|
В
сентябре 1987 года в поселке Инском, на веранде у художника
Ивана Егоровича Селиванова листала журнал «Огонек»
с репродукциями его работ, представленных весной того
же года на выставке в Москве. С журнальной страницы
«глаза в глаза» глядел последний, самый
пронзительный и мудрый автопортрет Селиванова. Сам же
худенький, маленький Иван Егорович свернулся калачиком
на раскладушке — день был неуютный, осенний, а в доме
ремонт. Так что весь скарб и все дела — на веранде.
Журнальная
статья, в которой настойчиво отмечалось, что сейчас,
в его восьмидесятилетие, быт Ивана Егоровича устроен
так, что дай Бог каждому так называемому самодеятельному
художнику, и что холст на подрамнике натянут, но уж
не те силы и не то здоровье, так что кисть бездействует,
— статья эта всколыхнул воспоминания десятилетней давности.
О том, как непросто появился в поселке Инском дом художника.
И как поздно мы, его земляки, увидели персональную выставку
Селиванова. И еще о том, что великая ценность его самобытного
таланта двояка: она — в уникальности, присущей любому
художнику вообще и каждой человек ческой личности в
частности; она же — в том, что Селиванов — лишь один
из выразителей целого пласта, пусть не очень многочисленных,
но тем более «на вес золота» народных талантов.
Что
же так долго мешало нам отдать должное тому национальному
достоянию, каким является истинно народное самобытное
дарование Селиванова? Вспоминались крохотные эпизоды
и значительные вехи в судьбе Ивана Егоровича Селиванова,
те, что прошли на моей памяти за последние, без малого,
пятнадцать лет...
...Итак,
в феврале-марте 1987 года в Москве с большим успехом
прошла выставка кузбасского художника, восьмидесятилетнего
Ивана Егоровича Селиванова.
За
долгие годы творчество Селиванова обрело известность.
Поэтому успех столичной выставки радовал, но казался
закономерным.
Куда
более победной, и победной неожиданно, как ни странно,
оказалась для местных почитателей художника его персональная
выставка в Кузбассе в октябре-ноябре 1986 года, организованная
Министерством культуры РСФСР и Заочным народным университетом
искусств (ЗНУИ). Ведь подступы к ней длились чуть не
два десятилетия. Тому было немало причин, тоже достойных
размышления.
Конечно,
если о дурном не говорить, то его как бы и нет, как
бы и не было никогда. Просто ли проглядели или решили,
что творчество самобытного художника «для нашего
среднего зрителя и чуждо, и неинтересно, и, вообще,
не для его уровня...» По тем или иным мотивам,
но получилось так, что в течение многих лет непростая
судьба Ивана Егоровича Селиванова вообще замалчивалась.
И
все же осенью 1986 года в Кемеровском музее изобразительного
искусства открылась персональная выставка старейшего
кузбасского художника.
Еще
накануне организаторы выставки сомневались, многолюдным
ли окажется вернисаж, ведь, в сущности, выставлялись
работы мало известного в Кузбассе самодеятельного мастера...
Еще
вчера иные работники музея отказывались водить экскурсии
по выставке — уж очень непривычны работы. Еще утром,
перед открытием, в телефонной трубке начальственные
голоса ссылались на занятость.
И
чтобы эта непростая и отнюдь не для всех желанная выставка
удалась, многим пришлось преодолеть немало «объективных
препятствий», так легко порождаемых субъективными
причинами.
*
* *
...В
начале 1977 года, на областной выставке самодеятельных
художников работы прокопьевского мастера представлены
не были. Причины называли разные, убедительные и не
очень. Тогда я начала педантично собирать отзывы о работах
Селиванова. Бросалось в глаза странное противоречие
между осторожными недомолвками «на месте»
и отзывами о творчестве Селиванова в центральной прессе,
в специальной литературе. Обратилась за сведениями в
тогдашний Дом народного творчества. «Существует
мнение...», «говорят, что...» — неопределенно
отвечали мне. Некоторые считали, что все лучшие работы
Селиванова находятся в ЗНУИ (вся упомянутая выставка
в самом деле из коллекции ЗНУИ), а картинная галерея
никаких работ его не закупала (что тоже соответствовало
действительности), а потому выставлять-то, собственно,
нечего. Многие утверждали, что в последние годы художник
вообще не работает после постигшей его утраты — кончины
жены, иные, в том числе и работники тогдашнего Дома
народного творчества, придерживались мнения, что «Селиванов,
хотя и работает, но увидеть у него можно только нестоящие
рисунки». И все дружно сходились на том, что Селиванов
— человек «очень странный», и художник в
нем безвозвратно угас.
В
Прокопьевске сотрудники музея, где Селиванов работал
сторожем, предупреждали: «Не доберетесь к нему
— грязь непролазная». Говорили: «Улицы-то
не найдете, сами у него не бываем» Остерегали:
«Да он и разговаривать-то не станет, людей чуждается».
Намекали на странности: «Живет, как в крепости,
во дворе дров — чуть не до неба...»
В
Прокопьевск мы с фотокором телевидения прибыли в дождливый
осенний день. С трудом нашли и улицу, и дом на пригорке,
где жил художник. Дом и двор походили на крытые крестьянские
усадьбы далекого Севера. Мы стоим около селивановской
«крепости» и гадаем: неужели не пустит?
Пустил. Да еще как радушно. Правда, сколько-то постоял
у ворот, молча вглядывался. Определял: стоит ли доверять.
Решился. По-отечески заворчал: «Да что же ты в
этакую слякоть, да в туфельках, знаш-понимаш! Я тебе
валенки дам — так, поди, побрезгуешь...»
К
моменту его знаменательной персональной выставки, что
состоялась в Кузбассе осенью 1986 года, с художником
Селивановым мы были знакомы уже много лет. Он нередко
присылал свои «думы-мысли»— дневниковые
записи, своего рода портреты мимолетных состояний души,
что являют собой ключ к пониманию особой «вписанности»
художника в общечеловеческую ткань природы — всех землян
и всего земного. Ей, природе, больно, еще больнее художнику,
он в ответе за все, что в ней. «Открой глаза —
природа есть красота» — в его размышлениях глава
особая. Может, поэтому и на юбилейной выставке более
всего привлекали внимание его «животинки».
Собака Волчок, пегая кошка, курица-красавица, которых
знала по репродукциям,— все тут были. Но как отличается,
оказывается, оригинал даже от самой лучшей репродукции!
Я их как бы заново узнавала и все же приветствовала
как старых друзей. Постояла около нарядной, звонкой
картины «Семья петуха». Не хватало «Спящего
Васьки», которого в 1980 году видела у Селиванова
в Прокопьевске, чтобы все старые знакомые оказались
в сборе...
В
1986 году, в Кемерове, на юбилейной выставке, стоя перед
картинами «Семья петуха», «Куры на
пашне», «Кот на снегу», так и хотелось
спросить: «Что, животинки, сподобились, вошли
в историю народного искусства?»
*
* *
...День
5 октября 1986 года для кузбасского художника Ивана
Егоровича Селиванова, в преддверии его восьмидесятилетия,
выдался особым. Днем встреч оказался он, встреч необыкновенных,
ведь со многими, с кем довелось увидеться, художник
был знаком только по многолетней переписке, с другими
не виделся десятилетиями, иных же в этот день узнал
впервые.
Едва
ли не самая впечатляющая встреча этого дня — Юрий Григорьевич
Аксенов. Учитель и ученик наконец увидели друг друга.
Тридцать лет переписки и до сих пор ни одной встречи.
Теперь Ю. Г. Аксенов, педагог ЗНУИ, куда глубже узнает
своего даровитого ученика, чем за долгие годы оживленного
обмена письмами и сможет разделить уважительное изумление
многих посетителей выставки не только творчеством, но
и самобытной личностью старого художника. Рядом с Селивановым
то и дело появляется, ненавязчиво опекая, верный его
доброжелатель, директор выставки, Феликс Алексеевич
Монахов. Он светится откровенной нежностью к старому
художнику и торжествует — выставка удалась.
Но
самая важная, самая торжественная встреча этого дня
— иная. Наконец встретились творец и его творения. Сегодня
художник Селиванов впервые за тридцать лет увидел собранные
воедино свои работы. Многие из них он даже забыл и пристально
в них вглядывается. Как бы сторонним взором, придирчиво,
ставит «плюсики» и «минусы»
— так он оценивает обычно свою «продукцию»
(это его словцо). Почему так получилось? Закончив каждую
новую работу, художник тотчас отсылал ее в свою «альма
матер», то есть в Заочный народный университет
искусств. Так в ЗНУИ собралось за без малого сорок лет
три-четыре сотни работ, никто уже точно не скажет. С
частью из них у художника состоялась встреча сегодня.
Глядя
на Селиванова, который перед открытием выставки обходит
еще пустой зал, вышагивая вдоль стен и принимая парад
своих творений, представила писателя, который бы отсылал
издателю книгу своей жизни отдельными главами, даже
не надеясь прочесть и осмыслить ее когда-нибудь целиком,
и который вдруг открывает ее впервые. На выставке художник
Селиванов листал книгу своей жизни. Впервые связывая
между собой вчерашние и сегодняшние находки, впервые
сам себя проверяя не по отдельным работам, а по совокупности
творчества. И из этой встречи творца и его творений,
конечно же, воспоследуют другие наши встречи с новыми
работами художника, для которого такая выставка — бесценный
импульс. Так думалось тогда... Пока же первые посетители
входят в залы. Она действительно удалась, эта необыкновенная
выставка. Потому необыкновенная, что сразу стало ясно:
о ней будут вспоминать, о ней будут спорить. В книге
отзывов появляются восторженные, но и недоуменные отзывы.
Ведь в залах предстали удивительные жители земли, какими
видит их Селиванов. Люди и меньшие братья, равные перед
лицом природы. Добродушный лев, который даже улыбается,
в фантастической первозданной чаще; пума, мягко ступающая
щенячьими лапами, словно обутыми в привычные для Селиванова
валенки. Одинокая обезьяна, необъяснимо заброшенная
на террикон среди разворошенной земли, на которой о
лесе напоминает лишь сиротливая сломленная лиственница.
Вглядываясь
в вопрошающие глаза обезьяны, в человечьи обиженные
глаза собаки, в доверчивые глаза коровы — в глаза, как
будто отданные художником своим творениям, думаю, всем
ли они понравятся, эти незащищенные, добрые, незамысловато-красивые
обитатели земли? Наверное, не всем. Некоторым манера
художника покажется слишком аскетичной, а взор на мир
слишком взыскательным. Другие же поймут, что простота
— великое обретение, доступное только самобытному таланту,
а строгий взор — лишь истовое прикосновение художника
ко всему сущему в природе и бесскидочная оценка своего
места в ней.
Возможно,
иные усомнятся: разве таким бывает большое искусство?
Поймем и такое суждение — для восприятия истинно народной
культуры и для уважения к народной самобытности необходима
«работа души». Та самая, о которой, как
о великом даре писал Лев Николаевич Толстой.
Возможно,
именно встреча с картинами Селиванова, их своеобычность
и даже неприятие их некоторыми из зрителей, как раз
и помогут переоценке устоявшихся критериев, заставят
задуматься о том, что, может быть, это мы отвыкли трудиться
душой? Перестали видеть мир собственным, не замутненным
суетностью взором? И тогда, может, картины Селиванова
помогут нам вернуться к драгоценной, как хлеб, простоте?
*
* *
...Сижу
перед многолетними записями, сделанными после встреч
с Селивановым. В особой шкатулке храню его письма, написанные
твердым, решительным почерком, буквами, словно резцом,
а не фломастером выведенные. Сижу, осмысливаю только
что увиденное на выставке собрание селивановских картин,
многие из которых до сих пор знала лишь по репродукциям,
а иные — с самого начала начал, когда они были еще «в
работе».
Персональная
выставка художника Селиванова — пик его «восхождения»
среди нас, жителей Кузбасса. Ведь художника Селиванова
«открывать» не пришлось, все о нем знали
давно. В него только нужно было поверить. По немногим
рисункам, что хранились в его старом доме в Прокопьевске,
и по многочисленным репродукциям в центральной прессе
— журналах, книгах, газетах. Но репродукции есть репродукции,
не каждый может представить себе за ними истинную ценность
работы...
Однако
«часы тикают, время копится», как пишет
художник. И вот в феврале 1986 года в Кемеровском музее
изобразительных искусств открылась областная выставка
«Художники Кузбасса — XXVII съезду КПСС».
И очень для всех неожиданно на открытие привезли из
поселка Инского, где он уже тогда обитал, художника
Селиванова. Ивана, сына Егорова, как он сам нередко
подписывался. Среди работ кузбасских художников появился
только что написанный селивановский «Автопортрет
с другом». А друг этот — философ Леонид Витальевич
Голованов, который собирался писать о Селиванове, как
о явлении, большую работу. (В его письме на имя Ивана
Егоровича в ноябре 1977 года, после их встречи, есть
слова: «Смысл жизни в творчестве, а именно творчество
составляет деятельную сущность человека, и ваш личный
пример выходит за рамки сугубо художественного мира,
он касается фундамента проблем человеческого бытия»).
«Автопортрет с другом» стал сенсацией. Едва
ли не большей был сам факт появления Селиванова на выставке
художников-профессионалов. В залах спорили и шушукались.
Кто-то Селиванова поздравлял, поощрительно похлопывая
по плечу,— снята, мол, опала...
Но
прежде чем продолжить рассказ о старом художнике, вернусь
к прессе многолетней давности, к запискам и письмам,
что копились в «селивановскои шкатулке»
за последний десяток лет.
Слово
прессе. Год 1968. «Имя этого художника-любителя
до недавних Пор не было известно в области. Очень скромный
человеке нелегкой судьбой, он не показывался в клубах,
не приносил своих работ на выставки... Ныне его
работы, показанные с большим успехом на Всесоюзной выставке
произведений самодеятельных художников 1967 года, переданы
в фонд будущего музея народного творчества нашей страны»
(«Шахтерская правда»).
«Радостное
событие состоялось в Доме художника, радостное и грустное,
ведь если бы не преподаватели Народного университета
искусств, могло случиться так, что интересный народный
мастер оказался бы совсем неизвестным у себя на
родине» («Кузбасс»).
Год
1974. «Москвичи сообщают, что в Центральном выставочном
зале столицы большим успехом пользуется Всесоюзная выставка
самодеятельных художников «Слава труду».
Среди многочисленных экспонатов внимание зрителей привлекают
работы художника из Прокопьевска, который в своем творчестве
развивается интуитивно, опираясь на недюжинное дарование
и чутье, и принадлежит к значительной плеяде народных
мастеров» («Шахтерская правда»).
Год
1975. «В прошлом году на Всесоюзной выставке самодеятельных
художников «Слава труду», которая проходила
в Центральном выставочном зале в Москве, экспонировалась
работа прокопчанина «Автопортрет». Картина
получила специальный приз редколлегии газеты «Советская
культура» за яркую художественную выразительность
и самобытность», — сказал корреспондент газеты
Е. В. Кончин, который привез в Прокопьевск и вручил
художнику эту награду, а также диплом выставки и памятный
адрес» (г. «Шахтерская правда»).
Год
1977. «Свое миропонимание, чувство собственного
достоинства убедительно выразил в новом «Автопортрете»,
представленном на выставке «Самодеятельные художники
— Родине», сторож И. Селиванов, большой и щедрый
талант которого с уважением рассматривали и обсуждали
за последние 20 лет на многих выставках выдающиеся мастера
и деятели искусства и культуры» (ж. «Декоративное
искусство»).
До
1976 года, когда мы познакомились с И. Е. Селивановым,
такой перечень публикаций о нем мне бы не составить.
Тогда о нем было слышно немного: странный одинокий старик,
кажется, художник. И вот вдруг оказалось, что из публикаций
в местной и центральной прессе об этом странном Прокопьевском
«кажется, художнике» можно составить обширную
биографическую и даже искусствоведческую статью. Но
мало кто из столичных авторов в ту пору знал, что Селиванов
служит сторожем в местном краеведческом музее, и упорно
именовали его печником. Печник — это, казалось, очевидно,
колоритнее.
Может
быть, потому, что все его творчество, как уже было сказано,
сосредоточено в ЗНУИ, с которым контакты он поддерживал
постоянно, а в Кузбассе его работ не было вовсе,
в середине 70-х годов местные знатоки утверждали, что
художник иссяк...
В
это же время из ЗНУИ художник Селиванов получил письмо:
«Вы представили на выставку юбилейного, 1977 года,
три работы, удивительно свежие, выразительные, заново
возродившие присущую вашему творчеству самобытность,
черты, обогащенные новыми веяниями и живописными находками».
Первая
встреча. Он сидел у стола в самом что ни на
есть рабочем виде. Длинный, то ли холщовый, то ли брезентовый,
передник. Поношенная меховая безрукавка. Крепкие сапоги.
Длинные густые волосы, стриженные «под горшок»,
и былинная борода. Сидел на фоне неоконченного портрета
жены. Вижу портрет. Замираю. Какая же неистовая правда
в каждой черте. Ни одна морщинка, ни одна слеза, пролитая
за долгую жизнь, не забыты! Вокруг головы — еле угадываемое
свечение походит на нимб. Большие, полные руки сложены
на коленях. Руки, знакомые со стиркой, топкой, огородом,
тяжелыми сумками, праздничной стряпней. Руки, которые,
наверное, умели быть ласковыми. Эта некрасивая, усталая,
пожилая, прекрасная Варвара Илларионовна, если была
бы жива, осталась бы довольна своим портретом. Потому
что, глядя на него, видишь — отслаиваются годы, и молодые
искорки вновь вспыхивают в очень светлых глазах, а на
щеках, за глубокими морщинами, похожими на складки земли,
таятся былые ямочки. А он все рассказывал:
«...А
это животинка, кошонка моя, Варька, видишь, какая ладненькая?
Как приду домой, кликну: Варенька. А она из-за двери,
из той-то закрытой половины, откликнется. И все-таки
имя это в закрытой половине не умолкает. Все-таки дом-то
его не забывает, имя это». А в голосе — нетускнеющая
память, не притуплённая скорбь об утрате.
Он
сидит у стола, поглаживает разомлевшую «животинку»,
что примостилась в его картузе. «Видишь, рисовать-то
я начал — уже пожилым был. Ладно хоть закончил Народный
университет. А что я знал до того? Всей моей науки —
три класса в школе деревни Васильевская Шинкурского
уезда Архангельской губернии. Шести лет от отца сиротой
остался, хлебнули горюшка с матерью. В 1932 году в Архангельск
подался, полтора года учился на рабочих курсах при потребкооперации.
Кем только ни был... И слесарил, и кузнечил. Война началась,
я на железной дороге служил. Сюда направили, опять кем
только ни работал. И грузчиком, и молотобойцем-слесарем
в мастерских. Рисовать как начал? Шел домой, стог сена
увидел. И так он мне понравился, все бы на него
смотрел. Дай, мол, его изображу, попробую. А красок
нет, начал карандашом! С того и пошло. Потом я за акварель
взялся, и за масло. Краски достать трудно, а обратиться,
чтобы помогли, сперва неудобно было — сорок лет, мол,
и думать не думал, и вдруг за кисть взялся. А там пообвыкся,
ничего, мол, стыдного нет, — хочу рисовать и рисую!
И уже смело за красками, за бумагой к художникам обращаюсь.
Спасибо Шемарову-художнику. Он очень мне помогал, и
сейчас тоже краски прислал. Без него, не знаю, может,
и не писал бы. Потому что без красок — как? Потом такое
время пришло, остался один. И ничего мне не надо, только
бы сидел, рисовал, сколько дня хватает. Пошел в сторожа.
Чтобы день, пока светло, свободнее быть. Так ведь и
учиться еще надо. Институт мой, спасибо, меня поддерживает,
потому что учебе разве конец бывает?
Книг
и журналов на столе много: «Рисунок», учебное
пособие; «Портретное искусство второй половины
XIX века»; «На пути к творчеству»
Р. Закина; «Цвет и линия», сборник статей,
журналы «Творчество», «Искусство»,
«Декоративное искусство». Во многих книгах
и журналах написано про Селиванова, репродуцированы
его работы, представленные на выставках у нас в стране
и за рубежом. Интересны комментарии художника. Он глядит
на репродукции строго, как бы «со стороны»,
объективно оценивая и все же очень любя всех и все,
им изображенное. Вот «Портрет девочки»,
еще один, ее же («А это девчоночка хозяйкина,
где я на квартире жил!»). На одном портрете детски
припухлый рот и пронзительный— покажите все, до самого
донышка! — взгляд детских глаз. На другом вытянулся
клинышком подбородок, проглядывает будущая мягкая спелость
губ, сговорчивее взор, уже впитавший малую толику окружающих
чудес.
Особая
глава. — «Животинки». Так называет
Селиванов птиц и домашних животных, меньших братьев
наших. «Куры»... «Аи, какие это красивые
птицы! — вспоминает Селиванов. — Какие рябенькие, нарядные,
такие, знаешь, сами по себе, где, мол, хочу, там и гуляю.
А меня издали признавали, покажусь, сбегаются»...
В самом деле, какие деловитые, независимые пеструшки
окружили голенастую девушку-подростка (не та ли самая?),
стоящую на фоне любовно выписанных деревянных стен.
Надо очень любить дерево, надо очень его знать, чтобы
так строго и все-таки сказочно написать тесовые стены,
половицы, дверь. И вот еще «Портрет курицы».
Пестрая, с коралловым, прямо-таки изысканным гребнем,
курица-красавица. «Это моя кура самая любимая!»
Художник не писал — «ваял» каждое перышко.
Сказано ведь — любимая была «кура». (А как
иронично, порой, о нем говорили: «Какая-то рябая
курица в доме живет, кошка какая-то пегая»...)
Да, и «Пегая кошка» тоже была тут. Та самая,
что сейчас восхищает на выставках. В книге репродуцирована
и тем самым правомочно запечатлена в истории самодеятельного
искусства. Сидит, аккуратно обвив хвостом чинно сдвинутые
рядком лапки. Конечно же, Селиванов и не думал наделять
ее человечьим лицом, но она все равно очень напоминает
лубочную русалку — берегиню, и еще пышнолицую и строгую
молодайку. И немудрено: «Я с ней, как с тобой,
говорю, она в глаза смотрит, все разумеет, и даже когда,
так и отзовется по-своему»,— уверяет художник.
И еще смотрит из книги, «глаза в глаза»,
мудрая старая собака. У собаки своя история. «Это
Волчок, моего соседа Ивана Боломутина сторож. Зря я
цепь ей не нарисовал. Пожалел. Думаю, пусть хоть на
картинке-то без цепи посидит. А потом увидел — такие
глаза у собаки бывают только когда на привязи: а когда
она свободная, с чего ей обижаться и тужить».
Вот и сейчас, на выставке, уставился на меня Волчок
своими несобачьими глазами, вставленными в костистую
песью морду. Может, через эти удивительные глаза Селиванов
увидел под собачьей шкурой неположенные для животины
чувства, например, обиду на человека. Или сожаление
о жизни, прошедшей «на цепи». Иван Егорович
не раб анатомии. И потому Волчок сидит боком, хотя голова,
грудь, лапы даны «с лица». Это «боком»
не случайно. Без неуклюжей и рыхло сгорбленной спины
с тяжелой холкой «старая собака» не получилась
бы.
Деловитых
пеструшек и кошек-берегинь Селиванов писал много лет
назад. В лучшую свою пору, когда в его доме споро хозяйничала
Варвара Илларионовна, ныне покойная супруга.
Лет
пять назад у него жил котенок Васька. Хиленький, с бледно-розовым
носом. «У него глаза слезятся! — жаловался Селиванов.
— Это у меня в избе свет, видишь, какой. А как животине
без свету-то?» Он поил Ваську молоком и укладывал
в свой картуз. «Животинка» тихонько мурлыкала,
а Селиванов сидел, рисовал. Так анемичный от недостатка
солнца котенок, он же «Спящий Рыжий Васька»,
внес свою лепту в самодеятельное народное искусство.
И
еще жил у Селиванова чудо-петух. Медно-изумрудная его
кольчуга поражала блеском, он весь как бы искрился.
Длинные перья хвоста гордо вздымались ввысь, описывая
дугу, спускались до земли и даже чуть по земле волочились,
как шлейф. Никогда больше не приходилось видеть таких
перьев. Красавец-петух, занимающий сейчас на выставке
почетное место вместе со своим семейством, — картина
так и называется «Петух и его семья», —
многожды изображенный Селивановым, был к нему нежно
привязан. Он встречал хозяина Доверительным квохтаньем
и норовил взлететь к нему на спину и клюнуть в темя.
От полноты чувств. В последний раз я видела петуха зимой
1984 года. Он был очень стар. Жил в кладовке с небольшим
оконцем. «Там хоть дух-то потеплее! — объяснял
Селиванов. — Старый он у меня, мерзнет!» У петуха
потускнели великолепные перья, как бы погасли, и хвост
стал вовсе жидкий. Гребень же совсем побледнел. «Видишь,
и все потому, что свету мало. Мало, мало свету-то в
избе у меня!» — задумчиво твердил Селиванов, кроша
петуху мягкий хлеб, на который тот так и бросился. «К
старости, видишь, исть-то больше охота!» — как
бы извиняясь за петушиную жадность пояснял Селиванов.
И
все, что он говорил, просто и бодро, имело как бы два
смысла. И про то, что света в избе мало, и про то, что
«исть в старости больше охота!» Я представила,
как нелегко ему с горки спускаться зимой в магазин за
хлебом и молоком, и как нескладно получается у него
с топкой, так что окна в избе законопачены-завешены,
и света совсем чуть-чуть...
Вот
при этом чуточном свете Селиванов годами и писал портреты
людей и птиц, леса и «животин», облака и
солнца. Потому что у так называемого художника-примитивиста
все, что он пишет, — портрет. Все — одухотворено, все
— самоценно, и нет второстепенных деталей. Почему? Наверное,
потому, что в мироощущении такого художника все — равноправная
часть мироздания. Еще и еще раз останавливаясь у селивановских
картин на выставке, вспомнила строки Вадима Коростылева
из пьесы «Праздник одиночества»:
...Я
пришит к земле и рад этому,
Пускай
грустью, какая разница?
Но
я пришит к земле.
Если
меня оторвать от нее —
И
на ней и на мне будет рана.
Это
— о художнике Пиросмани. И равно—о Селиванове. И о .любом
народном художнике, в смысле выходце из гущи народной
даровитости. Надо ли удивляться?
«Пермские
боги». В XVII и XVIII веках в Пермской
Губерний буквально «вспыхнула» деревянная
народная скульптура. Она верно служила церкви, изображая
святых всех чинов. Но это — как будто бы. Потому что,
на самом деле, пермяки, которые за долгие века язычества
нашли особые скульптурные приемы, резали из дерева,
хоть и с полным смирением, однако же вовсе не божественные
фигуры. Пермяки изображали, скорее, земляков, и потому
относились к своим «богам» как к равным.
В пермской часовне Петра и Павла находился сидящий «Спаситель»,
Его почитатели каждый год приносили ему новую пару,
лаптей, потому Что считали, будто бы он, когда
его никто не видит, ходит по соседним селам «крестьянствовать».
А уж другой «бог» — Николай-Можай, по рассказам
старожилов, и вовсе за семь лет восемь пар башмаков
износил, потому что как ему не бродить: «Ведь
ись-то хочет, а дерево не заешь...»
Сейчас
«пермские боги», с великим терпением вырезанные
и ярко расписанные в особых цехах, экспонируются в Пермской
государственной художественной галерее. Такие же деревянные
«боги»— детища мастеров Ярославской, Олонецкой,
Вологодской и Нижегородской губерний — составляют интереснейшую
коллекцию Русского музея.
В
1921 году в статье А. В. Луначарского «Пермские
боги», опубликованной в журнале «Советское
искусство» № 5, читаем: «Пожелаем всей душой,
чтобы пермяцкий скульптурный гений не усох вместе с
усыханием церковной скульптуры. Там должны быть рассыпаны
внуки и правнуки своеобразных резчиков страны...»
...Они,
народные таланты, действительно рассыпаны по Северу
особенно щедро. Вот Селиванов, к примеру. Северянин
он. И Север как бы унес с собой, впитал в себя. От него
— строгость, от него — яркость. А еще пуще — монументальность.
Особенная — в его автопортретах. Когда он буднично говорит:
«Это я сам, не то сорока, не то более лет»
об автопортрете в железнодорожной фуражке, он совсем
и не думает, что среди сокровищ «пермских богов»
второе столетие бытует чуть ли не его аналог из дерева
резаный, с такой же пластичной лепкой лица, с тяжелыми
и четкими дугами бровей, с плотными, весомыми массами
(иначе не назовешь!) волос, бороды, усов. Сравниваю
две фотографии: пермские скульптуры и автопортрет. Если
не знать, что автопортрет «бумага, акварель»,
подумаешь — из дерева резанный. И, уловив это сходство,
осознаешь: оно же во всех изображениях людей у Селиванова.
Шестидесятилетний Селиванов глядит исподлобья с автопортрета
1967 года, еще более обозначена «складчатость»
лица, иконописная условность и вместе с тем, предельная,
обнаженная правда. «Автопортрет» Селиванова,
что экспонируется в Суздале, чувствует себя вполне на
месте в этом древнем городе. Резные «сосульки»
волос, мягкие, — но деревянной мягкости! — складки одежды,
истовый взгляд, поднятая рука,— не то, чтобы кисть взять,
не то, чтобы зрителя поприветствовать, а может, предостеречь,—
они, вот они, опять-таки в сокровищнице народной деревянной
скульптуры. Можно поручиться, что Селиванов деревянных
«пермских богов», равно как и всех прочих,
рожденных северными умельцами, не видел. Но такая же
жизненная мудрость и образность видения присуща была,
очевидно, неведомому Ивану Пермскому, Олонецкому или
Вологодскому, что «сотворил» своего мужичка,
так напряженно сидящего, — не гордо, но с достоинством.
Мужичка, что приложил к груди руку, привыкшую к сохе.
Мужичка, которого древний мастер почему-то облек в мифический
терновый венец и нарек богом. Я точно знаю, что Селиванов
никогда не видел круглощекую, причесанную на прямой
пробор, по-крестьянски большерукую Параскеву Пятницу
из пермского «божественного» паноптикума.
Но «Портрет соседки» («Той, что горела,
и мы ей строиться помогали», — как рассказывает
Селиванов) Параскеве Пятнице, такой наивной и языческой,
прямая родня. Потому что, наверное, и пермский мастер
свою Параскеву резал, держа в памяти какую-нибудь соседку-горемыку,
и ее тоже одарил такими же непокоренными, пронзительными
зрачками (живы будем — не помрем!), как и Селиванов
свою погорелицу.
Это
сейчас, в выставочных залах, неспешно сравнивая и сопоставляя
оригиналы, можно искать общие закономерности. А десять
лет назад, когда у Селиванова в доме были лишь репродукции
с его картин, ощущение «знакомости» подтверждал
только удивительный незаконченный портрет Варвары Илларионовны,
которая все время присутствовала и даже как будто участвовала
в беседе.
«Нестоящие
рисунки». Показал ли художник в ту первую
встречу «нестоящие рисунки»? Показал. А
сейчас, вот они, на выставке. Некоторые сделаны с натуры.
Некоторые — по памяти. Иные — по памяти особой. Именно
так, «по памяти сердца», сделан в карандаше
портрет ленинградского кинорежиссера Михаила Сергеевича
Литвякова. «Это он меня в 1968 году заснимывал
для кино, теперь, говорят, большой человек стал и даже
бороду отпустил!» — рассказывал тогда художник.
У Литвякова квадратное, тяжеловесное лицо. Резные кудерьки,
как будто вылепленные шарики,— так прописаны волосы.
«Портрет Марии Ивановны», соседки художника,
той, что погорела и стояла на квартире у него, пока
строилась. Может, так выглядели русские женщины у пепелища
после нашествий. Может, именно с них, таких вот, писали
своих скорбных мадонн иконописцы. Особенно запомнился
«Спартак». В видении Селиванова этакий неожиданно
русский мужичок, как бы с деревянной фрески сошедший,
в памяти Селиванова осевший, через его сочувствие преломленный,
неистребимо российский, тот самый, что стоял насмерть
и в 1812-м, и в гражданскую войну, и в Великую Отечественную
— нипочем не сдамся! — и лукавинкой будто бы простоватого
взора, ехидностью будто бы безобидной улыбки еще потешался
над своими казнителями. Такой же, с ключом от райских
врат, стоит в Пермской коллекции. На выставке — другой
вариант «Спартака». Не рисунок — живопись.
И все же из ума нейдет тот, «нестоящий».
Хорошо-то
как, что никакие каноны не убили в Селиванове народное
чутье! Надо было ему изобразить героев из любимого индийского
кинофильма (очень любил иллюстрировать свои впечатления
от кинокартин!) — и вот масляными волнами «оплывают»
складки одежды, вздыбились округлые бугорки — это «чешуйками»
легли волосы. И вдруг — поворот головы, резкий, через
плечо, фронтально взятое лицо посажено на полупрофильное
туловище. Нарушены все правила, перечеркнута анатомия.
Но почему-то именно это сокрушение канонов убеждает
во внезапности и порыве движения. И вот сидит сосредоточенный,
покладистый мужичок-трудяга, и, не знай я, что это «батя
Санхи, свекор то есть», сказала бы — деревенский
сапожник-трудяга откуда-нибудь с Украины родом. А Селиванову
именно надо, чтобы «трудяга». Потому он
посадил этому «бате» на уровень живота огромную
руку, величиной чуть не с его голову. И даже не всю
руку, а так, два пальца всего. На них угловатые квадратные
ногти, «дубленая» складками кожа, и не будь
вопиющего сокрушения правил анатомии, еще получился
ли бы задуманный художником покорный, но упорный работяга-бедняк?
Песнь
дерева. «Нестоящие рисунки» Селиванова
покоряют еще более подчеркнутым в графике «деревянным»
колоритом. Если человек полюбил дерево — с детства видел
резные наличники окон, утварь, прялки, похожие на нарядные
пряники; если ничего прекраснее дерева не знает, — с
детства слышал, как певуче звучат у северных художников
холодноватые краски на глухой бархатистости дерева,
на расписных донцах и веретенах; если такой человек
возьмется за кисть или карандаш, он будет писать именно
так. Он найдет именно этот колорит, глухой и теплый,
неброский, и все-таки праздничный.
О
немногих встречах с «людьми из центра» Иван
Егорович рассказывает скупо и несколько иронично. Он
вообще склонен говорить о себе и о своей работе иронично.
Мало кому из окружающих показывал свои картины и рисунки.
Не скрытен, а скромен. Вовремя той, первой, десятилетней
давности, встречи, глядя, как соседи жадно разглядывают
рисунки и грамоты, которые я с трудом из него «выбиваю»,
вспоминала отзвуки почти заглохших мнений — «нескромен».
Московский корреспондент Кончин вручал ему приз газеты
«Советская культура», а Селиванов сказал:
«Правильно, не ради меня, а заради труда моего
хлопоты на себя взяли и даже ко мне приехали».
Пусть забудутся суетные слова — мастер, уважающий свой
труд, это и есть истинно народный мастер!
Однако,
казалось, самое важное так и осталось непостигнутым,
а без этого ничего не понято из того явления, каким
представляется прокопьевский сторож Селиванов. И
только сейчас, после его выставки, вспоминая пермских
богов, тоже виденных в натуре, вдруг понимаешь:
а ведь родство между пермской
деревянной скульптурой и творчеством Селиванова вовсе
не случайно. Как не случаен поразительный сплав графической
условности и реализма в его творчестве, так что хочется
назвать его уж вовсе парадоксально «декоративным
реализмом». Ведь Селиванов прежде всего самобытный
художник. Народный. «Самодеятельный». Такие
художники чаще всего встречаются в прикладном искусстве.
Применительно к народным талантам «мастер»,
«умелец» — определения более обычные,
нежели «живописец». Народный талант
и есть именно «умение». Оно — от бережного
общения с предметами быта, от уважения к ним, от желания
их украсить. Рука народного умельца привычна к добротной
тяжести глины и дерева. К весомости предметов.
И очевидно, в отличие от художника-профессионала,
который подсознательно ощущает, что изображает не самого
человека, не его лицо, а его облик, отпечатанный в собственном
сознании (как бы абстрактную идею человека!), самобытный
художник тоскует по осязаемости своей «продукции».
Мне кажется, в народной самобытности такого художника
много сохранилось от языческих обрядов. Он не изображает,
а «воспроизводит» человека, как если бы
лепил из глины или резал из дерева фигурку. А Селиванову
и выбирать было нечего, дитя деревянного Севера, он
нес в крови любовь к дереву, резному и расписному, и
живопись его «леп-кая», скульптурная, «умельческая»...
Десять
лет назад в сборнике «Цвет и линия» я прочла:
«Перед рисунком одного из участников выставки
«Слава труду», самодеятельного прокопьевского
художника, остановился академик Георгий Нисский и известный
американский художник Антон Рефрежье: «Вот с кем
бы встретиться и поговорить о жизни, об искусстве художника»,—
сказал американский художник».
Десять
лет спустя. Антон Рефрежье, наверное, многое
бы дал чтобы полистать дневники, беглые записки и письма,
которыми за годы знакомства почтил меня Иван Егорович
Селиванов.
Когда
Селиванов говорит: «Мастер должен черпать материал
для своей продукции в обществе, в котором живет, а общество
богато мыслями, чувствами и делами, только они заложены
в разных людях, и если мастер не имеет подхода от человека
к человеку, он не добудет материала для творчества.
Будь он хоть самый золотой мастер, ничего полезного
для всего общества он не сделает, если не заглянет в
душу каждого человека», — я думаю, эта он говорит
об искусстве. И когда он спрашивает в письме:
«Какие у вас чувства, обстоятельства и рабочие
планы, то есть чем вы будете заниматься? Вы не волнуетесь?
Если не волнуетесь, обождите. Без волнения нет никакого
дела», — я думаю, это он говорит о жизни...
В
последнее время, думая о нем, все чаще вспоминаю художника
Пиросманишвили. Про себя называю Селиванова кузбасским
Пиросмани. Телевизионную передачу о нем в 1980 году
так и озаглавила. Нужны были «для отбивки»
стихи — они нашлись как-то сами собой все в той же пьесе
Вадима Коростылева «Праздник одиночества»:
Я
— неотесанный камень.
Хочешь
— бери меня в кладку своего дома,
Не
хочешь — не бери.
Я
не навязываюсь...
Кто-то
не берет меня, потому что я корявый.
А
кто-то, потому что не может снести...
Селиванова
долго «не брали». Потому что так трудно,
наверное, не вглядевшись, «снести» его «нестоящие
рисунки». Его странных «животинок»
с человеческими печальными, удивленными, испуганными
глазами, его куриц-красавиц, его петухов, наделенных
чисто человеческой удалью. Странных, пока не получишь
к ним ключик «Вот овца, например, — пишет Селиванов.
— Она есть беззащитное маленькое животное. Каждое животное
надо беречь. Это особенно в деревне человек понимает.
Оно от жизни — живой придаток к человеку. Собака, кошка,
кура, лошадь — все для человека. И он тоже — для них».
Нет,
это не умиленная идеализация взаимосвязей всего сущего
в природе. На выставке поражала своей притчевостью одна
из наиболее ранних, ничем и никем еще «неокультуренных»
работ Селиванова «Охота». Как бы «мировоззренческая
программа» художника. Первозданный зеленый-зеленый
лес. Могучие деревья с сочными мясистыми листьями, выросшие
из тучной земли (кто-то из зрителей сказал: какой-то
мезозойский лес.) И — волк. Догоняет непонятную ушастую
зверушку, «добычу». У волка — добрейшая,
«запыхавшаяся» от бега, морда. И никакого
страха, никакой обреченности у «добычи».
Просто в недрах мудрой, не тронутой человеком природы
свершается естественный ее закон, естественно же принятый
художником.
...Добро
и зло. Ложь и истина. Верность. Оценки Селиванова библейски
просты и однозначны. На выставке увидела «Портрет
жены», знакомый с начальной стадии, когда он постепенно
как бы «одевался» чувством художника. Варвара
Илларионовна, хранительница дома. И вот читаю одно из
давнишних писем Селиванова: «Портрет жены моей
Варвары Илларионовны я закончил и вполне им доволен.
Он готов к представлению на выставочной комиссии»
(это было в августе 1977 года). Портрет на выставках
в Кузбассе не фигурировал. Только в телепередаче «Кузбасский
Пиросмани», о которой уже упоминалось. Но зато:
«На конкурс в честь шестидесятилетия Октября,
как всегда, первое место было присуждено портрету вашей
покойной супруги», — сообщает художнику его педагог.
Мог
ли быть этот портрет неудачным? «Изменить жене
значит то же, что предать Родину свою. Таких я презираю
мужчин всегда и всюду. В военное время предавшим Родину
пулю в лоб пускали. А за измену какую пулю заслуживает
муж, мужчина?» — это из записок Селиванова. И
еще: «Любил я милую задушевную жену свою Варюшу,
которой давно нет на свете! А она у меня еще все стоит
в глазах моих как живая. Пришел я однажды на кладбище
и ужаснулся. Как так, одно воспоминание осталось от
моей Варюши? Стоял я долго и размышлял на месте, где
раньше была она. Земля без разбору поглощает всех. Зачем
тогда все произрастает,— чтобы быть поглощенным?»
— плотные, черным фломастером выведенные, с натугой
ложатся буквы...
Что
еще было за десять лет?
|
