|
Еще
была картина «Мой дом — моя Родина», которую
до выставки в Кузбассе видели только на телеэкране.
Золотистые, веселые, словно пляшущие, копешки Шелковая
синева неба. Игрушечный, любовно выведенный дом Телега
у ворот. Отдыхает лошаденка. И все это — в волшебном
мареве. Может, такими бывают детские сны. И ключ к картине,
вот он: «Сегодня утро особое. Кругом леса, кругом
поляны. Природа привлекательная — как магнит тянет.
Играют лучи солнечные над водой. Тишина, тишина, нет
ветерка. Куда бы ни пошли мы с тобой — перед нами стоит
не нарисована картина художника. Это наша природа! Родина
наша. Недаром за нее деды-прадеды кровь проливали, в
слезах умывались, жизнь отдавали...»
И
далее: «Природа есть мать! Она рождает людей редких,
которые учились и учатся у нее самой. А мир — большой,
разнообразный. Открой глаза! Природа есть красота. За
красоту с давних пор люди голову клали, в казематы шли...»
И
наконец: «Люблю тебя, русская земля, после тьмы
ночной, когда восходит солнце. Все дышит, все смеется,
в глаза заглядывает Радуется твое сердце, пляшет душа.
Какая ты хорошая, Российская земля, Родина моя!»
Жизнь
Ивана Егоровича шла своим чередом. В творчестве. Как
он свое творчество понимал? «Пишу по представлению
воображения моего»,
Как
оценивал сам себя художник? «Я — мужик, который
между прочим делает еще картины».
...Мужик,
который никогда не нарисует врага и позволяет себе видеть
мир собственным, ничем не замутненным, взором, — хоть
в живописи, хоть в записках и дневниках.
За
годы у Ивана Егоровича собралось несколько тетрадей
«дум-размышлений». Своими мыслями он делился
с иными корреспондентами (переписка у него обширнейшая).
Приведу характерный диалог в письмах не столь уж давних
прошлых лет:
«....Ваше
творчество, Иван Егорович, стало замечательным явлением
в истории самодеятельного искусства. В последние годы
оно стало предметом исследования историков искусства,
ученых, методистов. О ваших работах написано множество
статей, разрабатывается монография. Оно стало явлением
в культурной и художественной жизни страны и ее национальным
достоянием...»
«...Сообщаю:
зимой у меня ветер в избе гуляет, сижу в тулупе, а писать
в нем несподручно. Да и руки мерзнут. Однако из своей
избушки мое решение никуда не идти. На этажу буду смотреть
на природу, как птица из клетки, — лишний раз не спущуся.
А мне трава и земля нужны рядом. В такой квартире я
ничего полезного не сделаю,— где я солнышко на небе
увижу?»
К
сожалению, никто из представителей Заочного народного
университета искусств, начиная с 1969 года, ни разу
у Селиванова не был. И потому педагоги не могли себе
представить, с какой невеселой иронией читались почетные
адреса и письма, советующие «трудиться на радость
всем нам, промеж обычных хозяйственных дел», теми,
кто знал истинное положение «хозяйственных дел»
художника Селиванова, и то, как нелегко давался ему
«художественный труд» на радость всем нам
промеж каждодневных дел этих...
О
чем писал Селиванов множеству людей, с которыми годами
поддерживал эпистолярные связи? Отвечал на «вечные
вопросы», с которыми многие весьма просвещенные
люди к нему обращались. Возможно, угнетаемые тщетностью
повседневной суеты и гонки, искали они светлый родник,
чтобы припасть, остановиться, задуматься. И Иван Егорович
делился с ними своими размышлениями:
«Душа
и потребности у каждого особые. Любой отдает труд для
потребности души своей. Ох, какая же ты, потребность,
разная бываешь. Скольким людям покою не даешь, ни простым,
ни высоким чинам. Многих из рамок выталкиваешь, на всякую
пакость-преступление манишь. Потребность ты, потребность,
— сидишь в душе, в мозгах человека в секретном месте,
как госпожа-властительница, гадкая, с лицом предательским
и изменчивым. Зачем прилипаешь к телу, как лист от листоватика
в парной, и шепчешь, и подсказываешь. Ко мне не липни,
я сильнее, чем ты, а ты со мной равняться хочешь».
Вот
так, бесхитростно, в уединении своем, довольно мучительно
находя определения, порой давно уж найденные былыми
и нынешними мыслителями, но сам отнюдь о том не подозревая,
писал Селиванов «думы-мысли», отвечал на
письма, которые слетались к нему отовсюду. Улыбнуться?
Иронично пожать плечами? Ничего проще. Человек с трехклассным
образованием, Богом забытой сельской школы, затерянной
на краю Севера, в течение всего, отнюдь нелегкого, жизненного
пути, самосозидает себя — разве это не подвиг? Даже
почерк его за годы меняется, «окультуривается».
Все более четко формулируется мысль — видно, много читает.
Расширяется лексика, совершенствуется стиль. Но по-прежнему
чуть не в каждой строке сверкает самородная мысль, самобытное
словцо. «Литературное наследие» Ивана Егоровича,
думается, и представляет особый интерес именно потому,
что вызывает сопутствующие размышления, далеко выходящие
за пределы родниковой наивности селивановских строк,
и позволяет как бы реконструировать так своеобразно
сложив уюся, аскетичную и все-таки полнокровную жизнь
художника.
...Перечитывая
записки Селиванова, в который раз дивлюсь детальности
его описаний. Таково художественное видение. Каждая
морщинка на лице, складка одежды, место, где стоит человек,
все, что служит фоном для встречи с ним, — ничего не
упущено. Не случайны ведь его слова: «Неписана
картина всегда вокруг нас». Более того, чутко
улавливается каждое движение, малейшее колебание
настроения в разговоре — художник как бы торжественно
разворачивает перед нами важнейший ритуал человеческой
жизни: общение человека с человеком.
В
ту далекую пору, когда мы с Селивановым познакомились,
жизнь незаметно втягивала в его орбиту людей созвучного
склада души. И, раз опробованные на «селивановском
оселке», люди уже не теряли друг друга, а поддерживали,
хоть и нечастые, но прочные связи. Многих я увидела
лишь в связи с юбилейной выставкой Селиванова в Кемерове.
Хотя фамилии их не раз от него слышала, а некоторых
так даже в лицо знала, по портретам, рисованным Иваном
Егоровичем по памяти или по фотографиям. Потому что
иных своих многолетних корреспондентов он тоже никогда
до выставки не видел.
Особо
перечитываю те письма и дневниковые записи, которые
помогают хотя бы пунктирно проследить ход селивановского
житья-бытья и путь его восхождения в Кузбассе,
пик которого пришелся на столь почтенный возраст.
Вот
старший редактор литературно-драматических передач Зоя
Николаевна Естамонова спрашивает Селиванова, согласен
ли он участвовать в телепередаче нашего цикла
«Мастера». А вот молодой журналист Владимир
Сухацкий радостно сообщает Ивану Егоровичу, что его
очерк о старом художнике (первый журналистский опыт!)
напечатала молодежная газета, а в постскриптуме: «Я
часто вспоминаю нашу с вами встречу, незабываемую, удивительную.
Я, может быть, только благодаря вам понял, что в жизни
главное — наша душа».
В
мае 1981 года мы записали намеченную телепередачу. С
Зоей Николаевной Естамоновой приехали к Селиванову в
Прокопьевск на рассвете — застали врасплох. В цветастом
женском платье,— очевидно, Варюшином,— Селиванов мыл
пол. Не ожидая нас так рано, но все же готовясь к встрече.
Импульсивная Естамонова обняла старика — затормошила,
отобрала ветошку и сама принялась за уборку. Завтракали
мы в столовке. Дивились, как деликатно ест Селиванов,
как уважительно касается хлеба.
Снимали
в художественной школе «кусками». Для монтажа.
И старый художник удивительно легко применился к неудобному
с непривычки «действу». Камеры его не смущали.
Он их не видел. Увлечен был работой. В кадре дописывался
портрет Варвары Илларионовны. Ларионовны, как он ее
называл. Вокруг головы у нее явственно обозначался нимб.
На портрете, представленном на его юбилейной выставке,
нимба уже не было. Но приступал Селиванов к работе над
портретом, «держа и душе» это свечение,
которым одарил память супруги.
После
съемки показывали Селиванову «просмотр»
прямо тут же, в ПТВС — передвижной видеозаписывающей
телевизионной станций. В глазах у него была детская
заинтересованность. Не собой в кадре — самим просмотром
на цветном экране ПТВС–ной аппаратурой.
Передача
прошла в Кемерове в начале июня 1981 года. На летучке
о ней говорили хорошие слова, но в Москву передача,
вопреки планам, увы, не попала.
Возвращения
от Селиванова были всегда тягостны. Избушка все более
ветшала, неизбежны были перемены, и казалось бы, все,
кто знал и чтил Селиванова, старались, не жалея сил,
эти перемены ускорить, но годы шли, а мало что менялось.
От
Селиванова приходили письма и записки «на оценку»,
и неизменно поражали философское спокойствие художника,
его стойкость перед невзгодами бессемейного быта и жадная
тяга к познанию и осмыслению мира. Мы часто шутили:
по этому признаку Селиванов — самый юный из наших знакомых.
А
тем временем в орбиту Ивана Егоровича как-то неожиданно
для самой себя втянулась еще и Людмила Ильинична Ананьева,
журналистка из газеты «Комсомолец Кузбасса».
С легкой руки Людмилы Ильиничны еще в 1977 году, когда
именно ее стараниями напечатан был в молодежной газете
очерк «Художник», чуть не во всех отделах
— на письменных столах под стеклом — появилась фотография
Селиванова: на фоне портрета жены, с кистью в руке,
с кошкой Варькой на коленях. «Молодежка»
любила Селиванова. Газета болела за его дела. А теперь,
забегая вперед, скажу, что именно Ананьева, трезво рассудив,
что самый прямой путь к «поправке жизни»
Селиванова — это персональная выставка художника в Кузбассе,
решительно принялась «добывать выставку»—
так она это назвала. Связалась со ЗНУИ, вела переговоры
со многими инстанциями, тормошила, напоминала... Усилия
ее, к сожалению, не увенчались успехом. Ватная стена,
о которую и расшибиться — не расшибешься, но любое начинание
она потихоньку «придушит», ватная эта стена
плотно окружила старого художника. Легенды по-прежнему
множились вокруг имени Селиванова. «Создавалось
мнение» — какой, мол, уж там художник...
Между
тем немало было у Селиванова и верных почитателей
в горькую пору его местной непризнанности. Художник
Николай Михайлович Шемаров собирает для Селиванова необходимое
«снаряжение»: краски, холст, бумагу (Шемарова
Селиванов с благодарностью поминал до последнего дня).
Людмила Ананьева ищет «кирзачи» — Селиванов,
кроме валенок и кирзовых сапог, другой обуви не признавал.
Продолжались хлопоты о выставке. Почитатели старого
художника донимали, что этот «отшельник»,
как его называли, этот «натурфилософ» —
необыкновенное явление, и считали: вот увидят люди работы
Селиванова, его необыкновенных жителей «земли
нашей планеты» — и все поймут, что Селиванов настоящий
художник. И, восторгаясь портретом «золотистой
девочки» и непостижимо «обрусевшим»
селивановским Спартаком, и пророческими его автопортретами,
конечно же, кинутся помогать ему. И пенсию прибавят,
и стройматериалы к избенке подкинут – давай, мол, Иван
Егорович, стройся, мы подсобим, только рисуй нам на
радость. Люди находили Селиванова и находили друг друга
через заботу о нем и,— право же,— это было светлое братство.
Селиванову исполнилось 75 лет. Этот юбилей остался в
Кузбассе незамеченным. И только через пять лет — следующая
круглая дата его жизни станет общественным событием.
А
от Селиванова все приходили большие конверты из серой
шершавой бумаги. В них — исписанные фломастером в разворот
толстые школьные тетради, иногда со специальными заглавиями.
Как-то он прислал «Тетрадь для слов-раздумий 1981
года». Мы листали ее с изумлением и гадали:
сны? воспоминания? мечты? А были — просто «думы-мысли».
Выставка
его так и откладывалась из года в год. Так что мы все
как-то уж и верить в нее перестали. Селиванов же продолжал
заполнять записями свои тетради и слал письма...
...Он
много лет прожил недалеко от железнодорожной линии —
нередко собирал уголь для топки, и отсюда—паровозы,
которые движутся без машиниста, и составы, идущие ровно
с той скоростью, какая нужна, чтобы он мог, забравшись
в вагон, рисовать пейзажи, мелькающие за окнами, — постоянные
его видения. Его сны сплошь населены «нерисованными
картинами», где все увязано в четкую композицию
и имеет свой колорит и свое настроение. На то — и художник.
Он
родился в селе и в детстве своем крестьянском любил
лошадей — поэтому так часто и так странно видятся ему
лошади и жеребята... Помогает он «меньшим братьям»
в своих снах-думах (он эти записки и так называет) постоянно,
и постоянно как бы за них в ответе. («Вытаскивал
из глубокого плетня-гнезда ворону молодую. Это гнездо
было на крыше чьего-то дома, а крыша загорелась...»).
В
этих записках часто поминается праздничная стряпня.
И хлеб — белый душистый хлеб, горы хлеба, корзины с
хлебом, стеклянные сундуки с хлебом. А некая женщина
даже дом себе строить надумала из белых свежих батонов
на изумление художнику. И еще — печи. Жарко натопленные
русские, печи, которые возникают вдруг на поле или среди
морских волн. И почти на каждой страничке мелькают часы.
Время, которое копится, сокрытое в часах. Часы с дивными
циферблатами — висячие, стоячие, карманные, опускающиеся
прямо с розовых перистых облаков. Тикающие. И, читая
все это, я, конечно, понимаю, что больше всего художник
ценит время. Дорожит им: «Мне надо по крайности
хоть шесть работ в год сделать. Но у меня и этого не
получается — все время что-то и кто-то отрывает. А часы
тикают — время копится, спешить надо!»
Так
часто встречая в его записках мешки с углем, которые
трудно носить, корзины с картошкой, которую надо перебрать,
чугуны с .картошкой вареной, сковороды с картошкой жареной,
я, даже не зная его, поняла бы, что пироги и свежий
пышный хлеб — не частые гости на столе художника, и
картошка — универсальный заменитель всего названного
выше — неспроста. После утраты «задушевной Варюши»
(она же «змеюка злая», «она же «куренка
рябенька») Селиванов, примостившийся к чудовищно
пожиравшей уголь печи, редко, однако, нагревающейся
до пылу, иных спутников жизни,
кроме петуха Пети и кота Васи, долгие годы не имел...
...Годы
сменяли друг Друга, и у Ивана Егоровича копились письма,
что приходили от близких и далеких корреспондентов,
равно озабоченных все более отдаленной перспективой
персональной его выставки и все более ветшавшей избушкой.
В жизни художника существенных перемен не было...
Весной
1984 года на экранах области зрители увидели столь знакомую
«Старую собаку» и «Портрет девочки».
А в газете «Известия» за 12 октября 1984
года появилась статья декана изофакультета ЗНУИ Геннадия
Павловича Смолихина «Откуда родом Серафим Полубес?».
О фильме, который получил высокую награду на Международном
конкурсе в Карловых Варах, мы узнаем: «Прообразом
Серафима был наш бывший студент, один из старейших самодеятельных
художников, печник из Кемеровской области Иван Селиванов.
В картине прекрасно говорится о том, как увлеченный
человек создает вокруг себя своеобразное биополе, вовлекает
в него людей, привычных жить легко и бездумно, пробуждает
в их душе те хорошие свойства, о которых они сами не
подозревали...».
После
сеанса я спрашивала у зрителей: «Вам знакома фамилия
художника Селиванова из Прокопьевска?» — «А
что, в Кузбассе есть такой художник?» — отвечали
вопросом на вопрос зрители, В ноябре 1984 года, потерпев
горькую утрату, по-особому вернулась к теме Селиванова.
На местном телевидении решили снять о нем фильм.
Морозным
вечером зимой 1984 года мы приехали к Селиванову вчетвером
— целая съемочная группа. Мы провели у него вечер и
еще день. Иван Егорович рассказывал о своем детстве,
о Варюше: «Она не сердита была, на меня не обижалась,
что мог хорошую пенсию заработать, а я сторожем работал
— время берег, чтобы днем рисовать. Она не жадна была.
Хоть живопись мою не одобряла». Сидя на теплой
с вечера печи, он читал нам письмо, только что полученное
от искусствоведа Н. С. Шкаровской: вот-вот выйдет в
свет «Всемирная энциклопедия наивного искусства»
и в ней автопортрет Селиванова, его фотография и статья
о нем. Мы показали ему стихи Вадима Коростылева. Стихи
ему понравились. Он читал их вслух—просто, наивно, так,
как их только и можно читать.
Он
к нам пришел
Много
лет спустя,
Спустя
безвестность
Спустя…
Спустя...
Спустя...
Все
приходит спустя:
Признание,
Слава,
Воспоминания
современников,
Которые
становятся современниками
Спустя,
Когда
человек
Снова
начинает жить
Спустя
свою жизнь...
Это
строки о великом народном художнике Грузии Пиросмани.
Репродукции с его работ нередко соседствуют в альбомах
и книгах с репродукциями с работ Селиванова.
Мы
«сделали» пять часов магнитофонной записи
— копили материал на телефильм для ЦТ, о чем писали
еще раньше Селиванову. Он ждал «этого события»
— так он говорил о предстоящих съемках.
Планы
наши в тот 1984 год так и не осуществились. «Событие»
не состоялось. Когда хватились, оказалось даже, что,
по недосмотру, стерли неиспользованную магнитофонную
запись. Так «откровения по Селиванову»,
пожалуй, самой тяжкой его полосы, стерло не время —
досадная беспечность той сверхбеспечно-бесчеловечной
поры.
В
1985 году Селиванов переселился в Инской интернат для
престарелых. У него побывал корреспондент газеты «Советская
Россия» Владимир Долматов. Спросил, как найти
Селиванова. Ему ответили: Селиванов вчера умер. Долматов
похолодел. Покойник оказался «не тем» Селивановым.
Его повели «к тому». Долматов рассказывал
в интернате — кто такой Селиванов. Оказалось, мало кто
знал, что он художник. Старик и старик, ничего особенного
— так его по-первости восприняли. Не знаю, как устраивался
художник Селиванов в интернате до того, как для него
был построен дом на территории того же интерната, чтобы
трава, солнце и облака по-прежнему ему позировали для
уникальных его портретов мироздания. Работать он не
переставал... Именно в интернате написаны «Портрет
матери» и самый последний, знаменитый «Автопортрет»...
А
письма от многочисленных корреспондентов по-прежнему
приходили по новому адресу Селиванова. В 1986 году после
публикации В. Долматова «Синий кот на белом снегу»
имя Ивана Егоровича оказалось на слуху чуть не по всей
стране. Солидные и маленькие музеи налаживали
контакты — просили подарить
«хоть рисуночек». Иные долго молчавшие
адресаты напоминали о себе — просили написать портрет.
Реакция Селиванова? Прежняя: «Я простой мужик,
который между прочим делает картины». Известность?
Она не волновала его. Скорее мешала: сетовал — мало
работает. У него был свой мир, и он нес его с собой,
где бы и в каких обстоятельствах ни оказался.
В
течение тяжкого 1984 года и позднее, уже в интернате,
старый художник вел записи, как и прежде, и свел их
в общую тетрадь — «Записки». Полистав эти
страницы, подумала, что в подзаголовок выбрала
бы из них три эпиграфа:
Эпиграф
I: «В природе имеются две силы. Сила естественная
и сила искусственная. Та и другая могут не иметь предела.
Но есть такая сила превыше их: это сила ума человеческого».
Эпиграф
II: «Богатырей в глубокую старину привязывали
к деревьям и сжигали, а то — клали на плахи и головы
отрубали. Мало кто умирал из богатырей-людей своей смертью».
Эпиграф
III: «Волны колеблют моря, буря — бушует, волны,
силой бури-урагана, бьются о берег. Над морем мрак.
Только рев урагана слышен. Вы стоите на берегу в ненастный
день. Какие чувства у вас на морском берегу? А каково
морякам-капитанам, что в это время ведут суда к берегам
— про это никто не знает...».
*
* *
1986
год. И вдруг — будто время всколыхнулось! А где же,
мол, люди, «другие жители земли», место
Ивана Егоровича среди нас? Будьте добры, посторонитесь
маленько, предоставьте художнику место, подобающее его
дару. И вот небольшой, сухонький, в неизменных своих
больших валенках Селиванов с присущим ему достоинством
весьма независимо ступает по мраморной лестнице к залам
музея. Ему доверили разрезать алую ленточку — все-таки
старейшина, скоро восемьдесят. Кто-то из художников-организаторов
упомянутой выше выставки «Художники Кузбасса XXVII
съезду» фотографирует Селиванова. Художник Чермянин
тут же на ходу набрасывает его портрет, и Селиванов
визирует: «Похож!» И, по просьбе, расписывается:
«Это Селиванов Иван Егоров», как бы еще
раз заверяя сходство подписью. На открытии персональной
выставки Селиванова этот добрый дружеский шарж подарен
«прототипу», как уже было сказано...
Ибо—
«часы тикают, время копится»...
...Это
время вздохнуло
Его
именем. Время не задыхается,
Задыхаемся
мы.
От
счастья.
Быть
современниками.
Последователями.
Исследователями.
Взирающими
Спустя
жизнь...
Спустя...
Спустя...
Спустя...
Десять
лет назад в одном начальственном кабинете состоялся
странный разговор. Я спрашивала: «Неужели для
работ Селиванова, признанного не только всесоюзно, но
и далеко за пределами страны, путь в Кемерово из коллекций
ЗНУИ окажется более долгим и сложным, чем путь в Лондон
(где как раз в это время находились на выставке картины
художника)?» В ответ последовало: Селиванов —
как бы бесхозный. Если бы он был членом Союза художников,
его выставку мог бы организовать Союз. Если бы был самодеятельным
— подключили бы Дом народного творчества. А так —Селиванов
питомец ЗНУИ, все-таки обучен. И выходит — он не профессионал
и не вовсе самодеятельный мастер.
Но
время шло, и «вопрос Селиванова» то вспыхивал,
то «повисал», то заинтересовывал, то раздражал
— нашли, мол, гения — заботу. Был момент, ему предложили
«казенную квартиру» — так это называл Селиванов.
Он отказался, так как мечтал о деревянном доме с огородом,
в каком прожил чуть не полвека, и даже пытался ремонтировать
свою полуразвалившуюся избенку. И эта его мечта о деревянном
доме казалась ему самому несбыточной. Другим же — дерзкой
и вздорной: «Привередничает!».
Еще
так недавно корявые строки старого художника смущали
машинисток, привычных к газетной гладкописи и стилю
чиновных реляций. А он писал: «Чтобы прожить день
с истинной правдой на земле, надо над собой потрудиться
с утра до вечера. Чтобы сердце и душа по чистоте своей
равны были янтарю или солнечным лучам!»
Это
теперь, после 1986 года, газеты наперебой, чуть не полосами
перепечатывали выдержки из дневников и писем Селиванова,
а еще сравнительно недавно они просто-таки кололись,
эти притчево-бесхитростные размышления, запечатленные
в школьных тетрадках, но отнюдь не слабой рукой. Они
напоминали, что где-то там, в неуюте бытия, есть одинокий
старый художник, которого так долго не замечали, что
теперь упущенного уже, казалось, не исправить. А не
лучше ли сослаться на несостоятельность самого художника?
На его странности, непохожесть на многих иных?..
Читая
и перечитывая написанное Селивановым, понимаю: эпитет
«самодеятельный», прилагаемый к слову «художник»—
высокое звание. От слова «самость», неповторимость.
От понятия «сам от своей души и для своей радости
делаю». В мироздании такого художника нет второстепенных
черт. Все одинаково важно.
Художник
— особый мир. Селиванов, пишущий собратьев своих по
природе: людей и птиц, леса и «животин»,
может творить лишь в тесном общении с природой, с особым
тщанием фиксируя мельчайшие штрихи увиденного. И то,
что для другого благо, для него может оказаться губительным.
Вот почему так болезненно воспринял Иван Егорович необходимость
переехать в 1985 году в интернат для престарелых.
Непросто
и нелегко было понять это, сообразуясь с так называемым
здравым смыслом. И все же — возле интерната была-таки
возведена деревянная изба. Повторение прежней, в которой
полвека прожил Селиванов в Прокопьевске. Мы побывали
в этом доме после выставки — готовили очерк о Селиванове
в его новой обители. Стоял декабрь 1986 года. Пока режиссер
«колдовал» с кинооператором, мысли влеклись
к событиям недавним и давним...
Что
же такое закономерность и что такое — случай, какова
его роль в судьбах человеческих? Не появись в Кузбассе
в качестве собкора газеты «Советская Россия»
Владимир Долматов, не сведи его случай с Селивановым,
не всколыхнула бы общественность яркая статья Долматова
«Синий кот на белом снегу», на которую откликнулись
тысячи людей, которую специально рассматривали в Министерстве
культуры РСФСР,— кто знает, как бы сложилась судьба
художника Селиванова, как бы прошла (да и вообще бы
состоялась ли) в Кузбассе персональная его выставка,
таким победным пиком завершившая его трудное восхождение
среди земляков в октябре 1986 года. И это при том, что
талант его в кругах специалистов давно признан как национальное
достояние...
Вспоминаю,
как долго стояла около последнего автопортрета художника,
написанного перед самой его персональной выставкой.
Тут же вспомнились строки из селивановских записок:
« Ученые не знают, из каких океан-морей, водяных
глубин выбрасываются бури океанские. Теперь нам еще
разобраться надо, как ребенок разбирается в грамоте
с учителем, откуда силы океанские у человека берутся»...
Я
видела, как небольшой, хрупкий, старый человек стоял
около этого своего портрета, написанного в пору постижения
жизненной мудрости. Поразила несоразмерность. Словно,
изображая себя, художник пытается сорвать тщедушие физического
своего естества, высвободить «силу океанскую»
духовности своей. Может, от этой-то «силы океанской»
такая сдержанность и независимость Селиванова в любых
его общениях? Спокойная уверенность в силе духа — верной
спутнице истинной одаренности.
Как
оценил сам художник свою персональную выставку, которая
после Кемерова представлена была в Новокузнецке, а потом
в Москве? «Моя выставка для меня — преотличнейший
вид зрелища!» Так он сказал на открытии с некоторым
вызовом, не своим каким-то, официальным голосом. Имел
ли в виду свое творчество, впервые за долгие годы увиденное
в совокупности? Или всех нас, собравшихся вокруг него,
чествующих его дар со столь очевидным-опозданием, кто
скажет?..
...С
выставки ушла с ощущением торжества человеческого таланта
и человеческой справедливости над жизненными невзгодами.
Ничего, что пока к художникам-примитивистам отношение
у людей не однозначное. Многие весьма широко мыслящие
художники и искусствоведы, а тем более посетители выставок,
все-таки так называемых «примитивистов»
не то что не признают — пусть, мол, себе существуют!
— но в национальной культуре нашей отводят им как бы
«место с краешку». У члена-корреспондента
Академии Художеств С. М. Никиреева — иная оценка. В
письме его к И. Е. Селиванову читаем: «Вы известны
как художник-любитель, а не профессионал — и принято,
к сожалению, в наше время такое деление. Но для меня
вы художник огромного, редкостного дарования, каких
земля российская рождает нечасто. Вы удивительной силы
талант. Желаю быть здоровым и уверенным в том, что вы
самородок необыкновенного веса и блеска» Стоит
ли удивляться такой высокой оценке, ведь художник, подобный
Селиванову,— немножко колдун, он не рисует, не пишет
свои картины, он воспроизводит мир, будто вновь его
создает, и тем самым словно с природой конкурирует.
С природой, которая его обволакивает. Красками, явлениями
и звуками своими...
«...Север,
ты Север! Деревня наша глухая, от лесной опушки далекая
Куда ни пойди — везде зелены трави и хлебны поля. А
за полями, как стены, стоят леса. Вот природа меня обнимает
вечерком, на закате солнца, за холмами-буграми. Вместе
с солнцем за холмы ухожу, и нет меня Где-то еще слышна
гармонь, голоса поют»,— это тоже из «откровений
по Селиванову».
...Тогда,
уходя с выставки, думала о селивановском доме в поселке
Инском. О доме, которого, наверное, повернись случай
по-иному, могло бы и не быть. Но вот он есть — этот
дом, в котором 19 января 1987 года, в день восьмидесятилетия
художника, за огромными тортом и самоваром так радушно
будут чествовать художника. В первый, может, и уж точно
в последний раз за eгo жизнь.
...А
теперь дом этот стоит. И не для одного Кузбасса, где
лишь волей случая полвека жил художник,— для России
стоит, породившей северного мужика, у которого «сила
океан-моря» в душе «янтарной чистоты».
И спасибо каждому, кто был к постройке этого дома причастен
и способствовал торжеству справедливости и сбережению
национального достояния. Так думалось тогда...
К
этому добротному деревянному дому потянутся люди. Не
иначе, ощущая в нем то биополе, о котором писал Г. П.
Смолихин в своей статье о кинофильме «Серафим
Полубес и другие жители Земли».
Пыталась
увидеть этот дом глазами потомков. Лет через пятьдесят
он станет, возможно, музеем Селиванова, здесь станут
собираться художники, которых уже не будут именовать
«самодеятельными» и «примитивистами»,
потому что люди, наверное, поймут, что делить незачем:
не бывает «большого» и «малого»
искусства. И тогда сам факт постройки этого уютного
дома оценится потомками по справедливости — как весьма
редкостное явление. Потому что много ли найдется мест,
где, вняв потребности художника «видеть траву
рядом и облака над головой», ему построят деревянный
крестьянский дом по его разумению и привычке? Так думала
я зимой 1986 года, когда мы снимали о Селиванове телеочерк
в его новом доме...
...Опускался
вечер над инским домом. Неспешно течет беседа, шуршит
кусочек кинопленки, которую неугомонно гоняет по полу
кошка Машка. Селиванов сосредоточенно, без малейшей
улыбки, за ней наблюдает. Может, видит будущую картину.
Может, картина будет называться «Играющая голубая
кошка».
Картину
с голубой кошкой художник не написал. Не успел...
...День
6 марта 1988 года выдался солнечным, почти весенним.
Мы стояли на кладбище поселка Инской — провожали в последний
путь Ивана Егоровича.
У
гроба звучали слова прощания: «Простое имя — Иван
как нельзя лучше подходило этому человеку из народа,
прославившему своей кистью животворный родник красоты
и искусства, сокрытый в народе. Народ — труженик, народ
— художник породил Ивана Селиванова, человека детской
чистоты и сильного духа»...— говорит Ф. А. Монахов,
бывший директором персональной выставки Селиванова два
года назад.
...Могилку
засыпали еловыми ветками, обложили венками, в еловой
зелени белели каллы и пунцовели головки сухого бессмертника.
В
Инском доме в «большой комнате» (так называл
ее художник) мы сидели за длинным столом — собралось
много народу, поминали Ивана Егоровича. Давно ли, кажется,
мы сюда приезжали снимать о нем телеочерк, именно в
этой комнате за мольбертом сидел художник — набросал
на холсте «портрет любимой кошки Машки».
Его окружали дети, которые часто к нему наведывались
из соседней школы, так его и сняли. Среди детворы, с
кошкой Машкой на руках. За этим вот столом сидели —
ели горячую картошку, тут же испеченную в большой печи,
дивились, как деликатно, как «бережливо»
ест Селиванов.
...Сейчас
рядом со мной за столом — опять новокузнечане. Искусствовед
Г. С. Иванова, скульптор Вл. Белякин, художница А. Ф.
Фомченко. Портрет Ивановой помню по выставке. Сейчас
разглядываю «модель»: мягче, женственнее
лицо, но вот он и непреклонный стерженек характера,
который Иван Егорович нарочито выявил, высветил, подчеркнул
в своем портрете, посчитав его, очевидно, основой характера
Ивановой.
В
этой комнате год назад Белякин с натуры лепил портрет
Селиванова, и мы видели, как он вглядывается в рождение
своего портрета с детским любопытством и г доброжелательностью
мудреца напутствует молодого скульптора: «Работать
надо в жизни только «на отлично». Однако
это нелегко. Но ты все равно спуску себе не давай. Вот
я рисую — рисую каждый день, и все мне не нравится,
все я подправляю без конца, пока душа не говорит: все,
кончай, лучше уже не сумеешь, а только испортишь».
В
этой комнате Селиванов разглядывал фотографии своего
портрета, написанного Фомченко, и хвалил: «Это
ты, молода, хорошо сработала!» И слушал, как она
пела «про утушку сизую со утятами, со малыми с
лебедятами»...
...Сейчас
А. Фомченко читала вслух письмо, только что полученное
от члена-корреспондента Академии Художеств С. М. Никиреева
по поводу телефильма, снятого на Центральном телевидении
про Ивана Егоровича — «Синий кот на белом снегу».
Никиреев был на просмотре, фильм удался, был объявлен
в программе. Дней за пять до кончины Селиванова. По
техническим причинам показ отложили. Так что Иван Егорович
фильм о себе посмотреть не успел.
Тут
же за столом говорили о непозволительной нашей неповоротливости
в общении с дарованием, подобным селивановскому: сборник,
целиком посвященный его таланту, тогда лишь был на подходе
в Кемеровском книжном издательстве, — один из авторов,
из лучших побуждений, в поисках все более совершенной
формы, задержал очерк. Иван Егорович так и не увидел
«свой» сборник.
Фильм,
о котором писал Никиреев, назван по одноименному очерку
В. П. Долматова. В очерке есть и такие, вполне справедливые
слова: «Но при щедрости внимания к внешней стороне
дела смогли ли мы заглянуть в душу народного мастера,
понять его чаяния?».
Его
чаяния? «Считаю святостью трудиться до последних
дней своей жизни»,— писал художник в упомянутых
дневниках.
Как
оценивал себя сам? Известно: «Я простой мужик,
только я еще делаю и картины».
…Мы
сидели в «большой комнате» и, казалось,
что сам Иван Егорович, маленький, сухонький, с пронзительными
синими глазами и детской усмешкой, глядит на щедро уставленный
стол — доволен.
...Какое
же напутствие слышалось в «большой комнате»
в тот час поминовения? «Ученые не знают, из каких
океан-морей водных глубин выбрасываются ураганы. А откуда
силы океанские в душе у человека берутся?»
В
художнике из народа, который писал «народно»
и для народа, «океанские силы» эти — были.
Об этом тоже говорили, запоздало сокрушаясь, за поминальным
столом...
Теплым
ясным днем осенью 1989 года мы попытались на могилке
художника поставить зажженные свечи. Но ветер раз за
разом неутомимо гасил их. Мы прикрывали их ладонями…
Потом
пошли в дом художника. В нем жил врач, работающий в
Инском доме престарелых, со своей семьей. Будет ли этот
дом мемориальным? Нет, конечно,— такая нехватка жилья!
Он и сам приехал сюда прельщенный именно этим домом...
Что
произошло за последние годы после того, как Селиванов
нас покинул?
Алла
Фомченко написала триптих «Памяти художника».
Я рассказала ей о том, как мы посетили Ивана Егоровича
в его последнем пристанище. И она этот момент изобразила
— лучистый день, солнышко на небе — сам Селиванов, и
ладони, прикрывающие тоненькие свечки. И множество людей,
причастных к судьбе Селиванова. Такой вот групповой
портрет. Но кто видел его у нас — хотя бы в Кемерове
— «столице Кузбасса»?
Поговаривали
о музее народного творчества, где в экспозиции нашли
бы место факсимильные репродукции с работ Селиванова
(уже привезенные в Кемерово от щедрой помощи ЗНУИ) Коль
уж в свое время оригиналы приобрести не торопились.
И, конечно,— триптих Фомченко.
И
что же? Поговорили-поговорили, на том все и кончилось.
Что
еще? А, ничего...
Не
считая «кладбищенского детектива» — печального
финала отзвучавшей жизни истинно народного художника.
Итак,
в марте 1988 года Селиванова не стало. И тут начинается
«посмертная биография» художника — весьма
двойственная. Парадная ее часть — в полном ажуре, все
всё для него в Кузбассе сделали в лучшем виде.
А
тем не менее на местах остались многие те, кто так упорно
Селиванова не замечал десятилетиями. В провинции — удивительно
стойки симпатии и антипатии. Если уж не взлюбят...
Кладбищенский
детектив. Прошло два года. На президиумах Кемеровского
фонда культуры, на которых иногда доводится присутствовать,
периодически все обсуждался вопрос о надгробии и о музее
Селиванова. Разговоры вспыхивали и угасали...
В
январе 1990 года заказала от себя и от бывшего директора
селивановской выставки плиту для надгробия Ивана Егоровича.
Текст на плите гласил: «Иван Селиванов, сын Егоров,
живописец». А также: «...Чтобы правда была
истиной» — фрагмент из дневниковых записей художника
и едва ли не главное кредо его жизни.
В
июне 1990 года по нашему эскизу надгробие было установлено
и, думается, получилось вполне достойное.
В
декабре 1990 г. в газете «Кузбасс» прочла
заметку о том, что могила художника Селиванова — в запустении
и что лидеры культуры решили заказать скульптуру-памятник
одному из местных художников. Прилагалась и фотография.
Поразило утверждение о забытости могилы — ведь с полгода
как там стояло надгробие,— равно и беспомощность изображенной
на фото работы.
В
начале 1991 года на очередном президиуме СФК вынуждена
была напомнить, что надгробие существует.
Искусствовед
Иванова Галина Степановна из Новокузнецка побывала в
Инском: надгробие, ограда и плита исчезли, могилу сровняли
с землей, и пресловутая скульптура водружена. По оценке
искусствоведа,— «нечто вроде бодрого Деда Мороза,
только без мешка с игрушками»...
...Вспомнила
запись из дневника Селиванова: «Сегодня был на
кладбище, искал могилу моей Варюши (жена Селиванова
— М. К ) и не нашел. Пьяные мужики на этом месте похоронили
другого покойника. И зачем мы только рождаемся?»
Рок определил осквернение могилы и самого Селиванова.
О чем сообщила «по инстанциям». Последовали
заверения: все найдем, все восстановим.
А
между тем вести из Белово доходили безотрадные и, более
того, странные. Оценить художественные достоинства названной
скульптуры был послан некий весьма уважаемый журналист,
но на моей памяти мало чем связанный с изоискусством.
Он — одобрил. Так что «монумент» поставили
уже после ответственных заверений: «Кто же станет
могилы рушить»... То есть когда могилу художника
уже сровняли с землей, а «Дед Мороз» осенял
собою подобие аллеи, посыпанной крошкой. Самым
же «детективным» было то, что прозвучало
буквально «из уст да в уши», чего-де тревожиться,
никакого надгробия никогда не существовало, могила находилась
в запустении, так что...
На
очередном президиуме СФК пришлось омрачить заседание
и даже задержать презентацию какого-то очередного мероприятия
своим сообщением и, явно не в тон и не в лад повестке
дня, сгорая от неловкости, говорить о столь интимном
деле, как установка надгробия «от своей души»,
показывать квитанции, доказывать очевидное, о какой
культуре может идти речь, сколько бы концертов, вернисажей
и аукционов ни прошло в области, если могилы усопших
не охраняются от кощунства...
Мы
печемся о восстановлении новокузнецкого собора и строим
церковь в Кемерове... От лукавого такие заботы, коли
разрушения святынь происходят по сей день.
Постройка
новой церкви не искупит осквернения могилы Селиванова
и надо полагать многих других. Такая повелась традиция
в нашем крае. Издавна. Еще с тех пор, как на старом
Кузнецком кладбище устроили Сад алюминщиков с танцплощадкой
«на бабулиных косточках».
Что
дальше? Не знаю. Очередное письмо передано на очередной
президиум СФК...
А
что Селиванов? А у него такая планида: его, живого,
мертвым объявляют, могила жены осквернена, собственная
могила сровнена с землей — аллея, оно, конечно, цивилизация!..
*
* *
«Парадная
часть» посмертной биографии Селиванова, конечно
оптимистичнее. В начале 1992 года общественность Кузбасса,
—; вернее, славный, интеллектуальный и чуткий город
Новокузнецк отметила 85-летие Ивана Егоровича
Селиванова.
А
чуть раньше в Москве, в издательстве «Молодая
гвардия»,! вышла солидная книга-альбом, прекрасно
изданная, о самобытном! кузбасском художнике Селиванове,
с репродукциями его картин? и приведенными записками-дневниками
и перепиской из его архива. Книга называется «И
была жизнь»...
1986-90
г.
|
