|
ПРИЛОЖЕНИЯ
По традиции, которой авторы настоящей книги не изменяют уже
доброе десятилетие, большинство их исследований историко-краеведческого
характера завершаются приложениями, в коих публикуются доселе мало известные
рукописи и иные источники, касающиеся Кузбасса. В свое время нами были
подготовлены к печати и опубликованы рукописи Вениамина Булгакова, Ивана
Конюхова, Владимира Шемелева, Григория Ярового, Петра Князева, Дмитрия
Поникаровского, републикованы работы Леонида Блюммера, Валентина Булгакова,
Семена Франкфурта. В настоящем выпуске серии «Документальное наследие Кузнецкого
края» мы решили дать вторую жизнь тем сочинениям наших современников,
кузбассовцев, которые по разным причинам не могут пока найти достаточных средств
на издание рукописей, — они ждут своего часа вот уже много лет. Между тем,
необходимость в таких публикациях уже давно назрела. К числу таковых мы относим
воспоминания наших земляков — бывшего сотрудника разведывательных органов А. Б.
Венедиктова (фамилия изменена) и пенсионерки Г. Н. Васильевой. Отдельные
фрагменты этих воспоминаний публиковались в газетах, но вызывали неоднозначную
реакцию читательской аудитории. А. Б. Венедиктову приходилось пользоваться
псевдонимом, а имя Г. Н. Васильевой при публикации отдельных отрывков вообще не
называлось, дабы не злить ветеранскую номенклатуру, которая с возмущением
реагировала на заявление автора, что в германском плену ей жилось ничуть не
хуже, чем в СССР, а во многом — куда лучше. Нетерпимость к иной точке зрения в
Кузбассе сегодня настолько явна, а содержание предлагаемых к публикации
воспоминаний столь правдиво и занимательно, что мы пошли бы против совести,
утаив от читателя с таким трудом пробивающиеся к нему весьма информативные, на
наш взгляд, мемуарные свидетельства, написанные хорошим литературным языком,
увлекательно и живо. В настоящем выпуске мы публикуем также очерк московского
поэта и публициста Лияна Яновича Контера, автора поэтических сборников «Рискую
оставить…», сына известного кузнецкстроевского руководителя Яна Адольфовича
Кантера. Этот очерк — своеобразное продолжение наших «кузнецкстроевских» книг и
документов, опубликованных в предыдущем выпуске серии «Документальное наследие
Кузнецкого края». В названном очерке отражено жизненное кредо автора, а его
видение прошлого и настоящего России во многом совпадает с нашим
собственным.
Завершаются приложения небольшим очерком-воспоминанием москвича
В. Г. Алексеева о кратковременной побывке в Кемерове в 1955 г. «Кемерово —
черный город. Город дымов» — писали мы в других наших книгах в ответ на слащавый
лозунг «С любовь к городу», повсеместно внедряемый в сознание горожан перед
юбилейными торжествами в 1998 году (праздновали 80-летие города с более чем
трехвековой историей!). И вот — свежий «взгляд со стороны». Пораженный черными,
зелеными и оранжевыми дымами «Азота», равно и особенностями кемеровского быта,
автор, подобно маркизу де Кюстину, описывает свои впечатления, из коих явствует,
что в этом городе и менталитете его жителей ничего не меняется не только через
15 лет после описываемого нами периода, но, пожалуй, мало чем отличается
духовный и бытовой климат, свойственный всей России от описанного примерно сто с
небольшим годами ранее французским путешественником, заметившим, что Сибирь —
это России в квадрате, к чему позволим себе добавить: «Сибирь в квадрате — это
Кузбасс».
А.Б. Венедиктов
РАССКАЗЫ СТАРОГО ЧЕКИСТА
Страница 1 из 2.
[
1 ] [ 2 ]
Это знакомство завязалось в доме отдыха в конце 70-х. Передо
мной сидел очень пожилой мужчина со знаком «Щит и меч» с надписью «XX V
лет ВЧК-ОГПУ-НКВД» на пиджаке, что говорило о
солидном стаже работы. Он любил неторопливо рассказывать о своей прошлой службе
в органах госбезопасности. Иногда оперировал специфическими терминами, уже
вышедшими из обихода, и мне приходилось переспрашивать и уточнять, и он
терпеливо объяснял непонятное.
Когда мы познакомились, он представился: Фуфайкин, и я про себя
отметил несоответствие фамилии облику былого «грозного» чекиста. Вот один из его
рассказов.
Почти «по-достоевскому»
Оперуполномоченный отдела НКВД по городу и железнодорожной
станции Барятин (название станции) младший сержант госбезопасности Николай
Фуфайкин сидел в своем кабинете за обшарпанным двухтумбовым столом и занимался
крайне важным для себя делом — удлинял собственную роспись. Фамилия Фуфайкин —
длинная, но он расписывался всего тремя буквами: «ФУФ» и роспись получалась
короткой и несолидной, а документов приходилось готовить множество, причем,
очень разного свойства… И везде под ними эта коротенькая ФУФ. А сам Фуфайкин был
небольшого росточка, чуваш. Раньше он очень гордился некоторым сходством с
наркомом НКВД Ежовым, которого чем-то напоминал. Но по новым временам при Л. П.
Берия такое сходство было ни к чему. И росточек и щуплость под новый эталон
никак не подходили.
Детство у Фуфайкина было трудное. Его, беспризорного, взяли в
детдом, где он и воспитывался. Теперь у него за спиной было 7 классов школы, что
по тем временам считалось куда как неплохо. В органы он попал своеобразно: в
детдоме на утреннике, посвященном памяти Ф.Э. Дзержинского, Фуфайкин громко и с
выражением прочитал стихи Акына Джабаева: «…Отважней барса и зорче орлов,
любимец страны зоркоглазый Ежов». Присутствующий на утреннике средних лет чекист
взял себе на заметку бойкого паренька, и спустя несколько лет Фуфайкин был
зачислен в органы. Сперва его назначили помощником оперуполномоченного. И, как я
понял из его рассказа, удлинял он собственную подпись, видимо, для пущей
престижности, именно из-за своего маленького роста. Чтобы хотя бы импозантной
росписью повысить свою значимость в иерархии отдела. Вот взять например —
уполномоченный младший сержант Г. Б. Дуб, бывший пограничник. Фамилия короткая,
роспись такая же, но сам то он высоченный и крепкой стати. Так что никакими
комплексами не «болел». А у Фуфайкина были проблемы. Удлиняя роспись, он не
просто пытался компенсировать недостаток престижности. По его словам,
существовала еще одна «закавыка», которую он постоянно со всех сторон
обмозговывал.
Дело в том, что отдел НКВД всю свою оперативную работу строил
вокруг крупной узловой железнодорожной станции Барятин. Выявлял агентов
империалистических разведок, вредителей, антисоветский элемент, — так
рассказывал мой собеседник, — а еще обеспечивал воинские перевозки и безопасный
проезд членов правительства.
Сотрудники, конечно, вербовали осведомителей. В основном, —
среди кассирш, буфетчиц, проводников, техничек, — словом, среди людей, имеющих
контакты с «пассажиропотоком» и жителями небольшого городка вокруг
железнодорожной станции. В ту пору еще «начинающий» Фуфайкин тоже занимался
вербовкой осведомителей, перенимая опыт у более зрелых «спецов». Но вот что его
мучило. Зам. Начальника отдела младший лейтенант госбезопасности Г. В. Заяринов,
лет 35-40, среднего роста, с военной выправкой, чисто выбритый и всегда
благоухающий «Шипром», окончил сельскохозяйственный техникум и потому считался
значительно выше по интеллекту. Притом имел большую склонность к женскому полу.
Как только кто-то из сотрудников отдела вербовал женщину-осведомителя, Заяринов
приказывал организовать ему встречу с новым «источником», а если женщина ему
нравилась, брал ее себе на связь, поясняя, что рядовой, де, работник пока еще не
сможет ею грамотно руководить и ставить нужные задачи. Закрепив за собою
очередную «агентшу», бравый Заяринов совмещал полезное с приятным. Угощал даму
спиртным, дарил конфеты — разумеется, на служебные деньги — и в конце концов
вступал с ней в интимную связь.
А получилось так, что Фуфайкин недавно завербовал симпатичную
молодую официантку буфета-ресторана Зою и, будучи неженатым, даже строил планы
на будущее, подумывая о законном с ней супружестве. Но все планы рухнули, и
разрушил их Заяринов. Привычным способом — «ты не справишься», он взял Зою себе
на связь и даже запретил Фуфайкину контактировать с ней в буфете, «чтобы не
расшифровать источника».
И так вот, сидя за столом и машинально удлиняя свою злосчастную
роспись, Фуфайкин мучительно соображал: как быть с Заяриновым. Доложить
начальнику отдела? Или в партийную организацию? Но начальник и зам. живут дружно
и — «ворон ворону глаз не выклюет». К тому же Заяринов был членом партбюро
отдела, начальник — членом бюро горкома ВКП(б). Как ни крути, получалось плохо.
А между тем, сблизившись с Заяриновым, Зоя вообще перестала обращать внимание на
Фуфайкина и делала вид, что такого не знает и не замечает его. Комплекс
неполноценности низкорослого молодого опера просто-таки сжигал его изнутри. Надо
же, — этот жеребец Заяринов перечеркнул все его виды на Зою. Так что, может,
подбить Дуба и еще несколько молодых оперов на групповую жалобу: Заяринов, де,
бесчинствует, — тоже нереально. У Дуба и прочих проблем с прекрасным полом не
было. Используя свой статус сотрудников НКВД, они активно знакомились с дамами и
обычно отпора от них не встречали. Так что к маленькой слабости зама относились
снисходительно. В общем, — «сытый голодного не разумеет», и свою проблему,
которая уже разветвилась в разные стороны; тут тебе и рост, и не та подпись, и
коварная Зоя, и наглец Заяринов. Но — «нет человека, нет проблемы». Может,
обратиться в самые «верхи»? Но не годилось и это: Фуфайкин резонно опасался
попасть под «каток» — еще обвинят в клевете и уж тогда — какие шутки… Поэтому в
голову все еще приходила мысль, а не написать ли рапорт прямо наркому Берии Л.
П. и изложить в нем все художества Заяринова по женской части, и про
«переманивание» осведомителей, и про растранжиривание служебных денег, как их
называли чекисты, «девятки». Но опять Фуфайкин резонно опасался. А вдруг накажут
— зачем, мол, сор из избы выносишь, и сразу полез в Москву, как будто нельзя все
порешать с областным руководством НКВД. Все это Фуфайкин бесконечно взвешивал и
анализировал — теперь и подпись отошла на второй план, и упражнялся он в ее
удлинении чисто по привычке, а сам размышлял: все минусы ситуации — это с одной
стороны. С другой же — принципиальность и честность молодого опера, который
вскрывает непорядки, как раз может понравиться московским начальникам НКВД.
Глядишь, Заяринова уберут, и все сдвинется в нужную сторону в иерархии отдела. И
Фуфайкина вполне могут повысить до старшего уполномоченного.
Словом — и хочется, и колется. Но перед глазами так и стояла
симпатичная Зоя, капризно отвернувшая головку от влюбленного Фуфайкина. В общем,
как ни прикидывай, а действительно «нет человека — нет проблемы». «Эх, — была не
была, смелость города берет». Взял он чистый лист бумаги и решительно вывел:
«Народному комиссару НКВД товарищу Берия Л.П.» — а далее текст полился как
песня…
Военная история
Где-то в 1969—1970 гг. ко мне на прием в одно из городских
подразделений УКГБ пришел пожилой мужчина и рассказывал об антисоветских
высказываниях мастера стадиона Клокова, в частности, против коммунистов (всех их
надо стрелять). Я попросил мужчину написать на этот счет объяснение. Завязалась
беседа, Начал он с того, что объявил мне: «Вы беседуете с героем Советского
Союза!». Я усомнился. Тех четырех героев СССР, что проживали в нашем небольшом
городе, я знал наперечет. Тогда он вытащил из кармана сложенный вчетверо лист, и
развернул, показав грамоту Героя Советского Союза. Я запомнил, что на ней были
изображены в профиль лица Ленина и Сталина, имелся текст о присвоении Звания
Героя и подписи Сталина и председателя Президиума Верховного Совета СССР, —
кажется, Шверника, точно не помню.
Я спросил: «Как же так, почему Вы не значитесь в числе Героев
Советского Союза нашего города?». И тут он рассказал мне свою историю. Вот ее
суть. Воевал он в должности командира танкового взвода. Героя получил за
форсирование Днепра. Ближе к концу войны часть, в которой он служил, пошла в
некий небольшой югославский городок. Несколько солдат его взвода крепко выпили,
и комендантский патруль задержал их и доставил в здание военной комендатуры.
Другие солдаты сообщили о происшедшем Герою, который тоже был сильно пьян. Он
распорядился: «По танкам!». И — поехали к комендатуре освобождать сотоварищей,
подчиненных нашего Героя. Во время пьяного танкового наезда комендатура
оказалась буквально смята и раздавлена, вместе со всеми, кто в ней
находился.
О «ЧП» (свои бьют своих же) доложили самому Сталину, предложив
два варианта кары: 1) расстрелять Героя и других участников разрушения
комендатуры. 2) лишить виновного звания Героя, всех судить и направить в
штрафной батальон. По словам моего собеседника, Сталин выбрал второй вариант,
Герой был разжалован в рядовые, лишен высшей воинской награды, до конца войны
пришлось ему воевать в штрафбате. Золотую звездочку у него изъяли, а вот грамоту
о присвоении звания Героя ему удалось — таки спрятать и сохранить. В городе о
своем прошлом он никому не распространялся и числился как обыкновенный участник
Великой Отечественной войны. Свою историю он рассказал сейчас, чтобы, что
называется, «спустить пар» и выговориться. По его словам, зла на военную
комендатуру он не держал, про что в те дни уже чувствовали «ветер победы» и
вообще — «танкистам море по колено». Главное же — буквально «не просыхали», а
спьяну чего не сделаешь. В состоянии эйфории, когда перешли за свою границу,
занимали селения и города, врывались в дома и давали автоматную очередь.
Неважно, старик ли, женщина, дети — так он рассказывал, — в кого попали, или
прошло мимо, заглядывали во все закутки, чего греха таить. Себе в оправдание
твердили — «А что, фрицы у нас творили?». Может, если бы трезвые были, по —
другому бы рассуждали: «То они, а то — мы». Но куда там! Все же в дым пьяные!
Вот такую оборотную сторону начала Победы рассказал мне разжалованный Герой.
Выбор
В начале 70-х годов в городское подразделение УКГБ пришел
запрос от коллег из Ростовской области с просьбой допросить жителя нашего города
Макарова и провести опознание по прилагаемым к запросу трем фотокарточкам. В
запросе значилось, что Макаров 1926 года рождения, во время войны служил в
немецко-казачьих формированиях, возглавляемых генералом Домановым, а на
фотокарточках — его сослуживцы по казачьему батальону.
Начальник поручил ответить на запрос опытному сотруднику,
майору Грищенко, участнику Великой Отечественной войны. Грищенко быстро вычислил
Макарова и через отдел кадров шахты, где тот работал, вызвал его в городское
отделение УКГБ. По вызову явился мужчина средних лет, с типичной шахтерской
внешностью, с въевшейся вокруг глаз угольной пылью. Чувствовалось, что он
волнуется, — лицо вспотело, дрожали руки.
После оформления всяких документальных процедур Грищенко
допросил Макарова и произвел опознание, все это оформив протоколом. Затем между
ними развязался разговор об участии каждого из них в войне.
В моем кабинете все было хорошо слышно. Тем более, что майор
распалялся все больше, будучи по темпераменту выраженным холериком, так что даже
переходил на крик. Макаров же приглушенно и тщательно следя за каждым
произнесенным словом, рассказал свою историю. А дело было так. Где–то в 42 или
43-м году станицу, где Макаров жил, заняли немцы. Они сразу же выявили всех
юношей призывного возраста, собрали их на сход и объявили: либо они вступают в
казачьи формирования Доманова, либо им грозит расстрел. Естественно, все
вступили в казачество. Всем хотелось жить. Против советских войск им воевать не
пришлось, их направили в Югославию для борьбы с партизанами. Затем они попали в
плен к американцам, которые и выдали бывших немецких казаков советским войскам.
Последовала фильтрация и направление на спецпоселение в Сибирь. Грищенко все
запальчивее кричал на Макарова: «Ты предал Родину!». Макаров же, тоже повысив
голос, ответил, что выхода не было: «Ведь мне тогда и 18 лет не было, а в такие
годы жить не хочет!». И тут Грищенко стал предлагать варианты, которые мог
выбрать Макаров: бежать от немцев к советским войскам, либо обратить оружие
против фашистов. Макаров угрюмо ответил: «Куда от них убежишь — везде охрана,
перестреляли бы всех, как курят…»
Но где было Грищенко понять Макарова. У Грищенко была другая
судьба: сибирский шахтерский город, техникум, артиллерийские курсы и участие в
боевых действиях, за которые получил высокие награды. Перед ним судьба никаких
выборов не ставила и никаких испытаний не предлагала. Надо было воевать — и он
пошел на фронт. И как фронтовик, естественно, справедливо гордился своим
прошлым.
Я же из своего кабинета слушал «выволочку», которую он устроил
Макарову, и про себя подумал — кому что суждено. Военный путь Грищенко был
инвариантным. А окажись он — 17 лет в обстоятельствах Макарова, кто бы знал, как
поступил бы он сам… Во всяком случае, так злобно корить Макарова за его выбор
Грищенко никак не следовало. Так думал я тогда. Еще и еще раз шло на ум: совсем
неизвестно, как бы повел себя Грищенко, храбрый на фронте, окажись он в ситуации
да в годах Макарова.
По голосу было слышно, как Макаров, волнуясь, рассказывал, как
после войны попал под надзор спецкомендатуры, как «власовец», и как
подозрительно косились на него начальство и многие шахтеры. Но он честно
трудился на шахте и с места на место не бегал. На вопрос Грищенко, ездил ли он в
свою родную станицу, Макаров ответил: «Не к кому, там из близких никого не
осталось».
Я потом долго еще помнил про эту драматическую «стыковку»
военных судеб двух фронтовиков, волею случая оказавшихся по разные стороны
баррикады. И вообще, сейчас, когда полвека прошло с окончания войны, похоже, все
мы склонны поэтизировать и идеализировать военную пору. А на самом деле
обстоятельства, в которых оказывался человек на фронтах, зажимали его в такие
тиски, что все высокие слова про славу, героизм, подвиг, на ум не шли вовсе. И
часто именно случай определял поведение бойца. Я думаю, уже пора не просто
кричать «Ура, Победа!», а осмысливать войну. Не просто как факт истории, а как
трагическое ее явление. И прежде всего с точки зрения того, что она калечила
судьбы людей — героев и негероев, победителей и побежденных.
Вскоре после этого случая меня перевели в другой город, и я не
знаю, как обернулась судьба Макарова.
«Байка»
В 1971г. я находился в доме отдыха КГБ «Дубрава», недалеко от
Москвы в районе Клязьменского водохранилища. Общался с широким кругом
сотрудников, приехавших из различных уголков страны. Один полковник из Москвы,
лет за 50, как-то за кружкой пива и чего покрепче рассказал одну смешную байку.
Где-то в 1950-51гг. он служил в личной охране маршала К.Е. Ворошилова, который в
то время занимал важный государственный пост. Как-то летом Ворошилов выехал на
одну из своих загородных дач в Подмосковье. Естественно, там находились
сотрудники его охраны, — молодые, крепкие ребята, как на подбор. И вот Ворошилов
приказал им скосить траву в районе дачи, все, конечно, дружно взялись за косы и
айда. Где-то после обеда вышел к ним маршал, крепко выпивший, в холщевой рубахе
навыпуск, в мятых брюках и сандалиях на босу ногу. «Здорово, молодцы!». «Здравия
желаем, товарищ маршал!». «Ну, как косится?». «Хорошо, товарищ маршал». Хитро
прищурившись, Ворошилов спросил: «А что труднее, девок трахать (по-русски) или
косить?». Ребята растерялись и аж онемели. Скажешь девок трахать, подумает —
плохие работники, скажешь косить — подумает, что слабаки. Так и стояли, не зная,
что сказать. И тогда Ворошилов, ухмыльнувшись, заявил: «Эх вы, не знаете, что
отвечать, а отвечать надо так: А нам все равно, что косить, что девок трахать, и
то работа, и это не отдых. Вот и все!». И сам же засмеялся своему остроумию.
Смех его, конечно, дружно поддержали, а как иначе…
Вообще, со слов подполковника, Ворошилов был очень даже прост в
обращении, любил и умел материться. Общее развитие его было не ахти, но обладал
он хорошей сметкой русского человека, имел и большой жизненный опыт — во многом
почерпнул его из общения с «вождем всех времен и народов». «Все мы думаем, —
усмехнулся подполковник, — что наши вожди сделаны из особого теста, что они не
такие, как простые смертные, а оказалось… Байка с Ворошиловым — это что, есть и
похлеще!».
Ситуация
Эрнст Клейстер родом из города Энгельса автономной республики
немцев Поволжья. Был вполне интеллигентным юношей, учился хорошо. Однажды
мальчишки-сверстники устроили вечеринку, кроме одноклассников (Эрнст учился в
последнем классе), пригласили и ребят из техникума. Все были навеселе, — «что бы
еще придумать»? На спор стали метать нож в портрет «вождя всех времен и
народов». Пытались попасть ему в глаз. После чего безобидная вечеринка юных
гуляк закончилась весьма плачевно. Невдолге информатор местного подразделения
НКВД сообщил в отдел про надругательство и умышленное повреждение портрета
Сталина. Так как Эрнст (1923 года рождения) по возрасту подпадал под уголовную
ответственность «за контрреволюционную агитацию и пропаганду», он был взят «в
разработку». Цель — выявить конкретные факты враждебных проявлений фигуранта,
что труда особенного не составляло, — компания на вечеринке была не только
весьма юной, но и разношерстной, так что операм и следователю отдела НКВД в
ударные сроки удалось собрать достаточно материала о контрреволюционных
действиях Клейстера. Возбудили уголовное дело. Последовал показательный суд со
всеми «атрибутами». Общественные обвинители демонстрировали возмущение публики в
зале судебного заседания. В итоге — 6 лет лишения свободы (с учетом возраста
Клейстера и отсутствия у него «жизненного опыта»). Наказание он отбывал в
Дубравном ИТУ в Мордовии. Грамотный юноша исполнял обязанности учетчика —
фиксировал выполнение работ осужденными. Должность была «непыльная». Сочинял
вирши по просьбе замполита лагеря, а замполит от своего имени посылал их потом в
стенгазету Управления. Незатейливые опусы имели успех: «Пристальный взгляд
сквозь пенсне, характер тверже слова. Не даст страну в обиду нигде нарком
товарищ Молотов». Или: «Одолеют империалистического зверя НКВД и Лаврентий
Берия».
Естественно, питание в лагере было скудное, переписка и
получения посылок с воли строго регламентировалось. Существовали замкнутые
кланы; например, троцкисты, участники религиозных сект, якобы занимавшихся
контрреволюционной деятельностью, так называемые вредители, а также «агенты
империалистических разведок» и растратчики социалистической собственности. ИТК
обслуживался оперативной группой сотрудников Управления НКВД республики
Мордовии, которая активно вербовала осведомителей среди осужденных, вела
оперативные разработки и возбуждала уголовные дела в отношении зэков за новые
преступления. Уголовники в лагере держались высокомерно, называли политических
«троцкистами-утопистами», «святошами» и шпионами, продавшими Родину. Между
уголовниками и политическими нередко вспыхивали конфликты и стычки;
администрация лагеря отнюдь не спешила их гасить, действуя по принципу «разделяй
и властвуй». Эрнста Клейстера взял под свою опеку землячок с Поволжья Роберт
Гамм, севший за ограбление магазина, злостное хулиганство и избиение собственной
тёщи. Из-за своего нахрапистого характера, смелости и знания воровских законов
Роберт пользовался особым уважением в зоне и Эрнста в обиду не давал. А
поползновения такие были постоянно — некоторые зэки всё пытались ограбить и
отобрать вещи и продукты у молодого смирного парня. В то же время оперы вели
подборку материалов на Клейстера, в будущем его можно было привлечь к вербовке
или разработке, на контакт с самим Эрнстом пока не выходили.
Освободился Клейстер после Великой Отечественной войны, и так
как автономная республика немцев Поволжья была ликвидирована в августе 1941
года, все родственники Клейстера оказались сосланными в Сибирь. В один из
городков Кузбасса направлен был и Клейстер, устроился слесарем на шахту, встал
на учет в спецкомендатуру. Через некоторое время поступил на вечернее отделение
горного техникума. Конечно, местные оперы отдела НКВД получили из Дубравлага
подборку материалов на Клейстера и держали его в поле зрения. Через год-полтора
во время отметки в спецкомендатуре Эрнста пригласили в один из кабинетов. Два
человека в штатском представились сотрудниками отдела НКВД. Один — резкий и
грубый, второй — довольно интеллигентный, всё старающийся сгладить острые углы.
Старая как мир техника — злой и добрый следователи применяли тактику кнута и
пряника. Тут-то и пригодились собранные в лагере материалы на Клейстера. Опера
за 2-3 часа завербовали Эрнста, присвоив ему псевдоним «Волжский». Впрочем, и
сам Клейстер особо не сопротивлялся, считал, что он сам — неглупый человек и в
особо неприятные ситуации в отношениях о органами не встрянет. Вообще же —
пообвыкся и для органов оказался просто находкой...
Василий Россомаха
Вася Россомаха родом из города Трубчевска Орловой области.
Учился школе, окончил ФЗО и получил специальность кузнеца. Всё шло хорошо, но
началась война, и вскоре парень 1922 года рождения был призван в армию. Через
несколько дней после пребывания на фронте батальон, где служил Россомаха, попал
в окружение и почти в полном составе взят в плен. Вполне объяснимая по тем
временам ситуация, т.к. командование и рядовой состав батальона не имели ни
военного опыта, ни выучки и явились куда как легкой добычей для хорошо
обученного и надежно оснащенного противника. Далее — лагерь для военнопленных.
Бараки, голод, болезни. В один из этих тяжких дней в лагерь прибыли эмиссары
«российской освободительной армии» (РОА) под командованием генерал-лейтенанта
Власова. Неплохие психологи, они умело использовали положение пленных и
напоминали о политической обстановке в СССР до войны (голод, репрессии,
раскулачивание и т.п.). Так что агитировать пленных вступать в РОА было
нетрудно, особенно пообещав хорошее содержание, питание, обмундирование.
Большинство пленных и не колебалось — тут же вступило в РОА и были направлены на
формирование. Во время прохождения своеобразной фильтрации Васю, довольно
грамотного и смышленого парня, приметили представители немецкой
разведывательно-диверсионной школы, один немец, второй русский, и предложили
Россомахе обучаться на курсах разведчиков-диверсантов. С их слов, условия там
были куда лучше, чем в РОА. Семь бед — один ответ, Вася согласился и
месяц-полтора на курсах обучался. После чего в составе группы
разведчиков-диверсантов, одетых в форму красной армии, был заброшен в тыл
советских войск. Но Вася не провел ни одной диверсионной операции, а из группы
сбежал и добровольно явился в отдел контрразведки СМЕРШ («смерть шпионам»).
Далее — фильтрация, осуждение за переход на сторону врага и срок порядка 7-8
лет. Наказание Россомаха отбывал в Спальнинском ИТУ Пермской области, где наряду
с такими же, как он, сидели каратели, полицаи, участники националистического
подполья на западной Украине и в Прибалтике. Василий сетовал на свою судьбу;
ничего враждебного в отношении Родины не совершил, сам пришел и сдался в СМЕРШ
и... получил срок, а вот солдаты-«власовцы» даже не все привлекались к уголовной
ответственности и находились в основном на спецпоселении после проверки и
фильтрации. Но что сделаешь, — такая планида...
После освобождения из ИТУ Васю направили кузнецом в
механический цех в тот же маленький шахтерский городок и на ту же шахту, где
трудился уже знакомый нам Эрнст Клейстер. Конечно же, Василий и Эрнст
познакомились, хотя особой дружбы не водили. Однажды на 23 февраля 1949 или 50
года слесари после работы собрались в мехцехе, купили водки и закуски — отметить
День красной армии. Компания собралась разношерстная, тут и бывшие фронтовики, и
«власовцы», и труженики тыла. Вначале разговор шел, как водится, про шахту и
женщин. Бывший кубанский казак Краморенко, воевавший в немецко-казачьем
формировании в Польше и Франции, со знанием дела сравнивал достоинства и
недостатки француженок и полек, притом что и те и другие не в пример русским —
б...и. И, конечно же, как всегда, разговор перешел на тему минувшей войны.
Фронтовики сетовали, что Сталин не послушал маршала Жукова Г.К. — после Германии
завоевывать бы другие страны, особенно Америку, пока всё «по горячему», надо бы
использовать воинскую мощь, доблесть и опыт. Власовцы и казахи тоже не молчали,
не последние сошки были в войне. Василий Россомаха, уже изрядно выпивши, так
даже стал задирать названного Краморенко: ты, мол, «серая мышь», ничего на войне
не сделал и не видел, только под юбки полькам и француженкам заглядывал. А я,
де, Россомаха, самому генерал-лейтенанту Власову коней ковал...
Клейстер, как человек не воевавший, притом интеллигентный, и
выпивал в меру, и рассудок не терял, и особенно же на тему войны не
распространялся. Но откровения Рассомахи его насторожили. Он знал о его
власовском прошлом, а опер давно уж нацеливал обратить внимание на бывшего
немецкого агента-диверсанта Россомаху. Эрнст лихорадочно прокручивал в голове
варианты: вдруг кто-то из участников застолья тоже связан с НКВД и сообщит о
суждениях Россомахи и он, Эрнст, окажется «крайним» и привлекут его за
недоносительство. Словом, проинформировать опера о Россомахе — конечно, плохо,
сам тоже не ангел. Промолчать — весьма и весьма чревато непредсазуемыми
последствиями. Не зря же опер неоднократно предупреждал — за недоносительство по
головке не погладят. Притом органам НКВД всё равно через другие источники рано
или поздно всё становится известным.
Клейстер решил — всё нужно взвесить на трезвую голову, притом
как бы выработать такую тактику, чтобы «волки были сыты, и овцы целы».
На следующий день долго мучился, взвешивая, анализируя
вчерашнюю ситуацию, и вроде бы нашел гениальный выход: заболеть надо и взять
больничный. Он хорош был с шахтовой медсестрой Розой Шмидт, так что мигом
заполучил бюллетень. Обострение, мол, радикулита, неделю сидел дома, приходя
только в медпункт на процедуры. А потом просто пошла везуха: позвонил оперу по
телефону, а его не оказалось на месте, трубку кто-то другой взял. И Эрнст «на
голубом глазу» попросил передать, что «Волжский» тяжело заболел, находится дома
и на связь временно не выйдет. Донёс ли на Россомаху кто другой из
сотрапезников, история умалчивает.
Две судьбы
Эту грустную историю рассказал мне житель одного из маленьких
кузбасских городов Евгений Яковлевич Альшиц, 1906 г.р., которого давно уже нет в
живых. Родился он в Бердичеве, там и провел дество, и был у него брат Лев, чуть
его помоложе. После школы из захолустного Бердичева братья уехали в Питер, где
продолжили образование в техникуме. После техникума оба занялись бизнесом. При
НЭПе сфера медицинской аппаратуры и лекарств сулила успех. Всё шло хорошо, но
вдруг Лёва нутром почувствовал, что их коммерческие успехи вскоре могут
кончиться плачевно, скопил сколько-то денег и несмотря на своё еврейское
происхождение эмигрировал в Германию. Правда, он предусмотрительно женился на
девице немецкой национальности Раисе Браун. А Женя продолжал жить в Питере и
заниматься бизнесом, жениться не спешил. Вскоре между братьями установилась
переписка и в одном из писем Лёва предложил Жене небольшую коммерческую схему:
Лёва в Германии передает лицу, имеющему родственников в Питере, определенную
сумму в рейхсмарках, а родственники передают Жене эквивалент в рублях. На взгляд
сегодняшних юристов, ничего крамольного в такой сделке не было, но в ту пору
органы ГПУ набирали силу в борьбе с экономическими преступлениями, что
предопределяли новую экономическую политику, и под их каток попал Женя. Далее —
возбуждение уголовного дела, активное и быстрое следствие и — итог: 12 лет
лишения свободы. Наказание Женя отбывал в одном из лагерей на Колыме. Деревянные
бараки, трехъярусные нары, матрацы и подушки, набитые полусгнившей соломенной
трухой, истертые грязные одеяла. Постоянная пища — вареная треска, зачастую
какой-нибудь «третьей свежести». В лагере сидели как политические, так и
уголовники. Из политических — троцкисты, участники других антисоветских
организаций и блоков, авторитеты различных религиозных конфессий, вредители,
агенты империалистических разведок, начиная от Германии и кончая Японией — каких
только статей не навешивали тогда... Уголовники вели между собой бесконечные
разборки, играли в карты, пили чефир, а иногда и водку, многие уголовные
авторитеты не работали, но питались намного лучше остальных зэков. Политические
регулярно получали продуктовые посылки и большую часть отдавали уголовникам,
чтобы откупиться от возможных покушений.
Срок Жени подходил к концу, и тут началась Великая
Отечественная война. В одной из бесед с солагерниками Женя, как «великий
стратег», заявил, что немецкая военная и политическая машина гораздо выше по
уровню советской, и что Советскому Союзу придется в этой войне очень туго. В
кругу собеседников, конечно, оказался осведомитель, и на следующий день
высказывания Жени стали известны «куму», т.е. оперу. Далее — возбуждение
уголовного дела по статье 58-10, контрреволюционная агитация и пропаганда,
производство следственных действий, в основном допрос свидетелей. Если
политические из числа свидетелей не видели в суждениях Жени ничего враждебного и
всячески пытались обелить своего коллегу, то уголовники, видимо, получившие от
следователя чай и курево, топили и гнобили политического, обостряя и
«закручивая» свои показания. Выездное заседание суда проходило в зоне, и
приговорило Евгения Альшица за пораженческую антисоветскую агитацию к 10 годам
лишения свободы, так что срок Жени автоматически продлился на «червонец».
Освободился Женя в начале 50-х годов, в Питер ему ехать не разрешили, а
направили в маленький сибирский городок, поселили в шахтерское общежитие.
Устроился фотографом в комбинат бытового обслуживания. Фотографировал в основном
детишек в школах и детсадах. Видимо, 20 с лишним лет лагерей в отсутствии
«прекрасного пола» наложили отпечаток на психику и поведение Жени. Словом, его
как педофила за развратные действия в отношении детей осудили еще на три года с
отбыванием в ИТК общего режима.
Вскоре по выходе Жени из лагеря началась хрущевская оттепель;
Женя и Лёва списались и тут произошел казус: старший брат Евгений обвинил
младшего Льва во всех своих бедах и злоключениях, начавшихся с той финансовой
операции незапамятной поры. Лёва даже не стал оправдываться, понимал
несправедливость претензии, но, жалея брата, принял вину на себя и даже
«каялся», чтобы тому потрафить. А был он владельцем косметологической клиники,
так что жил — куда лучше. Несмотря на недружелюбные выпады Евгения, помогал ему,
слал вещевые посылки — денежные переводы из-за рубежа облагались крупным
налогом, а Лёва — крупный предприниматель, деньги считать умел. Коврики,
гобелены, рубашки, обувь и многие другие вещи Евгений сбывал по сходным ценам
врачу-стоматологу Басе Абрамовне Шиколович, а та в свою очередь, уже с
накруткой, продавала заграничные вещи пациентам и медработникам. Лёва, в письмах
именовавший себя на немецкий манер Лео, выслал Жене цветные фотографии: на фоне
виллы и клиники, роскошной машины, в окружении импозантных дам, может быть,
пациенток косметологической клиники. Женя, большой любитель шахмат, в шахматном
клубе и во дворе коммунальных домов, где играли в шахматы, обязательно показывал
фотографии из Германии: вот, мол, посмотрите на кусочек заграницы, и гордо тыкал
пальцем в своего брата. Времена были уже брежневские и за восхваление западного
образа жизни в столь демонстративной форме Женя местным отделением УКГБ был
приглашен на «профилактику», где и поведал свою трагическую судьбу.
Умер Женя в возрасте 60-ти с небольшим лет, здоровье его было
подорвано лагерями, на вид был щуплый и изможденный седой старичок. Похоронили
Женю соседи по общежитию и городская коммунальная служба. Вот так судьба
распорядилась двумя родными братьями: преуспевающий доктор-коммерсант Лёва и
«закоренелый» зэк, проведший лучшие годы своей жизни в лагерях, бобыль-одиночка
Женя.
Осмысливая и осмысливая эту грустную историю, мне было
откровенно жалко Евгения Альшица, тем более что никаким врагом советской власти
он, конечно, не был, а попал под каток репрессивной машины ОГПУ-НКВД по стечению
обстоятельств. Кстати, во время хрущевской оттепели он был реабилитирован, чем
очень гордился и постоянно носил с собой справку о реабилитации. Как окончил
свой земной путь Лёва, неизвестно, можно только предположить, что жизнь его в
Германии сложилась очень удачно.
Вот так: два брата, два мира, две судьбы.
Федя
Федя Оплеухин, студент 3 курса филологического факультета,
насмотревшись сериалов «17 мгновений весны» и «ТАСС уполномочен заявить»,
всерьез решил стать разведчиком. Правда, он не совсем четко представлял, как
воплотить в реальность свою мечту, непринужденно беседовал с преподавателями и
студентами, авось те что присоветуют. Вывод получился однозначным: нужно
встретиться и переговорить с «куратором» госуниверситета по линии КГБ майором
Мартыщенко. Федя долго стеснялся, комплексовал, но в конце концов набрался-таки
смелости и постучался в кабинет рядом с первым отделом, где, бывало, занимался и
Мартыщенко. Перед Федей сидел плотный, круглолицый мужчина, лет 30-35, в сером
костюме и такая же рубашка, при галстуке. Смущаясь и краснея, Федя рассказал про
свою мечту. Мартыщенко внимательно его выслушал, уточнял, в какой группе и на
каком факультете учится Федя, где проживает, с кем дружит, каково его здоровье.
Затем пояснил: прежде чем попасть в службу внешней разведки КГБ, нужно успешно
окончить ВУЗ и показать себя о наилучшей стороны как в общественной жизни, так и
во взаимоотношениях с органами КГБ. Федя внимал советам и спросил, с чего же
реально начать подготовку к службе в КГБ. Опер сказал, что нужно вести себя
общительно, расширять круг связей, особенно со студентами факультета
романо-германской филологии. Студенты хотя и редко, но выезжали на языковые
стажировки за рубеж, да и у себя в городе контачили с иностранцами. Мартыщенко
особо подчеркнул, что о своих намерениях и о контакте с оперработником Феде надо
помалкивать. Потом Мартыщенко дал ему свой служебный телефон и разъяснил, как
нужно вести беседу. На том и расстались.
Далее Мартыщенко несколько раз конспиративно встречался с
Федей, давал ему ряд незначительных поручений, — особого труда они не
составляли. Во время бесед опер разъяснил Феде, каковы методы выявления агентов
противника, враждебно настроенных лиц, показывал популярную литературу, где
описывались «происки» империалистических разведок и имеющаяся у них на
вооружении техника. Феде было интересно, но опер подчеркивал, что всё это не
самоцель — необходим конкретный результат, т.е. выявление лица, либо связанного
со спецслужбами противника, либо занимающегося антисоветской агитацией и
пропагандой. Федя «входил в курс». Он даже заполучил псевдоним «Студент», как
настоящий будущий разведчик. Мартыщенко резонно пояснил Оплеухину, что все
знаменитые разведчики работали под псевдонимами, например, Р. Зорге — «Рамзай»,
Л. Е. Маневич — «Этьен» и т.д. Теперь дело было за конкретным результатом, и
Федя мучительно соображал, как его раздобыть и доложить в органы, потому что как
на беду интересующих КГБ лиц в его окружении не водилось. В общежитии и
университете шла обычная студенческая жизнь, занятия, экзамены, отдых,
вечеринки, любовь... Но однажды Федору пришла в голову гениальная мысль: самому
составить антисоветский документ и самому же его выявить. Тем более на одной из
встреч с Мартыщенко последний в доходчивой форме рассказал диспозицию статьи 70
Уголовного кодекса РСФСР «антисоветская агитация и пропаганда», пояснив, что она
может быть в устной, письменной и наглядно-демонстративной форме. Федя всё усёк,
и решение созрело мгновенно. Зря что ли имел некоторую склонность к
стихосложению? Вот и решил он сочинить антисоветские стихи. И сочинил: «Трещите
вы, что коммунизм построим, учение Ленина воткнем в сердца людей, а между тем
людей по тюрьмам гноим и создаем сообщество зверей». Но слово «сообщество» Феде
не понравилось. После творческих мук он сочинил другое: «Чинуши, начальники, их
замы и помы, почти господа и почти что наркомы, грабят народ и царствуют
всласть, олицетворяя советскую власть». Вот это — другое дело, решил Федя, и
переписал вирши в нескольких экземплярах печатными буквами. В один из воскресных
дней, когда большинства студентов в общежитии не было, он расклеил стих на доску
объявлений, а также на стены кухонных комнат общежития, где студенты готовили
еду, в комнатах пользоваться электроприборами запрещалось. Далее Федя стал
осторожно следить за дальнейшей судьбой своих «произведений». Кое-где они
продолжали висеть, с доски объявлений их кто-то сорвал. Спустя несколько дней
Федя осторожно снял стих со стены кухни на этаже, где он жил, позвонил
Мартыщенко и попросил о срочной встрече. Вытащил из кармана стихотворение и
отдал оперу. Мартыщенко, прочтя его, «сделал стойку», как боевой конь при звуке
трубы, он ринулся «в суть задачи». Задал Феде ряд уточняющих вопросов (когда,
где обнаружил стихи, кто еще их читал, не являлось ли распространение массовым,
реакция на «произведение» студентов, кто мог его исполнить и с какой целью).
Далее за подписью «Студент» Федя написал надлежащее письменное сообщение,
втихаря наблюдая за реакцией Мартыщенко и чувствуя, что опер доволен, —
как-никак выявил факт распространения антисоветского документа в студенческом
общежитии. Мартыщенко же разработал Федору тактику и линию поведения по
выявлению автора и исполнителя документа. «Студент» делал вид, что активно
занимается проблемой, но — «трудно ловить черную кошку в темной комнате, если
она там вообще отсутствует».
И всё бы хорошо, но сгубило Федю женское коварство. «Шерше ля
фам» французы не даром придумали. Оплеухин дружил с Катей Лисициной по кличке
«Лиса», училась она в параллельной группе. Однажды за столиком в молодежном
кафе, куда Федя пригласил подругу, разговор зашел о поэзии. Федя, желая показать
«лисе», что он не «лыком шит», зачитал ей два сочиненных им стихотворения и
рассказал, что одно из них расклеил в людных местах. Катя восхитилась смелостью
приятеля и даже сравнила его с поэтом-декабристом. Федя убедительно попросил её
никому не рассказывать об услышанном и «лиса» твердо обещала. Но судьба сыграла
с Федей злую шутку. Он, человек влюбчивый и романтичный, закрутил втихаря от
Кати роман с математичкой Людой Кох. Но всё тайное, как известно, становится
явным. «Лиса» узнала об измене приятеля. От любви до ненависти один шаг, и
вчерашняя нежная подруга превращается в злейшего врага. Так всё и получилось.
Однажды Федя и математичка Люда веселились на вечеринке в одной из комнат
общежития. К разгару и слегка «под шафе», явилась и Лисицына. Улучив момент,
она, сгорая от ревности, громко окликнула Федю: «ну ты, поэт, Пушкин № 2,
инакомыслящий Солженицын, расскажи, как своими бездарными стихами обклеил
общежитие! То же мне, борец с режимом... только девкам головы дурить». Федя
сперва оледенел, потом попытался обернуть слова «лисы» в шутку, и, кажется, ему
это удалось, разговор перешел на другую тему.
На следующий день он маялся тревогой: не дойдут ли слова «лисы»
до КГБ. И как в воду глядел. На вечеринке оказался еще один информатор
Мартыщенко, тоже нацеленный им на розыск поэта и автора антисоветского
документа. Тот и рассказал оперу о выпаде Лисицыной на вечеринке. Далее «машина»
ГБ сработала четко, взяли объяснение от Лисицыной, добыли печатный почерк Феди и
направили его на экспертизу вместе со стихотворением. Заключение было
однозначным: текст стихотворения исполнен Оплеухиным. Федя всем нутром
чувствовал опасность. Не вызывал его на встречу и Мартыщенко, настороженно
поглядывали преподаватели. Спустя некоторое время Федю пригласили в деканат, где
находились декан, секретарь комсомольской организации факультета и Мартыщенко.
Разговор сразу пошел о стихотворении. Федя пытался отнекиваться, но был, что
называется, приперт к стене объяснением Лисицыной и заключением экспертизы. Дали
ему строгий выговор по линии комсомола и пригрозили отчислением из университета,
но всё-таки оставили и дали возможность исправиться. Естественно, больше он с
Мартыщенко не встречался, но чувствовал, что находится под его негласным
контролем. Через полтора года Федя окончил университет, женился на Люде Кох, и
молодая учительская семья была распределена в один из районных центров области.
Федя преподавал русский язык, пописывал стихи, некоторые из которых опубликовала
районная газета. Появился первенец, возросли бытовые проблемы. Федя с долей
иронии вспоминал историю со своим антисоветским стихотворением, «лисой»,
Мартыщенко и своём желании стать разведчиком. Но однажды ночью ему приснился
сон, что всё это случилось с ним в 37 году, что возбуждено уголовное дело,
ведется следствие и ему за антисоветчину припаяли десять лет. Он проснулся в
холодном поту и еще долго не мог заснуть...
Давние и страшные события прочно держат нас в своих тисках,
гнездятся в подсознании и «вспыхивают» в памяти, когда и не ожидаешь. Наверное,
это и есть «генная память»…
Заложники
Планида податливого Ильи Казьмука. — В 1931 году на Западной
Украине в деревушке близ города Стрый — тогда Станиславская область, потом
переименованная в Ивано-Франковскую — родился мальчик. Илья Козьмук, судьба
которого сложилась, может быть, и типично, но весьма несчастливо.
Более или менее всем известны сейчас обстоятельства и история
этого края и беды его народа.
Побывал Илья подданным Речи Посполитой (Польши) до 1939 года,
когда Западная Украина была занята Красной Армией и присоединена к РСФСР. Как и
все сельские ребятишки, Илья вместе с родителями ходил в костёл, хотя особого
рвения к вере и не испытывал. Летом, да и зимой помогал родителям по хозяйству,
а работы в семье Казьмуков было достаточно — коровы, свиньи, куры, гуси и
большой надел под пахоту требовали сил и ухода. Жизнь шла по накатанному кругу,
всё было хорошо — школа в районном центре, домашние работы, мальчишьи забавы. Но
в 1941 году началась война. Стрый и прилегающие к нему районы почти сразу заняли
немцы. Основные их силы засели в городе и районном центре, а в селе они бывали
лишь эпизодически, в основном, чтобы собрать «дань» у крестьян продуктами и
фуражом. Верховодил в деревне полицейский из «фолькодойче» некий Роман Шмидт,
который вёл себя вполне пристойно и служебной исполнительностью не отличался. В
ту пору Илье еще было безразлично, какая власть в деревне. Но родители немцами
были недовольны — те бессовестно конфисковали на нужды армии муку, сало, хлеб,
яйца, т.е. плоды семейного труда.
Всё это — бытовая сторона. Какова же была политическая
обстановка тогда на Западной Украине? Давней мечтой и целью её народа было
обретение независимости «неньки» (матери) «Вкраины» и чтобы «ни под кем не
ходить» — ни Россия, ни Германия, ни Польша симпатий не вызывали. Вот такую цель
и преследовала организация украинских националистов (ОУН), разветвления которой
имелись по всей Украине, особенно же в её западных областях, и назывались они —
центральный провод-районные проводы-областные проводы-реферантуры. Борьба за
самостийность вела не только идеологически, но и силовыми методами. В ОУН
активно привлекали молодежь, особенно желательно было заинтересовать студентов
вузов и техникомов. Организацией руководили грамотные и опытные люди, такие как
Степан Бандера, Коновалец, Хмара, и им подобные, которые изучали и писали книги
и статьи на тему истории и культуры Украины, причем хорошо знали то, о чем
пишут. К тому же одной из основных тем были теоретические труды о праве наций на
самоопределение. оуновские лидеры также были умудрены по организационной работе
и конспирации. Вот ОУНу как раз и не было безразлично, кто являлся противником
независимости Украины. И потому они вели постоянную борьбу с поляками, русскими,
немцами для достижения заветной цели — самостоятельности своей родины. В помощь
их идеологи использовали ссылки на деяния Богдана Хмельницкого, Тараса Бульбы,
Гетмана Скоропадского и других колоритных героев украинской истории.
Конечно же, мальчик Илья о существовании такой организации по
малости лет ничего не знал, но был приметлив и любознателен. Так что уже в 1941
году столкнулся с деятельностью оуновцев по противоборству с немецкими
оккупантами. Боевые группы («боёвки») их были в каждой деревне, у них имелось
оружие, конспиративные связи, причем соблюдалась строгая централизация и
организованность всех действий. Так, днём жители деревни работали по хозяйству,
жили себе и жили. А ночью, состоя в членах боёвки, участвовали в вооруженных
вылазках против немцев и в различных идеологических акциях. Любопытно, что все
без исключения жители деревни, каждый по мере своих возможностей, помогали
оуновцам — кто продуктами, кто в качестве связника или распространителя листовок
и прокламаций, а нередко выступали с оружием в руках.
Боёвку в деревне, где жил Илья, возглавлял «вуйко» (дядька)
Опанас Стрех, в мирное время — обыкновенный сельский кузнец, Опанаса знали все
жители села, и пользовался он непререкаемым авторитетом. Нередко наезжали к нему
работники реферантуры из районного центра, видимо, для координации действий и
для сбора сведений о немцах и о ходе борьбы с ними, а также доставляли
идеологические материалы.
Таким образом, в поле зрения дядьки Опанаса попал и смышленый
мальчуган Илья. В начале Опанас вел с ним «исторические беседы», красочно
рассказывал о наиболее ярких исторических фактах и событиях борьбы с польскими
шляхтичами и другими врагами Украины. Затем стал давать незначительные
поручения: отнести записку, что-нибудь передать на словах по известному адресу,
доставить продукты. Но шло время, поручения усложнялись, и Илье уже приходилось
ездить даже в районный центр и передавать сообщения от Опанаса в «почтовый
ящик», который содержала молодая «учителька» Любовь Виньковецкая.
Все это было Илье интересно — такие захватывающие приключения!
— тем более что Стрех постоянно поощрял его и нахваливал толкового хлопца и даже
несколько раз давал пострелять в цель из своего «Вальтера». А еще Стрех говорил,
что, как только Илья еще подрастет маленько, ему доверят оружие и он сам будет
бороться с немцами. Мальчик очень гордился дружбой с дядькой Опанасом.
Мать Ильи, конечно, очень волновалась и боялась за судьбу сына.
О своих опасениях и сомнениях рассказывала в ночной тиши мужу Юрию, но тот её
успокаивал: ничему плохому Вуйко Опанас их сына не научит и уж точно ни в какие
переделки не вовлечет. Возможно, что и сам Юрий тоже выполнял задания и
поручения Стреха, поскольку — повторюсь — всё население деревни, кроме стариков
и младенцев, в какой-то мере участвовало в делах оуновцев.
К осени 1944 года Красная Армия очистила Западную Украину от
фашистов — советская власть начала восстанавливаться. В деревне опять появился
сельсовет, назначили председателя, милиционера. Периодически появлялись
«ястребки» из частей НКВД, что никого не радовало. Невдолге люди Опанаса
привлекли на свою сторону милиционера, пытались найти общий язык и с
председателем, но это им не удалось. Ближе к зиме 1944 года председателя нашли в
его кабинете с удавкой на шее и с запиской, что так, де, будет с каждым, кто
запродался москалям и «энкавудистам». Органы НКВД среагировали немедленно,
«схватили» несколько мужчин и выселили их семьи в Сибирь за пособничество
«бандеровцам».
Так борьба с немецкими оккупантами трансформировалась в борьбу
с «москалями», которых тоже называли не иначе как оккупантами, и с их
структурами: сельсоветами, милицией, агитаторами и т.п. А Илья к этому времени
подрос. Ему уже было 14 лет и теперь Опанас поручал ему всё более ответственные
задания: например, выяснить, к кому в деревне наведываются нквдисты, проследить,
куда и в какие адреса заходит в райцентре тот или иной житель деревни. Цель —
выявить агентов НКВД и места их встреч с сельскими осведомителями.
Жизнь деревни по-прежнему была двоякая: днем мирная, власть
советская, а ночью — листовки и прокламации ОУН, военные действия, выступления
боёвки против частей НКВД и милиции. Соответственно ужесточилось выселение
жителей деревни, как членов семей участников ОУН — УПА (украинская повстанческая
армия). Выселяли в Сибирь, и мирные сельские жители назывались теперь
спецпереселенцами, а действующих националистов объявляли уголовниками и
привлекали к ответственности. Меньше 10 лет никому не давали, а в основном — 15
и более. Опанас с помощью своих осведомителей тоже выявлял «пособников
москалей». С такими поступали жестоко: душили удавками, резали животы и насыпали
туда зерно. И везде — угрожающие записки.
Весной 1945 года люди Опанаса выследили и захватили сельского
активиста-агитатора, который прибыл в деревню из Восточной Украины, в селе его
презрительно называли «схидняк» (восточник) и устроили над ним показательный
суд. Приговорили к расстрелу. Приговор Опанас поручил привести в исполнение
14-летнему Илье. Возможно, полагал, что если попадется, то по юности лет
наказание получит не слишком суровое. При скоплении жителей деревни возле
колодца мальчику дали винтовку, и он без колебаний активиста расстрелял. Его тут
же перевели на конспиративную квартиру в город Стрый, но пробыл он там недолго.
Через месяц его выследили и арестовали органы НКВД. Опанас перешел на
нелегальное положение, находился «в схроне» в густом лесу, и по-прежнему
возглавлял боёвку.
Следствие и суд были недолгие, свидетелей было предостаточно. В
обвинительном заключении прокурор объявил, что юный Казьмук заслуживает высшей
меры, поскольку из антисоветских побуждений совершил терракт против сельского
активиста Кучеренко, но учитывая его юный возраст, запросил 15 лет ИТЛ строгого
режима, с чем суд и согласился, не снизив Илье из наказания ни одного года.
Адвокат подсудимого подавал кассационные жалобы вплоть до Верховного Суда
Украины, даже продиктовал Илье письмо на имя Сталина, но приговор остался без
изменения.
Наказание парень отбывал в Степлаге (Казахстан) для особо
опасных государственных преступников. В лагере его тут же взяла под опеку
оуновская «семья» (сообщество заключенных). В «семье» тоже соблюдалась строгая
иерархия, был референт, начальник службы «безпеки» (безопасности),
пропагандисты. Референт — Олэкса Крячко, лет 35, бывший сельский учитель,
выпускник педагогического института во Львове, ревностно пропагандировал
заключенным теорию и практику украинского национализма, усиленно изучал — в
нужном для своих целей ключе — труды Ленина, Сталина и других теоретиков
марксизма-ленинизма. Ни руководство лагеря, ни замполит не могли ни на йоту
переубедить идейного оуновца. И тогда пригласили специалистов из центрального
аппарата НКВД, но все усилия были тщетными.
В лагере оуновскую службу безпеки возглавлял тезка первого
учителя Ильи — Опанас Высовень, который сразу же поведал хлопцу, что заочно
хорошо знал Опанаса Стреха и передал Илье от него привет, объявив, что ждет от
него стойкости и благих дел для «неньки» Украины. В прошлом сельский счетовод,
Опанас Высовень уже успел поднатореть в конспирации, знал формы и методы работы
НКВД, не только в ИТЛ, но и «на воле». Особый авторитет завоевал себе в других
зэковских землячествах тем, что выявил «почтовый ящик» оперчасти НКВД в ИТЛ,
который содержал фельдшер медпункта, — к нему могли ходить якобы для лечения
сексоты оперчасти и передавать информацию для «кума». Кроме того, Опанас сумел
благодаря недюженному аналитическому мышлению, и, конечно, с помощью своих
осведомителей разоблачить сексота оперчасти, уроженца Восточной Украины,
которого внедрили в оуновскую «семью» для изучения авторитетов и процессов в
среде заключенных. Но непомерное усердие по заполучению информации, слишком
частые посещения санчасти, а также очень уж бодрый вид, чему способствовал
дополнительный паек «кума», сгубили сексота. И вскоре его нашли повещенным в
туалете, хотя и без предупредительной записки. Но все догадывались, кто был
организатором и исполнителем этого акта.
Илья по своей юности значительной роли во всех этих действиях
не играл и особой активности в оуновском землячестве не проявлял, к
сотрудничеству с «кумом» и администрацией лагеря не рвался и о малейших
контактах о «ворогами» Высовеню докладывал.
Пребывая в лагере, Илья очень редко получал весточки от
родителей, сосланных на спецпоселение в Сибирь, как члены семьи активного
участника ОУН. Видимо, родители и особенно мать, как бы чувствовали свою вину:
не смогли отвратить сына от контактов со Стрехом и другими националистами, и тем
самым предопределили ему судьбу вечной марионетки в чьих-нибудь руках...
Несколько раз Илье писали девчины-заочницы, передавая привет от дядьки Опанаса.
Девочки явно хотели завязать переписку и морально поддержать Илью. Но особо
опасным преступникам письма разрешалось получать очень редко, притом все они
проходили цензуру. Так что переписка с дивчинами длилась недолго, но может,
прерывалась и оттого, что девочки просто выходили замуж и семейные житейские
дела и заботы быстро уводили их от проблем национализма.
Где-то в 1950-1951гг. в лагерь попал земляк Ильи, который
рассказал, что органы в конце концов выследили боёвку и Стреха, причем во время
боя с чекистами в руках у «вуйки» взорвалась противотанковая граната, которую он
собирался метнуть в красноармейцев. Не приходя в сознание, Стрех скончался. В
середине 1950-х вооруженное оуновское движение на Западной Украине пошло на
убыль — на славу поработали органы госбезопасности. Это чувствовалось и в самом
лагере — всё меньше прибывали «новички»...
В 1960 году Илья отбыл срок, и направили его на жительство в
один из городков Сибири. Окончив курсы шоферов, он устроился водителем в
пожарную охрану. Женился на одинокой женщине, старше его на несколько лет.
Работала она кассиром на железнодорожной станции, к тому же была неосвобожденным
секретарем партийной организации предприятия. Детей у супругов не было.
Исправительно-трудовой лагерь особо на характер и поведение Ильи не повлиял,
хотя когда он с шоферами-любителями в гаражном кооперативе изрядно употреблял
спиртное за оказанную помощь в ремонте их автомобилей, затягивал песню «спасла
его не финка, не пуля, не бутылка, а девушка с малины воровской». Молодые ребята
спрашивали, кого спасла, и шутили: «Дядя Илья, ты что под блатного «косишь»?» Но
Илья ничего не отвечал и только загадочно улыбался. Кстати, ни уголовного
жаргона, ни наколок на теле, ни склонности к употреблению чефира у Ильи не было,
старался разговаривать интеллигентно и употреблять водочку и самогон. Илья стал
попивать, в политику не лез — знал, что всё равно находится под негласным
надзором у КГБ. Однажды учинил скандал с одним из водителей пожарки, за то, что
тот обозвал его «бандеровцем» и сказал, что «руки у тебя по локоть в крови». И
тут Илья не выдержал — набрался удали и пожаловался на обидчика в местное
городское отделение КГБ, хотя прекрасно знал, что «обидчик» как раз и является
их осведомителем. Органы не дремали — хорошо изучив Илью и зная всю его
поднаготную, тут же решили его использовать в контрпропагандистских целях: пусть
бы разоблачал реакционную сущность украинского «буржуазного национализма». Так
сказать, на собственном примере.
Ежегодно перед днем конституции в местной газете появлялась
статья Ильи, написанная, конечно, не им самим, а местными «борзописцами» и
«спецами» кгбэшного подразделения. Естественно, покаяние бывшего
националиста-террориста (это в 14-то лет!) высоко ценились руководством
областного Управления КГБ, а еще пуще партийными органами, и местных чекистов
периодически ставили в пример как хорошо они сработали с Ильёй.
Умер Илья в середине 90-х годов в небольшом шахтерском городе,
свою родину, «нэньку Вкраину» так больше и не увидев...
Такова правдивая и грустная история слишком податливого
украинского «парубка» Ильи Казьмука, который так легко превращался в марионетку
в любых более сильных руках. Впрочем, — его ли вина, что он оказался заложником
трагических обстоятельств смутного времени...
Зорян Охримюк — фанат свободы. — В отличие от сельского паренька Ильи Казьмука, Зорян
Охримюк родился в 1954 году в городе Ужгороде, областном центре Западной Украины
в весьма интеллигентной семье. Учился в школе, рьяно посещал спортивную секцию и
драматический кружок. Семья была дружная. Отец — техник на заводе, мать — врач,
бабушка, тоже жившая с ними, бывший провизор аптеки, вышла на пенсию. Словом, по
тем временам вполне благополучная советская семья.
В 1971 году Зорян окончил среднюю школу и поступил в
педагогический институт на исторический факультет. Его давно влекла история,
особенно же — его родины, — Украины. Нередко на уроках истории и обществоведения
дотошный Зорян и другие любознательные «отроки», его друзья, задавали учителям
такие щекотливые вопросы, что вгоняли их в жар: например, почему, мол, Болгария
и Румыния, где население на порядок меньше, чем на Украине, являются
самостоятельными государствами, а Украина — всего лишь одна из союзных республик
СССР и полностью под юрисдикцией центральной власти. Учителя, конечно, отвечали,
что такова воля самого украинского народа и объективная историческая реальность.
«Отроки» же возражали, что это «не совсем так», и приводили примеры постоянной
борьбы украинского народа за независимость и «самостийность» Украины. Дискуссии
не столько давали ответы на вопросы школьников, сколько порождали
новые...
Явление искусителя. — В
ту пору в многоквартирном доме, где проживали Охримюки, с середины 60-х годов
замелькал некий Филипп Химица, бывший националист, отбывший 15-летний срок за
участие в ОУН, и после освобождения оказавшийся поселенцем в Сибири, а сейчас
приезжал он в гости к своей престарелой матери.
В 40-е годы Филипп был чуть ли не заместителем руководителя
областного провода ОУН — отвечал за агитацию, пропаганду и работу с молодежью.
Был он интересным собеседником, мастером риторики и хорошо разбирался в
исторических событиях, особенно касавшихся Украины. Никаких уголовных манер,
словечек, наколок — никаких следов лагерного бытия. Просто благообразный
интеллигентный человек — недаром окончил во Львове музыкальное училище, хорошо
играл на скрипке, пел народные песни, и рассказывал, что в сибирском шахтерском
городке даже организовал народный хор.
Во время визитов Филиппа к матери его навещали былые друзья,
единомышленники, обменивались воспоминаниями о прошлом, «спивали украински
письни». Зорян и еще несколько ребят и девчат из того же двора познакомились с
Химицей и его друзьями. Молодежи нравилось общение с ними и их беседы. Иногда
Филипп затрагивал своё прошлое и всегда подчеркивал, что никак не был
преступником, хотя и отсидел 15 лет на Колыме. Просто он пострадал в борьбе за
свободу и независимость Украины. Пояснял, что Украине исторически не везет и
потому она постоянно была то под поляками, то под немцами, то под «москалями».
Красноречиво рассказывал о Богдане Хмельницком, об Алексе Довбуше, Петлюре, а
также о более поздних видных деятелях движения — Степане Бандере, Симоне
Коновальце, Иване Хмара. Поведал Филипп ребятам и про то, как «иезуиты-чекисты»
через своего агента отравили Бандеру в Германии, как вели национальную борьбу с
ГБ, а до того с фашистскими палачами.
Друзья Филиппа тоже рассказывали о своем прошлом, о лагерях, о
спецкомендатурах, «кумовьях». Мать Филиппа, бывшая учительница, на пасху и
другие праздники приглашала ребят в гости и угощала чаем со всякими вкусностями,
где также были друзья Филиппа из числа националистов.
Листая фотоальбомы. — Во время чаепитий она нередко рассказывала о прошлой
жизни, показывала фотокарточки, причем указывала пальцем — вот этот уехал в
Америку, этот в Канаду, а этот погиб во время захвата «схрона боёвки»
чекистскими «ястребками». На фотографиях были не только мужчины, но женщины и
девушки, и мать Филиппа говорила, что некоторые из них тоже самоотверженно
боролись за независимость родины, были пропагандистами и хозяйками
конспиративных квартир ОУН, связными, внедрялись в контразведывательные органы и
полицию поляков, немцев, а потом и «москалей». Листая альбом, старая женщина
поясняла, что вот этот, де, человек отбыл десять лет лагерей, этот — 15, этот —
погиб, но никто из них не запродался властям и «не зробив зраду» (т.е. не
изменил) национальной идее.
Все обитатели и посетители этого дома внушали ребятам, что
советская власть и её репрессивный аппарат насколько сильны, настолько и слабы,
потому что любая власть, основанная на штыках, недолговечна, и приводили примеры
из завоеваний Древнего Рима, Греции, Персии и т.д. Говорили также и о ленинских
работах по национальному вопросу. Подчеркивали, что и конституция СССР объявляет
право нации на самоопределение, но выходит, что это — только на бумаге и всего
лишь «лживые декларации».
В конце концов Зорян твердо склонился к идее оуновского
движения, и Филипп познакомил его с несколькими единомышленниками в Ужгороде,
работавшими на производстве, также в сфере культуры.
Стезя. — Дальше больше,
Охримюку поручалось доставлять или получать от конкрентного человека — по паролю
— идеологические материалы ОУН, кое-что переписать или перепечатать на машинке.
Важным поручением была организация ячейки в педагогическом институте, но так,
конечно, чтобы никак не попасть в поле зрения КГБ; при этом дана была полная
инструкция по формам и методам работы, начиная от функции сексотов, и кончая
наружным наблюдением и прослушиванием телефонов.
Зорян, натура увлекающаяся, полностью отдался политической
борьбе. Забыты были и занятия спортом, и драмкружок, и девушки, которых в
педвузе было предостаточно. И многие из них «строили ему глазки» и проявляли
всяческие знаки внимания. Им нравился живой, остроумный, хорошо воспитанный и
симпатичный юноша — тем более непьющий и не склонный к амурным похождениям.
Его куратор — зубной техник, был доволен стилем работы Зоряна,
постоянно подхваливал его и нередко подбрасывал деньжат на командировочные и
прочие расходы — на благо движения. На кого «замыкался» сам техник, Зорян не
знал, поскольку в иерархической лестнице ОУН соблюдалась строгая конспирация, у
участников имелись псевдонимы. Романтический Охримюк избрал себе псевдоним
«Довбуш» и под именем этого легендарного мятежника постоянно фигурировал в
Ужгородской структуре.
Не реже раза в квартал с Зоряном беседовал референт службы
безпеки ОУН Ярослав Шмаль, который работал дворником в ЖЭКе. Ярославу было под
50, в прошлом имел «боевое ранение» в руку и 15 лет лагерей. Хорошо
ориентировался в психологии, поскольку, по его словам, «жизнь учил не по
учебникам». Именно он посвящал Зоряна в сильные и слабые стороны Комитета
госбезопасности Украины, во главе которого в то время стоял генерал-лейтенант С.
Н. Муха. Он сообщил Зоряну, что какой-либо информационной базы на Западной
Украине КГБ не имеет, а в основном пользуется услугами осведомителей-«схидняков»
из восточной Украины, которых они вербуют, а потом внедряют в освободительное
движение в западных областях. Попутно Шмаль ненавязчиво выяснял у паренька круг
его связей и характеристики, поведение, направленность интересов — бытовых и
политических. Поучал, как выявлять следующий за тобой «хвост» чекистов и вообще
их людей, да и многие прочие «тонкости» профессии...
«Под колпаком». — Конечно же, комитет госбезопасности Украины вполне владел
обстановкой по ОУН в республике и концентрировал оперативные и прочие сводки по
делу групповой разработки «Блок», в которой числилось примерно 100 фигурантов и
их связей из различных областей, в основном на Западной Украине.
Где-то в 1971-1972гг. началась реализация дела «Блок».
Использовались уголовно-правовые, профилактические, контрпропагандистские меры
по обезвреживанию оуновского подполья, а также для пресечения каналов связи с
зарубежными националистическими организациями в США, Канаде, Германии.
Под жернова КГБ попал и Зорян Охримюк. Арестовали его по статье
«антисоветская агитация и пропаганда». Арест сына буквально подкосил родителей и
был полной неожиданностью для соседей и сокурсников Зоряна. Тем более, что
внешняя его жизнь никак не отличалась от жизни и поведения прочих интеллигентных
молодых людей. Он не пьянствовал, не хулиганил, охотно участвовал в различных
общественных мероприятиях и вдруг, как снег на голову — арест по антисоветской
статье.
Суд проходил в Ужгороде, в зал допускались только родственники
подсудимых и партийно-комсомольский актив, которому отводилась роль возмущенных
честных советских граждан, осуждающих оуновцев. Перед судом сидели Зорян,
Ярослав Шмаль и руководитель Ужгородской структуры ОУН Богдан Тхир, артист
местного драмтеатра.
Соблазн. — Богдану и
Ярославу дали по 8 лет, а Зоряну — 6, учитывая юный возраст и невеликий
жизненный опыт. Во время пребывания в СИЗО до вступления приговора в силу,
однажды его пригласили в один начальственный кабинет административного корпуса.
За столом сидел солидный, средних лет мужчина в штатском, назвал себя
подполковником Петровым — ответственным работником комитета Украины. Спокойно и
доверительно повел разговор с Зоряном о сложившейся с ним ситуации, о жестоком
ударе для его родителей, о будущей лагерной жизни... Ненавязчиво подчеркивал,
что Зорян, наерное, просто-таки случайно попал в сети буржуазных националистов,
а потому врагом советской власти считать его не следует и всё можно еще
локализовать и уладить. А всего-то надо выступить в средствах массовой
информации (печать, радио, телевидение) с разоблачением столь вредного течения
и, на своем примере, обличить «ловцов душ», т.е. оуновцев.
Взамен Петров гарантировал освобождение из-под стражи по
помилованию Президиума ВС Украины, смену фамилии и однокомнатную квартиру в
одной из центральных или восточных областей Украины. Предложение звучало
заманчиво, но Зорян интуитивно чувствовал, что его втягивают в дурную игру, что
от друзей, знакомых, родителей, можно скрыться, но от себя никуда не убежишь. Он
вежливо, но твердо ответил чекисту, что отказывается, потому что не желает
поступаться ни честью, ни принципами. Петров заметил, что всё это понятия
растяжимые, а жизнь-то одна, и 6 лет в ней — не шутка. Впрочем, простился
дружелюбно, объявив, что на этом расстаются они не навсегда и рекомендовал
подумать, а недели через две они снова встретятся.
В камере, куда попал Охримюк, сидел еще один подследственный,
который представился «фарцовщиком», с Зоряном он вел пространные беседы, лишь
вскользь упоминая о неудачно сложившейся роковой ситуации Зоряна, всё больше
переводил разговор на прелести свободы, при наличии денег, и на девушек,
«которые тоже чего-нибудь да стоят». Зорян, хоть и не сразу, а всё же понял, что
за птица этот «фарцовщик», но виду не подал, а всё выстраивал мысленно свой
будущий ответ чекисту.
Выбор. — Через две
недели его действительно пригласили в тот же кабинет и гэбист, хотя и старался
скрыть разочарование, был явно расстроен прямым и бесхитростным ответом Зоряна
на вновь повторенное предложение. Вскоре после встречи последовала пересылка по
этапу в Магаданскую область и лагерь. Следом за Зоряном в местное управление
КГБ, конечно же, поступило и досье на него.
Молодому неокрепшему организму юноши трудно было переносить
столь отличный от Украины жестокий климат — повышенное магнитное поле этой
местности сгущает кровь и затрудняет её пульсацию по организму, — к тому же
непривычен был тяжелый труд и скудное питание.
В ИТЛ Зорян записался в библиотеку, изучал английский язык, а
еще весьма добросовестно трудился в мастерских по производству
электровентиляторов. В беседах с зэками, да и с администрацией тоже, своих
убеждений никогда не скрывал, находчиво ссылаясь на труды теоретиков
марксизма-ленинизма (право народов на самоопределение) и доказывал правомерность
деятельности ОУН, тем более, что после войны её методы были вполне цивилизованны
— не было ни насилия, ни вооруженной борьбы, ни схронов, ни боевок.
Словом, 6 лет пролетели отнюдь не птицей, но тем не менее Зорян
освободился и попал на поселение в деревню в Иркутской области. Руководящие
«вуйки» всё время держали Зоряна в поле зрения и были довольны его идейной
стойкостью и прямотой.
На поселении жизнь стала получше, Зорян работал сторожем в
библиотеке — появилась уйма времени для самообразования. Вскоре в сибирскую
деревню зачастили курьеры с Украины, привозили литературу, продукты, вещи,
магнитофон и кассеты. Несколько раз Охримюк давал записанные на пленку интервью
о своей жизни в лагере, об отдельных теоретических вопросах, касающихся
национальных «трудностей» в СССР и призывал своих единомышленников к
стойкости.
Голос диссидента. — Интервью с Зоряном передавалось по зарубежному радио
«Голос Америки», «Немецкая волна», молодой человек, — а ему было не более 23-24
лет — вышел на международную орбиту и нередко материалы о нем, а также его
статьи публиковались в зарубежной и самиздатовской печати. Всё это оперативно и
официально документировалось органами КГБ и, конечно же, не прошло безнаказанно.
Против Охримюка опять возбудили уголовное дело по статье 70 («антисоветская
агитация и пропаганда») УК РСФСР.
Суд проходил в одном из райцентров Иркутской области, под лупу
рассматривались и анализировались все доказательства по делу — учитывалась и
прошлая судимость Зоряна. В итоге последовали 7 лет лишения свободы и трехлетнее
поселение после отбытия срока.
И опять лагерь. Теперь в поселке Потьма в Мордовии. Народ там
сидел «пестрый» — украинские, прибалтийские и еврейские националисты (сионисты),
представители разных религиозных конфессий (баптисты-инициативники, свидетели
Иеговы), крымские татары-экстремисты, бывшие военнослужащие советских войск,
которые дислоцировались в ГДР, но пыталиь бежать на Запад, причем их обвиняли в
том, что они намеревались продать собранную военную информацию, — ну и прочие
такие же лица из гражданских. Здесь Зоряну приходилось тяжелее. Опять другой
климат, сырость, комары...
Испытание. — И отсидел
Зорян в Потьме 4 года, и начался у него туберкулезный процесс в легких, и
пришлось сделать хирургическую операцию, удалив пораженное легкое. Зорян худел,
появилась неприсущая его возрасту бледность и слабость. И всё это фиксировалось
дотошно опергруппой КГБ Мордовии, работавшей в лагере для особо опасных
преступников.
Притом при всем свою националистическую деятельность Зорян не
прекращал. Ближе к концу второго срока в командировку в Потьму прибыли аж на
месяц два оперативных сотрудников КГБ Украины, оба кандидаты наук, защитившие
диссертации по перевоспитанию участников националистического подполья. Наряду с
другими зэками, встречались они и с Зоряном. Доказывали, разубеждали. К беседам
готовились тщательно, как на экзамен. Использовали фактор пошатнувшегося
здоровья и естественное желание молодого человека создать семью, устроить быт и
иметь детей. Но Зорян отвечал им примерно в таком ключе: «Жить без борьбы — всё
равно, что гнить заживо». И напрочь отметал все контрдоводы и предложения
кгбистов.
В своих документах те окрестили Охримюка «закоренелым фанатиком
— националистом, не поддающимся перевоспитанию...
Фанат. — Далее — та же
схема: освобождение, трехлетнее поселение уже в Красноярском крае. Зарубежные
националистические организации рекомендовали Зоряна как видного правозащитника,
по мере возможности, поддерживали продуктами, одеждой, деньгами, которые Зоряну
привозили бывшие участники ОУН-УПА, проживающие в Сибири и выдававшие себя за
его дальних родственников.
Канадско-украинские «вуйки» даже пытались усыновить Зоряна
заочно, чтобы после освобождения вызвать его на жительство в Канаду, подлечить
здоровье «борца» и обустроить ему обеспеченную жизнь. Но Зорян от всех
предложений отказывался...
После освобождения Зоряна со второго поселения следы его
затерялись, тем более, «архитектор перестройки» в СССР фактически легализовал
националистическую деятельность в стране (события в Нагорном Карабахе, Баку,
Тбилиси, Вильнюсе и т.д.). В 1991г. на тройственном совещании в Беловежской Пуще
сбылась-таки мечта Зоряна — Украина стала самостоятельным государством под
желто-блакитным стягом.
Подводя черту под повествованием о судьбах Илья Казьмука и
Зоряна Охримюка, приводишь к выводу, что обстоятельства отнюдь не от них
зависящие, сложились так, что лучшие годы оба провели в заключении, наивно — а
может быть и нет — полагая высокую цель своих действий достойной того, чтобы
пожертвовать собственной жизнью.
Правда, один из них в конце концов сам стал разоблачать (только
вот честно или нет?) буржуазный национализм, что несомненно было для него
моральным самоубийством, а второй остался верен своим убеждениям до конца,
поступившись здоровьем, семьей и просто нормальной человеческой жизнью...
Вот такая невеселая история. Две жизни — две судьбы.
Откровенно, мне, как личность, импонирует «фанат» Зорян, не кидавшийся из
стороны в сторону и не выторговавший себе, как многие диссиденты, безбедную
жизнь на Западе…
Сатисфакция
(1952 год)
Оперуполномоченный одного из городских подразделений МГБ СССР
младший лейтенант Алексей Вершков пришел в органы госбезопасности в 1950 году по
направлению горкома комсомола одного из шахтерских городов Кузбасса. За плечами
были и фронт, и награды, а также успел он окончить Горно-машиностроительный
техникум. Начал Алексей службу с помощника оперуполномоченного, получил
повышение.
Оперативная работа Вершкову нравилась. Не столько привлекала
своей сложностью, сколь многообразием вереницы событий и неожиданностью
поведения людей, а еще пуще из-за уважения, граничащего со страхом со стороны
знакомых, бывших одноклассников и сокурсников и даже преподавателей — особенно
женского пола. Да и кто в ту пору не испытывал некоторого трепета при слове
«опер»...
По своим обязанностям Алексей обслуживал несколько угольных
предприятий: шахту, обогатительную фабрику, склад взрывчатых материалов. А в то
время для восстановления разрушенного войной народного хозяйства страны нужно
было как можно больше угля. Горно-геологические условия в Кузбассе сложные,
добычная техника была изношена и потому мало надежна, так что призывы «план
любой ценой» и «даешь стране угля» приводили к крупным авариям, причем с
немалыми человеческими жертвами. Но органы МГБ старательно «привязывали» эти
беды к проискам «враждебного элемента», то есть так называемого
«спецконтингента», читай бывших власовцев, участников националистического
подполья Западной Украины и Прибалтики, а также всяческих умело придуманных
агентов империалистических разведок. В виновники малейшей аварии «вписывали»
всех ранее проходивших по политическим делам троцкистско-зиновьевских центров и
т.п. Словом, поле для оперативной работы было широкое и оперработники
экономического отделения горотдела МГБ честно старались отрабатывать свой хлеб,
пресекая воображаемые «преступные намерения» и разбирая — в нужном свете — уже
свершившиеся факты, то есть случаи экономического ущерба, нанесенного
стране.
Вершков, как и все прочие сотрудники, имел на шахте и
обогатительной фабрике свои агентурные и доверительные связи, поддерживал
контакты с руководителями участков и представителями администрации. По шахте
имелась оперативная справка, в которой подробно расписывались «спецконтингент»,
оперативные позиции оперработников. Но из-за своего невысокого воинского звания
и рядовой должности в иерархии МГБ, с первыми руководителями Вершков лично не
контачил — не по чину было. Однако, как-то начальник горотдела МГБ, подполковник
Бояркин, поручил Вершкову встретиться с начальником курируемой им шахты — членом
горкома ВКП(б) и выяснить ряд вопросов, необходимых Бояркину для выступления на
бюро горкома. Там должна была обсуждаться обстановка на угольных предприятиях
города, уровень аварийности и травматизма, а также меры по их устранению.
Бояркин горного образования не имел, а окончил всего лишь военное училище и
потому передал Вершкову приказ: подготовить с начальником отделения ГО МГБ ряд
конкретных вопросов, которые опер должен был выяснить и обсудить с руководителем
шахты…
Начальник горотдела долго и тщательно инструктировал Вершкова,
несколько раз повторив, что от его выступления на бюро горкома многое будет
зависеть в отношениях между руководителями города, в первую очередь первым
секретарем горкома и председателем горисполкома и представителем органов
госбезопасности и оценке их оперативно-служебной деятельности. В заключение
подчеркнул, что сведения от Вершкова в письменном виде нужны ему к такому-то
часу. Вершков по военному ответил: «будет сделано, товарищ подполковник» и пошел
выполнять задания начальства.
Начальника шахты он лично не знал и потому позвонил молоденькой
секретарше Тоне и официальным тоном объявил, что завтра к 10.00 будет на приеме
у начальника шахты по ряду конкретных вопросов по линии компетенции органов МГБ.
Несколько раз пересказал свою просьбу предупредить начальника шахты Тоне и,
убедившись, что она всё уяснила, принялся готовиться к предстоящей
аудиенции.
На следующий день Вершков явился на работу в отутюженном
костюме и светлой рубашке, весьма верно полагая, что человека встречают по
одежке, а провожают по уму, но прежде чем проводить, надо же, чтобы
встретили...
С запасом в 20 минут наш опер заказал у коменданта горотдела
служебный автомобиль и, предупредив начальника экономического отделения капитана
Задонских о цели своей миссии, выехал на шахту. Задонских, окончивший высшие
инженерные курсы (ВИК), также дал ему несколько наставлений и посоветовал не
волноваться, а в своем лице представить начальнику шахты ГО МГБ в наилучшем
свете. Походя минут 15 по коридорам комбината шахты, без двух минут десять
Вершков зашел в приемную, поздоровался о Тоней и вознамерился пройти в кабинет.
Но Тоня, встав у двери начальника и растопырив руки, залепетала, что «Иван
Иванович сильно занят, ведет важное производственное совещание и Вершкову
придется подождать». Вершков сел на свободный стул в приемной, принялся ждать,
делая вид, что изучает свои записи. Минуты тянулись мучительно долго. Известно —
нет ничего хуже, чем ждать и догонять. Прошло 10 минут, полчаса, час, а
совещание всё продолжалось. Вершков занервничал и заволновался. Но вот к
половине двенадцатого из кабинета, наконец, стали выводить участники совещания.
Вершков вошел в кабинет и, не выдавая обиды, представился и рассказал о цели
визита. Начальник шахты, как мог, разъяснил оперу положение с аварийностью и
травматизмом на шахте, акцентируя внимание на нереальных планах добычи и на
износе горношахтного оборудования, притом ни словом не обмолвился о возможных
враждебных действиях представителей «спецконтингента». Вершков делал пометки в
рабочей тетради, чтобы максимально точно всё доложить Бояркину. Словом, пока
беседа продолжалась, пока Вершков обратно добирался до горотдела (служебная
машина его не ждала), пока у себя в кабинете приводил в порядок свои мысли, то
намеченное начальником ГО МГБ время доклада безвозвратно ушло.
Бояркин встретил его у себя в кабинете раздраженный и в
повышенном тоне принялся выговаривать оперу. И тут Вершкову ничего не
оставалось, как честно рассказать, что полтора часа просидел в приемной
начальника шахты из-за какого-то якобы важного производственного совещания.
Скорее всего, если бы реакция Бояркина была бы иной, а встреча более «ласковой»,
наш опер ни за что бы не рассказал, что битых полтора часа просидел в приемной
начальника шахты на виду у молоденькой секретарши. Он, демобилизовавшийся из
армии в звании старшего сержанта, командира артиллерийского расчета — и такой
конфуз! Словом, Вершков был очень уязвлен случившимся, но виду не подавал и
достойно «держал удар».
А Бояркин меж тем поручил «через его каналы» выяснить,
какие-такие вопросы обсуждались на совещании полтора часа и насколько уж они
были важны и неотложны. У Вершкова среди участников совещания было несколько
доверенных лиц. Через них он, конечно, не откладывая, выяснил, что каких-либо
важных вопросов на совещании не обсуждалось, была обычная планерка и, кроме
того, «травили анекдоты», как про женщин, так и сомнительного политического
толка (про доярок, колхозников, советских служащих).
О собранной информации опер сразу же доложил Бояркину, конечно,
сгустив краски — не зря же терпел обиду. Бояркин был взбешен — его ведомство не
уважают, стало быть? — и едва сдерживал свой норов. Тем более, что психика у
него была расстроена от упорной и изнурительной оперативной работы в армейском
отделе контрразведки «СМЕРШ» во время войны. Отпустив Вершкова, он доложил по
телефону о изложенном событии первому секретарю горкома Колтунову, последний
заверил Бояркина, что сам проведет воспитательную беседу с начальником шахты. Но
Бояркин сказал, что органы МГБ способны сами постоять за свою честь и объявил,
что с начальником шахты разберется сам. Колтунову того и надо было, зачем ему
ссориться с уважаемым начальником шахты — и он согласился с начальником ГО
МГБ.
На следующий день Бояркин позвонил в кабинет начальнику шахты и
ледяным тоном предложил ему быть к такому-то часу в приемной начальника
горотдела. На вопрос руководителя шахты, по какому вопросу, Бояркин, чтобы
«нагнать жуть», кратко пояснил, что там, де, «будет видно»...
Ровно в назначенное время руководитель шахты сидел в приемной.
Бояркин принял его и спросил, каким транспортом он добирался до отдела.
Начальник ответил, что служебным. Бояркин приказал ему поехать обратно на шахту
и повторно добраться сюда, но либо пешком, либо общественным транспортом. На
вопрос «почему», начальник ГО холодно ответил, что коль скоро он не ценит
служебного времени сотрудника органов Вершкова, то и органы в свою очередь не
намерены жалеть рабочего времени начальника шахты. Сконфуженный начальник,
что-то пробормотав, удалился и вновь прибыл в отдел спустя полтора-два часа.
Рекомендацию Бояркина о средствах передвижения он выполнил в точности и шел в
горотдел пешком, поскольку никак нельзя было исключить, что РБ выслало за ним
«хвост», и, если он снова приедет на служебной машине, то еще более разъярит
Бояркина, и тогда кто бы знал, чего можно ждать от «психованного» начальника
городской госбезопасности.
Весь в поту, он снова прошел в кабинет Бояркина, где тот в
назидательном ледяном тоне изложил ему ситуацию с посещением шахты
оперуполномоченным Вершковым, пояснил недопустимость сути анекдотов,
рассказываемых в кабинете начальника шахты. Последний был ошарашен, долго
извинялся, после чего Бояркин, милостиво приняв извинения, перешел к обсуждению
вопросов, которые он намеревался поднять на бюро горкома партии.
Естественно, информация о «событии» тотчас же распространилась
по горотделу. Все, начиная от водителей и кончая зам. начальника, обсуждали эту
ситуацию и хвалили «отца-командира» подполковника Бояркина, так находчиво и
решительно поставившего на место зарвавшегося начальника шахты. Часть одобрения
и обсуждения (незначительная) досталась и Вершкову, и рейтинг его в отделе
повысился. Но бурные политические события 1952-53 годов постепенно сгладили эту
историю, и она забылась.
Развязка изложенной ситуации: бюро горкома партии прошло по
отработанной схеме, выступление Бояркина было принято «на ура», почти всем
начальникам и парторгам города были вынесены партийные взыскания за ослабление
контроля, приведшего к росту аварийности и травматизма на вверенных им
предприятиях.
Вершков еще некоторое время курировал эту шахту, но с
начальником по-прежнему не общался; затем был переведен в пятое отделение,
ведущее политическую контрразведку.
На праздниках, посвященных годовщине образования органов
ВЧК-ОГПУ-НКВД-КГБ он, будучи «под шафэ», всегда рассказывал молодым чекистам эту
историю, однако сильно преувеличивая при этом свою роль и несколько преуменьшая
роль Бояркина. Но это уже были его проблемы, а в изложенном выше незамысловатом
сюжете есть как положительное, так и отрицательное резюме, не говоря уже о
вкладе органов ГБ в обеспечение экономической безопасности в угольной
промышленности Кузбасса.
Роковые деньги
Сергей Ястребцов родился в 1945 году в Москве в семье
военнослужащего госбезопасности. Успешно окончил школу, затем высшее техническое
училище им. Баумана. Женился, будучи студентом. Вскоре родилась дочь. В 1971
году по протекции папаши был зачислен на службу в органы КГБ и направлен на
годичные высшие курсы Комитета в Минск. Там зарекомендовал себя толковым и
талантливым слушателем, — буквально с полулета охватывал премудрости чекистской
науки. В группе исполнял функции «финансиста», раз в месяц выдавая денежное
содержание слушателям. Вел себя общительно, поддерживал ровные отношения с
широким кругом курсантов.
После окончания курсов его зачислили в один из райотделов
Управления КГБ по Москве и Московской области. Как молодой оперативный работник,
быстро освоился с оперативной обстановкой на своем участке, активно работал с
действующими информаторами и приобретал новых помощников. Проработав несколько
лет в райотделе, был переведен старшим оперуполномоченным в службу контрразведки
Управления КГБ. Все шло хорошо, дочь закончила школу и институт, жена также
работала на хорошо оплачиваемой должности; супруги получили благоустроенную
квартиру в Чертаново. Будучи с какой-либо оказией в Москве, бывшие слушатели
минской группы обязательно звонили Ястребцову, встречались с ним, устраивали
товарищеские застолья. Естественно, велись разные разговоры, Сергей у всех своих
однокашников по курсам всегда интересовался должностью, зарплатой, участком
работы и так далее. Было видно, что он вовсе не равнодушно, а, вернее, со
скрытой завистью относится к служебному росту товарищей и, следовательно, более
высокой, чем у него, зарплате. Он все пребывал старшим оперуполномоченным, а
некоторые его сокурсники уже выросли до начальников отделов и отделений.
Служебный застой, финансовая неудовлетворенность, повышенная самооценка привели
Ястребцова к трагическому финалу, о чем ниже.
Ястребцов, работая в окружении американского посольства, знал
по ориентировкам и другим документам контрразведывательной структуры
разведчиков-агентуристов, работавших в посольской резидентуре США. И однажды ему
в голову пришла отнюдь не новая, но, на его взгляд, «гениальная» мысль: выйти на
одного из американских разведчиков-агентуристов и договориться о продаже ему
некоторых документальных оперативных материалов КГБ.
Сергей прекрасно понимал всю опасность такого шага, но
посчитал, что с его «светлой головой», контрразведывательным опытом и смекалкой
он не попадется.
«Мастера» современных детективов,
которых в России развелось сейчас немеренно, могли бы «раскудрявить» этот
«простой» сюжет страниц на двести, если не более. Но я не привык к измышлениям и
различного рода писательским ухищрениям для «утолщения» книги. Я всего лишь
стремлюсь к лаконичному изложению достаточно трагического факта, — чтобы не
утомлять уважаемого читателя, но и для того, чтобы не принизить мрачный пафос
несчастной судьбы Сергея Ястребцова…
Однажды, зная, что по разведчику — агентуристу «наружка» КГБ не
работала, он из телефона-автомата позвонил ему на квартиру и, изменив голос,
назначил встречу через час-полтора в одном из многолюдных районов Москвы.
Агентурист прибыл на встречу, Ястребцов кратко изложил суть предложения —
информировать разведчика (конечно, за денежное вознаграждение) и тут же передал
ему подлинник одного из служебных документов госбезопасности. Кроме того,
агентуристу он высказал настоятельную просьбу не прибегать ни к каким «тайникам»
для передачи материалов, и платить за них только путем личных встреч. Разведчик
согласился. В ответ Ястребцов заявил, что будет называться «Стасом» (так звали
начальника службы контрразведки УКГБ).
У читателя, видимо, возникает вопрос, каким образом Ястребцов
смог отдать документ строгой отчетности с учетным номером и грифом. А схему он
придумал такую: будучи членом комиссии по уничтожению утративших оперативную
ценность служебных документов службы контрразведки, он после соответствующе
комиссионной сверки номеров предлагал сам пойти в кочегарку и сжечь их, чтобы
всем членам комиссии уже не «коптиться и не дышать гарью». В большинстве случаев
сотрудники соглашались, так как доверяли Ястребцову и к тому же считали, что
утратившие значимость документы никому не нужны. Уничтожая документы один,
Сергей выбирал наиболее значимые, на его взгляд, для американцев материалы,
прятал их под майку и выносил из кочегарки. После этого вся комиссия дружно
подписывалась под актом, что столько-то документов на стольких-то листах
уничтожены путем сожжения.
Сотрудничая с разведчиком ЦРУ, Ястребцов провел с ним несколько
конспиративных встреч, до и после которых пристально старался выявить возможный
«хвост» КГБ. Кроме того, ненавязчиво и конспиративно снимал информацию о работе
по разведчикам-агентуристам в беседах со своими коллегами и на оперативных
совещаниях.
На полученные от американца деньги Сергей купил «Жигули» шестой
модели, автомобильный магнитофон, кожаное пальто, норковую шапку, приодел жену.
Не надо забывать, что события происходили в конце 80-х годов, и все это в то
время стоило довольно дорого и привлекало внимание.
Но с ясного неба грянул гром: однажды при подходе к зданию
Управления КГБ несколько крепких молодцов профессионально взяли Ястребцова «под
белы руки» и затолкали в тут же подъехавший автомобиль, на что Сергей только
успел иронично заметить: «взяли профессионала», имея в виду себя. Сразу же в
квартире Ястребцова и его служебном кабинете был проведен обыск, обнаружили
якобы уничтоженные, но фактически реальные секретные документы, предназначенные
для продажи разведчику-агентуристу. В этот же день изменника представили
тогдашнему председателю КГБ СССР В. М. Чебрикову.
В начале на допросах Ястребцов запирался по заранее
отработанной схеме, но следствие вели профессионалы высокого класса,
предъявлялись неопровержимые доказательства по шпионской деятельности, в том
числе процессуально оформленные видео- и аудиоматериалы. В конце концов
Ястребцов признался в шпионаже в пользу США. Однако не переставал твердить, что
нанести урон Родине не хотел, а думал всего лишь подзаработать, поскольку
документы, проданные им разведчику-агентуристу, якобы не имели оперативной
ценности. В заключение состоялось закрытое судебное заседание военного трибунала
Московского военного округа, приговорившего Ястребцова к расстрелу за измену
Родине в форме шпионажа в пользу США.
На суде Сергей достойно и достаточно стоически воспринял
приговор. После всех апелляций Ястребцова, в том числе в Президиум Верховного
Совета СССР, приговор оставили в силе, и Сергей ушел в небытие.
По представлению МИД СССР на основании судебных доказательств
разведчик-агентурист посольской резидентуры был объявлен персоной «нон грата» и
выслан из СССР. Супруга Сергея сменила квартиру и взяла свою девичью фамилию.
Горько переживали родители Сергея, особенно мать.
Напрашивается вопрос, как провалился «Стас». Конечно, ни один,
какой бы то ни было гениальный человек, не сможет обвести вокруг пальца хорошо
отлаженную и оснащенную мощную государственную структуру, какой являлся в то
время Комитет госбезопасности СССР. К тому же, якобы соседи, да и сослуживцы
Сергея заметили явный резкий рост его материального благосостояния (то ходил в
кроличьей шапке и скромном пальто, и вдруг…), и, говорят, на этот счет даже было
анонимное письмо в КГБ. По-видимому, из посольской резидентуры также могла
«уйти» информация об утечке документов их КГБ. И, наконец, высокая квалификация
и профессионализм разработчиков «Стаса», не допустивших ни малейшей «засветки»
интереса советской контрразведки к Сергею и его партнеру американцу, тоже
сыграли свою роль.
В период зарождения гласности случай с Ястребцовым был освещен
в средствах массовой информации, в том числе и в журнале «Огонек» для очернения
и компрометации Комитета, когда только ленивый борзописец на «пинал» наших
разведчиков. Но люди понимали, что этот случай не правило, а исключение.
Естественно, в каких бы я нормальных отношениях ни был с
Сергеем, его измену и предательство осуждаю и считаю, что алчность к деньгам
(вспомните — «финансист группы», интерес к заработкам коллег, повышенная
самооценка своей личности) привели его к трагическому финалу. Хотя, в целом,
людей с такими чертами у нас миллионы. Но из них только единицы вставали на путь
измены. Поистине, у каждого своя судьба…
Все пытаюсь вглядеться в прошлое: предвещало ли что-нибудь
такой разворот судьбы Ястребцова. В Минске Сергей вел себя достойно, как
порядочный семьянин, на белорусских дивчин особого внимания не обращал. Все
денежное содержание отправлял жене в Москву. Спиртное употреблял в меру, но от
дружеских застолий в кругу слушателей не отказывался. Более тесные отношения
поддерживал с земляками — москвичами. Сергей имел приятную внешность и нравился
людям: худощав, подтянут, аккуратен. От встреч с однокашниками с периферии
никогда не отказывался, более того — вот с ними как раз крепко «употреблял» за
счет гостей спиртного.
Коллеги Сергея по контрразведке болезненно восприняли столь
неожиданное предательство, и один из них даже застрелился.
Был ли Ястребцов знатоком своего дела? Конечно. Напомню: о
разведчике–агентуристе Сергей предварительно собрал богатый материал, знал о его
безупречном владении русским языком, не запоминающейся внешности, стремлении
неброско одеваться при выходе в город, знал его повадки, наклонности. Словом,
Ястребцов был опытным оперработником, учитывал все и всерьез полагал, что
задуманная акция беспроигрышна.
Неизвестно, как долго Сергей рассчитывал сотрудничать с
американцем (ведь «сколько веревочке не виться…»), но, видимо, вкус легких денег
прочно засосал его и вряд ли он смог бы сам прекратить начатое дело.
Самый же главный урок этой кровавой драмы, закончившейся
смертным приговором Сергею и самоубийством его коллеги, заключается, однако, в
ином. Нельзя не задаться вопросом, стоили ли «секреты», содержавшиеся в
предназначавшихся к уничтожению «не имеющих оперативной ценности» бумагах, двух
жизней, и не слишком ли высока цена, сполна заплаченная Сергеем? …
Почему же бывший первый секретарь Кировского, а затем
Кемеровского обкомов КПСС, назначенный Горбачевым М.С. председателем КГБ СССР
после августовского 1991 г. путча с целью развалить Комитет изнутри из-за
участия в ГКЧП его бывшего председателя Крючкова В.А. «сдал» американцам
спецтехнику Госбезопасности в посольстве США, поставив под удар, возможно,
смертельный, десятки причастных к оборудованию людей, и не «получил» за это
ничего, кроме порицания чекистов? (Уголовное дело даже не возбуждалось). А
содеянное Бакатиным не в какое сравнение не входит с передачей Ястребцовым
утративших ценность материалов. Ущерб, нанесенный Бакатиным, — «слон», а
Ястребцовым — «муравей»…. <<
Назад Далее>>
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
