[ Домой ]
[ Кузнецкие дни Ф.Достоевского ] [ Черный человек сочинителя Достоевского ]
[ Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов ]
|
М. М. Кушникова КУЗНЕЦКИЕ ДНИ ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Страница 2 из 6 Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю Семипалатинск, 14 августа / 55. С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Александр Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!» В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. «Нужда руку толкала принят, — пишет она, — и приняла… подаяние!» Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад, в Семипалатинске (а я уверен, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказываетесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, — я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело… Но рассудите: Вы их знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Александр Иванович и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей, от себя — тяжело! С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок. Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. Положим, Вы были очень мало знакомы. Но он остался Вам должен; теперь она знает, что Вы дали мне деньги, — и потому написать есть случай, даже бы надо было, — как Вы думаете? Не много, несколько строк… Но боже мой! Я, кажется, Вас учу, как писать! Поверьте мне, Александр Егорович, я очень хорошо знаю, что Вы понимаете, может быть, лучше другого, как обходиться с человеком, которого пришлось одолжить. Я знаю, что Вы с ним удвоите, утроите учтивость; с человеком одолженным надо поступать осторожно; он мнителен; ему так и кажется, что небрежностию с ним, фамильярностию хотят его заставить заплатить за одолжение, ему сделанное. Все это Вы знаете так же, как и я; если бог дал нам смысл и благородство, то мы иначе и не можем быть. Noblesse oblige, а Вы благородны, это я знаю. Но я знаю тоже, по Вашим словам, что Ваш кошелек не совсем исправен в эту минуту. И потому, если послать не можете, то и моего письма к ней не посылайте, а после возвратите мне. Меня же, сделайте мне милость, уведомьте с 1-й почтой, послали Вы письмо или нет? Он Вас вспомнил при смерти. Кажется, так было, что он (его слова) «не смеет и думать предложить Вам взамен долга», — но просит передать Вам книгу «в память о себе» («Сподвижников Александра», помните это богатое издание; он получил ее из Петропавловска, где оставил). Вам книгу пришлют… «Может быть, я только один из здешних и умел ценить его», — писал Достоевский об Исаеве. Однако в других письмах, — например, в письме в М. М. Достоевскому, описывается «загрубелая натура» этого «прекрасного человека», по отношению к которому Достоевский чувствовал себя впоследствии несправедливым. …И предстали перед Ягве сыны его (ангелы) и среди них сатана, «падший ангел». И сказал Ягве сатане: «обратил ли ты внимание твое на раба моего Иова, Ибо нет такого, как он, на земле; человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла». И отвечал саната Ягве и сказал: «разве даром богобоязнен Иов?.. Но простри руку твою и оснись всего, что у него, благословит ли он тебя?» — гласит книга Иова, одна из самых «еретических» в Старом завете. /Иов. №: 6-11/. И Ягве по наущению сатаны подвергает верного Иова жестоким испытаниям. Заметим, сатана — не просто дух зла. Среди ангелов он продолжает фигурировать, ибо он — «падший ангел». Падший за многое свое ведение и за дерзость, от ведения проистекающую. Он же — «злое начало» (назовем его так условно), наущает Ягве, который являет собой «доброе начало», так безжалостно испытывать смиренного Иова. Зачем? По нынешним понятиям — психологический эксперимент: а если поместить объект в такие-то и такие-то условия… Сатана советует Ягве сделать Иова из человека благополучного человеком «униженным и оскорбленным» — каково тогда Иов себя проявит… Но разве творчество Достоевского не представляет собой преимущественно исследование мира людей, попавших в экстремальные условия, в которые он, писатель, их ввергает, словно бог — Иова? Исаев, как и Мария Дмитриевна — один из первых пост-каторжных «униженных и оскорбленных», которых так неистово просматривает писательский взор во внешне обыденном климате провинциального городка, где окружающая благопристойная среда так обманчива. Прозреть здесь «униженность и оскорбленность», пожалуй, труднее, чем в «Мертвом доме», где все поголовно унижены и оскорблены. Итак — Исаев, в его обстоятельствах в пору встречи с Достоевским, в меру благополучен. Он естественно добр и великодушен к опальному Достоевскому и «ходит за ним как за братом». По сравнению с Исаевым, это он, Достоевский, находится в запредельных условиях… Так не могло ли так случиться, что «падший ангел» в душе вчерашнего обитателя «Мертвого дома», обремененного всеми обидами и сомнениями запредельного мира, шепнул… …А Исаева для Достоевского — обворожительна. И он не только не противится возникшей между ними «влюбленной дружбе», он не может не знать, что Исаев — отнюдь не простоватый и не наивный человек («А между прочим, это была натура сильно развитая, добрейшая. Он был образован и понимал все, об чем бы с ним ни заговорить. Он был, несмотря на множества грязи чрезвычайно благороден») — об их чувстве догадывается. Но — молчит. Иов терпит испытание и выдерживает его с честью. Он прилично и даже тепло прощается с Достоевским, отбывая в Кузнецк, ничем не выдав отчаяния нелюбимого и обманутого мужа, которое могло лишь усугубить и, конечно, усугубило его болезнь и нравственное падение. Это притом, что, как мы знаем из писем Достоевского, тот даже читал, бывало, Исаеву нотации (как Ягве — Иову) — на правах дружбы. И — не только. Из воспоминаний А. Е. Врангеля Мы поехали с Ф. М. провожать Исаевых… Я взял Достоевского в свою линейку. Исаевы поместились в открытую перекладную телегу — купить кибитку им было не по средствам. Перед отъездом они заехали ко мне, на дорожку мы выпили шампанского. Желая доставить Достоевскому возможность на прощание поворковать с Марией Дмитриевной, я еще у себя здорово накатал шампанским ее муженька. Дорогою по сибирскому обычаю повторили; тут уж он был в полном моем распоряжении; немедленно я его забрал в свой экипаж, где он скоро заснул, как убитый. Ф. М. пересел к М. Д… Мог ли Достоевский, защитник «униженных и оскорбленных», стоять в стороне от этого «доунижения» Исаева — Иова, Исаева — одного из прототипов будущего Мармеладова, к которому писатель проникнут таким искренним сочувствием… Этот виток в фабуле романа, которую Достоевский, может даже неосознанно, сам для себя намечал уже как писатель, то есть как бы глядя со стороны, а не как персонаж этого же романа, — удался вполне. Право, кузнецкий Иов оказался на высоте, может, даже по сравнению с Иовом из Ветхого завета, который, прежде чем пасть ниц перед грозным Ягве, высказывал немало богохульных мыслей. Может быть, и так тоже зарождался в «банке образов» будущий Мармеладов — реванш А. И. Исаеву, — который почему-то же называет себя «бедным Иовом»!.. И тогда эпитафия на надгробной плите Исаева получает весьма глубокий смысл: как слова раскаяния — да будешь жить вечно, за то, что верил мне; но и как слова клятвы — веруй, бедный Иов, что через меня обретешь бессмертие… Не тот ли самый «падший ангел» водил рукой Достоевского, когда он писал Марии Дмитриевне строки, в которых «были и угрозы и ласки и униженные просьбы», и о которых Достоевский вспоминает: «Я, может быть, убил ее этим письмом», не он ли, «падший ангел», — порождение унижений и неверия после «Мертвого дома» — заставляет писателя так пристально, так запоминающее следить за каждым ее шагом, вслушиваться в интонации голоса, может, больше, чем в слова, — для будущих «фантомов», что народятся от вчерашних данников «грозного чувства». Не может ли оказаться, что беседа Ивана Карамазова с чертом, пусть весьма отдаленно, находится в связи с первым «психологическим экспериментом» — над А. И. Исаевым, подсказанным в посткаторжную пору Достоевскому-писателю «падшим ангелом», что, в конечном счете, живет в душе каждого из нас точно так же, как «особый мир» Достоевского — стоит лишь вглядеться — так плотно нас окружает… Не от этого ли диалога между Иваном Карамазовым и чертом, не от этого ли борения между злом, осознанным, умеющим себя обосновать, и добром, основанным сугубо на логике человечности, тянутся невидимые нити к фатальному обстоятельству, о котором уже говорилось: защитник униженных и оскорбленных, Достоевский, нередко сам оказывается причиной их бед и, перешагивая через их страдания, шествует предопределенным путем в бессмертие. Коллизия с Исаевым, да и гибель «грозного чувства» — тому порука. Случайно ли образ «слезы младенца» — один из лидирующих в творчестве писателя. Не стала ли М. Д. Исаева той «слезой», не заметив трагичности которой, писатель воспарил за черту земных отношений с завоеванной им женщиной в высшую сферу лишь ее образных отражений, куда сам же ей доступ закрыл. Но об этом — ниже. Примечание к фабуле. Итак, ушел из жизни незадачливый чиновник, Мария Дмитриевна Исаева свободна, и фабула ее романа вышла, кажется, на прямой путь. Но нет. Достоевский на ней жениться не может — сам беден, унижен, бесправен. И вот находится в Кузнецке «добрый человек», приятель покойного Исаева, учитель рисования Николай Борисович Вергунов, уроженец Томска, двадцати четырех лет от роду, и сам не так давно переведенный в Кузнецкое уездное училище. Готов жениться. И Исаева всерьез о таком браке подумывает. Она пишет Достоевскому и спрашивает совета. Достоевский примчался в Кузнецк. Рискнул. Были дела по службе в Барнауле, а уж отсюда-то… И вот в этом маленьком доме состоялась встреча, все более затягивающая узел. Что такое — Вергунов, Достоевский устанавливает с ним чуть не дружеские отношения. Исаева же таит свои соображения. Кузнецк, в отличие от Семипалатинска, даже как будто «пригрел» ее. Кузнечане хоть и любопытны, но более мягки нравом. Это только поначалу, пока еще человек не прижился, к нему относятся с настороженностью. У Марии Дмитриевны появились близкие друзья — семья окружного исправника, Иван Миронович и Анна Николаевна Катанаевы. Теперь ей уже не так одиноко, и, похоже, она вовсе не торопится замуж. Даже за Достоевского. И именно за него. Почему бы? Странно — но о браке не говорит и Достоевский! Напротив, совершенно «по-достоевски», он хлопочет о предоставлении учителю Вергунову более выгодного места. Александр Егорович Врангель собирается в Омск — вот случай, чтобы обратиться к всесильному генерал-губернатору Гасфорту («Хвалите Вергунова на чем свет стоит»), хотя Достоевский знает, что у образованного, либерального Врангеля с «автором новой религии для туземцев» Гасфортом, так прямо и заявлявшим: «Здесь я — царь!», имеется счет давний и трудный. Что это? Отказ от Исаевой? Снисходительность и даже расположение к удачливому сопернику? Отнюдь нет. Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю Семипалатинск, 14 июля 1856. …Я был там, добрый друг мой, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Опять повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не все еще решено; ты и я и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без нее. Я пропал, но и она тоже. Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего в виду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями? И не оставит ли он ее впоследствии, через несколько лет, когда еще она (3 слова нрзб.), не позовет ли он ее смерти! Что с ней будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он все-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Все может быть впоследствии. Что, если он оскорбит ее подлым упреком, когда поверит (?), что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, — разрывается мое сердце. Ее счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла. Резоны упали перед мыслью, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил ее, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне — меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда ее не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное — у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я ее знаю! По ее же вызову я решился написать ему все, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась ко мне опять всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и имеет плакать! Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил все, что может произойти от неравного брака… …А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление — дружескую, братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся: сверх того вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею. Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает… Итак, в Кузнецк отправлено некое «общее» письмо, адресованное вместе Исаевой и Вергунову. В нем изложены все сомнения, возникшие после того, как в Кузнецке состоялась встреча с соперником. И в то же самое время Достоевский хлопочет об устройстве соперника, о его делах. В этих хлопотах нет никакой последовательности — без такого зигзага фабулы роман «по-достоевски» не получился бы. Раз Достоевскому на Исаевой жениться нельзя — производства в офицеры нет и денег тоже, — значит Исаевой ничего иного не остается, как выйти за Вергунова, а Достоевскому — спасти Исаеву через помощь, оказанную Вергунову. («Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для этого ему надо место, перетащить его куда-нибудь… Хоть бы в бедности она не была, вот что!») Достоевского лихорадит! Но это только на первый взгляд. На самом деле — это «предельная ситуация», когда всем уже не до приличий, потому что речь идет о спасении человека. А по сравнению с этим — что такое условности? Вот мы говорим — «особый мир Достоевского». А был ли этот мир «особым»? Может, все иначе — в предельных условиях, в которые Достоевский ставит постоянно своих героев, и логика особая, хотя и очень строгая. От этой особой логики отчаянья, возможно, и колебания Исаевой в ту пору — а совместимы ли окажутся они с Достоевским в обыденных, «не предельных» условиях. И это после двух лет отчаянного стремления друг к другу и железной настойчивости Федора Михайловича в достижении этого дня? «Отказаться мне от нее (Исаевой — М. К.) невозможно никак, ни в коем случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается 2 года, слышите, 2 года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости», — это голос Достоевского. Что сказала бы Исаева? Возможно, что она чересчур родственна по силе духа Достоевскому и именно потому брака с ним опасалась. Парадокс? Но это тоже — на первый взгляд. Ибо какое же духовное родство и у кого могло оно быть с личностью столь необыкновенной, как Достоевский? Не странно ли — он был влюбчив. Влюбчив — как художник — в яркие и сильные характеры. У него был бурный роман с Аполлинарией Прокопьевной Сусловой, женщиной «инфернальной» в представлении современных ей обывателей. И Суслова отказала Достоевскому. Он просил руки Анны Васильевны Корвин- Круковской (впоследствии Жаклар), сестры Софьи Ковалевской, одной из будущих героинь Парижской Коммуны, — и она отказала ему. Почему? Как известно из ее же признаний, именно потому, что быть родственной по духу Достоевскому значило поступиться всем, что такое родство составляло — силой духа, собственными интересами, увлечениями, одаренностью — «раствориться» в Достоевском. В сокрушительном его таланте. В ослепляющей его личности, которая под обманчивой простотой была похожа на коварную воронку, втягивающую в себя любого, кто только с ней соприкасался. Согласилась на брак, мгновенно и без смятения, двадцатилетняя Анна Григорьевна Сниткина, будущая вторая жена писателя, прожившая с ним 14 лет, до конца его жизни. Сорокачетырехлетний Достоевский называет ее «помощницей и утешительницей» и считает «человеком нужным и необходимым», а многие современники — без особого добра — «конторой по изданию сочинений Достоевского». Анна Григорьевна, которая признавалась, что вышла замуж за Достоевского «по головной, идеальной любви»; Анна Григорьевна, которая в своих воспоминаниях рассказывает лишь наиболее гладкую часть правды о Достоевском-памятнике, замалчивая многие эпизоды из жизни Достоевского-человека. А он сам, человек, сетует на себя: «Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил…» И совсем по-другому согласилась на брак с Достоевским Исаева. Она — отважилась. Ничуть не заблуждаясь в значимости сделанного шага и после стольких колебаний! Вторая интермедия, ведущая в сегодня. В феврале, дня шестого 1857 года, поставлены наконец под «Обыском брачным № 17» подписи поручителей, которые не подозревают, конечно, что в этот миг переступили черту, отделяющую небытие, уготованное каждому, от истории, в которую отнюдь не всякий получает доступ. Они, жители Кузнецка, горстка друзей Исаевой, этот доступ получили, оказавшись волей случая на одной жизненной странице с Исаевой и Достоевским. Этот документ, единственное вещественное свидетельство причастности Кузнецка к жизни великого писателя, окажется, к сожалению, переданным Семипалатинскому дому-музею, так, словно «грозное чувство» писателя и вовсе к Кузнецка касательства не имело… Единственный экземпляр выписки из брачного акта, увенчавшего почти трехлетний период смятений Достоевского, представлен в Новокузнецке лишь скромной фотокопией, хотя значимость этого документа для творческой биографии Достоевского и для истории Кузнецка не требует доказательств. Есть и еще одна косвенная утрата, которую открыла перед нами булгаковская статья: «Посещал Достоевский часто венчавшего его священника, о. Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию». С Тюменцевым Булгаков виделся в 1904 году. Вот как недавно еще был жив самый непосредственный участник «кузнецкого праздника», у которого хранилась автобиография Достоевского, подаренная ему «после…»! Может быть, после смерти Исаевой? Тогда подобная автобиография может быть исповедью, которой Достоевский считал себя обязанным человеку, так тесно связанному с памятью Исаевой. Разве такая автобиография, подаренная «после», — не та же повинная перед женщиной, жизнь которой Достоевский отнюдь не скрасил? Утраченное письмо. Итак, письмо, о котором идет речь, утрачено. В списке утраченных и отыскался его след. Казалось, искать нужно в переписке 60-х годов прошлого века. Но вот «Материалы и исследования» № 7 Института русской литературы (Пушкинского дома). В публикации П. В. Бекедина «Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке» — текст двух писем, история которых наводит на многие размышления. В 1884 году, задумав написать посмертно биографию своего супруга, А. Г. Достоевская оказалась, очевидно, в затруднительном положении. «Кузнецкий период» писателя предстал совершенно не подтвержденным какими-либо документами, а тем более письмами, поскольку известно, что А. Г. Достоевская ревниво относилась к памяти М. Д. Исаевой и ее «следы» из переписки и иных записей Достоевского почти совершенно стерты. Теперь же Анне Григорьевне пришлось искать даже «Обыск брачный № 17», запечатлевший тридцатью годами раньше триумф «грозного чувства». Она обращается к знакомому преподавателю Томской семинарии А. Голубеву с просьбой прислать не только названный документ, но, как следует из приведенных ниже писем, — по-видимому, и любые сведения, касающиеся пребывания Ф. М. Достоевского в Кузнецке и Семипалатинске как жениха, а потом и супруга Исаевой. «Отношение к вопросу» Анны Григорьевны, похоже, достаточно известно, потому что Голубев, не отсылая ее непосредственно к Евгению Тюменцеву, адрес которого у него имеется, сам Тюменцеву пишет (к сожалению, текст этого письма пока не известен) и в общем конверте посылает Анне Григорьевне свое ответное письмо вместе со сведениями, присланными Е. Тюменцевым. Можно полагать, что Голубев из деликатности не желает ставить в неловкое положение Достоевскую и Тюменцева, которым, по его соображению, неприятно будет контактировать без посредника. Итак, 15 июня 1884 года, г. Томск… Достоуважаемая Анна Григорьевна! Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку (подчеркнуто — М. К.) о бракосочетании Федора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершивший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Федоре Михайловиче, какое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примете это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом или высылкой какого-либо тома сочинений Федора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос. За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении. Преподаватель Томской семинарии Александр Голубев P.S. Адрес священника Евгения Тюменцева: г. Кузнецк Томской губернии при Градском Кузнецком соборе. От письма А. Голубева сохранился конверт, на котором читаем: «Заказное С.-Петербург Ее Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской (в собственные руки). По Лиговке на углу Гусева пер. д. № 8 (первый подъезд от Гусева переулка). От Ал. Голубева». В это время А. Г. не было в столице — она ездила в Старую Руссу. Кто-то на конверте зачеркнул «С.-Петербург» и переадресовал: «Стар. Русса». Таким образом на конверте оказалось три почтовых штемпеля — томский, петербургский и старорусский. И второе письмо: Милостивейший Domine Голубев! Первее всего, прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностью нашего 9-го дня мая! За тем, с величайшим удовольствием готов поделиться с Вами сведениями о приснопамятном Федора Михайловиче Достоевском; только эти сведения будут очень кратки, потому что он в нашем Кузнецке не жил, а в Семипалатинске. Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф. М. писал ей оттуда, прося ее согласия на замужество с ним; согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание. Их брак в метрической книге Одигитриевской церкви города Кузнецка Томской епархии записан так: «1857 года 6-го февраля, № 17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне № 7-й прапорщик Федор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря, Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет». Брак их совершен мною. Через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург; откуда я получил от них два письма, на которые и я отвечал; но тут ничего не было серьезного. В Кузнецке им были знакомы только две семьи — нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживленно. Ф. М. бывал у нас дома раз десяток, пивали чай, когда и русскую.., но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всем высказывалась в высшей степени. В то время литературная деятельность Ф. М. только еще начиналась, и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», за тем вскоре (? — М. К.) с «Записками из Мертвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой. Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф. М. посещал всякий раз. Вот и все, что мог сказать Вам достоверного о Федоре Михайловиче. У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лев девяти; о нем, кажется, упоминалось при похоронах Ф. Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (Тюменцев спутал отчество А. Г. Достоевской — М. К.). Этот Паша, помню, — отличный резвушка, способный; его какова судьба? Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, — потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми ее детьми. Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание готового к услугам Вашим, протоиерея Евгения — Тюменцева. 30 мая 1884 года г. Кузнецк — Том. губ. Отблагодарила ли Анна Григорьевна священника Тюменцева за присланные им сведения, — о том ничего пока не известно. Странным кажется, однако, что о таком элементарном акте вежливости Голубев в своем письме Анне Григорьевне напоминает особо. Странно и то, что Тюменцев, имея, очевидно, от Голубева адрес А. Г. Достоевской, все-таки обращается к ней через посредника — Голубева. Впрочем, зная о неприязни ее ко всему, что касалось памяти Исаевой, Голубев мог и «не связать адресами» Достоевскую и Тюменцева, а сообщил ей адрес последнего лишь ввиду предположительной благодарности, которую она, естественно, могла бы пожелать высказать Тюменцеву за полученные от него сведения. И тогда — не настораживает ли в тексте письма Тюменцева такие слова: «Но тут (в письмах Ф. М. и М. Д. Достоевских — М. Л.) ничего не было серьезного». Эти слова — как бы ответ на поставленный вопрос: а не было ли писем от Федора Михайловича к Тюменцеву, а если были, — то какие, или даже — где они? Не мог ли Ф. М. по своей особой доверительности к А. Г. Достоевской сообщить ей, что некогда написал Е. Тюменцеву письмо-автобиографию, читай — исповедь, и именно его Анна Григорьевна разыскивает? Предположения П. В. Бекедина, что то могло быть письмо с допиской М. Д. Исаевой сугубо поздравительное к какому-либо празднику, похоже, не подтверждается, а именно опровергается этим «но тут ничего не было серьезного». Обратим внимание на это «но»: письма были, это правда, но ничего сообщить о них не могу. Что письмо-автобиография Ф. М. Достоевского к Е. Тюменцеву было им получено, подтверждает кузнечанин Окороков, свидетель венчания, что это письмо могло сгореть во время пожара у Тюменцева — мы с горечью должны допустить. Но почему Тюменцев уходит от ответа на предполагаемый вопрос об этом письме? Просто ли из-за того, что неприязнь Анны Григорьевны к памяти Исаевой не составляла секрета? Например, в воспоминаниях З. С. Ковригиной «Последние месяцы жизни А. Г. Достоевской» читаем «Ф. М. особенно ревниво относился к своему пасынку. Такое отношение совмещалось с тем, что Достоевский, по словам А. Г., не скрывал, что у него не было большой любви к своей первой жене» (Это — о женщине, с которой писателя связывало «грозное чувство» и о которой в одном из писем к А. Е. Врангелю Достоевский писал: «…она по-прежнему все в моей жизни. Я бросил все, я ни об чем не думаю, кроме как об ней»). Здесь мог вступить в силу важнейший момент: если письмо было хотя бы в какой-то мере не только «автобиографией», но и «исповедью», то ведь тогда священник Тюменцев просто не считал себя вправе открыть «тайну исповеди». Отсюда — «ничего не было серьезного…» Допуская, что Е. Тюменцев письмо-исповедь получил, но не счел возможным знакомить А. Г. Достоевскую с его содержанием, представим, могло ли оно быть отправлено из Петербурга именно в 60-е годы прошлого века, и одно ли и то же письмо имеют в виду Окороков, сообщивший о том Валентину Булгакову, и П. В. Бекедин (письмо-поздравление). В письме Е. Тюменцева к А. Голубеву мы читаем, что к моменту появления Достоевского в Кузнецке он был знаком лишь с его «Бедными людьми», хотя в библиотеке уездного училища докаторжные произведения писателя имелись и местная интеллигенция ими зачитывалась. Очевидно, до личного знакомства с Достоевским Тюменцев ревностным почитателем его не был — поминает только о «Бедных людях». Но Достоевский — лично знакомый человек — это дело иное. «Записки из Мертвого дома» Е. Тюменцев, конечно же, прочтет. Однако в библиотеке ли уездного училища были они взяты Тюменцевым? Вспомним, публикация их кончилась лишь в 1862 году. В письме своем Тюменцев пишет, что после того, как в 1857 году знаком был с «Бедными людьми», «затем вскоре» читал «Записки». 1862 год — это достаточно «вскоре» после 1857. Но не достаточно (учитывая и «затем»), чтобы по предположению Бекедина считать, что Достоевский в Кузнецке лишь делился со знакомыми своими литературными планами о будущих публикациях и читал, в подтверждение планов, отдельные наброски и сцены из «Записок». В этом случае в письме не было бы слова «вскоре», а какое-либо иное, более конкретно-временное, может быть, «тогда же». Так не могло ли быть, что, направляя Е. Тюменцеву письмо-биографию, Ф. М. Достоевский послал его именно как приложение к «Запискам», которые только что опубликованы, и которые ведь тоже — автобиография?.. Сугубо предположительно. Пристально листая последнее, наиболее полное академическое издание сочинений Ф. М. Достоевского, в томе 29 (I) находим другой загадочный след… Из письма Ф. М. Достоевского к А. Г. Достоевской из Висбадена: … «P.S. К священнику не пойду (подчеркнуто — М. К.), ни за что, ни в каком случае. Он один из свидетелей старого, прошедшего, прежнего, исчезнувшего! Мне больно будет и встретиться с ним!» И на следующий день, — в письме, тоже без всякой связи с предыдущим текстом — в начале абзаца совсем о другом: «К священнику не пойду». Категорично. Значит, мысль о священнике не покидает Достоевского, мучает. Кто же этот священник? Письма — от 16 и 17 апреля 1871 года. В примечаниях читаем: «Возможно, Достоевский предполагает, что в Висбадене находится его знакомый И. Л. Янышев, бывший священником местной православной церкви. Однако протоиерей И. Л. Янышев с 1869 года занимал пост ректора Петербургской духовной академии и получил увольнение в годичный отпуск только в ноябре 1871 года». Есть и ссылка на письма Достоевского к Янышеву, позволившие сделать предположение о несостоявшейся встрече именно с ним, если бы он был в указанное время в Висбадене. Не совпадает! Ведь в приведенном постскриптуме речь идет о «давно исчезнувшем, прежнем». А следующий абзац начинается: «Аня, радость моя вечная, одна впредь мое счастье, — не беспокойся, не мучайся, сохрани себя для меня!» Без всякой связи с предыдущим текстом, где речь идет об очередном проигрыше. Тем более что далее следует: «Не беспокойся и об этих проклятых, ничтожных 180 талерах…» Обратим внимание а это «и». То есть «не мучайся и не беспокойся» еще о чем-то и, в придачу, о проигранных деньгах. Может, именно встреча со священником могла взволновать Анну Григорьевну. Может, если принять гипотезу о Тюменцеве, Достоевские между собой его называли просто «священник». Тот, кто причастен был к столь ненавистному для Анны Григорьевны периоду биографии писателя. Более того. В приведенных письмах к Янышеву, на которые имеется ссылка в примечании, речь идет опять-таки об одолженных и не возвращенных деньгах («Посылаю вам 405 гульд.). (234 гульдена 40 крейц., которые я взял у Вас, и 170 гульденов, за которые Вы поручились). Так записано у меня в книжке, когда Вы выдали мне деньги на выезд из Висбадена»). Это 1866 год — когда страсть игре захватила Достоевского с особой силой. Значит, речь о долге, связанном с игрой. А в интересующем нас постскриптуме к письму, в котором рассказано опять-таки о проигрыше, Достоевский говорит о чем-то былом, исчезнувшем, о чем больно вспоминать? Значит, не о делах, связанных с игрой, о делах, увы «текущих»? Игра — судя по письмам, о которых речь — это день сегодняшний, нечто постоянно продолжающееся… Возникает весьма робкая гипотеза, что помимо поминаемого Тюменцевым письма из Петербурга, могло воспоследовать и другое, куда более весомое, написанное уже в состоянии аффекта, во время болезни Исаевой или сразу же после ее потери, а много позже, после случайной предположительной встречи в Висбадене с Тюменцевым — встречи, которая должна была иметь продолжение, но не имела. С кончины Марии Дмитриевны прошло семь лет. Срок, достаточный для осмысления и «грозного чувства», и его последствий. И тогда подобное письмо могло содержать уже не какое-либо мгновенное раскаяние, оно могло быть действительно исповедью в глубоко гнездящейся скорби, усугубленной осознанием вины, укоренившимся с годами. И тогда — не это ли письмо разыскивает А. Г. Достоевская в 1884 году через Голубева, а Тюменцев с чистой душой отвечает, что в письмах из Петербурга «не было ничего серьезного», потому что «серьезное» было много позднее, о чем он распространяться не хочет. Его спрашивают о кузнецких днях Достоевского — он о том и отвечает. Душой не кривит. А что до позднейшего — опять же «тайна исповеди»… Оправдана ли гипотеза о том, что Голубев и Тюменцев догадываются или же точно знают об отношении А. Г. Достоевской к памяти Исаевой? Одно из доказательств — отношение Анны Григорьевны к пасынку, П. А. Исаеву, не бывшее ни для кого секретом. Отношение же Достоевского к нему тесно связано с неотступно хранимой памятью о Марии Дмитриевне. Из письма Ф. М. Достоевского к А. Н. Майкову: «…мне его Марья Дмитриевна завещала, последняя просьба ее». (Л. Ф. Достоевская писала по этому поводу: «…мой отец не мог изменить данному им когда-то Марии Дмитриевне обещанию принять участие в осиротевшем сыне…»). Из воспоминаний З. С. Ковригиной: «Анна Григорьевна пыталась обрисовать Пашу таким, каким он был на самом деле, но ничего не могла сделать… Иногда приходилось прибегать к хитрости, чтобы не допускать Пашу к Ф. М., и давать ему денег самой… так как Ф. М. распорядился бы отдать последнее». Как видно из многочисленных писем Ф. М. к П. А. Исаеву, их отношения вовсе не были столь однозначны, как можно судить по воспоминаниям А. Г. и Л. Ф. Достоевских, рьяно отрицавших даже «грозное чувство» писателя к Исаевой. А между тем, если бы не столь «грозно» было это чувство, и если бы весьма чуткая ко всему, что касалось ее отношений с Достоевским, Анна Григорьевна сама не была бы в том убеждена, — откуда бы столь слепая посмертная ее ревность к Исаевой? Настолько сильная, что собственной же рукой стерты ее следы из жизни писателя, так что приходится через посредников обращаться за крохами воспоминаний Е. Тюменцева — Достоевского уже нет в живых, мемуары пишутся «для истории», ненужное можно опустить, возвеличивающее — оставить. Что до Паши — если бы не сохранилась в душе Достоевского столь свято память об Исаевой, разве речь бы шла о том, что для пасынка Достоевский бы распорядился «отдать последнее…» Все эти узлы и узелочки — тоже один из ключей к пониманию творчества великого писателя, и коль скоро берут они начало в «кузнецких днях» Достоевского, а в Новокузнецке — мемориальный его музей, то как же повезло этому музею, посвященному едва ли не самой романтической странице в биографии писателя, и не такому ли музею иметь свое особое, отличное от прочих музеев имени Достоевского лицо… [ 1 ] [ 2 ] [ 3 ] [ 4 ] [ 5 ] [ 6 ]
| ||||
|
|
|
|
|
|
|
|
© 1990- 2004. М. Кушникова. © 1992- 2004. В. Тогулев. Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна. Web-master: Брагин А.В.
|
