|
Путешественник
и дипломат Александр Егорович
Врангель: «Она была начитана,
довольно образована, любознательна,
добра и необыкновенно жива и
впечатлительна».
Дочь
Достоевского от второго брака,
Любовь Федоровна: «Вдова маленького
чиновника питала демоническую страсть
«к красавцу учителю из
Кузнецка», что объясняется ее
«африканским происхождением».
Славный
сын России, Петр Петрович Семенов,
будущий Тянь- Шанский: «Она оказалась
самой образованной и интеллигентной
из дам семипалатинского общества…
и была «хорошим человеком»,
в самом высоком значении этого
слова».
Личность
незаурядная, Чокан Чингисович Велиханов,
просветитель, этнограф, разведчик,
путешественник, гражданин: «Мария
Дмитриевна – сама любезность, простота
и обаяние. Она умна, а
главное, добрый человек».
Друг
Достоевского, пехотный капитан Артем
Иванович Гейбович, бывший ротный
командир 7–го линейного батальона,
где служил солдат, унтер–офицер
и, наконец, прапорщик Достоевский:
«Милой и неоцененной Марии
Дмитриевне с глубочайшим почтением
целую щедрую ручку… все вещи,
подаренные мне как ими, так
и вами, сохраняются у меня…
Здоровья, здоровья и здоровья
желаю вам. Вы оба в нем
так нуждаетесь…».
P.
S. Пашеньке (пасынок Достоевского,
сын Марии Дмитриевны от первого
брака), хотя и незнакомому,
прошу от меня поклониться. (Из
письма, отправленного Гейбовичем из
Айягуза Достоевскому в Тверь).
Анна
Григорьевна Сниткина, вторая жена
Достоевского: «Казнит Исаеву
молчанием. Неуклонно сводит счеты
с «Пашенькой», давно ставшим
Павлом Александровичем, – он и после
смерти матери продолжал жить
с Достоевским, называя его
отцом. Старательно вымарывает – даже
из писем Достоевского – упоминания
об Исаевой. По отзыву современниц,
«Анна Григорьевна умеет любить
и ненавидеть до конца»!
Гордость
России Федор Михайлович Достоевский:
«О, друг мой, она любила
меня беспредельно, и я любил
ее тоже без меры, но мы
не жили с ней счастливо»
(из письма к А.Е. Врангелю вскоре
после смерти Исаевой). И – «Была
она женщина души возвышенной
и восторженной. Сгорала в огне
этой восторженности, в стремлении
к идеалу!» (В беседе с
девушкой «семидесятницей», через
много лет после смерти Исаевой).
И как общая, беспощадно правдивая
оценка ситуации: «… Несмотря
на то, что мы были с
нею положительно несчастны вместе,
– по ее страстному, мнительно и
болезненно фантастическому характеру,
мы не могли перестать любить
друг друга, и даже чем
несчастнее были, тем более привязывались
друг к другу…»
Женщина
«болезненно–фантастического» характера
Мария Дмитриевна Исаева, которую
так живо напоминает нам Настасья
Филипповна: «Я не только
любима и балуема своим умным,
добрым, влюбленным в меня мужем,
даже уважаема его родителями,
письма их так милы и приветливы,
что, право, остальное для меня
трын–трава» (в письме к
сестре В.Д. Констант, вскоре после
венчания).
Эти
строки Марии Дмитриевны в предполагаемый
диалог не входят. Они написаны
или задуманы, может быть, в
этом домике. Они написаны еще
в отблеске «кузнецкого праздника»,
когда Анна Николаевна Катанаева,
близкая приятельница Исаевой, устраивает
хлебосольную свадьбу, на которой
веселился «весь Кузнецк»;
когда Достоевский очаровал кузнецкое
общество, – и превосходный танцор!
– вскружил головы кузнецким дамам;
когда, накинув на плечи длинный
военный плащ, подолгу гулял
с Марией Дмитриевной по городским
улицам…
Прекрасен
был кузнецкий праздник… – тому порукой
воспоминания очевидцев, приведенные
в названной статье Булгакова.
Кузнечанка Т.М. Темезова сообщает:
«… благодаря участию Катанаевой,
свадьба вышла весьма пышная.
За народом едва можно было
протолкаться вперед. Конечно, присутствовало
в церкви и все лучшее
кузнецкое общество. Дамы были
все разряжены. В церкви – полное
освещение. Сначала, как водится,
приехал жених. Конечно, внимание
всех на него обратилось. И
я смотрела с любопытством: хоть
мне и было только лет
16, но я слышала, что
он не простой человек, писатель…
Он, помню, был уже немолодой,
лет тридцати восьми (следует
уточнение возраста Булгаковым – (М.К.);
довольно высокий, выше, пожалуй,
среднего роста… Лицо имел серьезное.
Одет он был в военную
форму, хорошо, и вообще был
мужчина видный. Жениха сопровождали
два шафера: учитель Вергунов
и чиновник таможенного ведомства
Сапожников. Скоро прибыла и
невеста, также с двумя шаферами.
Одним из них был сам исправник
Иван Миронович Катанаев. Худенькая,
высокая и стройная, Мария Дмитриевна
была одета очень нарядно и
красиво, – хотя и вдовушка. Венчал
о. Евгений Тюменцев… Были и певчие…»
Почти
тоже самое сообщает о свадьбе
и другой очевидец, Д.И. Окороков,
который в 1904 г. «жил
в селе Бачаты, за 100
верст от Кузнецка», Булгаков
заезжал к нему на обратном
пути из Кузнецка в Томск.
Окороков был наблюдательнее шестнадцатилетней
девушки, увлеченной только парадностью
свадебной церемонии. «Он был
лично знаком с Федором Михайловичем
и часто встречался с ним
на вечерах, которые устраивались
еще до свадьбы у Катанаевых,
– читаем мы в статье Булгакова,
–Достоевский присутствовал на них
вместе с невестою. По словам
Окорокова, он всегда бывал в
очень веселом расположении духа,
шутил, смеялся. Это сообщение
должно для нас быть особенно
интересным. Как известно, вообще
Федор Михайлович отличался характером
необщительным, даже мрачным. Очевидно,
здесь, в Кузнецке, под влиянием
близости любимого существа, вдали
от служебных обязанностей, от
мест, неприятных тяжелыми воспоминаниями,
Федор Михайлович чувствовал себя
если не вполне счастливым, то
удовлетворенным. Этим и можно
объяснить его хорошее расположение
духа, о котором говорит и
на котором, нужно прибавить,
прямо настаивает Окороков».
Это
ли не прямое указание, что
был, был–таки «кузнецкий праздник»,
и значение его хорошо понимал
и сам Окороков, и, повторяю,
патриот своего города Булгаков,
который, возможно, стремился привлечь
внимание общественности именно к
кузнецкому домику. Тем более,
что из этой же статьи
мы узнаем: «домик расположен
на Полицейской улице, которая
три года назад (т.е. в
1901 г.) переименована в улицу
Достоевского. Домик состоял из
двух комнат, коридора–передней и
кухни. Недавно обшили домик
тесом». К статье прилагается
рисунок автора…
Однако,
все это попутно.
Читатель,
маленький дом в Старокузнецке
– свидетель «кузнецкого праздника»
Достоевского!
Кузнецкий
узел. – Но почему так неожиданно
и быстро дописана глава «Исаева»?
Знала
ли она, «образованная, умница,
видевшая свет, знающая людей,
страдавшая, мучившаяся, ищущая счастья»,
– это Достоевский, величайший психолог,
писал об Исаевой! – знала ли
она, что Достоевский–сочинитель, задолго
до ее смерти, уже дописал
для себя главу «Исаева»?
В Твери, только что вернувшись
из Сибири, он сетует: «Живу
точно на станции. Даром теряю
время». Знала ли она,
что об этих днях Достоевский
пишет: «Взял на себя заботы
семейные и тяну их». И
ничего более. Это – Врангелю. Поверенному
«грозного чувства» кузнецкой
поры.
Жива,
жива еще Мария Дмитриевна, а
реквием по ней уже написан.
Итак,
кузнецкий праздник закончен. Счастливый
и грозный узел кузнецких дней
затянулся. Недолго же после
кузнецкого венчания сохранил Достоевский–человек
свое «грозное чувство»!
Но Достоевский–сочинитель сохранил
память об Исаевой навсегда,
и следы ее нетрудно заметить
во всем его творчестве. Более
того, ярче и дольше помнил
он все, что связано было
с «предельной» коллизией
этого романа, – мордасовские драмы
и нравы села Степанчикова тому
порукой.
Не
забыл Достоевский и «вергуновский
пассаж». Если Александр Иванович
Исаев, сам того не ведая,
определил первый виток «кузнецкого
узла», то последующие витки
добавил к нему Николай Борисович
Вергунов.
По
самым горячим следам написан
«Дядюшкин сон». Надо побывать
в Кузнецке, походить по его
тихим улицам, а лучше – пожить
в нем, чуть не ежедневно
бывая в заветном домике, чтобы
по–новому прочесть «Дядюшкин
сон», попытаться по–иному понять
его, представив известные кузнецкие
персонажи под мордасовских обитателей.
И вдруг увидишь – силой своего
беспощадного таланта Достоевский не
только «расправляется» с
провинциальными обидчиками Исаевой,
но и с Вергуновым. Сперва
он «раздваивает» Вергунова.
В романе это – и Вася, «учитель
уездного училища, почти еще
мальчик» (вспомним, Вергунов
моложе Исаевой на пять лет),
который любит Зину, но чисто
по–мордасовски совершает неблаговидный
поступок, огласив ее письмо
к нему. Он – и Мозгляков, неудачный
Зинин жених. «Манеры его
были бы недурны, но он
часто приходит в восторг, и
кроме того с большой претензией
на юмор и остроту. Одет
отлично, белокур, недурен собой»
(но разве Вергунов, по оценке
Достоевского, не «самовлюбленный»
провинциальный щеголь, нагловатый
и «недурен собой»?)
Раздвоив
Вергунова, Достоевский еще и
«умерщвляет» его в лице
Васи, перед смертью заставив
раскаяться (а разве в «Обыске
брачном» мы не встречаем
с удивлением подпись Вергунова?).
И здесь, мне кажется, можно
найти удивительные аналогии с
письмом к Врангелю, в котором
Достоевский сетует на грозящую
Исаевой нищету, если она выйдет
замуж за Вергунова. Только все
эти трезвые суждения Достоевский–сочинитель
вложил в уста Васи – может быть,
чтобы заставить его поступить
сообразно своим советам хоть
в романе: «…ведь я даже
не понимал тогда, чем ты
жертвуешь, выйдя за меня, ты,
может быть, умерла бы с
голоду!.. Ничего бы я не
понял из твоего пожертвования,
мучил бы тебя, истерзал бы
тебя за нашу бедность. Может
быть, и возненавидел бы тебя,
как помеху в жизни»!
Не
говоря о хрестоматийно известном
отражении «кузнецкого треугольника»
в «Униженных и оскорбленных»,
– не от него ли зигзаги судьбы
Настасьи Филипповны, то назначавшей,
то отменявшей свадьбу с купцом
Рогожиным и с князем Мышкиным,
– навсегда запомнилось Достоевскому тревожное
и счастливое венчание в Кузнецке.
И не имеет ли прямого
отношения к установлению «братства»
с Вергуновым сцена «братания»
с обменом крестами между
Мышкиным и Рогожиным (подпись
Вергунова на обыске брачном
– разве не тот же «крест
братания»?). Помнил Достоевский
и лихорадочную, грозную пору,
когда мчался в Змеиногорск,
мечтая о встрече с Марией
Дмитриевной, и украдкой «сбегал»
к ней в Кузнецк, чтобы
уладить «Вергуновскую коллизию»
– и не отблеск ли той поры
в отчаянных бросках Дмитрия
Карамазова, в безнадежной его
любви к Грушеньке. И не
колебания ли Марии Дмитриевны
между состраданием и благодарностью
к Вергунову и невыносимостью
быть «в долгу» у
любимого человека – Достоевского, не
эти ли колебания нашли подспудное
отражение в тяжком узле, каким
связал Достоевский Катерину Ивановну
с Митей и Иваном Карамазовым…
Так,
может, потомки оказались несправедливыми
к Вергунову, лишь полуснисходительно
вспоминая о нем? И был
ли он, в действительности, столь
мало примечательной и даже мало
симпатичной фигурой, как это
следует из отзывов Врангеля
и самого Достоевского?
Горячность
«расправы» с Вергуновым
в «Дядюшкином сне», а
также то, что много лет
спустя Достоевский все еще наделял
самыми противоречивыми чертами героев,
в которых легко найти прямой
или отраженный прототип Вергунова,
невольно привлекает внимание к
загадочному кузнецкому учителю.
Говорят,
мы пуше всего не любим
тех, кому причинили зло. Не
оказалось ли, что Достоевский–сочинитель
вынужден использовать весь арсенал
своего таланта, чтобы Достоевский–человек
мог оправдать перед самим собой
более чем пристрастное отношение
к стоящему на пути Вергунову.
Ведь именно в этой коллизии,
– во второй раз за сибирский
период, прошедший под знаком
Исаевой, – Достоевский вынужден войти
в тяжелое противоречие с самим
собой и переступить через надежды
«малого человека». Не
оказалось ли так, что поступки
Вергунова не укладывались в
нелестное мнение о нем Достоевского,
и тем самым Вергунов заставлял
Достоевского стыдиться своей слабости
и искать, себе в оправдание,
все новые несовершенства в сопернике,
а его поступки подгонять под
свое о нем представление?
Ведь
этот загадочный учитель совершенно
«по–достоевскому» делает ряд
странных поступков, от которых
первоначально построенная Достоевским
схема – «провинциальный соперник,
которого нетрудно подавить»
– постоянно дает брешь.
В
маленьком Кузнецке, где свежи
в памяти «последние времена»
опустившегося Александра Ивановича,
Вергунов готов взять больную Исаеву
в жены с пасынком, которого
сумел привязать к себе душевностью.
Вот уж истинно «братство
униженных и оскорбленных», даже
при том, что была Мария
Дмитриевна достаточно привлекательна,
чтобы заставить скромного учителя
забыть все НО, сопутствующие
такому браку!
Узнав
о сопернике Достоевском, Вергунов
«предлагает дружбу и братство»,
что расценивается Достоевским как
отступление малодушного человека,
понявшего необходимость стушеваться
перед сильным соперником. Однако
предложение было сделано не
сразу, и, очевидно, не так
легко было подавить Вергунова.
В поединке с Достоевским вдруг
оказалось, что перевес на стороне
слабого юноши. Из–за него Достоевский
проводит не одну бессонную ночь,
– а вдруг Вергунов сумеет заставить
Марию Дмитриевну выйти из–под
власти настоятельных, неотступных
убеждений Достоевского, и даже
его давления на ее волю
и чувства? Вспомним, Достоевский
не только Врангелю пишет, что
не отступится от Марии Дмитриевны,
потому что «ведь я права
на нее имею, права…» Он
искренно верит в свое превосходство
над Вергуновым именно из–за
этих прав, и соответственно
держит себя с кузнецким партнером.
Как же должен быть уверен
Достоевский в своей силе и
в ничтожности Вергунова, чтобы
адресовать в Кузнецке «общее»
назидательное письмо, и каким
«бунтом» оказался для
него полный достоинства ответ
Вергунова, если он посчитал
ругательным такие строки: «Да,
я беден, но я от всей
души люблю ее, и она любит
меня. Вы спрашиваете, на какую
жизнь я ее обрекаю. Но
те самые двадцать четыре года,
которые вы используете, как
главный довод против меня, можно
обратить и в мою пользу
– ведь если мне двадцать четыре
года, то у меня еще все
впереди!.. Да и не по
той ли причине убеждаете вы
меня «отказаться» и «не
портить» ей жизнь, что
хотите получше устроить свою
собственную жизнь?» Некоторый
вызов, содержащийся в письме
Вергунова, кажется не «ругательным»,
а оправданным, если вспомнить,
что это ответ на увещевания
Достоевского: Неужели вы не
понимаете, что участь жены учителя
в уездной школе, пусть даже
получающего 900 рублей ассигнациями,
и вечный Кузнецк, это не
для нее, что ей, образованной,
сильной – уготован иной удел!.. Чем
можете вы ее поддержать, если
сами и шага не сделали
без поддержки!
Все
более затягивая «кузнецкий узел»,
юноша, у которого «конечно,
сердце… доброе, и плачет он
искренне, но, кажется, только
и умеет плакать», и притом
«еще собирается устраивать свою
и ее жизнь», – вдруг не
только устраняется с пути Достоевского,
но еще и делает решительные,
хотя и неожиданные, шаги.
Существует
в Новокузнецке подтвержденное воспоминаниями
старожилов предположение, что черновик
«Обыска брачного» составлял…
отвергнутый претендент Вергунов. А
в Новокузнецком краеведческом музее
имеется написанный от руки с
соблюдением правописания прошлого
века странный документ – как бы
схема будущего брачного акта
с пропусками тех строк, которые
заполняются уже в готовом документе.
Более того, в этой «схеме»
невеста именуется Александрой–Марией
Дмитриевной Исаевой. Двойное имя
для Исаевой, у которой предки
французы, и, может, католики,
кажется вполне оправданно – даже обрусевшие
Констант по традиции могли нарекать
детей несколькими именами. Значит,
документ мог быть написан человеком,
знавшим из рассказов Марии Дмитриевны
мельчайшие подробности о ее
детстве, семейных традициях, – ведь
это двойное имя в самом
обыске брачном уже не фигурирует!
Так нет ли связи между
названным документом и черновиком,
о котором поминают старожилы?
Впрочем, пока это лишь предмет
для исследования.
Однако
на самом «Обыске брачном
№ 17» мы, как уже было
сказано, с удивлением находим
в качестве «поручителя по
жениху» опять–таки… подпись
Вергунова. Не оказалось ли так,
что честно сопоставив себя с
таким соперником, как Достоевский,
и честно признав его неоспоримое
превосходство, из–за чего и
счел его более достойным руки
Исаевой (поступок, тоже требующий
немалого мужества!), Вергунов самоустраняется,
ничуть не в результате неотступного
давления Достоевского, а в силу
собственной убежденности: прежде всего
счастье Марии Дмитриевны. Тем
не менее, юноша, который как
будто «и шага не сделал
без поддержки», не просто
«уступает» Марию Дмитриевну,
но и трезво оценивает нелегкий
нрав Федора Михайловича. Возможно,
обладая провидением, свойственным
большому чувству, Вергунов решает,
что в браке с Достоевским
Исаеву ожидают немалые рифы.
И – опять же по «братству
людей!» – считает, что в будущем
его помощь может оказаться для
нее далеко не лишней. Не отсюда ли
«предложение дружбы и братства»,
черновик брачного акта, и, наконец,
подпись на нем? И присутствие
Вергунова на свадьбе тоже, очевидно,
не просто «хорошая мина
при дурной игре», а еще
один заслон против возможных
будущих сложностей в жизни Исаевой,
– череда поступков, совершенных Вергуновым
в этой ситуации, может иметь
сложные стимулы. Он не только
не порывает, а укрепляет видимость
добрых отношений с четой Достоевских,
– это даст возможность поддерживать
и впредь связь с Марией
Дмитриевной и, в случае необходимости,
оказать ей естественную поддержку,
как друг семьи.
И
все это – напрочь пренебрегая собственным
щекотливым положением. Кузнецк – не
столица. Очевидно, многие давно
судачат, как обмануты надежды
бедного учителя, и кто у
него соперник! Не потому ли
в преддверии венчания с Исаевой
Достоевский постоянно удивлен тем,
что Вергунов не только не
прячется от людей, хотя, «видно,
что горе сломило его»,
но, напротив, постоянно бывает
в тех домах, где бывают
Достоевский с Исаевой. Тем самым
Вергунов придает пристойный вид
происшествию, а, может, и рассказывают
в домах, где знают всех
участников драмы, наиболее удобную
для Марии Дмитриевны версию.
Кто скажет сейчас, не звучали
ли во время таких визитов
уверения, что он, Вергунов,
счастлив, видя, как достойнейшая
женщина, после многих страданий,
нашла, наконец, вполне достойного
друга жизни!..
Сугубо
предположительно. – Есть и еще
виток в «кузнецком узле».
В своих воспоминаниях об отце
Любовь Федоровна Достоевская, дочь
писателя от второго брака, рассказывает,
будто знает «со слов»,
что Вергунов последовал за Исаевой,
когда Достоевские покинули Сибирь,
и что близость его с Марией
Дмитриевной продолжалась чуть не
до ее кончины, в чем она
и призналась Достоевскому перед
смертью. И долго считалось,
что этот рассказ – плод недоброжелательности,
которую дочь унаследовала от
матери, так отчаянно ревновавшей
Достоевского к памяти Исаевой.
Однако
в 30–х годах в Новокузнецкий
краеведческий музей поступает письмо
учителя Порфирия Гавриловича Зенкова.
Тесно связанный со старожилами
Кузнецка, Зенков слышал много
интересных подробностей о кузнецких
днях Достоевского от Николая
Алексеевича Попова, который проживал
в Кузнецке с 1887 года. Попов
был дружен с Дмитриевым–Соловьевым,
хозяином домика, где два года
жила Исаева, а Дмитриев оказался
невольным свидетелем сложной коллизии
Достоевский – Исаева – Вергунов. Судя по
подписи Дмитриева на «Обыске
брачном № 17», как поручителя
по невесте, был он не
вовсе посторонним человеком для
Марии Дмитриевны. С его слов
и стало известно Попову, а от
него Зенкову, что Вергунов последовал
за Марией Дмитриевной в Тверь
и далее, «и даже брал
у нее деньги!». Значит,
такой эпизод вовсе не придуман
Л.Ф. Достоевский? Обойдя молчанием
Исаеву в мемуарах, рассчитанных
на потомков, чтобы имя ее
не соседствовало с именем Достоевского,
Анна Григорьевна, вероятно, делилась
своей неприязнью к Исаевой с
приятельницами и даже со взрослой
дочерью, – такое предположение оправдано
тоном воспоминаний Анна Григорьевны…
И
тогда, отойдя от «штампа
восприятия», хотелось бы представить,
что заставило Вергунова покинуть
Кузнецк? Не оказалось ли, что
предположения отвергнутого претендента
оправдались вполне. Марии Дмитриевне
действительно потребовались и помощь,
и поддержка, и даже очень
невдолге. И вот уже едет
Вергунов сперва в Семипалатинск,
а затем и в Тверь (реквием,
реквием по Исаевой ведь написан!),
но, может, не вовсе гонимый
лишь романтическим порывом! Вспомним,
Вергунов уроженец Томска, недавно
похоронил мать. После отъезда
Исаевой из Кузнецка, где он
сам – пришлый человек, Вергунов должен
чувствовать себя уж вовсе одиноко.
Может, еще до предположительного
зова Марии Дмитриевны, помышлял
он о переезде поближе к
«просвещенным столицам»? И
тогда вполне естественно мог
выбрать для переезда именно
Тверь, где у него «родная
душа» Исаева, – разве не породнились
они «братством людей»?
И, может, даже на поддержку
Достоевского мог он рассчитывать
– разве не были предложены «дружба
и братство»? Но Вергунов
– не более чем уездный учитель.
Покидая Кузнецк и не имея
никаких сбережений, он лишается
средств к жизни. На новое
место устроишься не сразу, и
тогда – почему не мог Вергунов
обратиться за помощью к Марии
Дмитриевне, и более того, почему
не могла она, даже без
всякой просьбы, поддержать его,
хотя и сама была достаточно
стеснена (ведь не раз оказывал
он ей такую же помощь
и в кузнецкие дни)? И
очень возможно, что Достоевский–сочинитель,
все творчество которого – стремление
к «братству людей», не
мог побороть Достоевского–человека,
и действительно очень был недоволен
прерванной кузнецкой ниточкой. Ведь
и в этом случае – та же
«предельная» ситуация, что
заставила некогда Достоевского хлопотать
об устройстве Вергунова. Надо
спасти человека, и приличия, не
велящие отвергнутому претенденту принимать
помощь от Исаевой, а тем
более рассчитывать на «связи»
ее мужа, теряют всякую значимость.
Вергунову надо находиться подле
Исаевой, чтобы облегчить ее
участь, – и он оправданно переступает
через условности, точно так,
как делал это в Кузнецке,
нанося визиты и «обеляя»
создавшуюся коллизию.
По
этой же логике вполне вероятно
и предсмертное признание. Исаева
была не только правдива, но
к тому же честна и добра,
– ведь Достоевский, которого она в
свое время «пожалела как
несчастного забитого судьбой человека»,
недаром же называл ее «великодушнейшей
женщиной»! Разве могла она
обратиться к Достоевскому с
предсмертной просьбой не оставить
без помощи Вергунова – неужели бывший
ссыльный солдат уже забыл горечь
нищеты и одиночества?
Все,
что здесь сказано, не являет
собою открытия, не освещает
каких–либо неожиданных материалов
или положений, неизвестных литературоведам.
Это лишь попытка, с помощью
известного, дополнив маленькими штрихами
из воспоминаний новокузнечан и
собственными наблюдениями на местном
материале, представить, что означал
в жизни Достоевского «кузнецкий
узел», связавший судьбы четырех
людей, из коих один был защитником
многожды описанных им «униженных
и оскорбленных» и в руках
своих держал судьбы остальных
трех, вполне реальных «малых
людей». Загадочная фигура Вергунова,
о поведении которого откровенно
писал Достоевский – Врангелю, Достоевский
– Исаевой, Исаева – Достоевскому, казалось
бы, достаточно освещена, но
ведь поступки человека – не просто
сумма шагов. Не претендуя на
«воскрешение образа», хотелось
бы, отринув «штамп восприятия»,
проследить, насколько сильный оттиск
оставил кузнецкий учитель в
жизни великого сочинителя, а
отсюда – насколько интенсивны были
переживания Достоевского, связанные
с Кузнецком.
Последняя
интермедия, ведущая в завтра.
– Если под крышей убогого домика
в Старокузнецке вершились столь
грозовые события, мог ли покинуть
его Достоевский, не запомнив
навсегда, – и даже полюбив! – ибо
сочинитель не мог не ценить
и горькие минуты, пережитые
здесь. И тогда, вправе ли
мы ценить этот домик меньше?
И
можем ли мы представить его
на ином месте, или же
в отрыве от улицы, в которую
он так органически врос? Вот
дома современные ему – они делают
осязаемой атмосферу той поры.
А если представить музеификацию
комплекса «По следам Достоевского»?
Помечтаем.
Представим себе, что настлан
дощатый тротуар, конечно же,
после того как, согласно рекомендациям
нескольких комиссий, обследовавших
этот дом, подсыпан и укреплен
его фундамент, – представим себе, что
рядом или наискосок встали газовые
фонари середины прошлого века,
а чуть поодаль – стражная полосатая
будка…
…Обитатели
и посетители дома отправляются
по своим делам, а дела–то
все «в центре», на маленьком
пятачке Соборной площади.
Еще
жив Александр Иванович Исаев
– послуживший, как известно, прототипом
для Мармеладова из «Преступления
и наказания», чиновник по
корчемной части. – У него, конечно
же, дела в казначействе и
в окружном суде.
Вот
казначейство – сейчас узел связи,
постройка 1780 г., иркутского архитектора
Почекунина, автора почти всего градостроительного
комплекса, немногие остатки которого
мы сегодня увидим.
Вот
и окружной суд – постройки 1805г.,
нынче сельхозтехникум. Здесь рядом
росла и лиственница, о которой
мы уже поминали…
Но
вот здание, в котором не
мог не бывать Достоевский. Это
бывшее уездное училище, ныне
вечернее отделение сельхозтехникума.
Мы уже не раз вспоминали
об этом здании. С этим
зданием связано столько судеб
и столько имен, что биография
его являет собою сюжет для
отдельного рассказа.
Теперь
же вернемся к середине прошлого
века, когда судьба листает страницы
биографии Достоевского именно в
Кузнецке.
В
уездном училище – смотритель Федор Алексеевич
Булгаков. Его сыновья Валентин
и Вениамин будут учиться здесь,
когда он уже уйдет в отставку,
но от отца, несомненно, услышат
о Достоевско, – отсюда живой интерес
ко всему, что касается пребывания
Достоевского в Кузнецке, у Валентина
Булгакова, автора названной выше
статьи.
Пока
же здесь бывает, хотя бы,
чтобы пользоваться единственной в
городе училищной библиотекой, известный
в свое время и незаслуженно
призабытый сейчас сибирский писатель
Наумов, живущий в Кузнецке в
«мягкой ссылке», как присяжный
заседатель по крестьянским делам.
Он, конечно, тоже нередко бывает
в окружном суде и казначействе.
Нам известно, что он хорошо
знал исправника Ивана Мироновича Катанаева,
подпись которого мы находим
на «Обыске брачном № 17»
в качестве «поручителя по
невесте», поскольку семейство
Катанаева «призрело» одинокую
Исаеву в ее черные дни.
Мы знаем, что в рассказах
Наумова Катанаев мелькает как зловещая
фигура чиновного лихоимца, а
в «Дядюшкином сне» Достоевского
находим в Марии Александровне
и в ее супруге отраженные
без добра воспоминания об исправничьем
семействе и об его участии
в кузнецкой коллизии писателя…
Это
здание несомненно посещал другой
опальный сочинитель, Берви–Флеровский,
тоже пребывавший в Кузнецке,
равно и литератор Л.П. Блюммер.
Не
мог не быть знаком с Федором
Булгаковым и Достоевский. Училище
– это культурный центр маленького
Кузнецка, в котором в середине
прошлого века было едва лишь
три тысячи жителей. Естественно,
что «лучшие умы» города
встречаются на этом крохотном
административном пятачке, где стоят
дома местной интеллигенции и
местного чиновничьего круга. Но
не только предполагаемое знакомство
с Федором Булгаковым могло привести
в это здание Достоевского и
не только потому, что мог
в нем Достоевский бывать, относим
мы это старое здание к
своеобразному, запечатленному в камне
литературному наследию, связанному
с пребыванием Достоевского в
Кузнецке. Ведь именно здесь,
в уездном училище жил учитель
Николай Борисович Вергунов.
Им
мог нарочито интересоваться Достоевский,
мог наводить о нем справки
у смотрителя Федора Булгакова.
Ведь
центральный Кузнецкий пятачок бурлит
– таков накал страстей, клубящихся
вокруг участников Кузнецкой коллизии…
В
маленьком деревянном доме по
ул. Достоевского № 40, здесь, на
этом пятачке бывшей Соборной
площади, рождались образы будущих
персонажей великого писателя. Где
же должна быть их обитель,
может быть, в историко–литературном
музее?
Правомочен
ли разговор об историко–литературном
музее? Но ведь мы знаем,
что с Кузнецком связано множество
имен известных русских и советских
мыслителей, литераторов, писателей,
– либо уроженцев Кузнецкого края,
либо побывавших в нем и
описавших свое пребывание и
свои наблюдения, либо запечатлевших
в своих произведениях связанные
с нашим краем моменты. Многие
из них непосредственно связаны
с Кузнецком.
В
Кузбассе сохранилось немало памятных
мест, взятых сейчас под охрану
и связанные с этими именами!
Многие
ныне живущие советские писатели,
наши земляки, уже сейчас составляют
гордость нашего края; иных мы
с гордостью и горечью вспоминаем,
другим еще предстоит войти в
историю литературы – растет плеяда
молодых прозаиков и поэтов.
Пусть звучат в таком музее
чтения по Достоевскому и стихи
Федорова; раздумья Радищева, очерки
Наумова и стихи Киселева, театральные
постановки, вечера, концерты. Пусть
станет этот «Литературный дом»
одним из культурных очагов Кузбасса
– мы ведь условились помечать, – а
специальный туристский маршрут пусть
проведет нас «По следам
Достоевского» или «Вокруг
старого училища», или по
«Литературной карте Кузнецка».
А
что же дом по улице Достоевского
№ 40? Пусть обитают в нем
законные хозяева, Федор Михайлович
и Мария Дмитриевна Достоевские.
Пусть встречают они посетителей
музея–квартиры, в которой продумана
будет каждая мелочь, где забытая
на стуле шаль, раскрытая книга
на столе, внезапно прерванное
рукоделие, оставленное на диване
на одно мгновение, затянувшееся
на 125 лет, – оживят для нас
Кузнецкие дни Достоевского…
Пусть
в этом доме обитают Настасья
Филипповна и ее смятенные спутники
князь Мышкин и Парфен Рогожин…
Пусть
свидетельствует о ретроспективном
сожалении Достоевского так противоречиво
выведенный им «униженный и
оскорбленный» Мармеладов, – единственный
след, оставленный в человеческой
памяти несчастливым чиновником по
корчемной части Александром Ивановичем
Исаевым, реальное изображение которого
не сохранилось.
Пусть
вновь переживет здесь горькие
свои часы Катерина Ивановна,
хоронившая мужа на людские подаяния…
Итак
– помечтаем! Музей персонажей Достоевского…
Комплекс «По следам Достоевского»…
Историко–литературный музей – «Литературная
карта Кузбасса», в центре
которой – Достоевский, великий сочинитель
и гордость русской национальной
культуры…
|
