[ Домой ]
[ Кузнецкие дни Ф.Достоевского ] [ Черный человек сочинителя Достоевского ]
[ Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов ]
|
М. М. Кушникова КУЗНЕЦКИЕ ДНИ ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Страница 3 из 6 Место в памяти. Почему — и правомерно ли — мы уделяем такое место Исаевой не только в жизни, но и в творчестве Достоевского, а, соответственно, отстаиваем «место памяти» для Кузнецка, прибежища «грозного чувства», где завязался — один из важнейших в биографии Достоевского! — кузнецкий узел. Исаева не была «тихим ангелом» подобно Анне Григорьевне, которая, по отзывам современников, «свою личность ценила, поскольку она отражала личность мужа и поскольку она была женой Достоевского». Не была она ни героиней, ни «инфернальницей» — роковой, «демонической» женщиной. А была она, наверное, из истинно родного для Достоевского мира, что «за чертой». Она осмелилась — не в Петербурге, не в Москве, не в Париже! — распорядиться своей жизнью по собственному усмотрению, находясь в фокусе провинциального внимания, которое посильнее самой мощной увеличительной линзы. Отношения с Исаевой и требовали как раз постоянного, необходимо для Достоевского «предела». Исаева была созвучна Достоевскому по силе духа и потому не могла раствориться в нем. Не стала она и помощницей, подобно Анне Григорьевне, и беспощадный талант Достоевского отринул ее, а современники «грозного чувства», равно как и отдаленные потомки, допустили непростительную слепоту: незамеченной осталась исподвольная причастность Исаевой едва ли не ко всему будущему творчеству Достоевского. А между тем это с ней Достоевский познал тот рубеж, за которым человек отбрасывает шелуху рисовки — не до того ему! — и обнажает в предельных, необычных условиях все подспудное, ими мобилизованное. Это с ней Достоевский узнал бесценную горечь обнажения человеческой души — может быть, отсюда во всем его творчестве невыносимо незащищенные, словно «подсмотренные» глубины. Исаева встретила Достоевского не в дни величия, и не оно влекло ее к нему. А. Е. Врангель, верный летописец этого романа, сообщает: «В Федоре Михайловиче она приняла горячее участие, приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его: скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Она знала, что у него падучая болезнь, что у него нужда в средствах крайняя, да и человек он «без будущности», говорила она. Федор же Михайлович чувство жалости и сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом молодости». Незаурядность избранниц Достоевского была во многом взращена, питаема и приумножена теми интеллектуальными сокровищами, которые были им доступны и из которых они черпали всю жизнь. Насколько труднее было Исаевой не только быть, но и оставаться незаурядной в ее обстоятельствах! Она не живала в больших и просвещенных городах, не вращалась в среде лучших умов своего времени, не посещала музеев, выставок и библиотек. Она довольствовалась скудным запасом впечатлений, которые могла почерпнуть в самой глубинной провинциальной среде, где самообразование — своеобразный подвиг. Очевидно, значительность ее характера и богатство духа были врожденными, и потому общение с ней так влекло окружающих… Бывают люди, судьба которых предопределена не только на короткую человеческую жизнь, но и на долгий срок будущей памяти. Стою в маленьком доме, где жила Исаева, женщина драматической судьбы, и представляю, что вот собрались здесь те, кто знали ее или хотя бы пристрастно к ней присматривались… Мордасовские «львицы»: Решительно не может быть как все, возомнила из себя ученую женщину. Александр Егорович Врангель, дипломат, путешественник, ученый: «Она была начитана, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенное жива и впечатлительна». Дочь Достоевского от второго брака Любовь Федоровна: Вдова маленького чиновника питала чуть ли не демоническую страсть «к красавцу учителю» из Кузнецка, что объясняется ее «африканским происхождением». Петр Петрович Семенов, будущий Тян-Шанский, путешественник, ученый, общественный деятель: «Она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества… и была она «хороший человек» в самом высоком значении этого слова». Чокан Валиханов, казахский просветитель, историк, этнограф: Мария Дмитриевна — сама любезность, простота и обаяние. Она умна, а главное, добрый человек. Артем Иванович Гейбович, друг Достоевского, пехотный капитан, бывший ротный командир 7-го линейного батальона, где служил солдат, унтер-офицер и, наконец, прапорщик Достоевский: «Милой и неоцененной Марии Дмитриевне с глубочайшим почтением целую щедрую ручку… все вещи, подаренные мне как ими, так и вами, сохраняются у меня… Здоровья, здоровья и здоровья желаю вам. Вы оба в нем так нуждаетесь…». Анна Григорьевна Сниткина, вторая жена Достоевского казнит Исаеву молчанием. Неуклонно сводит счеты с «Пашенькой», давно ставшим Павлом Александровичем, — как известно, он и после смерти матери продолжал жить с Достоевским, называя его отцом. Старательно вымарывает — даже из писем Достоевского — упоминания об Исаевой, как уже было сказано. По отзыву современниц, «Анна Григорьевна умеет любить и ненавидеть до конца»! Федор Михайлович Достоевский: «О друг мой, она любила меня беспредельно, и я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо» (из письма к А. Е. Врангелю вскоре после смерти Исаевой). И еще — «была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу!» (В беседе с девушкой-«семидесятницей», через много лет после смерти Исаевой). И как общая, беспощадно правдивая оценка ситуации в том же письме к Врангелю: «Несмотря на то, что мы были с нею положительно несчастны вместе — по ее страстному, мнительно и болезненно-фантастическому характеру, мы не могли перестать любить друг друга; даже, чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу…» Мария Дмитриевна Исаева, женщина «болезненно-фантастического характера», которая так живо напоминает нам Настасью Филипповну: «Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, — даже уважаема и его родными, письма их так милы и приветливы, что, право, остальное стало для меня трын-трава» (из письма к сестре В. Д. Констант, вскоре после венчания). Эти строки Марии Дмитриевны в предполагаемый разговор не входят, хотя, может быть, задуманы в этом домике. Они написаны еще в отблеске «кузнецкого праздника», когда Анна Николаевна Катанаева, близкая приятельница Исаевой, устраивает хлебосольную свадьбу, на которой веселился «весь Кузнецк»; когда Достоевский очаровал кузнецкое общество и — превосходный танцор! — вскружил головы кузнецким дамам; когда, накинув на плечи длинный военный плащ, подолгу гулял с Марией Дмитриевной по городским улицам… Есть в воспоминаниях А. Г. Достоевской любопытная деталь. В сентябре 1867 года она записала в свой «женский» дневник: «…Федя постоянно мне толкует, что я очень дурно одета, что я одета, как кухарка, что на кого на улице ни поглядишь, все одеты, туалеты, только одна я одета как бог знает кто. Право, мне это было так больно слушать, тем более, что я сама вполне хорошо понимаю, что я одеваюсь ужасно, из рук вон плохо. Но что же мне делать… ведь если бы он мне давал хотя бы 20 франков в месяц для одежды…» Невольно сопоставляет тональность отношений Достоевского с Анной Григорьевной и с Марией Дмитриевной. Могли бы быть адресованы ей, объекту «грозного чувства», прозаические упреки в отсутствии вкуса, в неумении одеваться? Вряд ли вообще мог Достоевский замечать, во что одета Исаева — тем более при ее-то тогдашних обстоятельствах! — в его сознании она парила над буднями. Очевидно, «грозное чувство» не всякому выпадает в жизни, а уж выпадает — так единожды, и ничто с ним не сравнится ни до, ни после… …Прекрасен был кузнецкий праздник. Свидетельство тому воспоминания очевидцев, приведенные в названной статье Булгакова, из которой мы узнаем, что «благодаря участию Катанаевой свадьба вышла весьма пышная». Вспоминает кузнечанка Т. М. Темезова: «За народом едва можно было протолкаться вперед. Конечно, присутствовало в церкви и все лучшее кузнецкое общество — Анна Николаевна их всех пригласила. Дамы были все разнаряжены. В церкви — полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание все на него обратилось. И я смотрела с любопытством: хоть мне и было только 16 лет, но я слышала, что он не простой человек — писатель. Он, помню, был уже немолодой… довольно высокий, — выше, пожалуй, среднего роста… Лицо имел серьезное. Одет он был в военную форму, хорошо, и вообще мужчина был видный. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла невеста, также с двумя шаферами. Худенькая, стройная и высокая, Мария Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, — хоть и вдовушка. Венчал священник о. Евгений Тюменцев… Были и певчие…» Почти то же самое сообщает о свадьбе и другой очевидец Д. Н. Окороков, который был наблюдательнее шестнадцатилетней девушки, увлеченной только парадностью свадебной церемонии. «Он был лично знаком с Фед. Михайловичем и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались еще до свадьбы у Катанаевых, — читаем мы в статье Булгакова, — Достоевский присутствовал на них вместе с невестою. По словам Окорокова, он всегда бывал в очень веселом расположении духа, шутил, смеялся. Это сообщение должно для нас быть особенно интересным. Как известно, вообще Фед. Михайлович отличался характером необщительным, даже мрачным. Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, от мест, неприятных тяжелыми воспоминаниями, Фед. Михайлович чувствовал себя если не вполне счастливым, то удовлетворенным. Этим и можно объяснить его хорошее расположение духа, о котором говорит и на котором, нужно прибавить, прямо настаивает Окороков». Это ли не прямое указание, что был, был-таки «кузнецкий праздник», и значение его хорошо понимали и Окороков, и патриот своего города Булгаков, который, возможно, стремился привлечь внимание общественности именно к кузнецкому домику. Тем более что из этой же статьи мы узнаем: «Домик расположен на Полицейской улице, которая три года назад (т.е. в 1901 году) переименована в улицу Достоевского. Домик состоял из двух комнат, коридора-передней и кухни. Недавно обшили домик тесом». К статье прилагается рисунок автора… Однако все это попутно. Главное, маленький дом в Старокузнецке — свидетель «кузнецкого праздника» Достоевского! Гибель грозного чувства. Но почему так неожиданно быстро дописана глава «Исаева»? Знала ли она, «образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучавшаяся,… ищущая счастья», — это Достоевский, величайший психолог, писал об Исаевой! — знала ли она, что глава «Исаева» дописана уже задолго до ее смерти? В Твери, только что вернувшись из Сибири, писатель сетует: «Живу точно на станции. Даром теряю время». «Взял на себя заботы семейные и тяну их». И ничего более. Это Достоевский пишет Врангелю, поверенному «грозного чувства» кузнецкой поры. Жива, жива еще Мария Дмитриевна, а реквием по ней уже написан. Кузнецкий праздник закончен. Узел счастливых и грозных дней затянулся. Недолго же после кузнецкого венчания жило «грозное чувство» Достоевского-человека! Но Достоевский-сочинитель сохранил память об Исаевой навсегда, и следы ее нетрудно заметить во всем последующем его творчестве. Из писем Ф. М. Достоевского к брату М. М. Достоевскому Москва 20 марта/64 …Марья Дмитриевна очень слаба: вряд ли проживет до Пасхи. Александр Павлович прямо сказал мне, что ни за один день не ручается. У нас теперь живет Варвара Дмитриевна. Если б не она, то не знаю, что и было с нами. Она слишком помогла всем нам своим присутствием и уходом за Марьей Дмитриевной. Вот все, что могу сообщить о себе. Ни у кого я не был, по причине болезни. Вчера видел на улице Плещеева. Очень он мне обрадовался, полагал, что я в Петербурге. Сообщил кой-что о московских, то есть что вечера у Аксакова, по случаю смерти его сестры, прекратились, и т.д. и т.д….
Москва 26 марта/64 Марья Дмитриевна до того слаба, что Александр Павлович не отвечает уже ни за один день. Долее 2-х недель она ни за что не проживет. Постараюсь кончить повесть поскорее, но сам посуди — удачное ли время для писанья? Не слыхал ли чего о Паше? Кроме одного письма — ничего не написал, а я велел каждую неделю. Что с ним делается, как он живет? Ради бога, урвись как-нибудь или поговорить с ним, или пошли к нему на квартиру, что там делается? Это негодяй какой-то! Вот что еще, брат: он, пожалуй, будет еще потом меня упрекать за то, что я его не выписал в Москву, чтоб проститься с матерью. Но Марья Дмитриевна положительно не хочет его видеть и сама тогда прогнала из Москвы. Ее мысли не изменились и теперь. Она не хочет его видеть. Чахоточную и обвинять нельзя в ее расположении духа. Она сказала, что позовет его, когда почувствует, что умирает, чтобы благословить. Но она может умереть нынче вечером, а между тем сегодня же утром рассчитывала, как будет летом жить на даче и как через три года переедет в Таганрог или в Астрахань. Напомнить же ей о Паше невозможно. Она ужасно мнительна, сейчас испугается и скажет: «Значит, я очень слаба и умираю». Чего же мучить ее в последние, может быть, часы ее жизни? И потому я не могу напомнить о Паше. Хотелось бы мне, чтоб он знал это, если можешь, вырази это ему как-нибудь, но не пугай тоже очень (хотя его, кажется, не испугаешь). Еще одна важная очень просьба: как умрет Марья Дмитриевна, я тотчас же пришлю телеграмму к тебе, чтоб ты немедленно отправил Пашу, непременно в тот же день, в Москву. Невозможно, чтоб он и на похоронах не присутствовал. Платье у него все цветное, и потому очень надо, перед отправлением, успеть ему, где-нибудь в магазине, готовых платьев (здесь и далее не хватает отдельных слов — верхний правый угол письма оторван) черное — сюртук: штаны, жилет (…) дешевейшую цену. Все это я тебе (…) прошу и умоляю тебя как единственного моего друга, сделай это и окажи мне эту великую услугу в моем тяжелом положении немедленно, как получишь телеграмму. А она будет, может быть, скоро… Москва, 15 апреля/64 Милый брат Миша, Сейчас, в 7 часов вечера, скончалась Марья Дмитриевна и всем вам приказала долго и счастливо жить (ее слова). Помяните ее добрым словом. Она столько выстрадала теперь, что я не знаю, кто бы мог не примириться с ней. Прощай, милый брат, обнимаю тебя крепко. Твой Ф. Достоевский… Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю Петербург 31 марта/65 …Да, Александр Егорович, да, мой бесценный друг, Вы пишете и соболезнуете о моей роковой потере, о смерти моего ангела брата Миши, а не знаете, до какой степени судьба меня задавила! Другое существо, любившее меня и которое я любил без меры, жена моя, умерла в Москве, куда переехала за год до смерти своей от чахотки. Я переехал вслед за нею, не отходил от ее постели всю зиму 64-го года, и 16-е апреля прошлого года скончалась, в полной памяти, и, прощаясь, вспомнила всех, кому хотела в последний раз от себя поклониться, вспомнила и об Вас. Передаю Вам ее поклон, старый, добрый друг мой. Помяните ее хорошим, добрым воспоминанием. О, друг мой, она любила меня беспредельно, я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо. Все расскажу Вам при свидании, — теперь же скажу только то, что, несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе (по ее странному, мнительному и болезненно фантастическому характеру), мы не могли перестать любить друг друга; даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу. Как ни странно это, а это было так. Это была самая честнейшая, самая благороднейшая и великодушнейшая женщина из всех, которых я знал во всю жизнь. Когда она умерла, я хоть мучился, видя (весь год), как она умирает, хоть и ценил и мучительно чувствовал, что я хороню с нею, — но никак не мог вообразить, до какой степени стало больно и пусто в моей жизни, когда ее засыпали землею. И вот уже год, а чувство все то же, не уменьшается… …И вот я остался вдруг один, и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась разом надвое. В одной половине, которую я пережил, было все, для чего я жил, а в другой, неизвестной еще половине, все чуждое, все новое и ни одного сердца, которое бы могло мне заменить тех обоих. Буквально — мне не для чего оставалось жить. Новые связи делать, новую жизнь выдумывать! Мне противна была даже и мысль об этом… Еще десять лет назад лишь робко намечались вешки, хоть сколько-нибудь помогавшие понять, почему столь страстное стремление друг к другу, соединившее, наконец, Достоевского с его избранницей, почти тотчас же изжило себя. Была гипотеза: «Поединок». Два человека, равно независимые, с равно сильным характером, оказываются связанными повседневной жизнью. Известно, самое жестокое испытание чувства — будни. По несостоятельности, болезни (алкоголизму) своего первого супруга, Мария Дмитриевна долгие годы была «главой семьи». Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю: «…Можете ли вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом!.. она, образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучавшаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная…» И вот — возвращение в Семипалатинск, знавший падение А. И. Исаева и помнивший еще ссыльного солдата Достоевского. Казалось бы — судьба дарует Достоевскому маленький триумф. Что же встало между ними? Достоевский погружен в работу, в собственные дела по налаживанию контактов с «просвещенными столицами», ввиду будущего возвращения, он хлопочет об устройстве пасынка Паши в Омский кадетский корпус. Казалось бы, — куда лучше. Но — все это, едва ставя Исаеву в известность о своих планах и уж никак с ней не советуясь, как бы забыв о ее «безграничном здравом смысле» и «твердом, сильном характере». Она же, «умница, знающая людей», замыкается в себе. Она ко вторым, или, вернее, никаким ролям не привыкла. Даже в беде. Между супругами растет раздражение. Думая об этом, просто-таки ощущается тяжкое молчание, нависшее в семипалатинских комнатах: каждый ждет первого слова от другого, каждый оберегает пуще всего свое достоинство, каждый хочет дать почувствовать другому его место. Некая защелка в сердцах закрывает доступ чувству. Чувство умирает. За отсутствием доверительной непринужденности, которая создает единственный приемлемый для чувства климат… Была гипотеза: «Духовность и физиология». Пока Мария Дмитриевна с супругом Александром Ивановичем Исаевым жили в Кузнецке, роман с Достоевским был скорее «влюбленной дружбой». Более тесное общение случалось, очевидно, лишь как редкостный дар, хотя бы по воле обстоятельств. Затем разлука, за полтора года — две мимолетные встречи. Обратимся вновь к тональности единственно сохранившегося письма Достоевского к Исаевой, первого после ее переезда в Кузнецк: Благодарю Вас беспредельно за Ваше милое письмо с дороги, дорогой и незабвенный друг мой, Марья Дмитриевна… Ведь друзьями же мы были здесь, над6еюсь ими и останемся. Неужели разлука нас переменит?.. К тому же Вы знаете, я мнителен; можете судить об моем беспокойстве… Я так к Вам привык. На наше знакомство я никогда не смотрел, как на обыкновенное, а теперь, лишившись Вас, о многом догадался по опыту… родная сестра не была бы до меня и до моих недостатков добрее и мягче Вас… Письма из Кузнецка в Семипалатинск, а тем более из Семипалатинска в Кузнецк шли с каждой почтой. Итак — эпистолярный роман, совершенно в духе середины прошлого века? Смею думать, это не преувеличение. Но фактор разлуки действует исподволь и безошибочно. Говорят, разлука гасит слабые чувства и в пожар раздувает сильные. Не то ли случилось с Достоевским, который после года разлуки уже говорит о «грозном чувстве»… Из писем Ф. М. Достоевского А. Е. Врангелю. Люблю ее до безумия, более прежнего. Тоска моя о ней свела бы меня в гроб и буквально довела бы меня до самоубийства, если б я не видел ее… Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую… Но вот судьба соединяет влюбленных. Высокодуховная натура, причем, как известно, уже в ту пору весьма болезненная, Исаева никак не могла соответствовать бурливому темпераменту Достоевского, о чем легко догадаться, перечитывая его переписку с Анной Григорьевной. Вчерашние влюбленные оказываются разделенными растущим отчуждением и постоянно тлеющим раздражением, в силу недовольства и несоответствия темпераментов друг другу. И так тоже невидимая черта могла перечеркнуть годы безрассудного влечения Достоевского к Исаевой… И, наконец, гипотеза: «Сочинение романа въяве». Возможно, самая состоятельная из всех, способных объяснить гибель «грозного чувства». Ведь Исаева — первый виток будущей плеяды «униженных и оскорбленных» в творчестве Достоевского. Как уже было сказано, она и неудачливый ее супруг — оба как бы герои романа «по-достоевски». Мог ли сам Достоевский остаться в стороне от этого жизненного узла? Ведь Достоевский — великий генератор страдания и жадный потребитель «сладости страдания»; к этому мы еще вернемся. Пока же Исаева во плоти, ставшая супругой и потерявшая ореол роковой недосягаемости, могла Достоевского и не волновать. Он просто ее не видел. Вернее, видел уже не ее. Катерину Ивановну Мармеладову, Грушеньку, Зину — видел. А Исаеву — нет. Она как таковая свою миссию уже выполнила. Она стала прототипом блистательной и трагической Настасьи Филипповны, и Настасья Филипповна «влюбила» в себя Достоевского. Так выписан ее образ в романе «Идиот», что не усомнишься. Стала ли Исаева безразличной для Достоевского так невдолге? Перестал ли он любить ее, помимо всего прочего — объект страдания и источник его, столь необходимый для духовной климата Достоевского? Любил ли, но истязал невольно, сам того не ведая, выписывая «въяве» фабулу жестокого романа? В письмах к А. Е. Врангелю в марте и апреле 1856 года особенно ярко высвечивается история этой любви-муки, любви-страдания. Ее взлета, развития. В более поздних посланиях к нему же — история угасания чувства. Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю Семипалатинск, 23 марта/56 г. Пятница. …Уведомляю Вас, что дела мои в положении чрезвычайном. Дама (моя) грустит, отчаивается, больна поминутно, теряет веру в надежды мои, в устройство судьбы нашей и, что всего хуже, окружена в своем городишке (она еще не переехала в Барнаул) людьми, которые смастерят что-нибудь очень недоброе: там есть женихи. Услужливые кумушки разрываются на части, чтоб склонить ее выйти замуж, дать слово кому-то, имени которого еще я не знаю. В ожидании шпионят над ней, разведывают, от кого она получает письма? Она же все ждет до сих пор известия от родных, которые там у себя, на краю света, должны решить здешнюю судьбу ее, — то есть возвратиться ли в России или переезжать в Барнаул. Письма ее последние ко мне, во все последние время становились все грустнее и тоскливее. Она писала под болезненным впечатлением: я знал, что она была больна. Я предугадывал, что она что-то скрывает от меня. (Увы! я этого Вам никогда не говорил: но еще в бытность Вашу здесь моей исключительной ревностью я доводил ее до отчаяния, и вот не потому-то она теперь скрывает от меня.) И что ж? Вдруг слышу здесь, что она дала слово другому, в Кузнецке, выйти замуж. Я был поражен как громом. В отчаянии я не знал, что делать, начал писать к ней, но в воскресенье получил и от нее письмо, письмо приветливое, милое, как всегда, но скрытное еще более, чем всегда. Меньше прежнего задушевных слов, как будто остерегаются их писать. Нет и помину о будущих надеждах наших, как будто мысль об этом уже совершенно отлагается в сторону. Какое-то полное неверие в возможность перемены в судьбе моей в скором времени и наконец громовое известие: она решилась прервать скрытность и робко спрашивает меня: «Что если б нашелся человек, пожилой, с добрыми качествами, служащий, обеспеченный, и если бы этот человек сделал ей предложение — что ей ответить?» Она спрашивает моего совета. Она пишет, что у нее голова кружится от мысли, что она одна, на краю света, с ребенком, что отец стар, может умереть, — тогда что с ней будет? Просит обсудить дело хладнокровно; как следует другу, и ответить немедленно. Уверения в любви были, впрочем, еще в предыдущих письмах. (неразб.) прибавляет, что она любит меня, что это одно еще предположение и расчет. Я был поражен как громом, я зашатался, упал в обморок и проплакал всю ночь. Теперь я лежу у себя (неразб.). Неподвижная идея в моей голове! Едва понимаю, как живу и что мне говорят. О, не дай господи никому этого страшного, грозного чувства. Велика радость любви, но страдания так ужасны, что лучше бы никогда не любить. Клянусь Вам, что я пришел в отчаяние. Я понял возможность чего-то необыкновенного, на что бы в другой раз никогда не решился… Я написал ей письмо в тот же вечер, ужасное, отчаянное. Бедненькая! ангел мой! Она и так больна, а я растерзал ее! Я, может быть, убил ее этим письмом. Я сказал, что я умру, если лишусь ее. Тут были и угрозы и ласки и униженные просьбы, не знаю что. Вы поймете меня, Вы мой ангел, моя надежда! Но рассудите: что же делать было ей, бедной, заброшенной, болезненно мнительной и, наконец, потерявшей всю веру в устройство судьбы моей! Ведь не за солдата же выйти ей. Но я перечел все ее письма последние в эту неделю. Господь знает, может быть, она еще не дала слово и кажется так; она только поколебалась. Но — она меня любит, она меня любит, это я знаю, я вижу — по е грусти, тоске, по ее неоднократным порывам в письмах и еще по многому, что не напишу Вам. Друг мой! Я никогда не был с Вами вполне откровенным на этот счет. Теперь что мне делать! Никогда в жизни я не выносил такого отчаяния… Сердце сосет тоска смертельная, ночью сны, вскрикиванья, горловые спазмы душат меня, слезы то запрутся упорно, то хлынут ручьем. Посудите же и мое положение. Я человек честный. Я знаю, что она меня любит. Но что если я противлюсь ее счастью? С другой стороны, не верю я в жениха кузнецкого! Не ей, больной, раздражительной, развитой сердцем, образованной, умной отдаться бог знает кому, который, может быть, про себя и побои считает законным делом в браке. Она добра и доверчива. Я ее отлично знаю. Ее можно уверить в чем угодно. К тому же сбивают с толку кумушки (проклятые) и безнадежность положения. Решительный ответ, то есть узнаю всю подноготную ко 2-му апреля, но, друг мой, посоветуйте же, что мне делать? Впрочем, к чему я спрашиваю Вашего совета? Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости. Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш! Само собой разумеется, что если б уладились дела мои (на счет манифеста), то я был бы предпочтен всем и каждому; ибо она меня любит, в этом уверен я. Скажу же Вам, что у нас, на нашем языке (у меня с ней), называется устройством судьбы моей: переход из военной службы в статскую, место при некотором жалованье, класс (хоть 14-й) или близкая надежда на это и какая-нибудь возможность достать денег, чтобы прожить, по крайней мере, до устройства окончательного дел моих. Само собой разумеется, что выход из военной или поступление в статскую — хоть это только и без класса и без больших денег — сочтется с ее стороны за чрезвычайную надежду и воскресит ее. Я же с своей стороны объявляю Вам мои надежды; чего мне надобно наверное, чтоб отбить е от женихов и остаться перед ней честным человеком, а потом уже спрошу Вас: чего мне ожидать из того, что мне надобно, что может сбыться, что не сбыться? — так как Вы в Петербурге и многое знаете, чего я не знаю… …в последнем и в предпоследнем письмах она пишет, что любит меня глубоко, что жених только расчет, что умоляет меня не сомневаться в любви ее и верить, что это только одно предположение, последнему я верю; может быть, ей предлагали и ее уговаривают, но она еще не дала слова; я справлялся о слухах, отыскивал их источник, и оказывается много сплетен. К тому же, если б дала слово, она бы мне написала. Следовательно, это еще далеко не решено. Ко 2-му апрелю жду от нее письма. Я требовал полной откровенности и тогда узнаю всю подноготную. О друг мой! Мне ли оставить ее или другому отдать. Ведь я на нее имею права, слышите, права! Итак: переход мой в статскую службу будет считаться большою надеждою и ободрением… …Нет, я не подлец перед ней! А так как она сама упоминает, что рада без сожаленья бросить всех женихов для меня, если б только у нас уладились дела, то, значит, я еще ее избавлю от беды. Но что я говорю! Это решено, что я ее не оставлю! Она же погибнет без меня! Александр Егорович, душа моя! Если б Вы знали, как жду письма Вашего! Может быть, в нем есть положительные известия, тогда пошлю его ей в оригинале, а если нельзя, вырву строки о надеждах на устройство судьбы моей и пошлю… …Поймите же и ее положение. Она с жадностью ждет перемены в судбе моей, и все нет да нет ничего! Она приходит в отчаяние и, понимая, что она мать, что у ней есть ребенок, поколебалась на возможность, если мои дела не устроятся, выйти замуж. Еще две почты назад она писала мне, успокаивая мою ревность, что ни один из кузнецких не стоит моего пальца, что она хотела бы мне сказать что-то, но боится меня, что кругом нее интригуют всякие гады, что все это так грубо делается, без малейшего знания приличий; уверяет в том же письме, что она более чем когда-нибудь чувствует, что я необходим ей, а она мне, и пишет: «Приезжайте скорее, вместе посмеемся». Конечно, посмеемся над проделками кумушек, давших себе слово выдать ее замуж. Но ведь она, бедная, слабая, всего боится. Ведь, наконец, собьют ее с толку, а главное, загрызут, если увидят, что она не поддается на их проделки, и она будет жить одна среди врагов. Поймите же, что это для нее смерть и гибель выйти там замуж! Я знаю, что если б малейшая надежда в судьбе моей — и она бы воскресла, укрепилась духом и, получив письмо отца (с разрешением), уехала бы в Барнаул или в Астрахань. Что же касается до меня, то, конечно, мы были бы с ней счастливы. В браке со мной она была бы всю жизнь окружена хорошими людьми и хорошим, большим уважением, чем с тем чиновником. Я уверен, что могу прокормить семью. Я буду работать, писать. Ведь если не будет теперь никаких даже милостей, все-таки можно будет перейти в штатскую, взять 14-й класс поскорее, получать жалованье, а главное, я могу печатать. Буду с деньгами. Наконец, ведь это все не сейчас, а к тому сроку дело уладится. Знаете, что я ей отвечал и чего прошу у нее? Вот что: что так как раньше окончания траура, раньше сентября то есть, она не может выйти замуж, то чтоб подождала и не давала тому решительного слова. Если же до сентября мое дело не уладится, то тогда, пожалуй, пусть объявит согласие. Согласитесь, что если б я бесчестно и эгоистически действовал с ней, то повредить бы ей не мог просьбой подождать до сентября. К тому же она любит меня. Бедненькая! Она измучается. Ей ли с ее сердцем, с ее умом прожить всю жизнь в Кузнецке бог знает с кем. Она в положении моей героини в «Бедных людях», которая выходит за Быкова (напророчил же я себе!). Голубчик мой! пишу Вам все это для того, чтоб Вы действовали всем сердцем и всей душой в мою пользу. Как на брата надеюсь на Вас! Иначе я дойду до отчаяния! К чему мне жизнь тогда! Клянусь Вам, что я сделаю тогда что-нибудь решительное. Умоляю Вас, ангел мой! А если Вам когда-нибудь понадобится человек, которого надо будет послать за Вас в огонь и в воду, то этот человек готов, это я, а я не покидаю тех, кого люблю, ни в счастье, ни в беде, и доказал это! и потому: ангел моя, 4-я просьба. Ради бога, не теряя времени, напишите ей в Кузнецк письмо и напишите ей яснее и точнее все надежды мои. Особенно, если есть что-нибудь положительное в перемене судьбы моей, то напишите это ей во всех подробностях, и она быстро перейдет от отчаяния к уверенности и воскреснет от надежды, напишите всю правду и только правду. Главное подробнее. Это очень легко. Вот так: «Мне передал Ф. М. Ваш поклон (она Вам кланяется и желает счастья) — так как, я знаю, Вы принимаете большое участие в судьбе Ф. М., то спешу порадовать Вас, есть вот такие-то известия и надежды для него…» и т. д. Наконец: «Я много думал о Вас. Поезжайте в Барнаул, там Вас примут хорошо» и т. д. Вот так и напишите, да еще: она писала мне, что Вы, уезжая, ей написали. Очень рада и благодарна, что Вы ее не забыли, но пишет, что ничего не видно из письма Вашего, что ей хорошо будет в Барнауле, что Вы даже не пишете, согласен ли Барнаул принять меня, и что она не знает поэтому: не примут ли ее с досадою, как попрошайку, когда она явится туда. Верно, Вы были в хлопотах и расстройстве сами, когда так неполно и вскользь ей написали. Понимаю это и не ропщу на Вас. Но, ради бога, поправьте теперь дело. Для меня, для меня это сделайте, мой ангел, брат мой, друг мой! Спасите меня от отчаяния! ведь Вы больше чем кто другой могли бы понять меня… [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]
| ||||
|
|
|
|
|
|
|
|
© 1990- 2004. М. Кушникова. © 1992- 2004. В. Тогулев. Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна. Web-master: Брагин А.В.
|
