|
Знамение
времени.
«…Семь
отточенных клиньев впиваются в мёрзлое тело земли. Семь равномерных ударов, и
квадратные обрубки кувалд ползут вглубь. Это работает боевая дружина безусых
комсомольцев на строительстве доменного цеха. Самому старшему 21 год, а
остальные – 18-летние…»
Ваня Морозов, бригадир землекоп.
(Из дневника)
Это строки пламенных лет Кузнецкстроя.
Для молодой советской
республики в 30-е годы знамением времени были великие стройки. Сейчас, когда
возникают дискуссии, можно ли брать под охрану как памятники трудовой славы
действующие предприятия, Кузнецкий металлургический комбинат не вызывает
сомнений. Потому что, даже если бы он не был так могуч и славен, сам факт его
строительства стал вехой истории, и памятны каждая его деталь, каждый день,
каждый час. Тем более знаменательны для сегодняшнего осмысления той героической
поры воспоминания её современников, причастных к славной трудовой летописи
страны.
В музее Кузнецкого
металлургического завода – детища Кузнецкстроя – ответственный секретарь
Новокузнецкого отделения общества охраны памятников Н. В. Мальковец нашла
рукопись. «Дело № 258. Академик И. П. Бардин. Воспоминания, часть I (Детство и юность)» -
значится на папке. На первой странице автограф супруги Бардина: «В архив истории
металлургического комбината. 22.Х.1963 г.
Прошу принять от меня, в знак
глубокого уважения, один из экземпляров Ивана Павловича отпечатанного текста его
воспоминаний, который был им проверен и подготовлен к изданию…»
Листаю рукопись. Детство и
юность – это задолго до Кузнецкстроя. Но ведь именно в эту пору закладывались
нравственные и гражданские основы легендарной личности Бардина. Возвращаюсь к
первым страницам. Только они одни уже могут составить эпиграф к рассказу о
Кузнецкстрое:
«Мой жизненный путь протекал
на рубеже двух исторических эпох – в дореволюционные годы и после Великой
Октябрьской социалистической революции, когда наша страна переживала крупные
изменения…
Повороты истории наиболее
ярко проявляются в революционных взрывах, в резких переходах от старого к
новому. В геологических процессах переходные явления лучше всего наблюдаются в
так называемых «контактных зонах…»
Может быть автору как
металлургу ближе было бы сравнение процессов исторического развития с явлением
коррозии металлов, тем более, что срок жизни обычных сортов железа и стали
составляет 35 лет, соизмеримых с периодом активной жизни человека.
Металл не вечен, но техника
уже располагает нержавеющей сталью (а в переводе с английского это значит
«беспорочная» сталь). Установление общественного строя, не страдающего болезнями
капитализма, является задачей, к решению
которой мы сейчас подходим.
Поэтому нам кажется, что
объективное изложение событий и жизненных ситуаций именно в «контактной зоне»,
на рубеже двух исторических эпох – до революции, в первые годы после Октябрьской
революции и в последующие годы – это главное что требуется от нас людей старого
поколения.
Это изложение должно быть не
лакировкой событий и приукрашиванием их, а описание нелёгкого и во многих
случаях тернистого пути, отображённого таким, как он представляется автору
сквозь призму его восьмого десятка лет.
Главная цель этих
воспоминаний – показать реальную обстановку, в которой жил и работал автор как
металлург, как участник и свидетель, иногда и бессознательный, общественных
преобразований на рубеже двух эпох.
Автор не претендует на
красоту изложения, на внешний эффект, но отвечает за достоверность событий и
фактов.
1 марта 1959 г. Посёлок
Луцино».
Таковы первые страницы
бардинской рукописи – неотъемлемой части от общей летописи нашей страны, плоть
от плоти летописи Кузнецкстроя.
Летописцы.
Весной 1929 года начались первые работы на строительной площадке
Кузнецкого металлургического комбината. Приоткрылась грандиозная страница
истории советской промышленности. Кузнецкстрой привлекал внимание журналистов и
писателей – и не мудрено! О Кузнецкстрое и «неписатели» писали вдохновенно –
тому порукой воспоминания С. М. Франкфурта и И. П. Бардина, брошюра И. П.
Хренова. Но к этому мы ещё вернёмся.
Пока же передо мной маленькая
книга. Фамилия автора – Георгий Марков, название – «Комсомольские резервы –
большому Кузбассу». Книгу обнаружили в фондах Кемеровской областной научной
библиотеки. Возник вопрос: неужели автор её – тот самый, ныне знаменитый
писатель Георгий Мокеевич Марков, а не его однофамилец? И выяснилось – это и
есть первая книжка Г. М. Маркова. Появилась она в 1931 году и вот почему. В1929
году Г. Марков, комсомольский работник, привёз на строительство Кузнецкого
металлургического комбината молодых своих товарищей. В то время ему самому ещё
не исполнилось и восемнадцати лет, но биография его уже состоялась. Свою
общественною жизнь он начал тринадцатилетним деревенским подпаском – встал на
защиту пастуха, жестоко избитого хозяевами. В пятнадцать он вожатый первого в
волости пионерского отряда, затем – заведующий отделами в Томском и
Новосибирском горкомах комсомола. В семнадцать Марков уже был
ответственным работником Сибкрайкома ВЛКСМ, уполномоченным по
коллективизации.
Тогда и появилась первая его
книга. Появилась в пору, когда с трибуны IX съезда ВЛКСМ комсомолец Паша Комаров
от имени многотысячной армии строителей-комсомольцев Кузнецкстроя заявил, что
комсомольцы взялись построить фасонно-литейный цех и назвали его именем IX съезда ВЛКСМ, потому что
именно на передовых участках строительства комсомол должен показать примеры
героического отношения к труду.
Таковы были «комсомольские
резервы» Кузнецкстроя. Мог ли Георгий Марков забыть взволнованность той поры?
Сейчас Г. М. Марков – лауреат Государственной премии, всемирно известный
писатель. Но критик Валентина Помазнева писала о нём в 1977 году: «Люди,
знакомые с Марковым много лет, отмечают его удивительную – всегда и во всём –
сдержанность, умение во всех обстоятельствах владеть собой, не выказывать
чувств. Всё же однажды мне довелось увидеть писателя взволнованным. Было это в
Кемерове, на земле, с которой у Маркова связано так много воспоминаний…»
А в мае 1931 года в Сибирь на
стройки первой пятилетки выезжает поэт Демьян Бедный. И в первую очередь – на
Кузнецкий металлургический комбинат. 4июня 1931 года, за день до его приезда,
газета «Большевик Кузнецкстроя» напечатала статью А. Саливанского, в которой
говорилось: «Демьян пишет просто… Он утверждает в своей поэзии победу и
торжество социализма, но не приукрашивает нашего роста и наших достижений. Он
умеет «брать быка за рога».
5 июня 1931 года на станцию
Кузнецк прибыл пассажирский поезд. Из двери вагона вышел высокий плотный человек
с бритой головой. На груди – орден Красного Знамени. На станции шумел митинг.
Отвечая на приветствия, бритоголовый заявил: «Я приехал не для того, чтобы себя
показать. Я приехал, товарищи, посмотреть, вас послушать, а потом рассказать
всем, что увижу на этом участке социалистического строительства».
Это был Демьян Бедный.
Вечером в честь гостя
собрался слёт ударников. Клуб – переполнен. Поэт выступил с большой речью. Он
легко и просто находил общий язык с трудовым народом. С крыльца клуба ему
пришлось выступить перед рабочими ещё раз: зал был небольшой, и восемьсот
рабочих ожидали Д. Бедного на улице. Об энтузиазме строителей Кузнецкого
металлургического комбината поэт рассказал в стихотворении «Кузнецким
чудо-строителям», напечатанном во многих газетах Западной Сибири:
Одну счастливую
примету
У вас приметил я –
Демьян:
В своих
приветствиях поэту
Вы перевыполнили
план.
Какое может быть
сомненье,
Что, в мёрзлых
рояся грунтах.
Сквозное
перевыполненье,
Дадите вы на всех
фронтах?!
Вот – чудо первое,
второе…
Вот достижений
образцы.
За сроки бьются на
Кузстрое
Огнеупорные
бойцы.
Ах, что мои слова и
речи
В Кузнецкой
творческой жаре!
Товарищи! До новой
встречи!
До пуска домен в
октябре!
Три дня, а вернее трое суток,
напряжённо работал Демьян Бедный в Кузнецке. Он побывал в цехах и на шахтах, в
жилых бараках, клубах и общежитиях. Он выступал на митингах и собраниях, он
беседовал с рабочими. Его приглашали всюду, и он шёл – выступал, агитировал.
Узнав о приезде поэта в
Кузнецк, прокопьевские шахтёры послали к нему делегацию. Они звали поэта к себе.
Приехать в Прокопьевск Демьян Бедный не смог. Но он написал стихи:
ТОВАРИЩАМ-ПРОКОПЬЕВЦАМ!
Была же мне в
Кузстрое баня!
Насчёт речей я
нынче – пас.
Три дня на митингах
горланя,
Сорвал я начисто
свой бас.
Меж тем я слышу гул
упрёков:
«Демьян! ты побыл
не везде.
А мы-то что ж? Не
держим сроков
Иль не ударники в
труде?
Иль мы – в борьбе
за пятилетку –
Не роем шахт в
земной груди?!
Друг, не беседу –
хоть беседку
Любовно с нами
проведи!»
Ай-ай! В
Прокопьевск углекопы
Меня настойчиво
зовут.
Зашевелились
агитпропы
И там и тут, и там
и тут,
Моя подмога им
потребна.
Но, превратившись в
хрипуна,
Для большевистского
молебна
Уж не гожусь я в
дьякона.
Прокопьевцы!
Категорично
Я – безголосый вам
шепчу:
Когда я буду здесь
вторично,
Я первым долгом к
вам примчу.
Мы заведём тогда
беседу
Не на минуту, не на
час.
Коль снова хриплым
я уеду,
То лишь охрипнувши
от вас.
В это же время на Кузнецкстрое побывали и
другие писатели. Приехал Фёдор Иванович Панфёров, Василий Павлович Ильенков. Но
они-то старались быть «незаметными». У них были свои задачи: хотелось возможно
детальнее, но исподволь, приглядеться к известной бригаде Шидека. Да что
известной – знаменитой на всю страну была она в ту пору, бригада Шидека, и у
писателей на этот счёт были особые творческие планы…
Интригующие письма шлют новоприбывшие из
Кузнецка в Москву. «Но каков же Кузнецкстрой? Я мало видела, но всё же скажу:
удивителен, - сообщит писателю Александру Беку 14 февраля 1932 года Л. П. Тоом,
журналистка, которая одной из первых приехала писать о строительстве. – Едешь
тысячи километров пустыней, поросшей чахлой растительностью, и вдруг – такой
кусок кипучей человеческой энергии!.. Всё живёт, кипит. Впечатление
сильное…»
Л. Тоом сетовала, что невозможно отправить
письмо: нет конвертов. И Бек слал конверты «в этот удивительный Кузнецкстрой,
уже заваленный книгами, но ещё не снабжённый почтовыми принадлежностями».
Кузнецкстрой, где «всё разворочено, упрямо
копошатся, работают люди», действительно завален книгами. «Очень интересно:
перед заводоуправлением, прямо на земле, книги, книги, целый Госиздат, - не
перестаёт удивляться Л. Тоом. – Внутри два прилавка. И народ всё покупает». Что
читают кузнецкстроевцы? «Донбасс героический» Гудка-Ерёмина, «Горькую линию»
Шухова, «Дело чести, славы, доблести и геройства» - был в ту пору такой
кузнецкстроевский сборник.
Мы узнаём из «Письма о Кузнецкстрое» немецкого
коммуниста Макса Гельца: «Домны переделывают руду и людей… Здесь движение, как
на Фридрихштрассе в Берлине. И действительно, это колоссальное скопление людей,
эти огромные массы движущихся рабочих, повозок, автомобилей напоминают самые
оживлённые улицы европейских городов».
Мы узнаём и более важное – рабочие с гордостью
говорят: это наше, наш первый кокс, наша домна. «В этом словечке «наше» тайна
победоносной, неисчерпаемой силы советских ударников».
Макс Гельц пишет, что некий германский
прокатчик из Геннингсдорфа, который сетует на слишком бурное движение по дороге
к Верхней колонии, восхищается темпами работы на Кузнецкстрое. «Их работа,
которую они любят, не основывается только на стремлении заработать деньги», -
вот какие слова осмелился написать этот наш ворчун прокатчик в письме своим
родственникам», - сообщает Макс Гельц.
Немудрено, что Кузнецк притягивал к себе
«пишущих людей». Кузнецкстрой – это «крупнятина». Такое словечко приводит Исай
Аркадьевич Рахтанов, который в 1931 году, вместе с Николаем Григорьевичем
Смирновым и Александром Альфредовичем Беком, ринулся на великую стройку. Жили
они на верхней колонии в бревенчатом деревянном доме, где помещались
корреспонденты центральных газет. По воспоминаниям Рахтанова, корреспонденты
слали в свои газеты очерки, где описывали сибирские морозы, от которых «у
лошадей смерзались ноздри, а птицы падали на лету».
Н. Г. Смирнов, ныне призабытый, но в 30-е годы
весьма ценимый современниками писатель, был и блистательным журналистом.
Собратья по перу свидетельствуют: «Неинтересно писать он попросту не умел». И,
конечно же, книга о Кузнецкстрое, которую надлежало написать совместно Смирнову
и Беку, так и мыслилась – прежде всего как интересная книга для чтения. А как её
писать, будущие авторы обдумывали ещё на пути к Кузнецкстрою в международном
вагоне.
В ту пору «беседчик» Александр Бек ещё не
задумывался, как пишутся книги, во всяком случае, для себя он ещё не
сформулировал то, что напишет много позже о «писательском ремесле». Пока он был
просто «беседчиком». Так именовались литераторы, которые по горькому почину
собирали материалы о людях двух пятилеток. Материалы – не то слово. Это были
«исповеди больших и малых сынов века». Стенограммы хранились в «Кабинете
мемуаров» при редакции, которая готовила сборник «Люди двух пятилеток».
Но минут годы и писатель Бек расскажет об этой
поре истоков своего литературного творчества «Но как писать? Каким способом
создаются художественные образы? Разумеется, мне было известно изречение –
искусство это подробность… Нет, на своё воображение я не полагался… Охотясь за
крупицами, я расспрашивал всех, кто пережил, наблюдал то, о чём мне предстояло
писать». В книге «почтовая проза» А. Бек напишет о себе: «Отмечу как курьёз, что
в справочнике, содержащем перечень членов Союза писателей, напротив моей
фамилии, в графе «жанр», по ошибке значилось «поэт,очеркист». Что ж, возможно,
тут есть и доля истины».
Он не ошибся. О Кузнецкстрое, о заводе,
который своими очертаниями напоминал чайку, особенно же о «великом доменщике» М.
К. Курако, Александр Бек писал с влюблённостью, скорее присущей поэту, чем
очеркисту. Так или иначе, но имя ещё одного известного советского прозаика,
Александра Альфредовича Бека, оказалось неразрывно связанным с
Кузнецкстроем.
Памяти
«великого доменщика». Михаила Константиновича Курако ни Смирнов, ни Бек,
ни Рахтанов не знали. Да и Курако, «великий доменщик», казалось бы, относится
скорее к эпохе, предшествующей Кузнецкстрою. Если, конечно, можно ставить
ограничительные вехи между эпохами. Впервые о М. К. Курако «литературная
бригада» услышала на Кузнецкстрое в кабинете у Ивана Павловича Бардина,
тогдашнего строителя и главного инженера будущего Кузнецкого металлургического
гиганта. И это неудивительно – многие из главных участников величественной
эпопеи Кузнецкстроя, в том числе и Бардин, считали себя верными последователями
Курако.
Ещё только услышав о Курако, Бек и Смирнов
поняли: вот она, та самая большая удача, которая встречается за всю жизнь
писателю, может, только один раз – событие ли, человек ли – это уж у кого как
сложится. Смирнов Рахтанову так и сказал: здесь есть один человек, «крупнятина».
Потому что Смирнов уже успел исподволь узнать о Курако множество курьёзов,
впрочем, как и о самой стройке. Например, что у Курако был особый «гонор» - он
брался за самые безнадёжные «козлы» и сам себя подстёгивал, всем, и себе в том
числе, как бы доказывал: можно, можно пустить печь в строй за считанные дни,
умеючи если, - Курако любил «покрасоваться…»
Узнал Смирнов про первый локомобиль для
электростанции, который на Тельбесский рудник везли – из-за абсолютного
бездорожья – прямо по дну реки Кондомы, под водой. А на берегу стояли любопытные
кузедеевские жительницы, которые в то утро забыли про хлебы, что сгорали в
печах. Они гадали: выплывет или не выплывет локомобиль со дна реки на тот берег.
Впоследствии, со слов Смирнова, И. Рахтанов напишет свой очерк «Погонщики
локомобиля (Происшествие из истории Кузнецкстроя)», и в нём мы прочтём
документальное свидетельство: «Дата не должна потеряться, как снимок, дату для
истории можно восстановить – с 15 августа 1930 года начинается новый
Тельбес».
«История Кузнецкстроя», как она была задумана
первоначально, так и не вышла в свет. Н. Г. Смирнов заразился сыпняком и умер.
Теперь рассказать о М. К. Курако надлежало Александру Беку.
Пять месяцев пробыл А. Бек на Кузнецкстрое,
«перелистывая людей». Он пытался постичь явление Кузнецкстроя, он искал следы
Курако в памяти кузнечан. М. К. Курако умер в Кузнецке всего какими-нибудь
десятью годами раньше. Ещё «живым» был его дом, что стоит поныне. Ещё свежа была
его могила. Главное же, память о нём была жива. Металлурги не только помнили и
чтили Курако. Они любили его. И Курако писателя Бека пленил. Впоследствии, когда
образ Курако вполне сложился в его представлении, он вспомнит, как впервые
услышал его имя: «Вошёл механик и спросил Бардина о памятном знаке, который
ставили на могиле какого-то «Константиныча». Главный механик уже направлялся к
двери, когда, не выдержав я спросил: «Кто это Константиныч?». Механик медленно
повернулся, оглядел меня, словно раздумывая, достоин ли я ответа, и сказал: «Это
наш доменный поп. Позови он – и за ним люди по льду босиком пошли бы». Механик
произнёс это и вышел. Я вопросительно посмотрел на Бардина. Тот ответил: «Михаил
Константинович Курако. Лучший русский доменщик. Помер здесь в 1920 году».
Бек расспрашивал людей, хорошо знавших Курако.
Он всё больше «влюблялся» в дерзновенного доменщика. Всё в нём привлекало и
тревожило воображение писателя: самобытный, «гонористый» характер – Курако
рисовался как некий «человек-фейерверк; эксцентричность – и большая мысль,
большая душа… Роились замыслы, строились и перечёркивались планы. Менялись в
разгар работы характеристики и выводы. И вот – наконец – издана на правах
рукописи первая повесть «Главы истории Кузнецкстроя» (в то время редакцией
«Истории заводов» практиковались такие издания – для обсуждения). Причём это
редкое издание тоже нашлось в фондах Кемеровской областной научной
библиотеки.
А в 1934 году повесть о Курако публикуется в
журнале «Знамя». Она так и называется: «Курако». Позднее она войдёт в книгу
«Доменщики» - ею откроется цикл литературных произведений, посвящённых
металлургам. Биографическая книга о Курако, написанная А. Беком совместно с Г.
Григорьевым, выйдет в серии «Жизнь замечательных людей». Последуют очерки и
статьи о Курако. Во многих повестях Бека хотя бы мельком встречается это имя.
Самые же крупные его произведения об этом замечательном человеке – «Курако» и
«События одной ночи».
Виктор Шкловский о Беке сказал: «Бек вскрывает
людей, как консервные банки», - таков был стиль той поры дерзаний. Так или
иначе, а до публикаций Бека фигура «великого доменщика» была мало известна – его
знали только те, кто непосредственно с ним работал. Не знал о Курако и
Орджоникидзе и посоветовал Талю, редактору газеты «За индустриализацию»
опубликовать отрывки из повести Бека «Курако».
10 апреля 1934 года Бек сообщает на
Кузнецкстрой своей постоянной корреспондентке Л. Тоом: «Первый подвал пойдёт
послезавтра – вот какие темпы! Сделано коротенькое вступление от редакции:
«Помещаем отрывки из книги А. Бека «Главы истории Кузнецкстроя (издание «Истории
заводов» - на правах рукописи), посвящённые характеристике интересной и
своеобразной личности М. К. Курако – одного из лучших русских металлургов,
создавшего целую школу «доменщиков-американцев».
Снова скажу: я счастлив..»
И, тем не менее, никак нельзя сказать, что
образ «великого доменщика» вошёл в советскую литературу победным маршем. В
«Советской сибири», например, повесть о Курако вызвала сомнения и даже
раздражение. «Мои обвинители, - пишет 8 июня 1934 года А. Бек, - отрицают
художественное (да и историческое) исследование, открытие. Ведь о Курако до моей
вещи и до выступления Бардина, которые родились из стенограмм, то есть
опять-таки при нашем участии, ещё ни словечка не было написано. А в Новосибирске
с ним разделались сплеча: не тот герой! Несовременно! На деле же Курако, - мой
Курако, - оказался настолько современным, что авторитетнейшая боевая газета
отдала свои подвалы, чтобы познакомить читателя с этой фигурой.
А ведь достаточно было мне проявить слабость,
малодушие, и меня подмяли бы товарищи-новосибирцы (как, наверное, с иными это
уже сотворили)».
Но А. Бек сражался за «своего Курако», одного
из героев его времени и, наверное, по праву можно считать, что в истории русской
науки и промышленности – да и литературы тоже! – не только образ, но и имя
Курако запечатлены в большой мере благодоря публикациям писателя А. Бека.
Листая страницы произведений Бека, по-иному
вглядываешься во многие дома в Старокузнецке. С ними связана живая память о
«Константиныче».
Вот одно из трёх уцелевших зданий из целого
градостроительного комплекса 80-х годов XVIII – начала XIX веков, сооружённого специально
приглашённым из Иркутска каменных дел мастером Почекуниным. Сейчас в этом
двухэтажном здании, построенном в 1805 году, расположен сельскохозяйственный
техникум. В 1912 году здание было куплено у купца Васильева акционерным
обществом Копикуз. «Стык » истории Курако и истории Копикуза – талант», -
напишет М. Кузнецов о работах Бека, посвящённых Курако. В упомянутом здании
бывал и работал «великий доменщик, там бушевал его неистовый талант.
А вот по улице Водопадной № 19 стоит
двухэтажный на каменном цокольном этаже деревянный дом, украшенный прекрасной
резьбой. Это бывший дом купца Фонарёва. Здесь по вечерам нередко бывал любитель
и знаток музыки Курако. На семейных концертах он познакомился с отличавшимся
превосходным голосом К. А. Ворониным, будущим сотрудником Новокузнецкого
краеведческого музея, верным хранителем чуть не столетней памяти о старом
Кузнецке, - о нём мы не раз поминали. Много лет спустя К. А. Воронин с
восхищением рассказывал об этих вечерах, о музыкальности М. К. Курако – черте,
роднившей его с И. П. Бардиным, который тоже глубоко чувствовал музыку и с
юношеских лет был к ней приобщён.
И
жил Курако здесь же неподалёку. Сейчас это, к сожалению, ветхий и неухоженный
деревянный дом, несмотря на то, что он является памятником республиканского
значения. Почитав строки Бека, посвящённые Курако, видишь этот дом былым…
От балкона остались лишь наглухо заколоченная
дверь, а двор внизу ещё недавно был завален всякого рода гаражным хозяйством.
Слушаю старожилов Кузнецка и как наяву вижу ландышевые клумбы, которыми
любовался по утрам с балкона «великий доменщик». По их словам, он вообще любил
утреннюю пору, когда глядел отсюда на тихий, утопающий в зелени Кузнецк…
Именно в этом доме неистовствовала банда
Рогова, узнав, что здесь живёт «один из главных копикузовцев», начальник
проектного бюро Курако.
Самого Курако во время налёта в Кузнецке не
было. Он находился в Гурьевске. Что вовсе не значит, будто встреча с Роговым и
роговцами минула его.
Пока же дом Курако опустошён, банда
направляется к Гурьевску, натворив за три дня в Кузнецке немало бед. В этот
осквернённый дом вернётся из Гурьевска Курако. В пустых комнатах гулко отдаются
шаги – мебель роговцы истопили, книг нет и следа. Исчезла рукопись «Доменная
печь» - два года работы. Обрывок её Курако найдёт во дворе около уборной,
поднимет, бережно уложит в бумажник. Всё это было здесь, в этом доме, на этом
дворе…
В этом разграбленном доме, ночью, при свече,
карандашом написаны доверительные строки другу и ученику, инженеру Ивану
Петровичу Макарьеву на Енакиевский завод: «Не знаю, дойдёт ли эта цидулька.
Сейчас получил телеграмму от Милютина, представителя центра. Будем строить
завод. Хорошо в Сибири. Здесь быстрые реки и чистая вода. Когда купаешься и
залезешь по шею, на дне видны ноги. Не то что юзовская муть. Фурмы не будут
гореть. Приезжай в гости. Может, через год пустим первый номер – останешься
совсем. Курако».
Это здесь, в этом доме, метался в жару
заболевший сыпняком Курако. Он бредил: «Прорвался чугун! Забивает летку! Пушкой!
Пусти, я сам! Не умеете работать! Кто меня держит? Почему не пускаете?» Он
бредил только домнами. Только доменщик мог понять, что кричал Курако. Он строил
в бреду завод…
Так напишет о последней ночи «великого
доменщика» Александр Бек. Может, со слов Жестовского, друга, соратника,
приехавшего из Гурьевска, чтобы ходить за больным Курако. Хотя Жестовский вовсе
не был общительным человеком, и, наверное, «выбить» из него рассказ было
нелегко. Впрочем, когда дело касалось памяти Курако, Жестовский «теплел».
Корреспондент одной центральной газеты рассказывал, что попросил Жестовского
уделить ему хотя бы пять минут времени и получил отказ: некогда! Иное дело –
разговор о Курако. Услышав от Бека, о чём тот хотел с ним побеседовать,
Жестовский мгновенно изменился. «Я ощущал, что произнесённое мною имя вдруг
сблизило нас… Я видел, как потеплели глаза Жестовского, в них зародилась
симпатия. Он воскликнул: смерть придёт, и то соберусь с силёнками, обожду
помирать, чтобы рассказать о Константиныче», - вспоминает Бек.
Так и узнал, наверное, писатель, как в доме
Курако, в котором после роговского налёта не осталось ничего, во что одеть
мёртвого, Жестовский снял с себя тужурку и отдал другу. Здесь же сколотили гроб.
Принесли знамёна. Пришли рабочие. Множество людей – Курако любили.
Из этого дома в полдень Курако проплыл над
толпой к саням – до заводской площади, где решили его похоронить, двадцать пять
километров. На полпути процессию встречали рабочие Осиновки и уже на плечах
донесли Константиныча до места. А место было такое, что будь жив Курако, отсюда
он мог бы видеть завод, который строить ему не довелось…
У Курако в бумажнике нашли партийный билет.
Партбилет номер первый Кузнецкой организации РКП (б). Полученный за три недели
до смерти. Об этом сообщает Бек, который на Кузнецкстрое ступал ещё по живым
следам «великого доменщика».
Так закончилась жизнь М. К. Курако – пролог к
Кузнецкстрою.
«…Он умер тут в 1920 году, заразившись
сыпняком, «великий доменщик», провидец, мастер, точно доктор, знавший пульс
доменной печи, весь сложный её организм лучше, нежели собственное сердце. Перед
смертью, вырвавшись на какое-то мгновение из забытья, он просил, чтобы
похоронили его на самой строительной площадке, - пусть большая домна,
воздвигнутая по его проекту, станет памятником своему автору!» - пишет И. А.
Рахтанов, ещё один из славной плеяды литераторов, постигших Кузнецкстрой как
явление, как сплав великой стройки и её создателей.
«Домну уникум построили километрах в двадцати
от того места, где на годы затерялась могила Курако», - сообщает Рахтанов.
Впоследствии прах Курако был перенесён в берёзовую рощу именно для того, чтобы
его могила затерянной не оказалась. Она сохранилась, и, тем не менее, вехой в
нашей памяти она всё-таки не стала…
Так что же считать достойным, «живым»
памятником М. К. Курако в Кузбассе? Пожалуй, только Гурьевский металлургический
завод. Завод его имени.
День второй. Осенью 1932 года,
будоража мальчишек и интригуя обывателей, автомобиль вёз по улицам Кузнецка
корреспондента промышленного отдела местной газеты «Большевистская сталь» Е.
Владимирова. Он сопровождал московского корреспондента Илью Эренбурга,
прибывшего по командировке «Известий». Знаменитый писатель, публицист,
общественный деятель только что совершил путешествие по Европе и опубликовал ряд
очерков об этой поездке. Ведущая тема его в ту пору – противостояние двух миров
и бесспорная победа социализма.
Он не знал, во что выльются впечатления о
Кузнецкстрое. Он хотел увидеть своими глазами одну из наиболее
фантастически-масштабных строек тех славных лет.
Роман «День второй», по словам писателя, был
назван так по аналогии с библейской легендой о сотворении мира: «В первый день
свет отделился от тьмы, день от ночи; во второй – твердь от хляби, суша от
морей. Человек был создан только на шестой день. Мне казалось, что в создании
нового общества годы первой пятилетки были днём вторым: твердь постепенно
отделялась от хляби…»
Роман вышел в свет в Москве в апреле 1934 года
и вызвал жаркие споры. Сам Эренбург считал, что такая величественная реальность,
какую он встретил в Кузнецкстрое, в прикрасах не нуждается, хотя возражения
предвидел заранее: «…будут говорить, что я захотел исказить прекрасную
действительность, то есть не изготовил ещё одну олеографию по установленному и
одобренному образцу». И – «лучше сейчас сделать слабую книгу, но свою, чем взять
немножко от Золя, немножко ото Льва Толстого и немножко от советской
действительности», - считал он.
Он не думал о критике. Он писал. Работа была
закончена за три месяца. Он ещё не знал, удалась ли ему книга, но знал – нужна
именно такая!
Сейчас эта суровая книга переведена едва ли не
на все языки мира. Подобны мозаике главки-зарисовки о людях Кузнецкстоя.
По прошествии полувека, казалось бы, не
установить, какие прототипы скрываются под Кольками и Васьками Кузнецкстроя. Но
так ли это? С каждым годом выявляются новые факты, новые имена. Может быть,
бригадир землекопов Ваня Морозов, может, Паша Комаров, первый секретарь
комсомольской организации, делегат IX съезда комсомола, читаются в чертах
героев романа…
«Мы здесь как на фронте… Лентяйничать некогда,
курить тоже. Каждая минута на строгом учёте. Дисциплина твёрдая, армейская, ни
одного прогула…»
«В ночь на двадцатое марта, когда пальцы рук
ныли от игл мороза, в щели сапог дул ветер, бригада дала рекордную
выработку…»
«Десять молодых ударников вынули 79,52
кубических метра. Почти по 8 кубических метров мёрзлой земли на человека…»
Это строки тех лет. Это строки одного из
дневников, вдохнувших Эренбурга, хотя в 1934 году на встрече литкружковцев при
редакции газеты «Смена» он скажет, что в романе «едва ли наберётся двадцать
фраз, в основу которых легли выдержки из рассказов людей или их дневников».
Время вносит свои коррективы во многие наши представления. И если ещё до
недавних пор считалось, что рабочие на стройке не вели дневников, то вот они
перед нами, строки из дневника Вани Морозова, бригадира землекопов…
А вот коллективный портрет стройки – пером
Эренбурга:
«Комсомольцы, охваченные восторгом… верили,
что стоит построить заводы гиганты – и на земле будет рай… Не было ни песен, ни
флагов ни речей. Слово «энтузиазм», как многие другие, обесценено инфляцией; а к
годам первой пятилетки другого слова не подберёшь – именно энтузиазм вдохновлял
молодёжь на ежедневные и малоприметные подвиги».
Приравнивая строфы к штыку. До
недавних пор считалось невозможным найти точные прототипы героев романа «День
второй» лишь потому, что, как рассказывал позднее Илья Эренбург, он никак не
списывал в деталях портрет кого-либо из кузнецкстроевцев – он «сращивал» их, он
вчитывался в дневники и письма томских вузовцев и из них синтезировал своих
героев. Но, опять же, так ли это?
В ноябре 1929 года в журнале «Чудак » уже
появились знаменитые стихи Владимира Маяковского «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое
и о людях Кузнецка», которые на этой фантастической стройке, как в бою, служили
оружьем. Так свидетельствует писатель Александр Смердов, в то время – рабкор на
Кузнецкстрое.
Стихи Маяковского о Кузнецкстрое вообще
«действовали». В своей работе «Мечта и её осуществление» академик Иван Павлович
Бардин вспоминает, что именно стихи про город-сад поддержали в строителях
Кузнецкого гиганта решимость и веру в осуществление мечты, когда приехала некая
комиссия и в пух и прах «распушила» энтузиастов.
Когда Илья Эренбург приехал на Кузнецкстрой,
стихи Владимира Маяковского о «городе-саде» уже знала вся страна. Более того, в
ту пору название стихов включало и фамилию того, с чьего рассказа они были
написаны поэтом «по горячему», по самому первому впечатлению. «Рассказ Хренова о
Кузнецкстрое и о людях Кузнецка», конечно же, был известен Эренбургу. А в1931
году тиражом 25 тысяч в Москве появилась книга «От Кузнецкстроя к Кузнецкому
металлургическому гиганту». И автором её был И. П. Хренов. Тот самый Хренов, с
которым Маяковский был дружен с 1926 года и встретился в ноябре1929 года в
Москве у своих друзей Бриков. Тогда и
состоялся знаменательный разговор о Кузнецкстрое. Сейчас уже многое известно об
этом необыкновенном человеке – герое своего времени.
Можно предположить, что, отправляясь на
Кузнецкстрой, Илья Эренбург познакомился с этой весьма знаменательной книжечкой,
которая вся – пафос стройки, вся – об её героях. Полвека ждала своего часа эта
книжка в фондах областной научной библиотеки, пока не была вновь «найдена»,
чтобы приоткрыть перед нами величие тех славных 30-х. Мы листаем её сегодня, и
яркой панорамой разворачивается перед нами Кузнецкстрой с его героями. Так могла
ли минуть эта книжка Эренбурга, который специально собирался на Кузнецкстрой,
чтобы увидеть чудо-стройку? И если он прочёл её, то мог ли избежать соблазна
«списать» хотя бы некоторых из упомянутых Хреновым людей?
Первая глава книги Хренова называется «Догнать
и перегнать!» В этом темпе и написана книга: «Разве это не трудовой героизм – в
лютый 50-градусный мороз рыть котлован, покрывающийся твёрдой ледяной коркой!
Рыть коченеющими руками! Рыть ночью! И не просто выполнять свою работу, но и
побивать рекорды!»…
Нет, читая роман Эренбурга «День второй», мы
зримо увидели за его персонажами весёлую круглолицую девушку, подносящую
строителям кирпич, - «новую работницу Тоню Нестерову из сельскохозяйственной
артели «Заря мира», или бородатого, кряжистого «клепальщика Т. Гладышева,
премированного ударника», «комсомолку-ударницу Ромачеву, шестнадцати лет» или
«ударника-молотобойца мартеновского цеха Ивана Михалеева (из колхоза Клима
Ворошилова Барнаульского района)». Отметим особо – сколько же селян хлынуло на
стройку…
Социальные процесс, о которых пишет Эренбург,
в книжке Хренова вполне зримы. Как не вспомнить про Терентия Ивановича Родина –
рабочего водоканала, который говорит: «Сам я вековечный землероб…а тут взял и
приехал на стройку… Не выдержал, в ударники записался и забронировался до
победного конца».
Люди приходили на стройку из деревень. Хренов
взволнованно фиксировал факт. Эренбург вторгался в глубь явления.
В Новосибирске Эренбург встретил втузовца,
родом из деревни, который считал, что города только и возникают – как следствие
заводов и вокруг заводов. Втузовец спросил у Эренбурга, где же в Париже стоит
Собор Парижской богоматери, о котором он читал. Собор и предполагаемый завод,
без которого не могло быть Парижа, в его воображении не совмещались. В Кузнецке
писатель познакомился с начальником цеха, который всего восемь лет назад пас в
деревне гусей. Теперь это был талантливый, начитанный инженер, с ним можно было
спорить о стиле Паустовского…
Крестьянства Эренбург не знал и честно заявил
об этом. Говорил, что никогда не отважился бы описать жизнь колхозников. Иное
дело – «День второй». Здесь были люди, которые уже подверглись воздействию
города, индустрии, и всё-таки ещё долго оставались крестьянами по своей
сущности. Они смотрели на машины с недоверием, и когда рычаги отказывались,
сердились, как на упрямую лошадь. Они портили машины – ещё не понимали, ещё не
любили их.
Эренбурга волновали именно эти люди. Он
угадывал, он читал в них мучительное прорастание в новое социальное качество.
Стройка ломала их, она их взращивала. И потому «День второй» - прежде всего не о
строителях и не о стройке в отдельности, а о людях, пришедших на стройку каждый
по-своему. Об отдельных людях, превратившихся в коллектив. Шершавый, колючий, с
зазорами и раковинами, но тем не менее сплавленный в тот монолит, на котором держится будущее.
Герои своего времени. Эренбург
вспоминает, что с рабочими беседовал особо, сетуя на то, что «с одним
плодотворнее говорить, чем с двумя, с двумя – плодотворнее, чем с пятью». Но у
него были сроки, которыми он был очень недоволен. Что такое три недели
командировки? Слишком мало, чтобы глубоко узнать людей, слишком много, чтобы
зафиксировать самые первые, самые острые впечатления, доступные лишь «свежему
глазу», как это сделал Маяковский, написав стихи про город-сад, чуть не сразу же
после разговора с И. П. Хреновым. Тем не менее, условия были заданы; он
встречался с группами рабочих, и стенограммы этих бесед вплетались в канву
романа.
«Хорошо идти в ногу со всеми: тогда не
чувствуешь усталости. Хорошо и петь хором: это громкая песня! Хорошо знать, что
ты не один, что у всех те же мускулы, то же дыхание, та же воля» - девиз Коли
Ржанова, главного героя романа. Если вообще есть в нём герои, главнее всех
остальных и важнее самой стройки… Они были юны и чисты. Они не знали сомнений и
счёт вели только космический. Они низвергали Толстого, потому что «он устарел»,
и влюблялись точно так же, как во времена Пушкина. И всё-таки не так. Они искали
новые формы человеческого общежития и в муках осваивали «свободную любовь».
Точно так же, как в муках осваивали, как в муках ставили фантастические рекорды.
Люди строили гигант. Они оттеснили тайгу и отвели в сторону реку Кондому. Они в
ледяной воде латали прорванную дамбу. Они работали подряд по три смены, чтобы
закончить одну домну и заложить фундамент следующей. Они никак не думали о себе
как о творцах истории, и когда инженер диктовал машинистке победные сводки:
«Сегодня выдана десятая плавка – 165 тонн», она радовалась победе, но не
забывала о радостях будничных: «кажется, завтра будут давать монпансье». Они
работали в бригаде Маяковского» и декламировали его стихи, похожие на дробь
барабана. Они спорили, достойны ли комсомольцев «бесстыдные танцы», в которых
«люди жмутся друг к другу», - они признавали только коллективные игры и
физкультурные пляски. Они праздновали Первое мая именно как День Международной
солидарности пролетариата, и они ощущали во всей полноте каждое из этих
слов.
Эренбург очень откровенно говорил о своём
отношении к Кузнецкстрою и о работе над этой темой:
«Поскольку люди, которые показывали мне
строительство, жили этой жизнью, то я на всё это смотрел, но мне было интересно,
как они об этом говорят, а не то, что они говорят… Потому что, если писатель
показывает человеческие отношения неверно, то это уже не писатель… В Кузнецк
привезли изумительные машины. А строили завод гигант чуть ли не руками. Были
мощные экскаваторы, но я видел, как люди таскали землю на себе. Не хватало
кранов, и один молодой рабочий сконструировал деревянный кран. Незадолго до
моего приезда рухнули леса, и люди погибли. Их хоронили с воинскими почестями…
На стройке не было театров, ни деревьев, ни улиц, но стройка числилась городом,
и в этом городе были горком, бюро красных партизан, техникум овощеводства,
литконсультант по поэзии, клуб нацменов и фотоателье. Стройка, однако,
оставалась стройкой. Как прежде, клепальщики на морозе клепали кауперы, а в
душных бараках строители ругали харчи и говорили о большевистских темпах…»
Стройка… Эренбург не изучал технологию
строительства, когда писал «День второй». Он полагал, что время, затраченное на
изучение «технологии вопроса», попросту потеряно. Ему было много важнее узнать,
что о стройке люди «говорили с любовью, восторгом, с интересом», нежели
проникнуться тонкостями плавки чугуна. «Я бы не выдержал примитивного экзамена
по этому вопросу!» - вспомнил он. Писатель давал на проверку специалистам
страницы, где описывал технику, «чтобы не было тех ляпсусов, которые неприятны
человеку, знакомому с этим вопросом». Но – и только. На вопрос, может ли
считаться культурным писатель, не знающий, чем заправляют трактор – бензином или
керосином, ибо читатель «никогда не простит технической безграмотности»,
безмятежно отвечал, что гораздо страшнее ошибки в понимании психологии людей и
движущих ими стимулов.
И всё-таки он знал стройку. Он улавливал в ней
самое важное – то, что делало её явлением. Как Маяковский. Как Бардин. Как
Хренов.
В стихах Маяковского о Кузнецкстрое схвачен
смысл именно этого явления:
Свела
Промозглость
Корчею, -
Неважный
Мокр
Уют,
Сидят
Впотьмах
Рабочие,
Подмокший
Хлеб
Жуют.
Но шёпот
Громче
голода –
Он кроет
Капель
спад:
«Через
четыре
года
Здесь
будет
Город-сад».
И суть именно в том, что «шёпот – громче
голода», так что мечта «через четыре года здесь будет город-сад» начисто
перекрывает то, что «неважный мокр уют».
Несмотря. Вопреки. Будет!
Люди великой стройки. Рабочие
заметки Эренбурга освещают явление «Кузнецкстрой» как бы изнутри. Они -
продолжение романа. В Кузнецке работали двести двадцать тысяч строителей. Роман
– о каждом из них персонально, хотя в нём мы найдём лишь отголоски писательских
встреч и впечатлений. Мы не встретим в нём Сергея Мироновича Франкфурта,
начальника стройки, который, «был одержим, иначе не скажешь, он почти не спал,
ел на ходу». Но именно он, несгибаемый большевик, бывший политэмигрант, в
комнате которого среди не уютности стройки висит акварель «Париж в сумерки»,
именно он, который много позже в трудную годину заявит: «Я был большевиком и
умру большевиком», должен был незримо присутствовать в романе «День второй»,
иначе как можно было привести в систему огромную, хаотически сложившуюся
общность людей, среди которых были и циники, и авантюристы, и просто летуны,
которые орали «даёшь спецуру» и чуть что – бросали работу.
Франкфурт мог это сделать. Но напрасно же в ту
пору появились в местной газете такие строки Леонида Равича:
Здесь Франкфурт
стоит не на Майне, -
Здесь Франкфурт
стоит на Томи.
Мы
не встретим в романе имени Ивана Павловича Бардина, блестящего инженера,
человека большой культуры и невероятной работоспособности, Хотя Эренбург знал
его и им восхищался. Да и можно ли было им не восхищаться? Александр Бек
рассказывал: в день приезда литбригадовцы зашли к Бардину в кабинет. На стене
висела «синька» - генеральный план завода. Бардин, сухощавый, с кустистыми
насупленными бровями, суровый человек, вдруг повернулся к плану: «Общая
конфигурация завода напоминает чайку на занавесе Московского Художественного
театра». Бек писал потом, что «ощущал душу говорившего с ним инженера:
приоткрылась нежность которую он питал к заводу».
Чуть более двадцати лет назад Бардина не
приняли шлаковщиком на завод Гэри около Чикаго. Теперь он был главным инженером
завода. Возможно, он испытывал к заводу именно нежность, как к трудно пестуемому
детищу. Но – не только. «Во всём мире нет лучшего района, чем район Кузнецкого
завода, - уверял он. – Разбита легенда о том, что в Азии нет руды. Неисчислимые
запасы угля и руды лежат рядом!» - заявил он 13 декабря 1932 года на активе
Кузнецкстроя. Он уже строил планы на будущую пятилетку, видел завод, который
станет доставлять Уралу по двадцать поездов кокса в сутки. Мысленно он уже
перешагнул через Кузнецкстрой, продвинулся далеко вперёд, хотя Кузнецкстрой лишь
шёл к своему зениту. Такой это был человек, Иван Павлович Бардин, «похожий на
шведского шкипера», - как описал его Бек. Человек, ни разу не названный в романе
И. Эренбурга, но присутствующий на каждой его странице.
«…Какие счастливые те инженеры, которым
поручено будет строить такой грандиозный завод, какая счастливая судьба для
инженера создать такое новое, замечательное дело …»
И – «…Я был горд и счастлив, что именно на
меня пал выбор строить завод в Сибири, в крае, который многих отпугивает своей
суровостью и дикостью…»
Эти строки из книги Ивана Павловича Бардина
«Жизнь инженера». Он понимал, что задача, возложенная на него, трудна, более
того – невыполнима, и знал, что он её выполнит, - напишет о нём Эренбург. И
поскольку весь роман «День второй» проникнут ощущением выполнимости
невыполнимого, И. П. Бардин незримо присутствует в нём.
На стройке рождались строители будущего и
умирали не щадящие себя строители той поры. На стройке выковывались характеры и
перековывались социальные группы. Стройка была звеном, связующим пафос
гражданской войны с пафосом мирного созидания. Она была знамением мира, но
походила на жаркий участок фронта, - она помогала вчерашним красным партизанам,
ещё не остывшим после сражений и неловким в новой повседневности, как
альбатросы, которым приходилось ступать по земле, а не парить в поднебесье, она
помогала им войти в эту повседневность, как в боевую схватку и найти своё место
в ней.
Кто послужил Эренбургу прототипом для красного
партизана Самушкина – разве теперь скажешь? Но какая удивительная узнаваемость в
его первомайском выступлении! «Я как старый партизан скажу вам, что смертельный
бой ещё продолжается, потому что надо построить социализм… Я как старый партизан
скажу вам, что я могу теперь спокойно умереть, потому что есть у нас, товарищи,
настоящие люди».
Иностранные гости появлялись на стройке часто.
Они разглядывали домны и землянки, в которых ютились созидатели домен. Они
хотели увидеть ударников. Они не верили в пафос, но, удостоверившись, приобщали
советскую стройку к перечню всемирных чудес.
«День второй» - графически жёстко высвеченная
хроника подвига. Иностранные спецы удивлялись недаром, заявляя, что так строить
нельзя. Оказывалось, можно. А главное – нужно. «…Рая, о котором тогда мечтали
молодые, они не увидели, но десять лет спустя домны Кузнецка позволили Красной
Армии спасти Родину и мир от ярма расистских изуверов».
Почтительное восхищение потомков, равно как и
золотая строка в истории, - это потом. Пока же – жестокий бой, зафиксированный
пером блистательного публициста. Пока – дремотный Кузнецк, в котором всего лишь
семьдесят лет назад мучительно разыгрывалась драма Достоевского, и отдалённая от
Кузнецка мостом и несколькими километрами великая стройка, зачатая и завершённая
в легендарном порыве, взаимодействуют как сообщающиеся сосуды. Точки притяжения
меняются во времени, час Достоевского ещё не пробил. Магнитно притягивала к себе
стройка, она будоражила кузнецкую дрёму, вторгалось в тихое увядание Кузнецка,
засылая в его сонные улочки своих закоперщиков с прельстительными рассказами о
бесшабашной строечной жизни. «Дом Достоевского» ещё не стал историей, к нему
редко кто подходил как к памятному месту… Но наступит время, когда историей
равно станут кипучая, бродящая, как молодое вино, стройка и старый деревянный
домишко.
Пока же кузнецкстроевцы рассуждают о старом
Гурьевском металлургическом заводе – он хорошо поработал, отливал детали для
Кузнецкстроя, спасибо ему. Но потом его обязательно сломают – слишком устарел.
То, что он простоял почти полтора века и что на его паровых машинах, как на
памятниках, обозначена солидная дата – 1859, - тогда ещё никого не
впечатляло.
Час памяти ещё не настал. Это был день
сегодняшний и только сегодняшний, ничего не щадящий и всепобеждающий. Поиск
корней начинается много позже, когда памятником станет старейший цех Гурьевского
завода, и горькое сожаление охватит вчерашних строителей Кузнецкстроя оттого,
что примитивные машины с теми солидными датами пошли на лом – бесценные
свидетели истории безвозвратно потеряны для какого-нибудь музея истории
техники!
Поиск корней – это впереди, когда
величественный КМК, отметивший свои первые полвека, сам в какой-то мере станет
памятником. Пока же стройка и её строители настолько юны, что любое прошлое для
них не корень, а балласт, и это закономерно, потому что в бою нужна воля к
победе и верная рука и нет места для рассуждений. Пора жадного стремления к
знанию, рывок к общемировой культуре – это опять-таки будет потом. Пока –
старательно выведенные строки школьного сочинения: «Коммунисты совсем забыли
личную жизнь. Они всё внимание сосредотачивали на революционной борьбе…»
Это было время, когда пора летописца лишь
предстояла. Пока же великая стройка могла сокрушать, созидать, порождать и
перековывать – она могла, как гигантский огненный корабль, нестись в
будущее.
«День второй» - хроника Кузнецкстроя, но и
хроника времени. «Мой роман – собирательная вещь, - говорит Эренбург, - меня
больше всего интересовали люди». И ещё – «я не понимаю, как можно писать об
определённом заводе». Он побывал в Донбассе и в Бобриках (будущем
Сталиногорске). Он знал Новосибирск и Свердловск. Он слышал, как рабочие
называли домну «Домной Ивановной», а мартеновскую печь «дядей Мартыном». Он
изучал знамение времени: вздыбленная страна строилась.
И тем не менее о них, о реальных кузнецких
героях, строителях коксового, доменного, прокатного, мартеновского цехов, о
бесчисленных плотниках и землекопах, о находчивых монтажниках бригады Щуплецова,
которые ставили тяжёлые колонны мартеновских цехов без подъёмных кранов, об
огнеупорщике, бывшем пекаре Шидеке, о бригаде землекопов Филиппова написана
книга «День второй», хотя их фамилии не разу не названы. Это они вросли в
творческий сплав, в котором слились воедино судьбы строителей КМК. Эта книга не
о вчерашнем дне и не о людях вчерашних. Она о сегодняшнем КМК, дабы не забыто
было, что от тех первых строителей – неразрывная нить к множеству сегодняшних
жителей города-сада, Новокузнецка. Эта книга – напоминание. На улицах
прекрасного города мы и сейчас встречаем убелённых сединами тех, кому тогда было
двадцать. «Строители Кузнецка, как и все их сверстники, прожили нелёгкую жизнь.
У этого поколения было мало времени для раздумий. Его утро было романтическим и
жестоким» - читаем мы. Мы узнаём этих бывших строителей по горению души, которое
сопутствует их делам. По масштабу дел. По рабочей совести. По неподатливости
позиций, когда они защищают от забвения дома и улицы своей юности. Ибо пробил
час памяти, для который святы деревянный домик в Кузнецке, в котором вершилось
зарождение образов Достоевского, и первые бараки, в которых в 30-е годы селились
энтузиасты, построившие город-сад, и преисполненный индустриальной мощи гигант
КМК. За домнами его стоят бесчисленные Сашки, Кольки и Сеньки, ниспровергатели,
мечтатели и борцы, комсомольцы славных тридцатых, увековеченные в романе «День
второй» Ильёй Эренбургом. Именно в память об их героической юности мы вносим
нынче в охранные списки: «КМК – памятник трудовой славы», и за привычным
словосочетанием не меркнет смысл бессмертных слов: Слава и Труд.
На первой партийной конференции Кузнецкстроя
не было ни одного корреспондента от газет. Машинописного протокола тоже не
осталось – просто в ту пору на Кузнецкстрое не было машинисток. Синими и
зелёными чернилами, а то и просто карандашом, исписаны страницы этого
знаменательного протокола. Разными почерками. То размашистым, то мелким. Многие
слова в спешке не дописаны…
«…Эти протоколы будут переписываться и
перепечатываться. К ним будут приникать глаза историков», - пишет А. Бек в своей
книге «Почтовая проза», которая как бы служит документальным фоном для романа И.
Эренбурга «День второй».
В заключение этой главы обратимся снова к
строкам воспоминаний. Степан Семёнович Дыбец некогда юношей эмигрировал в
Америку, был участником движения «Индустриальные Рабочие Мира», познакомился с
Биллом Хейвудом, причастен к организации АИК. В Советском Союзе стал
коммунистом, был заместителем Межлаука в тресте Югосталь. Был он и известным
хозяйственником-строителем Кузнецкстроя, а в 1934 году был послан в Америку для
заключения договора с Фордом. Но ещё в 1922 году, задолго до начала
Кузнецкстроя, может, в пору его пролога, уже замышленного «великим доменщиком»
Курако, в газете «Правда» опубликована статья С. С. Дыбеца: «Отметит ли
когда-нибудь историк эту повседневную, кропотливую работу самих масс? Придёт ли
когда-нибудь он к нам, участникам великого переворота, который совершается в
самых глубинах жизни, попросит ли нас, пока мы живы: свидетельствуйте перед
историей?»
Старожилы нашего края, их бесценные
свидетельства ждут нас и сегодня. Тем более – сегодня. Потому что по прошествии
полувека с магистрали исторической памяти сметаются второстепенные песчинки и
всё более чётко обрисовываются контуры исторических вех. И одна из главнейших –
Кузнецкстрой.
<< Назад Далее>>
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
