|
Пролог.
А августе 1919 года на
своей заимке близ Крапивина
был зверски убит вместе с
женой и двумя дочерьми известный
в ту пору русский художник
Вучичевич–Сибирский. Это было более
семидесяти лет назад, семидесяти
лет, которые составляют целую
эпоху и все–таки – по протяженности
– равны лишь одной человеческой жизни.
В Крапивино еще живы очевидцы
и косвенные участники этой драмы,
по сей день хранятся там
фотографии и личные вещи загубленного
семейства. Многие хорошо помнят
картины художника, большая часть
которых считается утерянной, на
самом же деле то там,
то здесь вспыхивая опознавательным
огоньком: ищите!
Мозаика.
В парикмахерской деревни Зеленовка,
что на трассе Новокузнецк–Панфилово,
посетителей брили перед старинным,
чуть потускневшим зеркалом. Любознательные
интересовались, откуда здесь такая
старина. И слышали в ответ,
будто попало оно в Зеленовку
из крапивинской парикмахерской в
30–е годы…
В
Крапивинском райисполкоме внимание
многих привлекал старинный книжный
шкаф с переплетом – хоть потертый,
а красивый…
В
Тайгинском Дворце культуры железнодорожников
показывали кино. Перед сеансом
зрители ждали в фойе. Кемеровчанин
Павел Фокиевич Шахматов подошел
к стене и надолго остановился
перед двумя большими картинами.
Сиренево–дымчатые дали сгущались к
переднему план и врастали в
задумчивые стволы темно–зеленых лиственниц.
В обрамлении старинной рамы,
обтянутой выгоревшим зеленым бархатом,
вилась веселая речка среди скошенных
лугов, а в дали на холме
дремала деревенька. Внизу справа
тонким росчерком, буква к букве
– подпись…
На
поблекшей от времени фотографии
в изящном овале, столь модном
в 900–е годы, как в теплом
гнезде, прижались друг к другу
две девочки в локонах и
кружевных платьях – одна обняла за
плечи маленького мальчика в
щегольской матроске. Круглолицые,
светлоглазые, нарядные, они не
ведают, что над ними уже
навис приговор, который так
невдолге и так трагично оборвет
их жизнь…
В
недрах Кемеровского краеведческого
музея рядком стояли картины.
Они сильно пострадали от очередного
затопления, которое постигло фонды,
ютящиеся в тесноте. Краски потухли,
обвис холст, появились утраты,
и вообще картины как бы
умерли. Потому что художники
пишут картины для людей. И
даже в самых прекрасных фондах
они все равно «бездыханны».
Они – как жемчужины, которые, по
преданию, оживают только вблизи
человека…
А
эти картины так давно были
разлучены с людьми, история
их появления в музее так
запутана, что они вызывали интерес
не просто искусствоведческий, но
даже несколько детективный.
Пейзажи…
Заключенные в старинные рамы кусочки
сибирского леса. «Зимний лес»
– застывший в жемчужно–сахарной белизне.
Лес, буйно озаренный сибирским
знойным коротким летом. Лес,
позолоченный осенью. «Первый
снег», когда от лета –
не ожившие еще буро–зеленые травы,
а от зимы – пушистые покровы
снега. Меркнет перед ними белизна
стройных пятнистых березок, т
так, они, эти снега, «к
лицу» принарядившейся ими юной
елочке на самом первом плане…
И опять зимняя тайга – «Зимняя
дорога в лесу». И еще
одна дорога – «После дождя».
По талому снегу меж полей,
на которых уже проклюнулась
робкая зелень, идут двое с
собакой. И наконец – «Озеро».
Колдовское озеро, «портрет воды»
– труднейшая задача для пейзажиста.
Реальнейший реализм, доступный лишь
большому мастеру. Реализм, к
которому по–сыновьему возвращаются,
пройдя все искусы, потому что
лишь он один неизменен, как
хлеб.
И
почти на всех полотнах – тонкий
росчерк авторской подписи – буква
к букве…
И
зеркало, и шкаф, и картины
в клубе, и старая фотография
– первые кубики мозаики, которую собирают
уже который год. После того,
как среди публикаций кузнечанина
Валентина Булгакова (последнего секретаря
Л.Н. Толстого), впервые встретила
имя художника, написавшего «Дом
Достоевского в Кузнецке». Мелькало
это имя и в переписке
братьев Булгаковых с кузнецкими
друзьями, наряду с именами томского
художника Гуркина и широко известного
путешественника и этнографа Потанина.
А теперь – эти музейные картины,
безвестно задыхающиеся в музейных
фондах, пострадавшие от затопления
и от невнимания… Они тоже уложились
в пунктирный рисунок, который
пока едва намечался. И все
вместе: рассказы старожилов, немногие
публикации, появлявшиеся в Кемерове
и Крапивине, разрозненные предметы
и, наконец, картины, – воспроизводило
то, что так недавно составляло
магическое единство – неповторимый внутренний
мир незаурядного человека. И
неказистый деревянный памятничек,
что еще несколько лет назад
стоял в поселке Зеленогорске
Крапивинского района, и бетонная
стела с именем и датами, окруженная
железной оградкой и увенчанная
красной звездой, которая была
сооружена в августе 1978 года
ребятами из стройотряда и заменила
деревянную колонку; и мраморная
мемориальная доска на бульваре
в Зеленогорске, – все это также
частички мозаики, с помощью
которой можно лишь попытаться
представить огромный, многогранный
мир, именуемый х у д о ж н и
к.
Документы,
легенды, предположения… Вы догадались,
читатель, что речь идет именно
о Владимире Дмитриевиче Вучичевиче,
художнике, трагически погибшем 15
августа 1919 года на заимке под
Крапивиным. О Вучичевиче, так
декларативно присоединившем к своей
фамилии приставку «Сибирский»
– может, в знак верности и неотъемлемой
причастности к Сибири. А вот
и он, художник, запечатленный
в начале века на фотографии,
хранящейся сейчас в фондах Кемеровского
краеведческого музея – в так называемой
«папке Вучичевича».
Подтянутый,
щеголеватый, в модной бархатной
визитке начала века, отороченной
шелковой тесьмой, Вучичевич снят
в своей мастерской. Белый пикейный
жилет, белый шейных платок,
подчеркивающий красивую посадку головы.
Полноватое, холеное лицо с круглым
твердым подбородком – лицо человека,
много сделавшего и познавшего
радость успеха. Поза несколько
тщеславна и вовсе не вяжется
с жестковатым рисунком рта,
прикрытого усами, и ясным взглядом
широко расставленных светлых глаз.
Художник стоит на фоне огромного
холста, на котором опять же
снега белеют на скалах и
деревьях.
На
обороте фотографии – подпись со всеми
архаизмами орфографии: «Мастерская
В.Д. Вучичевича–Сибирского около села
Нагорный Иштан в 40 верстах
от Томска, построенная на обрыве
Томи–Иштана».
Итак
– Томск, где появление художника толковалось
и толкуется по сей день
так же разноречиво, как и
появление его картин в Кемеровском
музее.
В
сибирских публикациях в Томске,
Иркутске, Кемерове, Крапивине за
последние двадцать лет переезд
художника из Петербурга в Томск
рассматривался как ссылка. А раз
так, то и художника считали
чуть ли не революционером, активным
борцом с царским режимом. Но
новые документы, свидетельства современников
уточнили некоторые моменты биографии
Вучичевича, чуть сместили привычные
акценты в устоявшемся образе
и тем самым заставили нас
по–новому увидеть этого типичного
интеллигента и художника конца
века и попытаться понять причину
его гибели. Не фабулу, а
обобщенный смысл.
Звеньями
одной цепи стали свидетельства
девяностолетней женщины, собранные
в 60–х годах П.Н. Сумбаевым, уроженцем
Крапивина, проживающим в Нижнем
Тагиле; сопроводительное письмо, с
которым поступила в Кемеровский
музей упомянутая выше фотография;
некий посмертный акт, подписанный
семьдесят лет назад, и сведения
«сугубо личного характера»,
недавно полученные из Томска.
Жена художника опровергла версию
о том, что Сибирь стала
для него ссылкой. Привели его
скорее сюда мотивы личные и
творческие.
А
письмо в музей было кратким
и деловым: «Выполняю просьбу;
высылаю фотографии Вучичевича–Сибирского
В.Д., и в ответ прошу
выполнить ваше обещание. Вышлите
нам на школу несколько фотокопий
с этой фотографии и, если
можно, фотокопии хотя бы некоторых
картин Вучичевича. И еще одна просьба,
вышлите, пожалуйста, одну–две фотокопии
с этого портрета в Томский
краеведческий музей с надписью,
что на обороте. Потому что
эту фотографию просили у нас
в Томский музей, а мы
до сих пор не можем выполнить
эту просьбу, оригинал решили
отдать в Кемеровский музей и
не можем сделать а наших
условиях хорошей фотокопии. Прошу
вас выслать их в Томск,
так как я уезжаю из Крапивина
и отправить не смогу сама, а
другие могут просто забыть.
Надеюсь, вы выполните свое обещание.
Руководитель
краеведческого музея при Крапивинской
школе Бояринова Л.С., 8. VI.
73 года».
…5
сентября 1919 года исполняющий обязанности
товарища прокурора лев Иванович
Глинский подписал под лаконичными
строками, завершающими расследование
преступления, происшедшего на заимке
Вучичевича: «Дело прекратить за
необнаружением виновных».
Что
же могут рассказать нам эти
документы и чем дополняют они
трагическую историю кончины художника
Вучичевича–Сибирского? Почему фотопортрет
прислан именно в Кемеровский
музей? И что он говорит
о самом художнике?
Стоит
приглядеться к фотографии – и становится
ясно, что облик В.Д. Вучичевича
не очень согласуется с версией
о насильственной высылке художника.
Очень уж он удачлив с
виду.
Действительно,
биография художника складывалась вполне
благополучно. Вучичевич – сын украинского
помещика (кстати, рожденный не
в Харькове, как считалось до
недавних пор, а в Полтаве),
не просто ученик Петербургской
Академии Художеств, а любимый
ученик Шишкина, им огражденный
от исключения за участие в
студенческих революционных кружках
90–х годов, близкий и преданный
последователь Репина («…Пользуюсь
случаем, чтобы насколько это
возможно выразить то незабываемое,
что вселилось во вне с
первых дней знакомства с Вами,
которым я горжусь. Вы первый
поддержали во мне энергию к
работе, так часто подверженной
разочарованиям…» – из поздравительного
письма к 60–летию И.Е. Репина,
отправленного из Томска в 1904
году). Участник «Товарищества передвижных
выставок». Готовит к очередной
выставке картину «Зима»,
которую задолго до окончания
оспаривали друг у друга меценаты.
Узнает о готовящемся побеге
революционера из Белгородского централа,
продает картину петербургскому собирателю–миллионеру
и передает деньги на осуществление
намеченной акции. Картина в выставке
не участвовала. Побег удался.
Возможно,
в кругах, где тридцатилетний
Вучичевич был широко известен
по выставкам в Полтаве, Харькове,
Кременчуге, Бердичеве, Николаеве,
Херсоне, Пскове, Саратове, он
был предупрежден кем–либо из
почитателей, что вольнодумные его
связи взяты на заметку. Так
или иначе, а Вучичевич внезапно
уезжает из Петербурга сначала
в Харьков, а в 1900 году
обосновывается в Томске. Сам
по себе. Фрондируя. Несомненно, чувствуя
слишком пристальное внимание к
себе властей, но, может, следуя
волне, охватившей передовую интеллигенцию
той поры: в Сибирь! В
край неизведанный и обильный,
в котором, возможно, таится
будущее благоденствие России! Впрочем,
– есть, вероятно, и мотивы личного
характера для переезда Вучичевича
в Сибирь. В Томске он
появился не один – самым романтическим
образом увез с собой «невенчанную
жену», натурщицу своего брата
Евгения, тоже художника. Такой
вот «штрих к портрету»
человека порывов, не скованного
условностями, живущего «вопреки»,
попирающего прописные истины…
В
Томске Вучичевич устраивается преподавателем
рисования в Мариинской женской
гимназии и в духовной семинарии.
В 1903 году вместе с группой
художников–передвижников организует в
городе выставку, где показывает
свои пейзажи, затем едет с
выставкой в Читу, Красноярск и
Иркутск, с которыми потом почти
пятнадцать лет поддерживает тесную
связь. Иркутяне полюбили тонкие,
психологически насыщенные пейзажи
художника и охотно приобретали
их, так что сейчас, по
рассказам А.Д. Фатьянова, многие годы
бывшего директором Иркутского областного
художественного музея, помимо множества
подписных холстов в иркутских
частных собраниях, в музее появились
приобретенные и подаренные коллекционерами
в разные годы картины Вучичевича
«На реке оке» и
«Спрятался месяц за тучкой»,
«Вечер на озере», «Река
Томь». Все это картины,
«осевшие» в Иркутске в
результате выставки 1903 года: она
стала фундаментом последующих побед
Вучичевича в Сибири. Своим дебютом
1903 года художник был доволен.
В упомянутом выше письме к
И.Е. Репину он писал: «…Я
объехал со своей выставкой большую
часть России и доехал до
Томска, где думаю отдохнуть.
Дальше ехать положительно не
стоит…» Довольны были и
зрители, почитатели таланта. Журнал
«Нива» (СПБ, 1914 г.,
№ 30) писал: «Мы слишком
мало знаем нашу великую окраину,
и многое в произведениях сибирского
художника явилось для нас свежим,
новым и интересным». Еще
бы – увидеть, как »Байкал нахмурился»,
или услышать «Осенний шум
Буйкала»…
Сказание
из 101 картины о Сибири – тридцать
три из них про «славное
море, священный Байкал» – привез
Вучичевич–Сибирский в российскую столицу
в 1914 году на свою персональную
выставку. Очевидно, в творчестве
каждого художника бывает своя
«Болдинская осень», свой взлет.
В истории сибирской живописи
таким можно считать «томское
сидение» художника Вучичевича.
Для Вучичевича Сибирь – явно не
«место поселения», а вторая
родина. Принадлежностью к ней
он гордится, о чем с некоторым
вызовом и объявляет своей двойной
фамилией. Впрочем, если несколько
«приземлить» объяснение, возможно,
и для того, чтобы обозначить
свои картины особо, поскольку
брат Евгений, тоже художник,
свои подписывает этой же фамилией
– Вучичевич.
Поступки
художника Вучичевича, как и
вообще людские деяния, трактовать
однозначно негоже. Человек импульса,
человек необычных решений и
действий, – в этом может быть
верный ключ к мотивации поступков
Вучичевича. Но – только ли?
К
примеру, некоторые краеведы–любители,
справедливо заинтересовавшиеся колоритной
фигурой Вучичевича, объясняют его
появление в Томске самым романтическим
образом: «по–гусарски» увез
натурщицу брата в Сибирь. Любовь,
похищение любимой, побег в отдаленный
край от ревнивца и молвы
подальше, – возможно, возможно…– начинаю
сдаваться в полон столь завлекательной
фабуле.
Но
стоп! – протестует внутренний оппонент.
Ведь была история с побегом
из белгородского централа; в
письме в репину Вучичевич из
Томска пишет, что дальше нет
смысла ехать, пожалуй, он здесь
пока и останется. Не может ли
быть, что из перенаселенного
художниками Петербурга Вучичевич просто
отбывает в края, где легче
устроить еще одну выставку;
в Европейской части, возможно, уже
примелькался; тем более, что
в Томске легче продать картины,
сибиряки – люди денежные, как известно.
Но, оказывается, «обманутый
соперник» Евгений Вучичевич
в 1909 году приезжает в Томск,
где вместе с братом, Вучичевичем–Сибирским,
принимает участие в выставке,
стало быть, увоз натурщицы решающего
значения в судьбе братьев и
в их отношениях не имел.
Отъезд Вучичевича из Томска
на Крапивинскую заимку романтически
настроенные исследователи склонны
рассматривать сугубо как результат
порыва, свойственного человеку творческому,
притом высоко интеллигентному, а,
стало быть, – по укоренившемуся штампу
восприятия – чрезвычайно непрактичному.
Но – к этому мы еще вернемся.
Мой
внутренний оппонент с некоторым
раздражением усмехается: полноте,
так ли уж важно, сколько
жен приписывает молва художнику
Вучичевичу – одну, две, четыре, многое
ли меняет то, что одной
из них была подруга брата?
Сама себе отвечаю – важен факт
увоза. Значит, был в душе
художника тот необъяснимый «вихрь
авантюры», казалось, давно угасшей
к середине века девятнадцатого
под натиском суровых будней
реализма. Не он ли, «вихрь
авантюры», толкнул Вучичевича
на участие в организации побега
из Белогородского централа, и
не он ли, этот солнечный
и описанный вихрь, погнал затем
художника из Томска на далекую
заимку – прочь от клубка обстоятельств,
которые стали для Вучичевича
невыносимы.
Не
факты биографии, тем более весьма
второстепенные, важны для определения
социального или творческого облика
такой противоречивой фигуры, как
Вучичевич–Сибирский. Важны стимулы,
связующие отдельны факты в цепь
поступков. Заложенный в характер
«гормон деяний». Увоз
натурщицы, противостояние Томскому
художническому пятачку, картина «Томский
погром», отказ от эсеровских
посул в Томске – звенья одной
цепи.
Вучичевич–Сибирский
был так устроен – неординарно и
для обывательской психологии непредсказуемо.
Кто бы так непредусмотрительно
разразился непродуманной резкой рецензией
на выставку признанной и влиятельной
художнице в Томске? А это
послужило началом многих его
неприятностей. Кто бы еще по
приглашению малоизвестного и случайно
встреченного знакомого по Петербургу
уехал на глухую далекую заимку?
Вучичевич так сделал. Он «был
так устроен», и к тому
же подчинялся неумолимому закону;
причина – повод – следствие.
Попытаемся
вглядеться в его судьбу.
Не
множа легенд… Не множа легенд,
благодаря которым в списке памятников
Кузбасса упомянутая выше крапивинская
стела значится «надгробием художника–революционера»,
вспомним тем не менее: картина
«Зима» и побег революционера
из Белгородского централа оказались
на одной странице этой истории.
По свидетельству старожилов Томска,
в 1905 году Вучичевич участвует
в демонстрациях, организованных С.М.
Кировым, и даже печатает и распространяет
прокламации. В Томском краеведческом
музее есть картина «Черносотенный
погром в Томске (события 20
октября 1905 года)». Осененный громадой
кафедрального собора – огненно–кровавый
смерч. Озверевший извечный лавочник,
«раскованный» вседозволенностью
реакции, палит, крушит и лютует.
Выбирая такой сюжет, художник
утверждает себя гражданином. Прошло
время, уже после революции,
– тоже по свидетельству старожилов
Томска – В.Д. Вучичевич не принял
почетный пост попечителя учебного
округа, предложенный ему сибирским
эсеровским центром. Может быть,
что–то отвращало его от тогдашних
событий. Художник – не политик. Его
дело писать картины. Впрочем
– не социальным человеком Вучичевича
никак не назовешь, как уже
было сказано.
Так
или иначе, но на поверхностный
взгляд он предпочел отъезд от
переворотной бури. «Пересидеть»
ее в крапивинской глуши, встать
«над схваткой»? непохоже.
Недаром
же житель Крапивина, человек
с похожей на кличку фамилией
Колумб, рассказывал позже, что
в доме художника Вучичевича
на заимке встречались партизаны.
Григорий Дмитриевич Шувалов, бывший
лихой командир Иванов–Шувалов, впоследствии
подтверждал, что именно в доме
Вучичевича получал он сведения
о перемещении отряда Шевелева–Лубкова,
с которыми вел согласованные
действия. В доме Вучичевича,
художника и просвещенного человека,
который не задумывался, по какую
сторону баррикады встать…
Как
у каждого человека–творца, баррикада
проходила через его сердце.
Он был просветителем и выбрал
свет. По самой своей сущности.
Именно оттого, пусть не покажется
это натяжкой, в смутную пору
гражданской войны Вучичевич–Сибирский,
не просто известный художник
и любимец публики, но прежде
всего прогрессивно мыслящий русский
интеллигент, был обречен. Впрочем,
обреченность его обозначилась чуть
ли не десятью годами раньше,
в пору, когда, несмотря на
очевидный успех и признание,
Вучичевич на томском художническом
пятачке оказывается человеком, не
во всем приемлемым для большей
части томской интеллигенции, не
созвучным ни идеям, охватившим
окружение Ядринцева и Потанина
в середине XIX – начале XX века, ни
реакционно–шовенистическим взглядам многих
«творческих людей» после
1905 года, ни «погоне за
новизной» в живописи среди
не очень просвещенных, но очень
амбициозных почитателей «футуризма»
и «кубизма». А может
быть, художнику просто было
тяжело чувствовать себя затравленным
откровенной завистью: пейзажи Вучичевича
влекли сердца зрителей, поселялись
в домах Томичей, красноярцев,
иркутян – бытуют там и по сей
день. И это не могло не
сгущать вокруг него атмосферу
недоброжелательности в художническом
цехе.
Так
что не случись переворота и
гражданской войны, кто знает,
как бы сложилась судьба Вучичевича–Сибирского.
Варианты могли быть разными,
но гладкой, идиллической картины
не предвиделось.
И
столь ли уж однозначно–спонтанным
оказался его отъезд на долгую
заимку. Совокупность причин лишь
ждала повода, чтобы проявиться
в действии. Повод не замедлил
явиться.
Противостояние.
День, когда на томском
перекрестке встретились питомец Петербургской
Академии Художеств Владимир Вучичевич
и бывший швейцарец этой же
Академии Алексей Сажин (поистине
неисповедимы житейские перекрестки!),
оказался роковым в судьбах этих
двух столь разных людей. Вучичевич,
очевидно, по многим причинам
решил покинуть Томск. Алексей
Сажин, случайно и на беду
встреченный, рассказал о своем
житье–бытье в некоем живописном
месте, удаленном от городской
суеты м как бы нарочно
созданном для художника. Нет,
Сажин не был преднамеренным
злодеем, заманивавшим художника в
ловушку. Он вовсе не питал
ненависти к Вучичевичу. Напротив,
ему льстило такое неожиданное
соседство. Его сын Саня, недоучившийся
«реалист», даже сватался
к обаятельной Лизе Вучичевич
и, по свидетельству старожилов
Крапивино, не обошел в своих
матримониальных планах младшую дочь
художника, Зою. И, естественно,
полусельского кулака. А потому,
что был бесконечно чуждым человеком,
невежей по сути и погромщиком
по призванию. Несмотря на
безмерную доверчивость и беспечность,
практичные преосвященные люди обладают
врожденным «нюхом» на
подлость. Вучичевичи отринули
притязания соседского отпрыска. Так
был вынесен приговор Вучичевичу
и его семейству.
Кто
и почему убил художника Вучичевича–Сибирского?
Отвергнутый претендент на руку
дочери Александр Сажин? Кулак
Сажин? Колчаковец Сажин? Бандит
Сажин?
И
если бы он не был отвергнут,
то избежало ли семейство Вучичевичей
кровавой расправы от любой другой
злонамеренной руки в столь смутное
время и в столь темном
углу? (Кстати, в убийстве участвовали
еще два сообщника, уж вовсе
никакого счета к Вучичевичу
не имевшие). А теперь вспомним
документ: «Дело прикрыто за
необнаружением виновных…» Можно
прочитать его и так: стоит
ли поднимать шум из–за человека,
который оказался просто «не
ко времени» и не к
месту в колючую пору в
глухом таежном углу. Доказательства?
Хотя бы бесхитростный рассказ
семидесятилетней Матрены Алексеевны
Савкиной – Сажиной, еще в 1981
году проживавшей в Крапивино. Да,
она знала это семейство. Приехали
Вучичевичи в году 1910 – 13–м.
Она «всегда видела их
дом» напротив родительского.
Да, Саша был красивый, веселый.
И чего не веселиться? Жили
хорошо, богато. Лес валили,
скот держали, только хлеб не
сеяли – покупали. А Саша все
ездил на вечорки в соседние
деревни Калашное и Бартеновку.
А то – в Фомичиху и Тупичиху,
были рядом и такие деревни.
Хорошие были вечорки – парни и
девки парами собирались. Целуются,
играют, пляшут. Вина не пили,
ни боже мой. Не то, что
сейчас – «одна срамота»! Еще
она помнит, как прибежали мужики
и сказали, что художникову семью
кто–то убил. («Мы все
испугались, закрылись на замки.
А кто убил – дело темное. Тайга
ведь!»). пошел слух, что
Саня убил, и «родители
очень волновались, зачем он
так сделал». (…Волновались.
И только–то?). потом умер брат
Василий. Потом отец. Тут же
рядышком и похоронены. С матерью
Матрена осталась одна. Саши
нет. Сгинул от дома не
близко. А жить стало трудно.
Скота много. Но соли – не купишь.
Мяса много, а не засолишь.
(«Мы с матерью скот кололи
и ели до противности. Мясо
на соль меняли, засаливали и
опять ели. Даже с души
воротило»). Так они жили
три года. Задыхаясь от собственного
добра. Потом жизнь вошла в
колею. О художнике и думать
забыли. Чужой, пришлый человек…
Рассказ
неторопливый, спокойный. С убежденностью
в невиновности Саши. Во всех
случаях. Как же, однако, затягивает
время самые кровавые события
зыбкой пеленой, стирая факты
и даты, сглаживая углы. «За
необнаружением виновных…»
Впрочем,
по прошествии времени, многому наученные
и во многом прозревшие, попытаемся
разобраться, что же собой представляет
фигура Саши Сажина и отношение
сажинского семейства к «дому
на бугре».
Итак
– парень с заимки. Охотник и
рыболов. Приученный генно к
восприятию земли и всего на
ней произрастающего как источнику
собственного благополучия. И – вдруг
гражданская война. Естественно – колчаковская
армия. Не по убеждению, а
скорее по мобилизации. Впрочем,
в ту пору – возможно, по убеждению.
Защита собственности, все–таки…
Парень
с заимки – среди солдат. Воинская
дисциплина – это тебе не шишковать
в тайге, не рыбу ловить
мордушкой. Он привык к абсолютной
воле. Не к свободе, – скорее,
к вольнице. И когда эшелон
с новобранцами уходит на восток,
он решает бежать. Куда? Конечно
к «красным». Там – вольница…
Но в отряде Шевелева–Лубкова вольницей
и не пахло. Цели отряда
не совсем понятны – защищать что?
Не собственность? Но тогда –
в чем воля, если, с одной
стороны «грабь награбленное»
(он немало о том наслышан),
а с другой – для кого же
неправедно нажитое отнимать, если
не для себя? Проще из
отряда бежать. Сбежав, Сажин
сколачивает банду: «Грабь награбленное».
О его изуверских рейдах наслышаны
и колчаковцы и партизаны. Его
разыскивают и те и другие
– он неуловим. На эту пору и
пришлась расправа с семьей Вучичевичей.
Как
«сгинул» Саша Сажан? По
преданию, услышав о гибели Вучичевича,
Шевелев–Лубков (видно, имеют под
собой основу сведения о связи
художника с его отрядом) вызвал
к себе Виктора Яковлева, человека
отважного и смекалистого. Ему
и поручил найти Сажина, чего
бы это ни стоило. Людей,
коней – не считать. Односельчанин
Андрей Тихонов рассказал партизанам
про пасеку Василия Потаповича
Худашова в смой глухомани, где
Сажин нередко отсиживался, круто
припугнув хозяина.
Около
пасеки засада ожидала Сажина
несколько дней. Схватили – «по–горячему»,
голодного, злого, уставшего после
очередного набега. Отвели на
Выдрин ключ и расстреляли. Скинули
в реку. Так «сгинул Саня
от дома не близко»…
В
доме Матрены Сажиной гостивший
тогда у нее сын показал
мне не то затрепанную книжицу,
не то журнал 30–х годов.
Там среди прочих фотографий
красных партизан – Александр Сажин
из отряда Шевелева–Лубкова. Впрочем,
по преданию семьи Сажиных, Саня
после убийства Вучичевича «подался
к Рогову, потому что он
по правде защищал простой народ,
а Саня был настоящий защитник
советской власти»…
И
кто знает, может, командир Шувалов
получал сведения о перемещениях
отряда Шевелева–Лубкова в доме
Вучичевичей именно от Саши Сажина
в то короткое время, когда
он «партизанил» и очевидно
ухаживал за Лизой. Таковы трагические
парадоксы крутых зигзагов отечественной
истории, среди которых особенно
страшна братоубийственная гражданская
война, взбурлившая в душах скольких
мирнейших крестьянских пареньков кровавые
волны жестокости.
Представим
себе время, более семидесяти
лет назад, когда возник напротив
крепкого сажинского хозяйства этот
пятикомнатный «дом на бугре»,
какими видели Вучичевичей местные
жители?
…В
самом деле – появляется среди знакомых
от веку жителей поселка Калашного
удивительное семейство. Странному
человеку в очках, широкополой
шляпе и высоких сапогах сопутствуют
в невиданном доселе сочетании
мольберт и пистолет. Местные
старожилы братья Бобковы – Федор и
Александр Акимовичи, ставят ему
диковинный дом с обсерваторией.
Он приглашает к себе людей
и рассказывает им про звезды.
Он даже пишет иконы. (Где
сейчас икона Николая Чудотворца,
крамольно изображенного безбородым
к изумлению «заказчика»
Трофимова Крюкова из Кедровки,
который строил Вучичевичу коровник?).
Жена
художника (врач) лечит детей
бесплатно. Бакенщик Иван Фролов
возил им газеты и книги.
Вучичевичи казались местным крепким
хозяевам важными и богатыми.
Дома Сажина и Вучичевича стояли
«окна в окна» по
обе стороны реки. На острове
Долгом оба семейства косили
сено. Вучичевичи могли сами
косить сено и доить коров
и все равно были именно
такими, какими их видели Сажины
– важными своей общечеловеческой значимостью
и богатыми светом своих знаний.
Но таким преимуществам местные
богатеи не завидовали – они их
в своем своекорыстии и невежестве
презирали.
Какими
запомнились Вучичевичи крапивинцам?
Жительница Бартеновки Алла Николаевна
еще в 1966 году рассказывала,
как в 1919 году у нее,
у девочки, разболелся палец.
И повели ее к художнику.
Красивая полная женщина полечила
чем–то, а сам художник шутил
с отцом девочки, лапти его
примерял. Аня рассматривала шелковые
шторы на окнах и бархатные
дорожки, а художник – узоры, вышитые
на ее переднике. А еще
Николай Краснов, охотник, руку
повредил. Рука хоть левая, а
с порченой рукой – какая охота.
«Но художник чем–то мазал,
примочки прикладывал – спас руку».
Борисов Анатолий Дмитриевич, один
из организаторов первых сельхозячеек,
запомнил художника, потому что
тот попросил его отца привезти
дров зимой 1918 года. Отец взял
с собой маленького Толю, они
привезли и сгрузили дрова около
сарайчика. Из большого дома,
«в котором все окна светились»,
вышел высокий, плотный седой
человек в сюртуке, заплатил
отцу за дрова. Пригласили в
дом. Сидели там за столом
три девочки и мальчик. Мальчишки
принялись играть, а художник
и отец пили чай с медом,
и художник рассказывал про свою
пасеку. Потом принес три картины
и показал. Толя запомнил большие
и красивые картины и потому,
когда позднее услышал, что художник
обещал учить ребят рисовать,
очень обрадовался.
В
таком устойчивом и внешне даже
дружелюбном противостоянии в поселке
Калашном достаточно было малейшей
бреши, чтобы последовала вспышка.
Гражданская война эту брешь
пробила.
Братоубийственная
война страшна не только оттого,
что она несет разрушения и
смерть, она страшна тем, что
высвобождает силы тьмы. Убийство
семьи Вучичевичей сродни погромам,
сожжению книг на кострах и еще
более раннему сожжению мудрецов
и ученых.
Фабула.
Как совершилось убийство? Изуверски,
как и было предопределено «климатом»
той поры.
Ночью
к Вучичевичам постучал Александр
Сажин. Художник доверчиво впустил
соседа. За ним вошли еще
двое… Наутро свидетелям предстали
следы зверской расправы. Изнасилованы
и убиты жена и дочери
– нарядные девочки со старинной фотографии.
У жены отрубили два пальца
– видно, она пыталась защищаться от
занесенной сабли. На одном –
обручальное золотое кольцо, которое и
положили с ней в гроб.
Смертельно ранен Вучичевич. Чудом
спаслись лишь приемный сын и
дочь (Сереже – 13 лет и Вере
– 11 лет). Были ли свидетели? Были.
И не один.
В
1968 году крапивинский учитель истории
и страстный краевед Н.Д. Конев
задал своим ученикам тематический
поиск: «Революция и гражданская
война в Крапивино». И
мальчик, который жил в доме
Матрены Сажиной, принес книжку
альманаха «Сталинский Кузбасс»
№ 7 за 1954 год. В ней – главы
из повести «Заимка Вучичевича»
Ф.А. Логинова. Публикация живейшим
образом заинтересовала кружковцев.
Выходило, будто Логинов от очевидцев
многое знал о Вучичевиче. Но
он называл и других очевидцев
многое знал о Вучичевиче. Но
он называл и других очевидцев
событий. Сам Логинов, участник
гражданской войны, бывший чоновец,
а потом работник леспромхоза,
с начальным образованием, к
тому времени уже умер. Но
он называл и других очевидцев
событий. Так или иначе, а
после прочитанного рассказа разыскана
была «бабка Ананьиха».
Посадили ее в лодку и
повезли на заимку. Она и
показала забытую могилку. А
могила заросла так, что и
не найти – только по остаткам
фундамента былого дома и отыскала,
потому что на всю жзинь
запомнила тот день. Она была
первой, увидевшей «драму на
заимке». К ней, проживавшей
в одном из трех домиков,
что стояли в каких–нибудь двухстах
метрах от «художникова дома
на бугре», прибежали уцелевшие
приемные дети художника. Она
и созвала соседей. Вучичевич
лежал в сенях, еще живой.
Над ним склонилась Елизавета
Степановна Логинова, однофамилица
Ф.А. Логинова, и Тихон Михайлович
Сухорослов. Вучичевич сам рассказал,
как все произошло. По рассказам
старожилов, его голову поддерживал
близкий к Вучичевичу ранее упомянутый
Христофор Никитьевич по прозвищу
Колумб. Не улыбайтесь, читатель.
Это не смешная, а драматическая
кличка. Христофор Иванов, призванный
в армию, назвал свою фамилию
и имя полупьяному писарю, а
тот только ухмыльнулся: ишь,
Иванов, а – Христофор. Теперь будешь
Колумб. И так и записал.
Навечно наделив, волею собственного
хмеля, всех потомков этого вполне
реального и обыденного крапивинского
жителя экзотической фамилией. Крапивинский
Христофор Колумб – первый член колхоза
«Восток», в годы Великой
Отечественной войны, будучи 67
лет от роду, вырабатывал 500–600
трудодней, за что немало почитаем
был земляками. Сын же его,
Христофор Колумб–второй, еще сравнительно
недавно работал в Крапивино
в механической мастерской
и берег фотографии, подаренные
некогда отцу Вучичевичем (художник
был страстным любителем–фотографом).
Был и еще свидетель, имя
которого не установлено. Суд
по повести Ф.А. Логинова, он
дал письменные показания. Из
них видно, что наутро после
преступления пятидесятилетний Вучичевич
был жив. Это был сильный человек.
Рубленные раны на голове и
на левом предплечье, девять колотых
ран на груди и животе
не убили его.
С
этого момента посмертная судьба
художника (если можно так выразиться)
вырисовывается неоднозначно. Иные
повествователи обрывают рассказ на
приведенном выше свидетельстве. Другие
говорят и пишут о том,
как пришедшего в сознание Вучичевича
соседи (называют фамилии Сухорослов
и Баев) уложили в лодку
и повезли в Щегловск, но
в пути он скончался. Многие
же утверждают, что Вучичевич–Сибирский
умер в Щегловской больнице.
Ф.А.
Логинов, автор документальной повести
о Вучичевиче, приводит сведения
Павла Петровича Шульги, который
был якобы с художником хорошо
знаком, бывал у него в
доме, где видел картины Репина,
Поленова, Шишкина с дружескими
надписями и сам обладал несколькими
работами, подаренными Вучичевичем.
По приведенному свидетельству П.П.
Шульгин, художник скончался в Щегловской
больнице 2 сентября 1919 года, успев
лично рассказать обо всех подробностях
нападения и назвать убийц. Найти
какие–либо сведения о самом
П.П. Шульге нам не удалось.
Значит,
памятник в Зеленогорске поставлен
на могиле семьи Вучичевича,
а он сам захоронен в Щегловске.
А доказательства?
Работник
Кемеровского краеведческого музея
О.Н. Баронская, несколько лет скрупулезно
разрабатывающая историю своего сузея,
обнаружила важный документ: за
подписью директора Веры Семеновны
Даниленко удостоверение № 66–3 от
8 февраля 1941 года, «выданное сотруднику
Никитину Серафиму Владимировичу в
том, что ему действительно поручается
сбор материала о жизни и
деятельности художника Вучичевича–Сибирского,
трагически погибшего в августе
1919 года в Крапивинском районе
Новосибирской области». Жена
С.В. Никитина, давно умершего буквально
«на музейном посту», рассказала
О.Н. Баронской, что Никитину удалось
найти не только важные сведения
о гибели художника, но и несколько
его картин. Более того, известному
летописцу Кузбасса И.А. Балибалову
женой Никитина была передана
записка мужа: «Вучичевич–Сибирский
В.Д. – убит в 1919 году в августе.
Умер в кемеровской больнице
(врач Красулин)».
Что
скажет И.А. Балибалов, который одним
из первых писал о необходимости
найти картины Вучичевича и вообще
воздать должное его памяти в
нашем крае? Мнение его однозначно
и подкреплено множеством свидетельств:
Вучичевич скончался в Кемерово
и похоронен на одном из
старых, ныне не существующих
кладбищ, что располагались в
районе сегодняшнего Дворца строителей
и на нынешнем Притомском участке
города. По свидетельству упомянутого
ранее А.А. Бобкова (одного из
братьев, что строили дом Вучичевичу),
в Кемерово на похороны приезжала
из Томска теща художника, которая
и увезла с собой двух
его приемных детей (по свидетельству
П.Н. Сумбаева, в 60–е гг. приемная
дочь художника была еще жива,
но связаться с ней не
удалось).
Где
художественное наследие Вучичевича–Сибирского?
Как уже было сказано, весомая
коллекция художника Вучичевича–Сибирского
находится в Иркутске, немало
работ Вучичевича и в Томске.
В 1984 году Кемеровское телевидение
засняло томскую коллекцию.
Живопись,
как и музыку, наверное, рассказать
невозможно. Однако как не сказать
о картинах, которые, увы, пока
что находятся не в экспозиции,
а только в запасниках Томского
краеведческого музея и Томской
картинной галереи.
«Пейзаж
с деревом» – лес, буйно одаренный
знойным коротким летом и уже
тронутый золотой осени. На переднем
плане – дерево. Еще летнее, еще
живое, но осень прошелестела
рядом. И дерево как будто
чувствует ее, слышит…
трепетна
нежнейшая зелень листвы. Еще
робка голубизна неба. Это –
«Весенний денек». Не шишкинская
манера, скорее, саврасовская лиричность…
и
– «Закат». Особо примечательна
эта картина. Цветовое пятно
заходящего солнца – вдали, на третьем
плане. Сахарно–пушистый морозный снег
еще усиливает всплеск солнечного
багрянца. Это «манера времени».
Вот, например, «Закат»
Крачковского, одного из видных
передвижников, – и та же игра
на вспышке цвета…
«Портреты
воды» удаются Вучичевичу особо.
В Кемеровском музее – дремлющее, колдовское
«Озеро». А в Томске
– «Пруд». Роднящая с Шишкиным
«световая игра» – затемненный
передний план и свет, уводящий
вдаль, углубляя просторы, расширяя
горизонт, там, в самой глубине
холста…
И
все же пытаюсь «рассказать»
живопись. Потому пытаюсь, что
судьба художественного наследия Вучичевича
в нашем регионе сложилась не
лучшим образом. В нашей области
из всего наследия художника
сохранились лишь девять картин.
И когда возник разговор об
их реставрации, не раз доводилось
слышать сомнения: а действительно
ли был Вучичевич «стоящим»
художником. То есть настолько
«стоящим», чтобы хлопотать
о реставрации его картин…
Пыталась
представить себе, откуда «подул
ветер», что порождает сомнения
– конечно, помимо естественного в
те поры элементарного нежелания
заняться нелюбимым хлопотным делом,
без которого можно обойтись,
не ущемляя зарплату или свое
общественное положение. Докопалась:
новосибирский искусствовед П. Муратов,
поклонник «завтрашнего дня в
искусстве», в своей книге
«Изобразительное искусство Томска»
(Новосибирск, 1974 г.), пытаясь обозреть
развитие художественной жизни в
Томске чуть не с XVIII
века, довольно тенденциозно, и не
раз, поминает о выставках Вучичевича
в Томске и об откликах,
которые таковые вызывали в местной
печати: «Картины г. Вучичевича,
– писала Л. Базанова о новой выставке
художника (Л. Базанова – авторитетное имя
на томском художественном горизонте,
художница, отношения которой с В.Д.
Вучичевичем сложились не просто –
М.К.) – представляя нередко внешние достоинства,
оставляет после себя чувство
неудовлетворенности. Это объясняется
отсутствием жизни в его произведениях»
– Л. Базанова. Выставка художника В.Д.
Вучичевича. «Сибирская жизнь»,
26 февраля 1908 г.
И:
«Попытка Вучичевича количеством
выставок взять в плен доброжелательных
Томичей вызвала резкий по тем
временам отклик: «Ввиду незначительности
выставки с художественной точки
зрения, мы не даем подробного
обозрения». «Сибирская жизнь»,
10 сентября 1908 г.
Стоп!
– предстерегает внутренний оппонент, – ведь
именно в эту пору, после
подавления революционного подъема
1905 года, наступает революционное
похмелье. В 1908 году возник
сатирический журнал «Силуэты
жизни родного города», считавшийся
либеральным. И что же? В
одной рецензии на только что
прошедшую выставку: «Б…б…бо–же
мой! Новая выставка картин художника
Вучичевича. Не того Вучичевича,
с картинами которого мы хорошо
знакомы, а того, с картинами
которого мы еще не хорошо
знакомы, его же брата»
(имеется в виду Евгений Дмитриевич
Вучичевич, приехавший из Петербурга
со своими картинами в 1909
году, поддержать художнический авторитет
семьи). Именно об этой выставке
с насмешливым испугом отозвалась
редакция журнала «Силуэты жизни
родного города», удивляясь количеству
Вучичевичей, – без добра сообщает
П. Муратов, – «хотя у Вучичевичей,
как всегда, находились поклонники,
радовавшиеся тому, что «на
некоторые картины смотришь и
кажется, что глядишь в окно»,
все–таки большая публика этими
художниками была потеряна».
Что
же в ту постреволюционную пору
вызывало столь явно прослеживающееся
недоброжелательство – увы, так легковерно
подхваченное семьдесят лет спустя
нашими современниками? Не виною
ли тому дерзкая «политическая
акция» Вучичевича – на выставке
1905 года он уже не показывает
свои покоряющие лиризмом пейзажи,
а выступает с такой картиной,
как «Страх», изображающей человека,
одолеваемого призраками. И рядом
с ней – «События в Томске
1905 года» – сожжение черносотенцами
ни в чем не повинных людей
в здании железнодорожного собрания.
Политические
симпатии и антипатии – стойкие категории.
В трансформированном виде, адаптированные
к каждому данному историческому
моменту, они бытуют из века
в век, не сильно меняя
даже и форму выражения. Надо
представить, какую сумятицу вызвала
эта картина среди сторонников
реакции, если, отмечая, что
«Вучичевич, кажется, был единственным
томским художником, откликнувшимся
на события октября 1905 года»,
современный нам критик делает
упор не на то, что «картина
и поныне служит ярким документом
лет первой революции», а скорее
на то, что это – «несмотря
на слабость формы – большой горящий
дом, маленькие, неловко нарисованные
фигурки людей с дубинками»…
Я
видела эту картину в Томском
краеведческом музее. В запасниках.
В довольно плачевном состоянии.
Узнаю, что Вучичевич хотел издать
ее в виде художественной открытки
и распространить по городу,
и что, конечно, это ему
не удалось.
И
тогда стоит ли удивляться, что
через год после названной выставки,
то есть в 1906 году, художник
открыл новую выставку: «Вучичевич
не думал сдаваться, – отмечает современник,
– чувствуя свою слабость в области
символизма, он приготовил на
сей раз небольшие холсты, удобные
для развески в небольших помещениях
деревянных домов Томска. На
холстах были снова закаты и
восходы, блеск воды под луной
и солнцем… материальный успех Вучичевича
был обеспечен, но именно с
этой выставки он начал терять
уважение людей, живущих интересами
искусства».
Современный
нам критик приводит и выдержку
из рецензии той поры А.
Капустиной – «Выставка картин В.Д.
Вучичевича». («Томский театрал»,
1906, № 3–4, стр. 7): «Вучичевич человек
еще молодой и несомненно талантливый,
и будет жаль, если он
пойдет и далее по намеченному
его последними выставками пути,
остановится на повторении или
варьировании нескольких удавшихся
ему мотивов, в которых он
до того набил руку, что,
к великому умилению своих почитателей,
может повторить эти мотивы на
полотне быстро, почти моментально,
чуть ли не закрывши глаза…»
Таков
первый залп после выставки 1905
года, где Вучичевич как бы обнародовал
свои социальные убеждения. И
это – всего через пять лет после
восторженной рецензии упомянутой выше
Л. Базановой на первую выставку
художника в Томске: «Выставка
картин Вучичевича является одним
из редких и приятных событий
в Томске. Неудивительно, что
с первого дня публика посещает
ее охотно».
Впрочем,
удивительно было бы иное, –
если бы Базанова и многие другие
к 1909 году не ополчились бы
против Вучичевича «при его–то
убеждениях» – шепотки уже неслись
по томским закоулкам. Под убеждениями
имелись в виду не только
не вполне благонадежные политические
позиции художника (изобразить погром
1905 года!), но и чисто профессиональные
воззрения: судить картину нельзя
сугубо по манере исполнения
(читай: по форме), надо получить
общее, суммарное впечатление о
ней (читай – по совокупности формы
и содержания, по соответствию
формы тому, что желает выразить
художник).
Поистине
Вучичевич был человеком недальновидным
и прямодушным на удивление.
В 1902 году открывается выставка
благожелательной к нему и весьма
влиятельной на томском художническом
форуме Базановой. Художница, поклонница
местной «сибирской темы»,
что было вполне созвучно идеям
Г.Н. Потанина об особом пути
Сибири, вплоть до отделения
ее от России, писала, строго
отображая натуру, но широким
мазком, кистью вольной, колоритом,
мягко согласующим цвета, как
бы приглашавшим полюбоваться именно
техникой исполнения. И Вучичевич
пишет: «Взгляните на лучших
современных нам мастеров, все
они с широким полетом фантазии
и вкуса (что вовсе Базановой
не было свойственно – М.К.) соединяют
и широкую манеру письма… Если
картина написана не сразу –
это сильно отражается на свежести
ее блеска и колорита. Вот
почему теперь пишут широко (укол
Базановой – получалось, что она скрупулезно
и вовсе «не сразу»
пишет свою натуру, а техникой
имитирует письмо «на одном
дыханьи» – М.К.). Таким образом,
писаные картины рассматривать близко
нельзя, надо отходить от картины
до тех пор, пока сама
манер исполнения, т.е., как принято
называть «мазки», не будут
видны… (читай, – широкие взмахи кисти
только смущают зрителя и он
все равно станет воспринимать
картину в целом, когда эти самые
взмахи сольются в единое, стройное
изображение, та что «техника
исполнения», которой гордилась Базанова
и ее единомышленники – вообще ни
к чему – М.К.).
Раздражение
накапливалось, к нему примешивалась
зависть – ежегодно выставка! – в 1905 году
добавился последний аккорд – изображение
погрома, так что к 1909
году залпы по Вучичевичу обгоняли
друг друга.
Поистине
нет пророка в своем отечестве.
Вспомним шумный успех Вучичевича–Сибирского
в Петербурге, его известность
и почитание его таланта в Иркутске.
Вспомним, что Шишкин был не
только учителем художника, но
и его покровителем.
И,
наконец, открывая скобку, напомним:
Репин с огромным вниманием относился
к художественной жизни Сибири,
в частности, Томска, о чем
свидетельствует его переписка с
воспитанником Академии Художеств С.М.
Прохоровым, которого по просьбе Томского
«Общества любителей художеств»
сам и направил в Томск,
поскольку «ваша программа так
серьезно продумана, с таким
верным пониманием вопроса, даже
по распределению специальных занятий,
что мне трудно было убедить
художника во цвете лет не убояться
далекой Сибири и принять Ваши
условия для дорогого дела художественного
развития в наших отдаленных
краях» (из письма И.Е.
Репина, опубликованного в г. «Сибирская
жизнь» 7 ноября 1910 г. № 248).
Заметим
это «во цвете лет».
Не очень торопились в 10–х
годах XX века молодые петербургские
художники в Сибирь. (Вучичевич,
добровольно и охотно осевший
в Томске в 1900 году, вероятно,
и этим поступком снискал себе
симпатию И.Е. Репина). Потому, возможно,
И.Е. Репин относился к Вучичевичу
ч вниманием особым, как явствует
из приведенных фрагментов писем
Вучичевича к нему: из далекого
Томска художник сообщает Репину
о творческих взлетах и спадах,
и репин поддерживает его. Нетрудно
догадаться, что разочарования, о
которых пишет Вучичевич Репину,
связаны, по–видимому, именно с
волной недоброжелательства, нараставшей
после 1906 года и в конце
концов «вытолкнувшей» Вучичевича
из Томска. Ибо и так тоже
можно объяснить его отъезд на
далекую заимку. Был момент отчаяния,
– накладывается встреча с Сажиным,
– решение принято, Вучичевич спешит
навстречу своей гибели…
Так
пристало ли нам ставить под
сомнение оценку классиков русской
живописи и задаваться вопросом,
был или не был художник
Вучичевич–Сибирский достоин нашего
внимания…
А
задаваться вопросом приходится. Вернемся,
в частности, к картине «Разрушенная
берлога», на которой изображен
зимний пейзаж, заснеженная тайга,
– картина репродуцирована в номере
«Нивы», о которой мы
уже говорили. Она была выставлена
в 1914 году в Петербурге, о
чем сообщает рецензия. А вот
этот же пейзаж – на уникальной
фотографии художника в его томской
мастерской. Очевидно, эту картину
художник ценил особо, если пожелал,
чтобы снимок был сделан на
ее фоне. А, может, именно
этот пейзаж наиболее взволновал
петербуржцев, для которых сибирская
зима и тайга – большая экзотика.
Впрочем, кто теперь скажет.
Важно иное. Пейзажа этого нет.
Исчез он. Такой огромный холст…
По
свидетельству Н.Д. Конева, о котором
мы уже говорили, у жителя
Крапивино Петра Ивановича Серебренникова,
учителя–пенсионера, первого секретаря
Совдепа в 1918 году, в сундуке
хранились во множестве картины
Вучичевича. Именно Серебренников подарил
Коневу фотопортрет Вучичевича с
автографом и фотографию его
детей. Где теперь эти крапивинские
картины?
Вот
и еще свидетельство – бывший работник
областного краеведческого музея Павел
Фокиевич Шихматов рассказывает не
только о том, как в Тайге
в железнодорожном клубе в 50–х
годах увидел картины Вучичевича и
тщетно докладывал об этом в
областное управление культуры – картины
эти утеряны бесследно. Павел
Фокиевич сообщил и иное: «После
трагической гибели художника работы
его буквально рассеялись, большей
частью у местных жителей крапивинского
района, Щегловска (ныне Кемерово).
Более крупные вещи были, по–видимому,
переданы в общественные учреждения.
Например, картины, которые находились
в собрании Кемеровского краеведческого
музея, были найдены его первым
директором за шкафами Кемеровской
городской библиотеки». Первую
реставрацию картин Вучичевича – расчистку
и промывку – Шахматов делал в
1950 году. Он тщательно осмотрел
их, сфотографировал до и после
реставрации и составил надлежащие
акты с приложением фотографий.
«После моего ухода из
музея, – рассказывает Шахматов, – акты и
паспорта реставрации были утрачены.
Также пропали и многие картины…»
Где эти картины теперь?
В
комиссию по изучению наследия
художника, по словам Шахматова
и Конева, входил учитель Филимонов,
который в 1938 году показал
Шахматову 18 этюдов Вучичевича
и большую картину «Мельница»
– свое личное собрание. Об этих работах
также ничего не известно… И,
наконец, – как найти теперь поминаемую
Валентином Булгаковым картину художника
«Дом Достоевского в Кузнецке»?
А
были еще и выставки! Согласно
объявлению, данному в прессе,
«с 25 июня по 3 июля 1920
г. в Щегловске (Кемерово) посмертно
состоится третья и последняя
в этом городе персональная выставка
Вучичевича–Сибирского». Третья? Значит,
были еще две? Значит, Вучичевич
бывал в Кузбассе не раз
и до того, как поселиться
на заимке? Бывал, конечно, –
ведь критический разбор картины «Дом
Достоевского в Кузнецке» опубликован
в Томске еще в 1904 году
и, стало быть, задолго до
переезда художника на заимку.
По сообщению И.А. Балибабалова, выставка
1920 года была организована комсомольцами
Кемерова. Но для организации
такой выставки необходимо достаточное
число картин. Что стало с
ними после того, как последняя
посмертная выставка Вучичевича–Сибирского
была закрыта?
Так
сколько же картин последователя
Репина и Шишкина, известного
в начале XX века художника Вучичевича–Сибирского,
было в Кемеровском областном
краеведческом музее, где сейчас
их осталось всего девять? Может
быть, они анонимно таятся в
глухих клубах или сельских столовых?
Может быть, попали в частные
собрании?
Так
достаточно ли рачительно бережем
мы культурное наследие, и прежде
всего – имеющее общероссийское значение
и лишь волею случая оказавшееся
в нашем регионе?
Думается,
настало время серьезного поиска
художественного наследия Вучичевича–Сибирского.
Потому что доказано – находки ждут
только на пути поиска. Сами
они никого не ищут.
Долг.
Бульвару в поселке Зеленогорске
дано имя Художника. Увековечено
и место расправы на заимке
Вучичевича, которая по сути
своей стала символом разгула
сил тьмы и зла, невежества
и преступности, развязанных гражданской
войной.
В
1920 году дом художника перенесли
в село Бартеновка, и там
была открыта школа, правда,
ныне не существующая. Эта школа,
тоже по праву, являла собой
мемориал Вучичевича. Но можно
ли, прикрепив мемориальные доски
на всех объектах, связанных
с именем Вучичевича, считать долг
перед памятью художника выполненным
неформально и до конца? Думается,
нет. В областном центре, в
предположительном районе ныне утраченного
захоронения художника, – место для
памятника тому, чье имя славно
было на всю Россию и стояло
в одном ряду с плеядой
российских «передвижников».
Настоящая
глава – напоминание о большом русском
художнике, судьбу свою связавшем
с кузнецкой землей, о котором
сейчас известно чуть больше,
чем тридцать лет тому назад.
И кто знает, какие страницы
этой жизни будут еще открыты…
Разумеется
речь идет о таких страницах,
которые внесли бы новые акценты
в понимание самой личности художника
– его социальных позиций, которые
представителем русской интеллигенции
«серебряного века» – на рубеже
столетий. И судьба его, вписанная
в этот драматический рубеж,
конечно же, примечательна типичностью
неожиданных зигзагов. И даже
забвение художника в регионе
его гибели – тоже черта эпохи…
Поиск
– увлекательное, но коварное занятие.
Казалось бы, каждый новый, пусть
маленький факт, дата, имя –
находка. Но каждая подобная строка,
сама по себе, – лишь количественная
единица. Из ей подобных либо
выстраивается качественно новое понимание
личности, творчества, явления, либо…
добавляется факт, который, как известно,
«упрямая вещь», но – мертвая,
ничего не добавляющая в мозаику
судьбы, без особого осмысления.
Но
как часто приходится очищать явление
от «засоряющих», лишних
маленьких фактов («глупо как
факт»), пока вдруг не
обнаружится еще один – самый последний,
который прольет новый, неожиданный
свет на событие, казалось бы,
вполне понятное, и сцементирует
множество маленьких предыдущих находок,
качественно ничего не добавляющих
к известному.
Главной
находкой в теме Вучичевича,
думается, было бы обнаружение
его картин в Кузбассе, где
«по вычислению» их должно
быть немало, равно и место
погребения для установления ему
памятника..
|
