|
В
Новокузнецке по сей день бытует
робкая версия: будто в Кузнецкой
крепости отбывал часть срока
Федор Михайлович Достоевский. Это
не более чем легенда, но
она говорит о том, какое
значение обрела со временем
коллизия, приведшая Достоевского в
Кузнецк. Именно – со временем. Ибо,
когда в 1856–1857 гг. он три
раза приезжал сюда, чтобы повидаться,
а потом обвенчаться с проживавшей
там Марией Дмитриевной Исаевой,
для кузнечан той поры это
не было столь уж масштабным
событием. Да и Достоевский был
тогда еще отнюдь не тот
Достоевский, орбита которого сулила
причастность к мировому значению…
Только что снявший солдатскую шинель
ссыльный, – не ахти какая фигура,
даже если ходят о нем
смутные слухи, будто в прошлом
был он не чужд сочинительства.
Разве что романтическая связь с
М.Д. Исаевой недолго пленяла воображение
немногих обитателей провинциального
городка…
А
тем не менее имя опального
сочинителя в Кузнецке прижилось.
Оно передавалось из уст в
уста теми, кто уже не
помнил, или вовсе понаслышке
знал, что Достоевский пережил
в Кузнецке какую–то весьма знаменательную
пору. Но куда как знаменательно
было бы пребывание в Кузнецкой
крепости, тем более, – она
вот она, рядом, – и тогда ясно
было, что именно пережито Достоевским
в Кузнецке. Там самовозродилась
легенда. Она обрела плоть т
даже нашла документальные подтверждения.
В марте 1918 года первый съезд
крестьянских депутатов Кузнецкого
уезда в ряде важнейших мер
по народному образованию принял
решение «Об увековечивании памяти
писателя Ф. Достоевского, отбывшего
ссылку в Кузнецке». На
съезде единогласно решено на
средства Советов и добровольные
пожертвования приобрести дом, где
жил Достоевский, организовать в
нем музей и библиотеку–читальню».
Что до острога – то в крепостной
камере, где, по легенде, томился
великий писатель, предполагалось устроить
читальню, равно в городе надлежало
воздвигнуть ему памятник.
В
Кузнецкой крепости Достоевский никогда
не был, и не тем запечатлелся
заштатный сибирский городок в
цепкой памяти писателя. В Кузнецке
Достоевский был счастлив. И
здесь же познал такие глубинные
отчаяния, что на долгие годы
вперед отразились они в его
творчестве.
А
тем не менее еще в 1932г.,
когда герои романа Ильи Эренбурга
«День второй» случайно
заворачивали на ул. Достоевского,
люди, которые на ней проживали,
словно не знали, как эта
улица называется. Хотя она,
ранее Полицейская, имя Достоевского
получила еще в 1901 г. Многие
так мало о Достоевском знали,
что когда иностранные специалисты
Кузнецкстроя искали его дом,
старожилы переспрашивали: «Это
инженер со стройки?» И
спецы бродили от дома к
дому, а кузнецкие мальчишки
бежали впереди и кричали: «Иностранцы
какого–то писателя спрашивают!»
И упор в таком сообщении
приходился на долю иностранцев,
а не писателя. А в то
время в доме еще жил старичок,
который лично знал Достоевского.
В домике обитали малолетние
внуки бывшего хозяина, ссыльного
Дмитриева-Соловьева, знакомого с Достоевским
по Омску. Внуки Достоевского
наслышаны были смутно и интереса
к нему не питали. А в
доме – «казалось ничего не изменилось
за 70 лет, те же лапчатые
кресла, те же фикусы и
фуксии. На стене висели старые
картины, изображавшие крестьянскую
свадьбу и охоту на волков»,
– бесценные сведения для нынешнего
Новокузнецкого музея Достоевского
приводит Илья Эренбург. Но в
ту пору – не будь немцев, кто
бы подумал, что эта улица
чем–нибудь примечательна? Люди шли
на базар, там поблизости была
лавка, где продавали вино, и
фотограф. Это было время гигантской
стройки, – Достоевский же недостаточно
отошел в перспективу. Он был
почти современник, и в счет
принимался еще как равный. Кроме
того – «Гигантсталь» от дома
Достоевского отделяли всего несколько
километров и мост. И еще
пропасть, которая пролегла между
двумя принципиально разными эпохами.
Так «Кузнецкий праздник»
Федора Достоевского, сперва из–за
недостаточной, потом – из-за несовместимости
со «стройки шагами саженьими»
оказался не в фокусе внимания.
Достоевский
никогда не жил в маленьком
деревянном доме по ул. Достоевского
№40, но этот дом помнит
недолгий праздник будущего великого
писателя, о чем много позже
расскажут очевидцы.
Пройдем
же и мы тропою памяти
по старой улице, по которой
спешил некогда Достоевский к
своей избраннице. Здесь не было
разве что электрических столбов,
а в остальном же, пожалуй,
не так уж и изменилась
эта тихая улица. Наверное, некоторые
из ее домов вполне могут
помнить Достоевского. Может, в
каком–то из них и жил
тот сапожник–оригинал, который мешал
Достоевскому своим стуком, но
отказался от компенсации, предложенной
«за тишину», потому что
скучал без работы… Может, из
этих окон выглядывали тайком
из–за опущенных занавесок местные
обыватели, следя за Достоевским,
который отправлялся на охоту,
а вслед за ним семенила черная
вислоухая собака…
*
* *
Мы
подошли к нынешнему дому Достоевского,
в котором теперь – музей его
памяти. Но забудем о таблице,
оповещающей, что здесь музей.
Представим себе, что это по–прежнему
жилой дом, заглянем в уютный
дворик, где еще недавно цвели
густые кусты сирени, подойдем
к крыльцу, на которое, возможно,
выбегала Мария Дмитриевна навстречу
семипалатинскому гостю…
Постоим
мгновение около этого старого
дома, забудем опять–таки о новой
тесовой обшивке, под которой
бревна, кажется, окаменели за
те полтора–два века, что дом
здесь стоит, и за занавесками
окон нам померещатся лица участников
Кузнецкой коллизии…
…В
1977 году я побывала в Новокузнецком
краеведческом музее. «У Ф.М.
и М.Д. Достоевских», в их более
чем скромном уголке. Нельзя
было не побывать у Достоевских
в Кузнецке – именно здесь то
единственное место, где они
так недолго составляли не только
признанную, но и счастливую
семью.
Ибо
потом… но что забегать вперед!
С
фотографии, представленной в экспозиции,
глядел человек в мундире. Скуластый,
с жестоким лицом. Взгляд до
того настойчив, что кажется
пронзительным. Федор Достоевский.
Тот, что пишет о себе:
«Я – человек маленький», и
заявляет: «Мое имя стоит
миллиона!» Вот это – с фотографией
согласуется вполне, недаром же
современники вспоминают – «он крепко
верил в себя». На другой
фотографии – женщина, с высоким ясным
лбом, с глазами, глядящими пристально
и настороженно. Что–то сумрачное,
тревожное в чертах. Это Мария
Дмитриевна Исаева, урожденная Констант,
в каком–то колене француженка
по отцу. «Довольно красивая
блондинка среднего роста, очень
худощавая, натура страстная и
экзальтированная, зловещий румянец
играл на ее бледном лице;
и несколько лет спустя чахотка
унесла ее в могилу». Такой
вспоминает Исаеву друг Достоевского
А.Е. Врангель.
Тут
же, в экспозиции музея, – фотография
ныне срубленной лиственницы, которая
не раз была свидетельницей прогулок
счастливой четы. Она росла в
Кузнецке два века. Градостроители
и годы щадили ее. Осенью
1979 года ее ветви помешали
стреле башенного крана. Лиственницу
срубили. Так из истории Кузнецка
была вычеркнута одна из живых
участниц «кузнецкого праздника»
сочинителя Достоевского.
И
еще была в экспозиции фотография
Одигитриевской церкви. Именно здесь
обвенчались Федор Михайлович Достоевский
и Мария Дмитриевна Исаева. Венчанию
их в тот, 1977 год был
юбилей – 120 лет.
Не
столь долог и вовсе не
счастлив был этот брак, – так
надо ли особо отмечать это событие?
– усомнялись скептики. Однако, если
бы спросить самого Достоевского,
он, очевидно, сказал бы, что
это одна из самых примечательных
дат в его памяти. Ибо
6 февраля 1857 года не просто
венчание состоялось в Одигитриевской
церкви (она была сожжена в
1919 году), а узел завязался,
да такой, что захватил чуть
ли не всю жизнь и все
творчество Федора Михайловича.
Попытаемся
заглянуть на 100 лет назад.
Как
любой роман, тот, что разыгрался
(а он именно «разыгрался»,
как разыгрывается буря или ураган)
между Достоевским и Исаевой,
имел сочинителя, фабулу и вполне
определенное место каждого из
героев в ней. И как любой
роман, – этот тоже получил закрепленный
временем «штамп восприятия».
Сочинитель…–
К «грозным и счастливым кузнецким
дням» Достоевский и Исаева
стремились более двух лет. Не
общей дорогой, а как бы
двумя параллельно идущими. Как
будто необыкновенная судьба этих
людей предопределила им только
коротенький отрезок общей дороги
– кузнецкий отрезок. Все до того
– центростремительное тяготение к нему,
все после него – центробежное отталкивание
личностей сильных, самобытных, а
потому несовместимых.
Возможно,
«грозное чувство» к Исаевой
(великий писатель так и называл
свое тогдашнее состояние), испытывал
не только Достоевский–человек, сколь
Достоевский–сочинитель, и все время,
до самых «кузнецких дней»,
он, скорее, «дописывал»
свое чувство и «достраивал»
действо своего романа тогда
как Исаева оставалась не выдуманной,
а реальной его героиней.
Стою
в одной из комнат Кузнецкого
домика, где сейчас музей им.
Достоевского. Передо мной вновь фотографии
героев Кузнецкой коллизии. Гляжу на
них и думаю – может быть, Достоевский,
будущий душеспаситель униженных и
оскорбленных, не проникся бы
«грозным чувством», не
будь Исаева настолько обделена
судьбой, что сама причастность
ее к «светскому обществу»
провинциальных Семипалатинска и Кузнецка
казалась непристойной. Она будоражила
покой обывателей и твердую веру
в незыблемость чиновничьего быта.
Может
быть, Достоевский не обогатился
бы отпечатком, который отложил
ороткий кузнецкий период на
всю его жизнь, будь супруг
этой женщины, Александр иванович
Исаев, не просто «неисправимый
алкоголик с самыми грубыми инстинктами
и проявлениями во время своей
невменяемости». Но он был
также «человек достаточно образованный,
ставший к Достоевскому в
приятельские отношения и гостеприимно
принимавший его в своем доме».
(П.П. Семенов–Тяньшанский). К тому
же Исаев был доверчив, и
Достоевского смущал именно доверием,
– этим сильнейшим оружием слабых и
униженных.
…и
героиня. – Уроженка Астрахани Мария
Дмитриевна, дочь директора гимназии
(впоследствии начальника карантина),
сама успешно окончившая курс
обучения в гимназии (тоже редкость
по тем временам для женщины
среднего круга), выходит замуж
за чиновника Исаева и тем
самым связывает свою судьбу
с человеком, который неотвратимо
тянет ее ко дну. Из родительского
дома она следует за ним
в Семипалатинск, а затем в
Кузнецк, по сравнению с которым
даже Семипалатинск (Достоевский называет
его «Семипроклятинск») – большая
столица. Весь облик Исаевой
и весь строй ее поступков
попадали в диссонанс с дремотной
жизнью «общества» – чиновников,
офицеров и их жен, провинциальных
«львиц». А ей с
ними – жить. В Семипалатинске, а
еще пуще, в Кузнецке, по
мере падения супруга, Мария
Дмитриевна – изгой. В семипалатинских
гостиных злобно шипят: «Связалась
с ссыльным солдатом», – это
о Достоевском.
А
в Кузнецке? Надо представить
себе этот крохотный домик, в
маленьком заштатном городке, и
в нем – Исаеву…
Фабула.
– На последнем рубеже падения А.И.
Исаева удается пристроить в Кузнецк
«служащим по корчемной части»
(в семипалатинско–мордасовских салонах
злобно хихикают: вот уж, поистине,
впору назначение!). Май 1855
года. Отъезд. Проводы перекладной
телеги, в которой мертвым грузом
лежит пьяный муж. Вслед отъезжающим
долго глядели двое. Солдат Достоевский
– в будущем звезда российской литературы,
и молодой прокурор Врангель
– в будущем известный русский путешественник
и дипломат, который много позже
писал об их прощании: «Отчаяние
Достоевского было беспредельным, он
ходил, как помешанный, при мысли
о разлуке с Марией Дмитриевной,
ему казалось, что все для
него в жизни пропало… сцену
разлуки я никогда не забуду.
Достоевский рыдал навзрыд, как
ребенок».
Кузнецк.
Напряженное одиночество. Окончательное
падение «чиновника по корчемной
части». Вперемежку – бурные и
жалостные периоды раскаяния. Недоброжелательное
любопытство чиновничьего «света»
(Кузнецк и Семипалатинск – один регион,
и мордасовские нравы – гибрид виденного
в Семипалатинске и Кузнецке).
Сочувствие соседей вызывает только
Паша Исаев, озорник–подросток, «безотцовщина».
Пуще всего гнетет «благородная»
бедность, которую нужно скрывать
как дурную болезнь. Переписка
с Семипалатинском идет оживленно.
Изредка, в ответ на мольбы
Достоевского, короткие записки. И
вот уже мчатся в Змеиногорсак,
– это на полпути между Семипалатинском
и Кузнецком, – на назначенную встречу
друзья, Достоевский и Врангель.
И, как назло, все время
что–нибудь случается. То с мужем,
то с сыном, и встреча
срывается, и неимоверных усилий
стоит найти оказию и переслать
срочно записку, что–де встречи
не будет. Но вот из Кузнецка
в Семипалатинск отправлено письмо.
Исаева свободна. Исаева бедствует.
Исаевой не на что похоронить
мужа. Кто–то из сердобольных
кузнечан со «светского»
пятачка меж казначейством, уездным
училищем и собором посылает
живущей поблизости Исаевой три
рубля через посыльного – не из
кулака же в кулак давать
деньги такой образованной женщине.
И она эти три рубля берет
потому что: «Нужда руку
толкала принять подаяние».
Первая
интермедия, ведущая в сегодня.
– Я стою в этом маленьком
домике и думаю: Исаева еще
не знает, что в эту минуту
не просто милостыню взяла, а
вписала одну из впечатляющих
страниц в будущий роман «Преступление
и наказание», где точно
так и точно в тех же
обстоятельствах поступит Катерина
Ивановна Мармеладова, и точно
так же будет сетовать: если
бы не бедность, разве такие
бы похороны устроила она мужу…
И
не знает она, что не сохранится
в Кузнецке холмик, под которым
упокоился чиновник Исаев, умерший
4 августа 1855 года. И как будто
уже не решить сейчас – какая
была на холмике плита. Она
хранила, возможно, надпись, задуманную
Достоевским на смерть «бедного
Иова», – так называл себя сам
Исаев.
Возможно?
Но вот публикация «Ф.М.
Достоевский в Кузнецке», увидевшая
свет в 1904 году в Томске
в «Литературном приложении»
к газете «Сибирская жизнь».
Автор, кузнечанин Валентин Федорович
Булгаков, последний секретарь Л.Н.
Толстого, до конца своих дней
проживавший в Ясной Поляне.
Будучи студентом в Томске, он
часто наезжал в родной город
и беседовал со старожилами,
очевидцами кузнецких дней Достоевского
и его венчания с М.Д.
Исаевой. Публикация юного Булгакова
не нашла широкой гласности, и
даже автор, по его же
словам, – «вовсе о ней забыл».
Однако, посетив родные места
в 1958 году, патриот своего
города и своего края, Булгаков
побывал в домике Достоевского
и вспомнил о своей ранней
публикации. Фотокопию с нее
он подарил другу детства и
коллеге по Томскому университету,
тоже старожилу Кузнецка, Константину
Александровичу Воронину, сотруднику
Новокузнецкого краеведческого музея.
Читаем:
«Перед самым отъездом в
1857 году на могилу Исаева,
где стоял лишь деревянный крест,
была положена чугунная плита,
изготовленная по распоряжению М.Д.
(а ведь плита отливается не
за день–два, ее должны были
заказать с большим запасом времени,
и не для этого ли сооружения
были взяты в отчаянии у
Врангеля 50 рублей! – «Я вам
отдам непременно, но не скоро!»
– М.К.) Я был на местном кладбище,
отыскал могилу и прочел эпитафию.
Мне кажется, едва ли Федор
Михайлович и его жена предпринимали
что–нибудь тогда, не посоветовавшись
предварительно, а если так,
то мы имеем основание предполагать,
что Федор Михайлович участвовал
в составлении этой эпитафии».
А
эпитафия гласила: «Аз есмь
воскресение и живот, веруй в
мя имать живот вечный».
Но разве выбор эпитафии не
предопределял уже тогда роль,
которую Достоевский отводил Исаеву
в своем будущем творчестве?
Ведь эпитафия эта – слово к
«бедному Иову», сидящему
на пепелище, покорному, не ропщущему,
– которому за муки воздастся сторицей
в мифическом загробном мире.
Не мог Достоевский в ту
пору подобрать для Исаева иных
слов – ведь и он сам участвовал
в обездоленности Исаева и, очевидно,
испытывал необходимость облегчить
совесть, суля покойному будущее
бессмертие. И тогда – утрата надгробной
плиты А.И. Исаева разве не равноценная
утрате блокнотной записи писателя
или этюду художника? Но снесено
старое кузнецкое кладбище, и
из истории города Кузнецка исчез
единственный след скромного чиновника,
который был знаменателен дважды.
Именно он послужил прототипом
для Мармеладова, одного из самых
известных героев Достоевского, и
тем самым вошел в мировую
литературу, потому что драма
этого «униженного и оскорбленного»
не могла не поразить Достоевского–сочинителя
своей типичностью – «Если были
в нем недостатки, наполовину
виновата в том его черная
судьба. Желал бы я видеть,
у кого бы хватило терпения
при таких неудачах» (из
письма к Врангелю). Притом, чиновник
Исаев, вооруженный всего лишь
своей незащищенностью, сумел наметить
для Достоевского первый виток
«кузнецкого узла». В течение
почти двух лет «маленький
человек» смущает защитника «униженных
и оскорбленных», оказавшегося
перед ним в весьма двойственном
положении. «Вы его мало
знали. Боюсь, не виноват ли
я пред ним, что, подчас,
в желчную минуту, передавал
вам, и, может быть, с
излишним увлечением, одни только
дурные его стороны. Он умер
в нестерпимых страданиях, но
прекрасно…» (из этого же
письма к Врангелю).
Порожденная
этой ситуацией раздвоенность могла
стать для восприимчивого Достоевского
стереотипом на всю жизнь. И
кто знает, когда написаны были
страницы о Мармеладове, – и не
только! – не приносил ли Достоевский–сочинитель
«повинную» памяти Исаева,
обиженного Достоевским–человеком…
Примечание
к фабуле. – Ушел из жизни незадачливый
чиновник, Мария Дмитриевна Исаева
свободна, и фабула ее романа
вышла, кажется, на прямой путь.
Но нет. Достоевский на ней
жениться не может – сам беден,
унижен, бесправен.
И
вот находится в Кузнецке «добрый
человек», приятель покойного
Исаева, учитель рисования, Николай
Борисович Вергунов, уроженец Томска,
двадцати четырех лет отроду,
и сам не так давно переведенный
в Кузнецкое уездное училище
(здание которого поминалось выше).
Готов жениться. И Исаева всерьез
о таком браке подумывает. Почему
бы?
Она
пишет Достоевскому и спрашивает
совета: «А что, если человек
пожилой, обеспеченный…» Она
пишет неправду. Ей от Достоевского
нужна индульгенция, чтобы он
разорвал невидимую цепь, неотвратимо
влекущую к грозным и счастливым
кузнецким дням. Почему бы?
Достоевский
примчал в Кузнецк. Рискнул.
Имел дела по службе в
Барнауле, а уже отсюда–то… И
вот, в этом маленьком доме,
где я только что вновь
побывала, состоялась встреча, все
более затягивающая узел. Что
такое – Вергунов? Достоевский устанавливает
с ним чуть не дружеские
отношения. – Вергунов рыдает у него
на плече! – вполне «по–достоевскому»…
Исаева
же таит свои соображения. Кузнецк,
в отличие от Семипалатинска,
даже как будто «пригрел»
ее. Кузнечане, хоть и любопытны,
но более мягки нравом. Это
только поначалу, пока еще человек
не прижился, к нему относятся
с настороженностью. У Марии
Дмитриевны появились близкие друзья,
семья окружного исправника. Иван
Миронович и Анна Николаевна
Катанаевы, и теперь ей уже
не так одиноко. И, похоже,
она вовсе не торопится замуж.
Даже за Достоевского. И именно
за него. Почему бы?
Странно,
но о браке не говорит
и Достоевский! Напротив, совершенно
«по–достоевскому» он хлопочет
о предоставлении учителю Вергунову
более выгодного места. Александр
Егорович Врангель собирается в
Омск – вот случай, чтобы обратиться
к всесильному генерал–губернатору
Гасфорту («Хвалите Вергунова,
на чем свет стоит»), хотя
Достоевский знает, что у образованного,
либерального Врангеля с автором
«новой религии для туземцев»
Гасфортом, так прямо и заявлявшим:
«Здесь я – царь!», имеется
счет давний и трудный. Что
это? Отказ от Исаевой? Снисходительность
и даже расположение к удачливому
сопернику? Но–так ли?
Отправлено
в Кузнецк некое «общее»
письмо, адресованное вместе Исаевой
и Вергунову. В нем изложены
все сомнения, возникшие после
того, как в Кузнецке состоялась
встреча с соперником, о чем
сообщается другу Врангелю: «будь
он хоть разыдеальный юноша,
но он все–таки не крепкий
человек. А он не только
не идеальный, но… Я представил
все, что может произойти от
неравного брака… А он истинно
по–кузнецки и глупо принял себя
за личность, и за оскорбление
– дружескую, братскую просьбу мою
(ибо он сам просил у меня
и дружбы, и братства), подумать
о том, чего он добивается,
не сгубит ли он женщину
для своего счастья, ибо ему
24, а ей 29, у него
нет денег, определенного в будущности
– и вечный Кузнецк».
И
в хлопотах Достоевского о сопернике
нет никакой непоследовательности –
без такого зигзага фабулы роман
«по–достоевскому» просто не
получился бы. Раз Достоевскому
на Исаевой жениться нельзя,
– производства в офицеры нет и
денег тоже, – значит, Исаевой ничего
не остается, как выйти за
Вергунова, а Достоевскому – спасти
Исаеву через помощь, оказанную
Вергунову. («Она не должна
страдать. Если уж выйдет за
него, то пусть хоть бы
деньги были. А для того
ему надо место, перетащить его
куда–нибудь…»). Достоевского лихорадит!
Но это только на первый
взгляд. На самом деле – это
предельная ситуация, когда всем
уже не до приличий, потому
что речь идет о спасении
человека. А по сравнению с
этим, что такое условности?
Вполне логично. Но как похоже
на «страницу из Достоевского»!
Вот
мы говорим иной раз: «особый
мир Достоевского». А был
ли этот мир «особым»?
Может, все иначе – в предельных
условиях, и логика ведь особая,
хотя и очень строгая, как
в пассаже с устройством Вергунова
на выгодную должность…
Я
стою в маленьком Кузнецком доме,
и мне кажется, что стены
его хранят смятения Марии Дмитриевны.
Может, именно от особой логики
отчаянья, ее колебания в ту
пору – а совместимы ли окажутся они
с Достоевским в обыденных, «не
предельных», условиях? И это
после двух лет стремления друг
к другу и железной настойчивости
Федора Михайловича в достижении
этого дня? «Отказаться мне
от нее (Исаевой) невозможно
никак, ни в каком случае.
Любовь в мои лета (ему
36) не блажь, она продолжается
2 года, слышите, 2 года, в 10
месяцев разлуки она не только
не ослабела, но дошла до
нелепости», – это голос Достоевского.
Что сказала бы Исаева? Возможно,
– что она чересчур родственна по
силе духа с Достоевским, и
именно потому брака с ним
опасалась. Парадокс? Но это
тоже – на первый взгляд.
Ибо,
какое же духовное родство, и
у кого могло оно быть
с личностью столь необыкновенной,
как Достоевский?
Не
странно ли, но он был
влюбчив. Не как мужчина, а
как художник, влюбчив в яркие
и сильные характеры. У него
был бурный роман с Апполинарией
Прокопьевной Сусловой, женщиной «инфернальной»
в представлении современных ей
обывателей. И Суслова отказала
Достоевскому. У него был роман
с Анной Васильевной Корвин–Круковской
(впоследствии Жаклар), одной из
будущих героинь Парижской Коммуны,
– и она отказала ему. Почему?
Как известно из ее же
признаний, именно потому, что
быть родственной по духу с
Достоевским, значило поступиться всем,
что такое родство составляло,
– силой духа, собственными интересами,
увлечениями, одаренностью, – «раствориться»
в Достоевском. В сокрушительном
его таланте. В ослепляющей его
личности, которая под обманчивой
простотой была похожа на коварную
воронку, втягивающую в себя
любого, кто только с ней
соприкасался.
Согласилась
на брак мгновенно и без
смятения двадцатилетняя Анна Григорьевна
Сниткина, будущая вторая жена
писателя, прожившая с ним 14
лет, до конца его жизни. Сорокачетырехлетний
Достоевский называет ее «помощницей
и утешительницей» и считает
«человеком нужным и необходимым»,
а многие современники, без особого
добра, – «конторой по изданию
сочинений Достоевского»; Анна
Григорьевна, которая, как истое
дитя благополучной среды, всегда
исправно подводила баланс дебет–кредит
и признавалась, что вышла замуж
за Достоевского «по головной,
идеальной любви»; Анна Григорьевна,
которая в своих воспоминаниях
рассказывает, – правдиво и мило рассказывает!
– лишь наиболее гладкую часть правды
о Достоевском–памятнике, замалчивая
многие эпизоды из жизни Достоевского–человека.
Ведь мемуары – это для истории.
А он, – человек, – сетует на себя:
«везде–то и во сем я
до последнего предела дохожу,
всю жизнь за черту переходил»…
И
вовсе по–другому согласилась на
брак с Достоевским Исаева. Она
– отважилась. Ничуть не заблуждаясь
в значимости сделанного шага,
и после нескольких колебаний!
Вторая
интермедия, ведущая в сегодня.
– В феврале, дня шестого, 1857
года, поставлены, наконец, под «Обыском
брачным № 17» подписи поручителей,
которые не подозревают, конечно,
что в этот миг переступили
черту, отделяющую небытие, уготованное
каждому, от истории, в которую
отнюдь не всякий получает доступ.
Они, жители Кузнецка, горстка
друзей Исаевой, – этот доступ получили,
оказавшись волей случая, на
одной жизненной странице с Исаевой
и Достоевским. И не подозревают
они, что этот документ, единственное
вещественное свидетельство причастности
Кузнецка к жизни великого писателя,
окажется переданным Семипалатинскому
дому–музею, так, словно «грозное
чувство» писателя и вовсе
к Кузнецку касательства не имело…
Этот единственный экземпляр выписки
из брачного акта, увенчавшего
почти трехлетний период смятений
Достоевского, представлен в Новокузнецке
лишь скромной фотокопией, хотя
значимость этого документа для
творческой биографии Достоевского
вообще и для истории Кузнецка,
в частности, не требует доказательств.
Есть
и еще одна косвенная утрата,
которую открыла пред нами булгаковская
статья: «Посещал Достоевский
часто венчавшего его священника,
о. Евгения Тюменцева, которому после
прислал в подарок свою автобиографию».
Со свидетелем этого Булгаков
виделся в 1904 году. Вот как
недавно еще были живы самые
непосредственные участники «Кузнецкого
праздника», знавшие где хранилась
автобиография Достоевского, подаренная
Тюменцеву «после»! Может
быть, после смерти Исаевой?
И тогда подобная автобиография,
– может быть, исповедь, которой Достоевский
считал себя обязанным человеку,
так тесно связанному с памятью
Исаевой? Разве такая автобиография,
подаренная «после» – не та
же повинная перед уже несуществующей,
возможно, женщиной, жизнь которой
Достоевский отнюдь не скрасил?
Место
в памяти. – Почему и правомерно
ли мы уделяем такое место
Исаевой не только в жизни,
но и творчестве Достоевского,
а, соответственно, отстаиваем «место
в памяти» для Кузнецка,
– прибежища «грозного чувства»,
где завязался один из важнейших
в биографии Достоевского! – кузнецкий
узел.
Исаева
не была «тихим ангелом»,
подобно Анне Григорьевне, которая
«свою личность ценила, поскольку
она отражала личность мужа и
поскольку она была женой Достоевского»
(были и такие о ней отзывы
современников!).
Исаева
не была «инфернальницей»,
подобно Апполлинарии Сусловой.
И
не была она «шестидесятницей»
и героиней, как Анна Корвин–Круковская.
Так
какова же была Исаева?
А
была она, наверное, из истинно
родного для Достоевского мира,
что «за чертой», – нимало
не думая о правах женщин,
гарантированных эмансипацией, она
осмелилась – не в Петербурге, не
в Москве, не в Париже!
– распорядиться своей жизнью по собственному
усмотрению, находясь в фокусе
провинциального внимания, которое
посильнее самой мощной увеличительной
линзы. Отношения с Исаевой и
требовали как раз постоянного,
привычного и даже необходимого
для Достоевского «предела».
Исаева была созвучна Достоевскому
по силе духа и потому
не могла раствориться в нем.
Не стала она и коллегой,
подобно Анне Григорьевне, и
беспощадный талант Достоевского отринул
ее, а современники «грозного
чувства», равно как и
отдаленные потомки, допустили непростительную
слепоту, – незамеченной осталась «исподвольная»
причастность Исаевой едва ли
не ко всей будущей жизни
Достоевского. А между тем, это
с ней Достоевский познал тот
рубеж, за которым человек отбрасывает
шелуху рисовки – не до того
ему! – и обнажает в предельных,
необычных условиях все подспудное,
им и мобилизованное. Это с
ней Достоевский узнал бесценную
горечь обнажения человеческой души
– может быть, отсюда, во всем
его творчестве, невыносимо незащищенные,
словно «подсмотренные», глубины.
Исаева
встретила Достоевского не в
дни величия, и не оно
влекло ее к нему. Врангель,
верный летописец этого романа,
сообщает, что «она в Федоре
Михайловиче приняла горячее участие,
приласкала его, но не думаю,
чтобы глубоко оценила: скорее,
пожалела несчастного, забитого судьбой,
человека. Возможно, что даже
привязалась к нему, но влюблена
в него ничуть не была.
Она знала, что у него
падучая болезнь, что у него
нужда в средствах крайняя, да
и человек он «без будущего»,
говорила она. Федор Михайлович
чувство жалости и сострадания
принял за взаимную любовь и
влюбился в нее со всем
пылом молодости».
Незаурядность
избранниц Достоевского была во
многом взращена, питаема и приумножена
теми интеллектуальными сокровищами,
которые были им доступны и
из которых они черпали всю
жизнь. Насколько труднее было
Исаевой не только быть, но
и оставаться незаурядной в ее
обстоятельствах! Она живала в
больших и просвещенных городах,
она не вращалась в среде
лучших умов своего времени,
она не посещала музеев, выставок
и библиотек. Она довольствовалась
скудным запасом впечатлений, которые
могла почерпнуть в самой глубинной
провинциальной среде, где «самообразование»
– своеобразный подвиг. Очевидно, значительность
ее характера и богатство духа
были врожденными, и потому общение
с ней так влекло окружающих…
Иной
раз думаю, Достоевский по–особому,
через край, принадлежал России,
именно в сибирские дни, прошедшие
под знаком Исаевой. Именно здесь
постигнут был русский характер,
в русских обстоятельствах, возможных
единственно в чиновничьей России
середины XIX века. Вспомним,
«Нравы села Степанчикова»
прошли почти незамеченными в
Петербурге. Не оттого ли, что
и эта повесть, равно и
«Дядюшкин сон», как бы
сколок впечатлений, полученных в
обнаженнейшем варианте истинно русской
провинции? Очевидно, эти два
произведения могли нравиться или
возмущать, но понятны и не
обойдены вниманием могли быть
именно там, где почерпнута для
них канва, – в сибирской провинции.
Где, хорошие или дурные, характеры
сохраняли самобытность, разжиженную
и разбавленную, по мере приближения
к Москве или Петербургу. И
не случайно, наверное, трезвым
оком оценив положение, «европеизированная»
Анна Григорьевна начинает свое
сращивание с Достоевским с того,
что на 4 года увозит его
за границу, как будто разрывая
пуповину, что связывала нутро
сочинителя с щемящей русскостью
провинциальных, комических и трагических,
коллизий, и считает, что тем
самым перечеркивает последние следы
Исаевой…
Штамп
восприятия. – Бывают люди, судьба
которых предопределена не только
н короткую человеческую жизнь,
но и на долгий срок будущей
памяти. Я стою в маленьком
доме, где жила Исаева, женщина
драматической судьбы, и представляю
себе, что вот собрались здесь
те, кто знали ее, или
хотя бы пристрастно к ней
присматривались, – любопытный получился
бы у них диалог.
Мордасовские
«львицы»: «Решительно
не может быть, как все,
возомнила из себя ученую женщину».
|
