жена, сын и невестка, внучка), мне близки мои друзья, приятны многие
знакомые, я люблю русский язык, русское слово, культуру (литературу,
классическую музыку, живопись) России, но мне чужды (№ 6) страна, общество,
толпа и, конечно, государство (и социалистическое и нынешнее, практически мало
изменившееся). Я себя не ощущаю лицом какой-либо национальности, не чувствую
этнической закваски. Больше всего во мне, видимо, еврейской крови, наверно, есть
польская и какая-нибудь еще (если бывает вообще еврейская, славянская и другая),
но для меня просто неприемлем любой национализм, ксенофобия. Я становлюсь в
какие-то моменты евреем, сталкиваясь с проявлениями антисемитизма по отношению к
себе, своим родным и друзьям, и вообще в обществе. По самоощущению я
вненационален, космополитичен (как и мои родители, они называли это
интернационализмом), я — западник. Я любил Москву («Но люблю мою бедную землю,
оттого что иной не видал…» — писал О. Мандельштам), я в ней вырос. она напитала
меня (наряду с книгами) культурой (театры, музеи, архитектура, консерватория).
Но сегодняшняя лужковская безвкусно-показательная Москва мне чужда. Профессию
мне выбрала жизнь, но я полюбил ее (профессию); достиг кое-чего (чуть выше
среднего уровня поднялся), временами увлекался работой (большая игра), сейчас
направление науки и техники, в котором я что-то значил, не востребовано
обществом, я тружусь не как узкий специалист (в положительном смысле), а вообще
в рамках профессии, работа не тягостна, но и не вдохновляюща (работа есть
работа, и слава Богу, что есть). Любил и люблю классическую музыку вплоть до
Бернстайна и Шнитке — здесь мой авангардизм кончается, люблю живопись вплоть до
первого авангарда и отдельных художников поставангарда (О. Рабин, Зверев,
Шемякин, Краснопевцев и др.), люблю литературу (классику и просто хорошую),
любил путешествовать (в пределах возможностей рядового совтуриста — Союз +
Восточная Европа), полюбил собирать марки по живописи, теперь прекратил это
занятие, любил и люблю шахматы, играл мало и непрофессионально, но внимательно
слежу за событиями. Осталось не так уж много лет, но семья, друзья, глаза (чтобы
видеть мир и читать) — достаточно для моих лет.
6.
Хорошо иметь истоки,
Жить в объятиях среды:
Можно слабым быть и стойким ,
Благодушным и жестоким,
И не думать про следы.
И не рваться в поднебесье –
Песни петь и без него.
Без корней же — не до песен:
Без корней же как ни бейся,
Как ни тужься, как ни вой,
Все равно не станешь свойским,
Свойским в доску мужиком:
Будь гранитом или воском,
Одиноким или с войском —
Будешь только чужаком!
1980
Хотелось бы, конечно, пожить в другой, более совершенной, чем
Россия, стране, лучше европейской, но жить, а не доживать; ничего не хочется
загадывать, но время на нормальную, самостоятельную, независимую жизнь ушло. Был
ли счастлив? И да и нет. «А кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой?» —
ответил О. Мандельштам своей жене на ее сетования. Что же остается говорить мне
после таких слов мудреца? Единственное: дай-то, Судьба, лучшую жизнь моим
потомкам.
Родителей я очень люблю: их имена, их лица на сохранившихся
фотографиях (а лицо матери и в памяти). Родили они меня в той стране и в ту
эпоху, в которых жили сами («Времена не выбирают…»). Сегодня я старше матери
(она умерла в 62 года — № 7), гожусь в отца своему отцу (его расстреляли в 40
лет). Их взгляды и поступки — их время, мои — мое. Я благодарен им за все: за
жизнь, за гены — и я им не судья (их судьи, увы, были ничтожествами и
каннибалами. Недавно открылись некоторые детали, касающиеся жизни отца; для меня
это чрезвычайно важно, поэтому ниже я привожу небольшой очерк о его судьбе,
написанный в том числе по некоторым свежим следам согласно просьбе моей
троюродной сестры Кристины — польской журналистки, для использования материала в
журнале или книге для польского читателя (я дал Кристине карт-бланш в этом
смысле). Из очерка об отце убраны только расшифровки некоторых понятий и
терминов, приведенных специально в расчете на возможных
читателей-поляков.
7. Матери
Слезы ни единой не проронил.
А если и плакал,
То, значит, от ветра.
Тебя схоронил –
Себя схоронил…
А вечером снова тебе звонил
И ждал
Напряженно
Ответа…
1963 <<
Назад Далее>>
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
