|
Пролог. В
августе 1919 года на своей заимке близ Крапивина был зверски убит с женой и
тремя дочерьми известный в ту пору русский художник Вучичевич-Сибирский. Это
было почти семьдесят лет назад, которые составляют целую эпоху и всё-таки – по
протяжённости – равны лишь одной человеческой жизни. В Крапивино ещё живы
очевидцы и косвенные участники этой драмы, по сей день хранятся там фотографии и
личные вещи загубленного семейства. Многие хорошо помнят картины художника,
большая часть которых считается утерянной, на самом же деле то там, то здесь
вспыхивая опознавательным огоньком: ищите!
Мозаика. В
парикмахерской деревни Зеленовка, что на трассе Новокузнецк – Панфилово,
посетителей брили перед старинным, чуть потускневшим зеркалом. Любознательные
интересовались, откуда здесь такая старина. И слышали в ответ, будто попало оно
в Зеленовку из Крапивинской парикмахерской в 30-х годах…
В Крапивинском райисполкоме
внимание многих привлекал старинный книжный шкаф с переплётом – хоть потёртый, а
красивый…
В Тайгинском Дворце культуры
железнодорожников показывали кино. Перед сеансом зрители ждали в фойе.
Кемеровчанин Павел Фокиевич Шахматов подошёл к стене и надолго остановился перед
двумя большими картинами. Сиренево-дымчатые дали сгущались к переднему плану и
врастали в задумчивые стволы тёмно-зелёных лиственниц. В обрамлении старинной
рамы, обтянутой выгоревшем зелёным бархатом, вилась весёлая речка среди
скошенных лугов, а вдали на холме дремала деревенька. Внизу справа тонким
росчерком, буква к букве – подпись…
На поблекшей от времени
фотографии в изящном овале, столь модном в 900-е годы, как в тёплом гнезде,
прижались друг к другу две девочки в локонах и кружевных платьях – одна обняла
за плечи маленького мальчика в щёгольской матроске. Круглолицые, светлоглазые,
нарядные, они не ведают, что над ними уже навис приговор, который так невдолге и
так трагично оборвёт их жизнь…
В недрах Кемеровского
краеведческого музея рядком стояли картины. Они сильно пострадали от очередного
затопления, которое постигло фонды, ютящиеся в тесноте. Краски потухли, отвис
холст, появились утраты, и вообще картины как бы умерли. Потому что художники
пишут картины для людей. И даже в самых прекрасных фондах картины всё равно
«бездыханны». Они, как жемчужины, которые, по преданию, оживают только вблизи
человека…
А эти картины так давно были
разлучены с людьми, история их появления в музее так запутана, что они вызывали
интерес не просто искусствоведческий, но даже несколько детективный.
Пейзажи… Заключённые в
старинные рамки кусочки сибирского леса. «Зимний лес» - застывший в жемчужно
сахарной белизне. Лес, буйно озарённый сибирским знойным коротким летом. Лес,
озолочённый осенью. «Первый снег», когда от лета не отжили ещё буро-зелёные
травы, а от зимы – пушистые покровы снега. Меркнет перед нами белизна стройных
пятнистых берёзок, и так они, эти снега, «к лицу» принарядившейся ими юной
ёлочке на самом первом плане… И опять зимняя тайга – «Зимняя дорога в лесу». И
ещё дорога – «после дождя». По талому снегу меж полей, на которых уже
проклюнулась робкая зелень, идут двое с собакой. И наконец «Озеро». Колдовское
озеро, «портрет воды» - труднейшая задача для пейзажиста. Реальнейший реализм,
доступный лишь большому мастеру. Реализм, к которому по-сыновьему возвращаются,
пройдя все искусы, потому что лишь он один неизменен, как хлеб.
И почти на всех полотнах –
тонкий росчерк авторской подписи – буква к букве…
И зеркало, и шкаф, и картины
в клубе, и старая фотография – первые кубики мозаики, которую пытаюсь собрать
уже который год. После того, как среди публикаций кузнечанина Валентина
Булгакова (последнего секретаря Л. Н. Толстого), впервые встретила имя
художника, написавшего «Дом Достоевского в Кузнецке». Мелькало это имя и в
переписке братьев Булгаковых с кузнецкими друзьями, наряду с именами томского
художника Гуркина и широко известного путешественника и этнографа Потанина. А
теперь - эти музейные картины, безвестно задыхающиеся в музейных фондах, где о
затоплении весьма ощутимо напоминает тяжёлый запах плесени. Они тоже уложились в
пунктирный рисунок, который пока едва намечался. Ибо всё вместе: рассказы
старожилов, немногие публикации, появлявшиеся в Кемерове и Крапивине,
разрозненные предметы и, наконец, картины, воспроизводили то, что так недавно
составляло магическое единство – неповторимый внутренний мир незаурядного
человека. Всё это – и неказистый деревянный памятничек, что ещё несколько лет
назад стоял в посёлке Зеленогорск Крапивинского района; и бетонная стела с
именем и датами, окружённая железной оградкой и увенчанная красной звездой,
которая была сооружена в августе 1978 года ребятами из стройотряда и заменила
деревянную колонку; и мраморная мемориальная доска, знаменующая памятный бульвар
в Зеленогорске, - всё это также частички мозаики, с помощью которой можно лишь
попытаться представить огромный, разноречивый мир, именуемый художник.
Документы, легенды,
предположения… Вы догадались, читатель, что речь идёт именно о Владимире
Дмитриевиче Вучичевиче, художнике, зверски убитом 15 августа 1919 года на заимке
под Крапивиным. О Вучичевиче, так декларативно присоединившем к своей фамилии
приставку «Сибирский» - в знак верности и неотъемлемой причастности к Сибири. А
вот и он, художник, запечатленный на фотографии 900-х годов, хранящейся в фондах
Кемеровского краеведческого музея – в так называемой «папке Вучичевича».
…Он стоит подтянутый,
щеголеватый, в модной бархатной визитке начала века, отороченной шёлковой
тесьмой. Белый пикейный жилет, белый шейный платок, подчёркивающий красивую
посадку головы. Полноватое холёное лицо с круглым твёрдым подбородком – лицо
человека, много сделавшего и познавшего радость успеха. Поза несколько тщеславна
и вовсе не вяжется с жестковатым рисунком рта, прикрытого усами, и ясным
взглядом широко расставленных светлых глаз. Вучичевич в своей мастерской снят на
фоне огромного холста, на котором опять же снега белеют на скалах и
деревьях.
На обороте фотографии –
надпись со всеми архаизмами орфографии: «Мастерская В. Д. Вучечевича-Сибирского
около села Нагорный Иштан в 40 верстах от Томска, построенная на обрыве Томи –
Иштана».
Итак – Томск, где появление
художника толковалось и толкуется по сей день так же разноречиво, как и
появление его картин в Кемеровском музее.
В сибирских публикациях
(Томск, Иркутск, Кемерово, Крапивино) за последние двадцать пять лет переезд
художника из Петербурга в Томск рассматривается как ссылка. Но здравствовавшая
ещё совсем недавно первая жена художника опровергла это, уточнила некоторые
моменты его биографии, чуть сместив привычные акценты в устоявшемся образе, и
тем самым заставила нас по-новому увидеть этого типичного интеллигента и
художника конца века и попытаться понять причину его гибели. Не фабулу, а
обобщённый смысл.
Думается, свидетельства
девяностолетней женщины, собранные в 60-х годах П. Н. Сумбаевым, уроженцем
Крапивина, проживавшем в Нижнем Тагиле; сопроводительное письмо, с которым
упомянутая фотография поступила в Кемеровский музей; некий посмертный акт,
подписанный шестьдесят лет назад, - звенья одной цепи.
Письмо гласит: «Выполняю
просьбу, высылаю фотографии Вучичевича-Сибирского В. Д., и в ответ прошу
выполнить Ваше обещание. Вышлите нам на школу несколько фотокопий с этих
фотографий и, если можно, фотокопии хотя бы некоторых картин Вучичевича. И ещё
одна просьба, пожалуйста, вышлите одну-две фотокопии с этого портрета в Томский
краеведческий музей с надписью, что на обороте. Потому что эту фотографию
просили у нас в Томский музей, а мы до сих пор не можем выполнить эту просьбу,
оригинал решили отдать в Кемеровский музей и не можем сделать в наших условиях
фотокопии. Прошу вас выслать их в Томск, так как я уезжаю из Крапивина и
отправить не смогу сама, а другие могут просто забыть. Надеюсь, вы выполните
своё обещание.
Руководитель краеведческого
музея при Крапивинской средней школе Бояринова Л. С. 8.VI.73 года».
…5 сентября 1919 года
исполняющий обязанности прокурора Лев Иванович Глинский подписался под
лаконичными строками, завершающими расследование преступления, происшедшего на
заимке Вучичевича: «Дело прекратить за необнаружением виновных ».
В чём же связь между данными
документами и чем дополняют они трагическую историю кончины художника
Вучичевича-Сибирского? Письмо, сопровождающее названную фотографию, написано
человеком весьма обязательным («Пожалуйста, выполните обещание, пошлите в Томск
фотокопию!») и весьма вдумчивым. Почему фотопортрет художника прислан именно в
Кемеровский музей (уникальный портрет, ведь Томск не напрасно жаждет получить
его)? Не как повод ли к размышлению, которое Крапивинская школа собственными
возможностями не берётся довести до логического конца?
Стоит приглядеться к
названной фотографии, она не очень согласуется с версией о насильственной
высылке художника. Может быть фотография – психологический ключ к драме
Вучичевича, и от неё – прямой мостик к свидетельству его жены? Вучичевич – сын
украинского помещика (кстати, рождённый не в Харькове, как считалось до недавних
пор, а в Полтаве), не просто ученик Петербургской Академии Художеств, он любимый
ученик Шишкина, им ограждённый от исключения за участие в студенческих
революционных кружках 90-х годов, и любимый ученик Репина («…Пользуюсь случаем,
чтобы насколько это возможно выразить то незабываемое, что вселилось во мне с
первых дней знакомства с Вами, которым я горжусь. Вы первый поддерживали во мне
энергию к работе, так часто подверженной разочарованиям…» - из поздравительного
письма к 60-летию И. Е. Репина, отправленного из Томска в 1904 году). Участник
«Товарищества передвижных выставок». Готовит к очередной выставке картину
«Зима», которую задолго до окончания оспаривали друг у друга меценаты. Узнаёт о
готовящемся побеге революционера из Белгородского централа, продаёт картину
петербургскому собирателю-миллионеру и оплачивает намеченную акцию. Картина в
выставке не участвовала. Побег удался.
Возможно, в кругах, где
тридцатилетний Вучичевич был широко известен по выставкам в Полтаве, Харькове,
Бердичеве, Николаеве, Херсоне, Пскове, Саратове, он и был предупреждён кем-либо
из почитателей, что вольнодумные его связи взяты на заметку. Так или иначе, а
Вучичевич внезапно уезжает из Петербурга сначала в Харьков, а в 1990 году
обосновывается в Томске. Сам по себе. Фрондируя. Несомненно, чувствуя слишком
пристальное внимание к себе властей, но и следуя волне, охватившей передовую
интеллигенцию той поры: в Сибирь! В край неизведанный и обильный, в котором,
возможно, таится будущее благоденствие России!
В Томске Вучичевич
устраивается преподавателем рисования в Мариинской женской гимназии и в духовной
семинарии. В 1903 году вместе с группой художников-передвижников устраивает
выставку в Томске, где показывает свои пейзажи, затем едет с выставкой в Читу, в
Красноярск и Иркутск, с которым почти пятнадцать лет пребывает в тесной связи.
Иркутяне полюбили тонкие, психологически насыщенные пейзажи художника и охотно
приобретали их, так что сейчас, по рассказам А. Д. Фатьянова, многие годы
бывшего директором Иркутского областного художественного музея, помимо множества
подписных холстов в иркутских частных собраниях, в музее появились приобретённые
и подаренные коллекционерами в разные годы картины Вучичевича «На реке Оке» и
«Спрятался месяц за тучкой», «Вечер на озере», «Река Томь». Всё это картины,
«осевшие» в Иркутске в результате выставки 1903 года – она стала фундаментом
последующих побед Вучичевича в Сибири. Своим дебютом 1903 года художник был
доволен. Ничто не говорит о его принудительном пребывании в Томске. («…Я объехал
со своей выставкой большую часть России и доехал до Томска, где думаю отдохнуть.
Дальше ехать положительно не стоит…» - из упомянутого выше письма к И. Е.
Репину). Журнал «Нива» (СПБ, 1914 г., № 30) писал: «Мы слишком мало знаем нашу
великую окраину и многое в произведениях сибирского художника явилось для нас
свежим, новым и интересным». Ещё бы не новым, где же мог петербургский
посетитель вернисажей увидеть, как «Байкал нахмурился», или услышать «Осенний
шум Байкала»?
Сказание из 101 картины в
Сибири – тридцать три из них про «славное море, священный Байкал» - привёз
Вучичевич-Сибирский в Российскую столицу в 1914 году на свою персональную
выставку. Такой размах отнюдь не удел ссыльного, опального живописца. Очевидно,
в творчестве каждого художника бывает своя «Болдинская осень», свой взлёт. В
истории сибирской живописи таким можно считать «томское сидение» художника
Вучичевича. Впрочем, «сидение» - не то слово. Для Вучичевича Сибирь – явно не
«место поселения», а вторая родина. Принадлежностью к ней он гордится, о чём с
некоторым вызовом и объявляет своей двойной фамилией.
Не множа легенд…
Не множа легенд, благодаря которым в списке памятников Кузбасса
упомянутая выше крапивинская стела значится «надгробием художника
революционера», вспомним тем не менее: картина «Зима» и побег революционера из
Белгородского централа оказались на одной странице истории. По свидетельству
старожилов Томска, в 1905 году Вучичевич участвует в демонстрациях,
организованных С. М. Кировым и даже печатает и распространяет прокламации. В
Томском краеведческом музее имеется картина «Черносотенный погром в Томске
(события 20 октября 1905 года)». Осенней громадой кафедрального собора –
огненно-кровавый смерч. Озверевший извечный Лавочник, «раскованный»
вседозволенностью реакции, палит, крушит и лютует. Выбирая такой сюжет, художник
утверждает себя гражданином.
По свидетельству старожилов
Томска, В. Д. Вучичевич не принял почётный пост попечителя учебного округа,
предложенный ему сибирским эсеровским центром. Разобрался в сущности эсеров.
Предпочёл отъезд и уединение. Может быть, хотел просто спрятаться от
революционной бури, «пересидеть» её в крапивинской глуши, встать «над схваткой»?
Непохоже.
Недаром же житель Крапивина,
человек с похожей на кличку фамилией Колумб, расскажет позже, что в доме
художника Вучичевича встречались партизаны. Григорий Дмитриевич Шувалов, бывший
лихой командир Иванов-Шувалов, что поставил свою подпись под необыкновенным
партизанским уставом той поры, в котором говорилось, что каждый партизан должен
«иметь бодрый и молодцеватый вид, должен помнить и гордиться, что он защитник
дорогой свободы и угнетённых трудящихся масс», впоследствии подтвердит, что
именно в доме Вучичевича получал сведения о перемещении отряда Шевелёва-Лубкова,
с которым вёл согласованные действия. В доме Вучичевича, не революционера – в
прямом и точном смысле слова, но художника и просвещённого человека, который не
задумывался, по какую сторону баррикады встать…
Как у каждого
человека-творца, баррикада проходила через его сердце. Он был просветителем и
выбрал свет. По самой своей сущности. Именно оттого, пусть не покажется это
натяжкой, в колчаковскую пору Вучичевич-Сибирский, не просто известный художник
и любимец публики, но прежде всего прогрессивно мыслящий интеллигент, был
обречён.
Противостояние.
День, когда на томском перекрёстке встретились питомец Петербургской
Академии Художеств Владимир Вучичевич и бывший швейцар этой же Академии Алексей
Сажин (поистине неисповедимы житейские перекрёстки!), оказался роковым в судьбах
этих двух столь разных людей. Вучичевич, отказавшийся от предложенного почёта,
решил покинуть Томск. Алексей Сажин, случайно и на беду встреченный, рассказал о
своём житье-бытье в некоем живописном месте, удалённом от городской суеты и как
бы нарочно созданном для художника. Нет, Сажин не был преднамеренным злодеем,
заманившим художника в ловушку. Он вовсе не питал ненависти к Вучичевичу.
Напротив, ему импонировало такое неожиданное соседство. Его сын Саня,
недоучившийся «реалист», даже сватался к обаятельной Лизе Вучичевич и,
свидетельству старожилов Крапивина, не обошёл в своих матримониальных планах и
младшую дочь художника, Зою. И, естественно, получил отказ. Не потому, что был
сыном бывшего швейцара, а ныне сельского кулака. А потому, что был невежей по
сути и погромщиком по призванию. Несмотря на безмерную доверчивость и
беспечность, непрактичные просвещённые люди обладают врождённым нюхом на
подлость. Вучичевичи отринули притязания соседского отпрыска. Так был нанесён
приговор Вучичевичу и его семейству.
Кто и почему убил художника
Вучичевича-Сибирского? Отвергнутый претендент на руку дочери Александр Сажин?
Кулак Сажин? Колчаковец Сажин? Бандит Сажин?
И если бы он не был
отвергнут, то избежало бы семейство Вучичевичей кровавой расправы от любой
другой злонамеренной руки в столь смутное время и в столь тёмном углу? (Кстати,
в убийстве участвовали ещё два сообщника, уж вовсе никакого счёта к Вучичевичу
не имевшие). Вспомним: «Дело прикрыто за необнаружением виновных…» - стоит ли
подымать шум из-за человека, который оказался просто «не ко времени» и не к
месту в ключевую пору в глухом таёжном углу… Доказательства? Хотя бы
бесхитростный рассказ семидесятилетней Матрёны Алексеевны Савкиной-Сажиной, ещё
в 1981 году проживавшей в Крапивино. Да, она знала это семейство. Приехали
Вучичевичи в году 1910 – 13-м. Она «всегда видела их дом» (всегда – значит много
лет видела?) напротив родительского. Да, Саша был красивый, весёлый. И чего не
веселиться? Жили хорошо, богато. Лес валили, скот держали, только хлеб не сеяли
– покупали. А Саша всё ездил на вечорки в соседние деревни Калашное и
Бартеновку. Хорошие были вечорки – парни и девки парами собирались. Целуются,
играют, пляшут. Вина не пили, ни боже мой. Не то, что сейчас – «одна срамота»!
Ещё она помнит, как прибежали мужики и сказали, что художникову семью кто-то
убил. («Мы все испугались, закрылись на замки. А кто убил – дело тёмное. Тайга
ведь!»). Пошёл слух, что Саня убил, и «родители очень волновались, зачем он так
сделал». (…Волновались. И только-то?). Потом умер брат Василий. Потом отец. Тут
же рядышком и похоронены. С матерью Матрёна осталась одна. Саши нет. Сгинул от
дома не близко. А жить стало трудно. Скота много – лошади, да жеребята, да две
коровы дойные. И телята, и гурт овечек. Но соли – не купишь. Мяса много, а не
засолишь. («Мы с матерью скот кололи и ели до противности. Мясо на соль меняли,
засаливали и опять ели. Даже с души воротило»). Так они жили три года. Задыхаясь
от собственного добра. Потом жизнь вошла в свою колею. О художнике и думать
забыли. Чужой, пришлый человек…
Рассказ неторопливый,
спокойный. С убеждённостью в невиновности Саши. Во всех случаях. Как же, однако,
затягивает время самые кровавые события зыбкой пеленой, стирая факты и даты,
сглаживая углы. «За необнаружением виновных…»
Но семьдесят лет назад, когда
возник этот пяти-комнатный «дом на бугре» против крепкого сажинского хозяйства,
какими предстали Вучичевичи перед местными жителями?
… В самом деле – появляется
среди знакомых от веку жителей посёлка Калашного удивительное семейство. В
невиданном доселе сочетании мольберт и пистолет сопутствуют странному человеку в
очках, широкополой шляпе и высоких сапогах! Он приглашает местных старожилов
братьев Бобковых – Фёдора и Александра Акимовичей, и они ставят ему диковинный
дом с обсерваторией. Он приглашает к себе людей и рассказывает им про звёзды. Он
даже пишет иконы. (Где сейчас икона Николая Чудотворца, крамольно изображённого
безбородым к изумлению «заказчика» Трофима Крюкова из Кедровки, который строил
Вучичевичу коровник?).
Жена художника Софья Петровна
(врач) лечит детей бесплатно. И всё семейство читает книги. У них было множество
книг. Бакенщик Иван Максимович Фролов возил им газеты и книги. Вучичевичи
казались местным хозяевам людьми важными и богатыми. Дома Сажина и Вучичевича
стояли «окна в окна» по обе стороны реки. На острове Долгом оба семейства косили
сено. Вучичевичи могли сами косить сено и доить коров, и всё равно были именно
такими, какими их видели Сажины – важными своей общечеловеческой значимостью и
богатыми светом своих знаний. Но таким преимуществам местные богатеи не
завидовали – они их презирали. (Своекорыстие и невежество – накипь, всполошенная
колчаковщиной, стремилась поглотить всё, что выходит за рамки привычной
продажно-покупной надёжности).
Какими запомнились Вучичевичи
крапивинцам? Жительница Бартеновки Анна Николаевна Иванова ещё в 1966 году
рассказывала, как в 1919 году у неё, у девчонки, разболелся палец. И повели её к
художнику. Красивая полная женщина полечила чем-то, а сам художник шутил с отцом
девочки, лапти его примерял. Аня рассматривала шёлковые шторы на окнах и
бархатные дорожки, а художник – узоры, вышитые на её переднике. А ещё Николай
Краснов, охотник, руку повредил. Рука хоть левая, а с порченой рукой какая
охота. «Но художник чем-то мазал, примочки прикладывал – спас руку». Борисов
Анатолий Дмитриевич, один из организаторов первых сельхозячеек, запомнил
художника, потому что тот попросил его отца привезти дров зимой 1918 года. Отец
взял с собой маленького Толю, они привезли и сгрузили дрова около сарайчика. Из
большого дома, «в котором все окна светились», вышел высокий, плотный седой
человек в сюртуке, заплатил отцу за дрова. Пригласил в дом. Сидели там за столом
три девочки и мальчик. Мальчишки принялись играть, а художник и отец пили чай с
мёдом, и художник рассказывал про свою пасеку. Потом принёс три картины и
показал. Толя запомнил большие и красивые картины и потому, когда позднее
услышал, что художник обещал учить ребят рисовать, очень обрадовался.
В таком устойчивом и внешне
даже дружелюбном противостоянии в посёлке Калашном достаточно было малейшей
бреши, чтобы последовала вспышка. Колчаковщина эту брешь пробила.
Реакция страшна не только
оттого, что она – орудие регресса, она страшна тем, что высвобождает силы тьмы.
Убийство семьи Вучичевичей сродни погромам, сожжению книг на кострах и ещё более
раннему сожжению мудрецов и учёных.
Фабула. Как свершилось
убийство? Изуверски, как и было предопределено «климатом» колчаковской поры.
Ночью к Вучичевичам
постучался Александр Сажин. Художник доверчиво впустил соседа. За ним вошли ещё
двое. Наутро свидетелям предстали следы зверской расправы. Изнасилованы и убиты
жена и дочери – нарядные девочки со старинной фотографии. У Софьи Петровны
отрублены два пальца – видно, она пыталась защититься от занесённой сабли. На
одном – обручальное кольцо, которое и положили с ней в гроб. Смертельно ранен
Вучичевич. Чудом спаслись приёмные сын и дочь (Серёжа – 13 лет и Вера – 11 лет).
Были ли свидетели? Были. И не один.
В 1968 году крапивинский
учитель истории и страстный краевед Н. Д. Конев задал своим ученикам
тематический поиск: «Революция и
гражданская война в Крапивино». И мальчик, который жил в доме Матрёны Сажиной,
принёс книжку альманаха «Сталинский Кузбасс» № 7 за 1954 год. В ней – главы из
повести «Заимка Вучичевича» Ф. А. Логинова. Публикация живейшим образом
заинтересовала кружковцев. Выходило, будто Логинов от очевидцев многое знал о
Вучичевиче. Да и сам Логинов, участник гражданской войны, бывший чоновец, а в ту
пору работник леспромхоза, с начальным образованием, никогда не отличался
склонностью к литературе, и вдруг – такой обстоятельный рассказ. Так или иначе,
а после прочитанного рассказа разыскана была «бабка Ананьиха». Посадили её в
лодку и привезли на заимку. Она и показала забытую могилу. А могила заросла так,
что и не найти – только по остаткам фундамента былого дома и отыскала, потому
что на всю жизнь запомнила тот день. Она была первой, увидевшей «драму на
заимке». К ней, проживавшей в одном из трёх домиков, что стояли в каких-нибудь
двухстах метрах от «художникова дома на бугре», прибежали уцелевшие приёмные
дети художника. Она и созвала соседей. Вучичевич лежал в сенях, живой. Над ним
склонилась Елизавета Степановна Логинова, однофамилица Ф. А. Логинова, и Тихон
Михайлович Сухорослов. Вучичевич сам рассказал, как всё произошло. По рассказам
старожилов, его голову поддерживал близкий к Вучичевичу ранее упомянутый
Христофор Никитьевич по прозвищу Колумб. Не улыбайтесь, читатель. Это не
смешная, а драматическая кличка. Христофор Иванов, призванный в армию, назвал
свою фамилию и имя полупьяному писарю, а тот только ухмыльнулся: ишь, Иванов, а
– Христофор. Теперь будешь Колумб. И так и записал. Навечно наделив, волею
собственного хмеля, всех потомков этого вполне реального и обыденного
крапивинского жителя экзотической фамилией. Крапивинский Христофор
Колумб-первый, член колхоза «Восток», в годы Великой Отечественной войны, будучи
67 лет отроду, вырабатывал 500 – 600 трудодней, за что немало был почитаем
земляками. Сын же его, Христофор Колумб-второй, ещё совсем недавно работал в
Крапивино в механической мастерской и берёг фотографии, подаренные некогда отцу
Вучичевичем (художник был страстным любителем-фотографом). Был и ещё свидетель,
имя которого не установлено. Судя по повести Ф. А. Логинова, он дал письменные
показания. Из них видно, что наутро после преступления пятидесятилетний
Вучичевич был жив. Это был очень сильный человек. Рубленые раны на голове и на
левом предплечье, девять колотых ран на груди и животе не убили его.
С этого момента посмертная
судьба художника (если можно так выразиться) вырисовывается неоднозначно. Иные
повествователи обрывают рассказ на приведённом выше свидетельстве. Другие
говорят и пишут о том, как пришедшего в сознание Вучичевича соседи, называются
фамилии Сухорослов и Баев, уложили в лодку и повезли в Щегловск, но в пути он
скончался. Многие же утверждают, что Вучичевич-Сибирский умер в Щегловской
больнице.
Ф. А. Логинов, автор
документальной повести о Вучичевиче, приводит сведения кемеровчанина Павла
Петровича Шульги, который был якобы хорошо знаком с художником, бывал у него в
доме, где видел картины Репина, Поленова, Шишкина с дружескими надписями и сам
обладал несколькими работами, подаренными Вучичевичем. По приведённому
свидетельству П. П. Шульги, художник скончался в Щегловской больнице 2 сентября
1919 года, успев лично рассказать обо всех подробностях нападения и назвать
убийц. Найти какие-либо сведения о самом П. П. Шульге нам не удалось.
Значит, памятник в
Зеленогорске поставлен на могиле семьи Вучичевича, а он сам захоронен в
Щегловске. А доказательства?
Работник Кемеровского
краеведческого музея О. Н. Баронская, несколько лет скрупулёзно разрабатывающая
историю своего музея, находит важный документ: за подписью директора Веры
Семёновны Даниленко удостоверение № 6-33 от 8 февраля 1941 года, «выданное
сотруднику Никитину Серафиму Владимировичу в том, что ему действительно
поручается сбор материала о жизни и деятельности художника
Вучичевича-Сибирского, трагически погибшего в августе 1919 года в Крапивинском
районе Новосибирской области». Жена С. В. Никитина, давно умершего буквально «на
музейном посту», рассказала О. Н. Баронской, что Никитину удалось найти не
только важные сведения о гибели художника, но и несколько его картин. Более
того, известному летописцу Кузбасса И. А. Балибалову женой Никитина была
передана записка мужа: «Вучичевич-Сибирский В. Д. – убит в 1919 году в августе.
Умер в Кемеровской больнице (врач Красулин)».
Что скажет И. А. Балибалов, который один из
первых писал о необходимости найти картины Вучичевича и вообще воздать должное
его памяти в нашем крае? Мнение его однозначно и подкреплено множеством
свидетельств: Вучичевич скончался в Кемерове и похоронен на одном из старых,
ныне не существующих кладбищ, что располагались в районе сегодняшнего Дворца
строителей и на нынешнем Притомском участке города. По свидетельству упомянутого
ранее А. А. Бобкова (одного из братьев, что строили дом Вучичевичу), а в
Кемерово на похороны приезжали из Томска тёща художника, которая и увезла с
собой двух его приёмных детей (по свидетельству П. Н. Сумбаева, в60-е гг.
приёмная дочь художника была ещё жива, но связаться с ней ему не удалось).
Где художественное
наследие Вучичевича-Сибирского?
Как уже было сказано,
весомая коллекция художника Вучичевича-Сибирского находится в Иркутске. Немало
работ Вучичевича и в Томске. В 1984 году Кемеровское телевидение засняло томскую
коллекцию.
Живопись, как и музыку,
наверное, рассказать невозможно. Однако как не сказать о картинах, которые, увы,
пока что находятся не в экспозиции, а только в запасниках Томского
краеведческого музея и Томской картинной галереи…
«Пейзаж с деревом» - лес,
буйно одарённый сибирским знойным коротким летом и уже тронутый золотом осени.
На переднем плане – дерево. Ещё летнее, ещё живое, но осень прошелестела рядом.
И дерево как будто чувствует её, слышит…
Трепетна нежнейшая зелень
листвы. Ещё робка голубизна неба. Это – «Весенний денёк». Не шишкинская манера,
скорее, саврасовская лиричность…
И – «Закат». Особо
примечательна эта картина. Цветовое пятно заходящего солнца – вдали, на третьем
плане. Сахарно-пушистый морозный снег ещё усиливает всплеск солнечного багрянца.
Это «манера времени». Вот, например, «Закат» Крачковского, одного из видных
передвижников, - и та же игра на вспышке цвета…
«Портреты воды» удаются
Вучичевичу особо. В Кемеровском музее – дремлющее, колдовское «Озеро». А в
Томске – «Пруд». Роднящая с Шишкиным «световая игра» - затемнённый передний план
и свет, уводящий вдаль, углубляя просторы, расширяя горизонт, там, в самой
глубине холста…
И всё же пытаюсь «рассказать»
живопись. Потому пытаюсь, что судьба художественного наследия Вучичевича в нашем
регионе сложилась не лучшим образом. В нашей области из всего наследия художника
сохранились лишь девять картин. И когда возник разговор об их реставрации, не
раз доводилось слышать сомнения: а действительно был Вучичевич «стоящим»
художником. То есть настолько «стоящим», чтобы хлопотать о реставрации его
картин…
Напомню ещё раз: Репин ценил
и поддерживал Вучичевича на его творческом пути, они переписывались, Шишкин был
не только учителем художника, но и его покровителем. Так стоит ли нам ставить
под сомнение оценку классиков русской живописи и задаваться вопросом, был или не
был художник Вучичевич-Сибирский достоин нашего внимания…
А задаваться вопросом
приходиться. Вернёмся, в частности, к картине «Разрушенная берлога», на которой
изображён зимний пейзаж, заснеженная тайга, - картина репродуцирована в номере
«Нивы», о котором мы уже говорили. Она была выставлена в 1914 году в Петербурге,
о чём сообщает рецензия. И вот этот же пейзаж – на уникальной фотографии
художника в его томской мастерской. Очевидно, эту картину художник ценил особо,
если пожелал, чтобы снимок был сделан на её фоне. А, может, именно этот пейзаж
наиболее взволновал петербуржцев, для которых сибирская зима и тайга – большая
экзотика. Впрочем, кто теперь скажет. Важно иное. Пейзажа этого нет. Исчез он.
Такой огромный холст…
По свидетельству Н. Д.
Конева, о котором мы уже говорили, у жителя Крапивино Петра Ивановича
Серебренникова, учителя-пенсионера, первого секретаря Совдепа в 1918 году, в
сундуке хранились во множестве картины Вучичевича. Именно Серебренников подарил
Коневу фотопортрет Вучичевича с автографом и фотографию его детей. Где теперь
эти крапивинские картины?
Вот и ещё свидетельство –
бывший работник областного краеведческого музея Павел Фокиевич Шахматов
рассказывает не только о том, как в Тайге в железнодорожном клубе в 50-х годах
увидел картины Вучичевича и тщетно докладывал об этом в областное управление
культуры – картины этого утеряны бесследно. Павел Фокиевич сообщил и иное:
«После трагической гибели художника работы его буквально рассеялись, большей
частью у жителей Крапивинского района, Щегловска (ныне Кемерова). Более крупные
вещи были, по-видимому, переданы в общественные учреждения. Например, картины,
которые находились в собрании Кемеровского Краеведческого музея, были найдены
его первым директором за шкафами кемеровской городской библиотеки». Первую
реставрацию картин Вучичевича – расчистку и промывку – Шахматов делал в 1950
году. Он тщательно осмотрел их, сфотографировал до и после реставрации и
составил надлежащие акты с приложением фотографий. «После моего ухода из музея,
- рассказывает Шахматов, - акты и паспорта реставрации были утрачены. Также
пропали и многие картины…» Где эти картины теперь?
В комиссию по изучению
наследия художника, по словам Шахматова и Конева, входил учитель Филимонов,
который в 1938 году показал Шахматову 18 этюдов Вучичевича и большую картину
«Мельница» - своё личное собрание. Об этих работах также ничего не известно… И,
наконец, - как найти теперь поминаемую Валентином Булгаковым картину художника
«Дом Достоевского в Кузнецке»?
А были ещё и выставки!
Согласно объявлению, данному в прессе, «с 25 июля 1920 г. в Щегловске (Кемерово)
посмертно состоится третья и последняя в этом городе персональная выставка
Вучичевича-Сибирского». Третья? Значит, были ещё две? Значит, Вучичевич бывал в
Кузбассе не раз и до того, как поселился на заимке? Бывал, конечно, - весь
критический разбор картины «Дом Достоевского в Кузнецке» опубликован в Томске
ещё в 1904 году и, стало быть, задолго до переезда художника на заимку. По
сообщению И. А. Балибалова, выставка 1920 года была организована комсомольцами
Кемерова. Но для организации такой выставки необходимо достаточное число картин.
Что стало с ними после того, как последняя посмертная выставка
Вучичевича-Сибирского была закрыта?
Так сколько же картин ученика
Репина и Шишкина, известного в начале XX века художника Вучичевича-Сибирского
было в Кемеровском областном краеведческом музее, где сейчас их осталось всего
девять? Кот знает, где находятся сейчас лучшие картины художника? Может быть,
они анонимно таятся в глухих клубах или сельских столовых? Может быть, попали в
частные собрания?
Так достаточно ли рачительно
бережём мы культурное наследие, и прежде всего – имеющее всероссийское значение
и лишь волею случая оказавшееся в нашем регионе?
Думается, настало время
серьёзного поиска художественного наследия Вучичевича-Сибирского. Потому что
доказано – находки ждут только на пути поиска. Сами они никого не ищут.
Долг. Бульвару в
посёлке Зеленогорске дано имя художника. Увековечено и место расправы на заимке
Вучичевича, которая по сути своей стало символом разгула сил тьмы и зла,
невежества и преступности, развязанных колчаковщиной.
В 1920 году дом художника
перенесли в село Бартеновка, и там была открыта школа, правда, ныне не
существующая. Эта школа, тоже по праву, явила собой мемориал Вучичевича. Но
можно ли, прикрепив мемориальные доски на всех объектах, связанных с именем
Вучичевича, считать долг перед памятью художника выполненным неформально и до
конца? Думается, нет. В областном центре, в предположительном районе ныне
утраченного захоронения художника, место для памятника тому, чьё имя было славно
на всю Россию и стояло в одном ряду с плеядой российских «передвижников».
Настоящая глава – лишь
напоминание о большом русском художнике, судьбу свою связавшем с Кузнецкой
землёй, о котором и сейчас известно лишь чуть больше, чем тридцать лет
назад.
Впереди – глубокое
исследование незаурядной биографии этого человека, его творчества,
вдохновлённого сибирской природой, светлого и утверждающего свет. И кто знает,
какие страницы этой жизни будут ещё открыты…
ЛИЧНЫЙ АРХИВ ЕКАТЕРИНЫ
ПОЛОЗОВОЙ – АКТРИСЫ.
В Московском
театральном музее имени Бахрушина, на столе заместителя директора Ирины
Николаевны Ансимовой лежат дагерротипы и фотографии, бенефисные программы на
шелку, театральные афиши. Я привезла их в 1985 году с некоторым замиранием
сердца: интересной или не очень окажется для столь авторитетного музея
кемеровская находка. Ведь находка предназначается в дар музею. И слышу:
«Практически совершенно новые материалы, освещающие имя, о котором было
известно, но очень мало. К тому же – интереснейшая страница истории
провинциального театра, в частности – в Сибири».
И вот я составляю опись для
передачи найденного архива в музей имени Бахрушина. Передо мной стопка тонких
тетрадей. Это роли, переписанные крупным полудетским почерком в конце прошлого и
начале нынешнего века.
«Ничто как театр не выявляет
человека в человеке». Эти слова написала на обложке давно «отыгранной» роли
актриса Екатерина Николаевна Полозова.
Наверное, многие кемеровчане
её знали. Только забыли.
И это вполне объяснимо. Так
непросто сложилась её судьба…
В1980 году скончалась
Антонина Владимировна Полозова – стихи её нередко появлялись в 50-е годы в
газете «Кузбасс».
Позвонила её соседка,
Александра Ивановна Жукова, старожил Кемерова, человек, обладающий особым даром
хранить память:
- Соседи по коммунальной
квартире выгружают семейный архив Полозовых в мусорную машину!
В опустевшей комнате
действительно обнаружилось немало интересного, что было нами передано в
областной краеведческий музей.
Поразила некая направленность
хранимого. Множество книг, но особо – небольшая стопочка: «Униженные и
оскорблённые», «Консуэло». Прижизненные издания.
Роли, переписанные от руки: в
былое время машинопись в провинциальном театре, конечно же, редко
практиковалась. Но какие роли! «Адриэна Лекуврер», Негина – «Таланты и
поклонники», Нина Заречная – «Чайка». Актрисы, признанные дарования – и
уязвлённое человеческое достоинство. Униженные и оскорбленные.
Потом, уже дома, перебирала
архив. По случайности первыми попались казалось бы мало примечательные
документы. Почётная грамота. «Кемеровский городской Совет депутатов трудящихся
21 мая 1955 года награждает за многолетнюю и безупречную работу товарища
Полозову Екатерину Николаевну, сторожа театра». В следующем 1956 году вахтёр
театра Полозова ушла на пенсию. И ей вручили соответствующие, очень сердечные,
«отходные грамоты».
По поручению коллектива
директор театра А. Исаев пишет: «Дорогая Екатерина Николаевна! Сегодня вы
оставляете работу в нашем театре, где вы проработали восемнадцать лет. Вы отдали
театру всю свою жизнь… В городе Кемерово вы работали с 1933 года… Находясь на
небольшой работе, чётко и аккуратно выполняли… Были примером глубокой
порядочности… Новый закон о пенсиях обеспечивает спокойную старость… Отдыхайте,
дорогая… не забывайте нас…»
В памяти же – из почётной
грамоты: «…в десять лет – уже актриса». Могу поклясться, что в ту минуту,
перебирая полозовский архив, я слышала голос актрисы:
«Суфлёр, билетёрша, вахтёр,
отдыхайте… - усмехнулась она. – Так ведь мы с Тоней ещё и войну пережили и даже
получили медали «За доблестный труд». А в 1943 году я подала заявление –
просилась на сцену. Предлагала играть «Улиту». Когда-то «Лес» Островского – это
был мой большой успех…»
Я нашла это заявление. В
ответ ей дали пропуск в актёрскую столовую. На сцену – не пригласили.
Забегая вперёд, скажу: когда
полозовский архив был полностью прочитан и описан, я говорила с несколькими
ветеранами кемеровской сцены. Я спрашивала: знали ли они, что вахтёрша Полозова
в конце прошлого века десятилетней «босоножкой» дебютировала на Казанской сцене,
что вызвало своего рода сенсацию в театральной прессе. Оказалось, об этом не
знали. Так, видно, была скромна Полозова-вахтёрша. Или – скрытна. Старейшина
Кемеровского театра Пётр Григорьевич Князев удивился: актриса Полозова? Никогда
не слышал.
-
А вахтёрша Полозова?
-
Вспомнил! Маленького ростика, прозрачные серые глаза. Вроде, пыталась вовлечь
меня в беседу…
Пётр Григорьевич, тонкий,
доброжелательный человек, сетовал на счастливую безоглядность звёздной своей
поры.
-
Понимаете, - просто-таки не выбрал времени её заметить. И она, видно, на меня
обиделась! Знаете, ничего не сказала, а как-то перестала меня видеть. А потом я
об этом случае забыл…
Мы долго беседовали. «Кабы
знать!» - говорили мы друг другу. Печальный был у нас разговор.
Так, может, не столько
скромность, сколько замкнутость Полозовой напрочь сокрыли для работников театра
её удивительную судьбу, точно списанную с пьес Островского и Чехова? Наверное,
замкнутость. Вполне понятная для уязвлённой души, которая явственно читалась
даже в подборке излюбленных книг и сохранённых ролей, - опять подумала я.
«Уязвлённая душа? Полноте! –
где-то рядом усмехнулась Полозова. – Вы только взгляните на афиши, на рецензии.
Просто типичная судьба провинциальной актрисы чуть не столетней давности»…
Раскладываю на полу ломкие
листы театральных афиш и, кажется, слышу, как 28 декабря 1898 года
мальчишки-газетчики: «Казанский телеграф»! Покупайте «Казанский телеграф»!
Гениальная босоножка! Юное дарование!»
Я слышу аплодисменты и вижу
уборную, в которую не вошла – влетела десятилетняя девочка Катя Полозова. И,
наверное, подошёл к ней театральный критик. Вот его рецензия в «Казанском
телеграфе»:
«…Был поставлен драматический
этюд «Босоножка» с детской заглавной ролью. Эту роль прекрасно ведёт г-жа
Полозова – девочка лет 10 – 12. В глазах и в личике маленькой артистки столько
выражения неподдельного чувства. «Босоножка» имела успех. Г-жу Полозову вызывали
раз пять, награждали дружными аплодисментами. «Босоножка» - драматическая роль.
Маленькая девочка борется против людского зла. Но играя роль этой
самоотверженной девочки, г-жа Полозова не только играет – она и переживает всё
изображаемое на сцене. Так не жестоко ли, - сокрушается рецензент, - заставлять
её переживать все эти страдания, волноваться перед выходом на сцену. Какое же
чувство у человека, любящего детей, когда артистка-ребёнок ломает не тело, а
ломает душу, разбивает свои слабые детские нервы! По-моему, такое зрелище более
жестоко, чем самые опасные упражнения для детей акробатов…»
Надо представить, как играла
«г-жа Полозова», чтобы вызвать у рецензента ощущение того, что «она играет своим
сердцем», так что на него лично «и сама пьеса и успех маленькой артистки
произвели тяжёлое впечатление».
…Это был время, когда юная
Полозова отчаянно пытается походить на взрослую. Кремоватые фотографии почти
вековой давности тому свидетельство. Камейной чёткости профиль под сенью сложной
причёски. Бальные платья, декольте которых подчёркивает детскую шею и чуть
выступающие ключицы. Огромные, украшенные лентами и перьями шляпы «начала века».
Юное дарование на взлёте. Надо же соответствовать рекламе больших, как простыни,
афиш, которые в Казани, Тамбове, Костроме сообщают: «Босоножка»! С участием г-жи
Полозовой!» А «госпоже» - целых двенадцать лет отроду.
Рецензент «Казанского
телеграфа» не предвидел, что в пятнадцать-шестнадцать лет, «милая Катюша», как
называют её в письмах коллеги по гастролям той поры, станет играть отнюдь не
только обездоленных малюток. (Вот они лежат стопочкой – открытки и письма,
написанные зачастую почерками корявыми, людей, «что чувствовать умеют», но в
грамоте не так сильны. Редко-редко попадается почерк бисерный, нервный,
«интеллигентный». Почерки эти – тоже летопись провинциального театра той
поры.)
Листаю вновь тетради с
переписанными ролями. Оперетты. Множество водевилей… Катя Полозова, конечно же,
будет выступать и в водевилях с переодеваниями, плясать, петь и даже
канканировать.
«…Не удивляйтесь, - будто
склоняется ко мне юная Полозова. – О, если бы сегодняшней актрисе пришлось
выступать в моё время, ну, скажем, в таком театральном городе, как Казань, где
как бы «маркировались» таланты! – вздыхает она. – Актриса должна уметь всё. Она
играла «Орлеанскую деву» и в дивертисменте выступала с куплетами. «Разбойники»
Шиллера и назавтра «Прекрасная Елена» Оффенбаха. В моё время трагедия и оперетта
– постоянные соседи не только в амплуа – в самой жизни актрисы».
Осторожно перекладываю
программы, такие хрупкие на почти столетних изгибах. Тамбов, 16 августа 1898
года. С успехом идёт «Босоножка», во втором отделении «стихи прочтёт девица
Полозова». В Тамбове Катя прижилась – 13 июня 1900 года она играет в спектакле
«Идеальная жена», правда, всего лишь мальчика Джанино, сына «идеальной жены». А
во втором отделении – «Пёстрые рассказы» Антона Чехова читает артист Московского
художественного общедоступного театра И. Н. Москвин». На следующий день она
занята в «исполняемой более 30 раз за истекший сезон с выдающимся успехом
трагедии «Царь Фёдор Иоанович», в которой роль царя Фёдора исполняет специально
приглашённый и игравший её более 100 раз артист И. М. Москвин». (Такова реклама
той поры!). В 1902 году Катя уже значится в программах знаменитого московского
театра Корша. 11 ноября в пьесе «Без солнца» она играет с актрисами Васильевой и
Голубевой. Она работает в одном театре с Кригером и Грановской, в 1904 году мы
находим г-жу Полозову на афишах того же театра рядом с Блюменталь-Тамариной,
Долиным, Тихомировым. Не важно, что репертуар в театре более чем пёстрый –
«Гроза» Островского соседствует с водевилем И. Ермолаева «Волшебная флейта», а
историческая драма «Измаил» М. Н. Бухарина и «Дети Ванюшина» предстают в
программе рядом с «Марсельской красоткой» Пьера Бертона. Дух времени…
Ещё два года минуло. Казань,
1906 год. «Поздняя любовь». Кате Полозовой девятнадцать лет. Она играет Людмилу,
главную женскую роль. Играет «вовремя». Я думаю, Полозова бы подтвердила –
счастье вовремя получить роль, соответствующую истинному возрасту актрисы.
Теперь Полозова уже не играет девочек-сироток. Она по праву носит своё
«взрослое» боа из перьев. На фотографии перед нами – признанная актриса.
Очевидно, роль в «Поздней
любви» - веховая. На обороте программы адрес: «Томск, Солдатская улица, дом 36,
Мельникову Юлиану Алексеевичу». Видно, собиралась похвастаться – вот, мол,
каковы успехи. Почему-то раздумала. Значит, к 1906 году у Полозовой уже возникли
сибирские связи.
Полозова вышла на просторы
творческого пути. В 1907 году в Сарапуле она играет в пьесе «Идиот» по
Достоевскому. Это серьёзная труппа – в афише сообщается, что к постановке
готовится «Нора» Ибсена, «Василиса Мелентьевна» Островского. В пьесе «Мученица»
Катя Полозова играет вместе со знаменитой Онегиной.
Десять лет прошло с её дебюта
– какое восхождение, какие имена значатся с ней рядом! Вот фотографии на плотном
картоне, специально снятые у лучшего казанского, а то и московского фотографа –
для дарения с автографом. Аристократически изысканный Рюмин в сезон 1897/98 года
в Саратове дарит портрет, снятый в Санкт-Петербурге у фотографа Мартини:
«Талантливой Кате Полозовой на добрую память о Казани и Саратове». В !900-м
«симпатичной Екатерине Николаевне» - тринадцати лет отроду – дарит свой портрет
известный Л. Н. Баскин. Обворожительные «г-жи» Якушева, Шейкина, Свободина –
товарки по московскому театру Корша – балуют Катю. «Милой Катюше» она написала
на обороте: «В робких шагах дебютантки, в первом ещё наивном лепете я угадал
будущую знаменитость. У вас есть талант, берегите его, растите его!
(Подчёркнуто). Талант есть лучшее богатство, лучшее счастье человека!..
(«Таланты и поклонники», действие IV, явл. VI). И приписка: «Без работы ничего не
даётся».
С таким напутствием была ли
всё-таки счастлива Катя Полозова? Перебираю шёлковые ленты – программы
бенефисов…
А с фотографии девочка в
пушистом манто подтверждает:
«…В !909 году – к столетию
рождения Гоголя – в Новониколаевске особый вечер. Я – Агафья Тихоновна в
«Женитьбе». Александров читает «Записки сумасшедшего». И в заключение –
«Апофеоз». Мы все – гоголевские персонажи вокруг Гоголя…»
«…И Бийск. В 1911 году –
бенефис Макарова – «Непогребенные». Я – Наташа Дроздова. Видная роль! А на
следующий день – бенефис Дикого – «Жертвы эпохи». Тюремщики, монахи, кардиналы.
Я – Рафаэла, жертва интриг! Какая эффектная персона! А потом – маскарад. Можете
прочесть в афише. И даже конкурс – на самую маленькую женскую ножку. И я конечно
же сорвала приз. Вы видели мои туфли? Попробуйте, наденьте их…»
Я попробовала надеть их… на
руку. Размер – не больше 32-го. Это те, что я отдала в музей. Они и сейчас там в
витрине.
Да, наверное, Катя Полозова
испытывала в ту пору несчастные в её жизни светлые дни. Она была «на гребне».
Так это сейчас называется.
Вот ещё рецензия. Критик
Васильевич подробно анализирует постановку пьесы «Живой труп» в Бийске в 1911
году: «…Различны результаты первых двух постановок её на сцене Московского
художественного и Петербургского Александринского театров. Такая, с одной
стороны, неопределённость мнений о пьесе, с другой, обилие крахов её на
провинциальной сцене, давали нам право сомневаться даже в сносной постановке её
здесь, на бийской сцене. Но, сверх ожидания, постановка «Живого трупа» удалась –
даже больше: была очень хорошей. Создавшимся же хорошим впечатлением публика
обязана исключительно артистам, исполнявшим главные роли. Хороши были г. Писарев
в роли Фёдора Протасова, г-жа Торич – Лиза, г-жа Полозова – темпераментная
цыганка Маша и г-н Дикой – Каренин… Не раз в середине действия раздавались
шумные аплодисменты…» Если рецензент свободно апеллирует к «незаконченности и
схематичности», пьесы, похожей «на неотделанный эскиз», набросок художника,
невзирая на автора её, уже вошедшего в бессмертие, - как пристрастно должен был
он искать огрехи в игре актёров… и не нашёл. В 23 года играть Машу в «Живом
трупе» - конечно же, она была счастлива…
И всё же…
«…Никаких «и всё же!» -
обрывает меня Катя Полозова, сверкая глазами из-под полей громадной шёлковой
шляпы. – Я была счастлива. Я играла с самим Владимиром Николаевичем Давыдовым! Я
играла со Свободиной. И Свободина, которая блистала в самых театральных городах
России, пишет мне: «Милой, славной Катюше, моей дочке по сцене!»
-
И всё же, - робко возражаю я, - была ведь и другая рецензия. И тоже в «Казанском
телеграфе». Рецензент А. Е. Коновалов пишет в 1908 году: «Босоножка на сцене – и
в жизни она, босоножка, - поддержка родных, работница в семье», - десять лет
тому назад писал о Полозовой рецензент «Казанского телеграфа». Прошло десять
лет. Маленькая Катя Полозова превратилась в Екатерину Николаевну Полозову, но
материальное положение её не изменилось. Если видеть на сцене г-жу Полозову в
роли какой-либо обиженной судьбой девушки, можно с уверенностью сказать, что она
показывает свою собственную жизнь, - она по прежнему осталась «босоножкой». Её
амплуа определилось самой жизнью. А жизнь для г-жи Полозовой - злая мачеха.
Единственная надежда сейчас на предстоящий юбилейный спектакль…»
«Ну да, ну да, на бенефис, -
негодует Катя, - так всегда писали перед бенефисом. Чтобы тронуть публику».
-
Может быть, не знаю, - думаю я. Только хочется сейчас полистать её тетрадь, в
которую переписана пьеса «Таланты и поклонники». Пьеса – как будто о Кате Полозовой. О таких, как она. С
них списана. Нет, недаром написала ей на памятной фотографии товарка по сцене то
напутствие о таланте из названной пьесы. Потому что, как утверждал персонаж той
пьесы князь Дулебов, «чтоб брать большие бенефисы, нужно знакомство хорошее».
Талант? О таланте речи нет.
Катя Полозова знакомств
заводить не умеет. Может – не хочет. По строптивому нраву (недаром на обороте
одной фотографии мы читаем: «Сумасшедшей душе сцены – Кате Полозовой от
сумасшедшего же её товарища». Подпись не разборчива).
«Что ж, в конце концов все
проходили через подъемы и спады! – вздыхает Катя. – Цветы, подарки… и плохие
номера в гостиницах. Стопки визитных карточек и поздравлений – и вечные хлопоты
о гардеробе. Мои товарки шутили: если бы из кружевных каёмок «поздравиловок»
можно было сшить хотя бы блузки! Знали бы вы, что такое – «актриса с
гардеробом»!»
Как не знать. Вот листаю
Островского: «Негина нам не годиться», - журит антрепренера всё тот же
провинциальный меценат, князь Дулебов. «Гардеробу не имеет хорошего, а талант
большой-с», - возражает антрепренер. «Ну, талант!» - усмехнулся Дулебов…
Хорошо знаю гардероб Кати
Полозовой. В музее он теперь. Её «бархатные» тальмы из фланели не лучшего
качества, сшитые матерью по ночам. Её бусы из стекляруса под вид старинного
граната. И перья для шляп – «под страуса». И стеганые домашние безрукавки, впору
сегодняшней десятилетней девочке. Такая она была маленькая. И хрупкая. И вечно
зябла. Купцы и купчихи любили её. Жалели за «хлипкость»: ест, видно, невдосталь.
Особенно же благоволили в хлебосольных сибирских городах…
С 1908 года в архиве
Полозовой множество сибирских афиш и программ – новониколаевских, бийских,
томских, тюменских, ишимских. И куча записок и «визиток». Перебирая их, думаю: в
самом деле – воздушнейшие, кружевные, с нежнейшими незабудками и фиалками,
тиснёнными по шёлку – если бы из них можно было сшить хотя бы воротнички и
манжеты вместо вязаных из суровой нити «под вологодские кружева», какие нашлись
в гардеробе актрисы Полозовой. Какие «ласкательные» слова на этих записках,
которые нередко сопровождали не только цветы, но и съестные припасы…
«Нравится такой шедевр? –
хохочет Катя Полозова. – Читайте: «Варвара Никулина-Килина, село Усть-Наржская
пристань Томской губернии» - это на штампе торговой фирмы. А текст такой: «Дарю
на память дорогой Кати. Прошу ни забывать когданибудь да споминать. (Цитирую с
сохранением орфографии. – М. К.) При сём прилагается свиной окорок и три
сахарные головки в синих обёртках».
Так была ли счастлива Катя
Полозова – актриса?
Букеты и визитные карточки.
Крупным шрифтом набранная фамилия в списке актёров в афише. Ведущие роли в
программах. И рядом открытка. Полулубочная открытка, на которой пара влюблённых
милуется под сенью розовой гирлянды. А на обороте: «В тот миг, когда я увидел
тебя, моя жизнь осветилась ярким лучом света, и если ты уйдёшь, она
потускнеет».
Итак, всё хорошо? Но вот ещё
открытка. Тоже с парой влюблённых, и тоже с розочками. Текст на обороте вовсе в
иной тональности, хотя почерк тот же: «У жизни, Катя, для людей есть «фонарь
счастья». Яркий, как луч солнца, он освящает путь любящим. А нам с тобой – увы.
Люби, не укоряй и всё прости твоему Коле».
«Ну – это что? – усмехнулась
Катя. – Вот смотрите. Хорош? 1914 год. Мне 27. Ему под 60. В Ялуторовске не ахти
какое начальство. Но вот – дарит букет и свою фотографию. «На память миловидной
г-же Полозовой». Чтобы, если «осчастливить» - так уж вполне, рассчитывая на
память. Как гляну на эти усы – слышу литавры и геликон пожарной команды, что
играла в городском саду…»
… «А вы не горячитесь, моя
радость! – тут же нашептывает неистребимый Дулебов из Катиной тетради. – Мне
нужно ласкать кого-нибудь, я без этого не могу!»
Ещё письмо. В Павлодаре 30
ноября 1912 года некий Василий Александрович Кожин пригласил Катю на
бал-маскарад в приказчий клуб: «… Лучше всё-таки, если приедете под маской. Вы
будете так добры и согласитесь приехать ко мне в субботу 2 декабря – доставите
мне большое удовольствие. Повторяю – под маской…»
Итак – приказчик-покровитель.
Уверен в победе. Не просит – предлагает условия. Ему с «миловидной г-жой
Полозовой» лестно встретится в клубе – пусть завидуют. Но и совестно – всё же
актриса. Пусть бы под маской. Кому нужно – узнает.
«Нет и нет! – вспыхивает
Катя. – Я всё-таки была счастлива. Меня любили. Меня учили и опекали. Вам не
понять, что такое актёрское богатство. А всё прочее – обычный оборот медали –
судьба «босоножки»…
Как не понять. Островского
полистаем: диалог театрала Бакина и актрисы Негиной, подчёркнутый карандашом в
Катиной тетради. Бакин врывается к усталой после спектакля актрисе. Та просит
его уйти. Он изумлён: «Скажите, какая щепетильность! Вы уж очень
разборчивы!..»
В самом деле, с какой стати
«босоножке» быть разборчивой? Но ведь нам известны и «победительные» судьбы
провинциальных актрис-«львиц». Почему же у Кати Полозовой, признанной актрисы,
такая одинокая, неустроенная жизнь? Почему, листая её архив, вспоминаешь
«Униженных и оскорблённых»?
…Вот фотография женщины в
кружевной наколке на волосах по моде 80-х годов. Еле видна на обороте надпись
короичневато-выцветшими чернилами: «Моей крестнице Кате на память. А.
Таргонская. !898 год. Казань». Фотография лежит рядом с пачечкой документов.
Разворачиваю первый – выписка из метрических книг Покровской церкви города
Казани о рождении и крещении дочери крестьянки Антониды Степановны Антипиной.
Дня 15 ноября 1887 года в сей акт внесено имя: Екатерина. И на всю жизнь клеймо
– незаконнорожденная.
Восприемники – то есть
взявшие на себя обязанность равную родительской – студент Казанского
университета Николай Васильевич Кудышкин и дворянка, помещица Анастасия Ивановна
Таргонская. Романная ситуация, не правда ли? Как могли оказаться представители
столь разных социальных групп – студент с весьма разночинной фамилией и
помещица, «жена дворянина» - на одной жизненной стезе с «Пермской губернии
Оханского уезда Частинской волости посёлка Полуденного крестьянской девицей
Антонидой Степановной Антипиной» у колыбели незаконнорожденной Кати – пока ещё
не Полозовой?
Попытаемся представить
возможную судьбу Катиной матери – крестьянской девицы Антониды Антипиной. Вот в
полозовском архиве – сердечные поздравления, приветы, которые товарищи по сцене
не забывают передавать ей в письмах, адресованных Кате. «Спасибо за вашу
заботу», «не забуду вашей ласки», «так благодарны за ваше хозяйствование, за
обеды, которые вы нам готовили», читаем мы. Значит, жизненный путь Катиной
матери как будто повторяет судьбу Домны Пантелеевны из «Талантов и поклонников».
Но – так ли это?
В театральных программах
«сибирского периода» Кати Полозовой – новониколаевских, тюменских, ишимских,
томских, - где с 1906 года Катя играет ведущие роли с такими актёрами как
Валентинов, Гурский, Мирский, Тамарина, мы вдруг встречаем «г-жу Полозову 2-ю».
В 1909 году в Новониколаевске в пьесе «Старые годы» она играет Лукерью,
ключницу-старуху, а «г-жа Полозова 1-я», то есть Катя, играет Любочку, одну из
героинь пьесы. А вот другая программа, из которой мы узнаем, что «22 февраля
1909 года в Новониколаевском театре «Яр» Чиндорина товариществом драматических
артистов под управлением А. А. Болдырева представлена будет сенсационная пьеса
«Петербургские трущобы». И что же? «Г-жа Полозова 1-я» играет одну из заглавных
ролей – Маши, воспитанницы семьи Поветиных, а мрачную фигуру Агафьи Ивановны
Заупокойкиной представляет опять-таки «г-жа Полозова 2-я». Весьма вероятно –
мать Кати Полозовой, «крестьянская дочь» Антонида Антипина.
Значит, мать Екатерины
Полозовой была близка к сцене? Ведь «крестьянская дочь» - это не род занятий,
даже не социальное положение. Это – только происхождение. Мало ли провинциальных
актрис той поры по паспорту потомственно числились «крестьянскими девушками» ещё
со времён крепостных театров. И в самом деле, в 1887 году, в момент рождения
будущей «босоножки», Антониде Антипиной могло быть лет двадцать. Значит, мать
Антипиной, Катина бабушка, ещё могла быть крепостной. (Кто знает, может,
крепостной актрисой?)
Но кто же отец
незаконнорожденной Кати? Не странно ли, что не только она выбирает себе
сценический псевдоним «Полозова», но и её мать выступает с ней вместе под этим
же псевдонимом?
Среди театральных рецензентов
Казани 70-х годов прошлого века мелькает фамилия некого Н.П. Полозова. Кем мог
он быть?
Рука сама тянется к «Талантам
и поклонникам». Листаю полозовскую тетрадь. Нахожу сцену на вокзале. Студент
Мелузов, который, как известно, любил и наставлял актрису Негину, заявляет
своему антагонисту Бакину: «Дуэль? У нас с вами и так дуэль, постоянный
поединок, непрерывная борьба! Я просвещаю, а вы развращаете». Случайны ли у
Островского фигура Мелузова и случаен ли его монолог?
«…Никак не могу удержаться и
не высказать тебе своего полного и глубокого уважения за то, что я, как и вся
публика, видят в твоём типе студента. У меня нет слов, чтобы выразить тебе свою
художественную и гражданскую благодарность за ту серьёзную услугу, какую ты этим
типом оказал обществу, и «многострадальному московскому студенчеству»… Эти
строки из письма художника М. О. Микешина Островскому были написаны после первых
же постановок пьесы «Таланты и поклонники» в 1881 году, то есть незадолго до
рождения Кати Полозовой и всего пятнадцатью годами ранее появления «юной
босоножки» на казанской сцене под псевдонимом Полозова.
Итак, студент и актриса. Что
Н. Полозов имел связи с театром и актёрами, это естественно, но кем был он по
роду занятий? Не был ли малоизвестный рецензент студентом? В полозовском архиве
нахожу коробку, где в отдельном большом конверте лежит стопочка уникальных
фотографий – многие с дарственными надписями. Первая же – истинный подарок в
поиске «лица» неизвестного Полозова. На фотографии, поблекшей желтоватой
фотографии 70-х годов прошлого века, о чём свидетельствует штамп фотоателье на
обороте, - Давыдов, тот самый Владимир Николаевич Давыдов, известнейший русский
актёр, в частности блистательный исполнитель ролей в пьесах Островского. Это ещё
очень молодой Давыдов. Уже полноват, но ещё юношески свежи губы, волнятся густые
волосы. На обороте старинной фотографии надпись: «В память короткого, но
приятного знакомства и добрых отношений от любящего Давыдова студенту Полозову».
В этой же стопочке фото Павла Матвеевича Свободина. Того Свободина, которого А.
П. Чехов, «дядя Гиляй», известный художник театрал М. О. Микешин называли своим
другом. Фото Свободина – тоже юного, может двадцатилетнего. Может, ровесника
студента Полозова? И ещё несколько актёрских портретов. И на обороте – «Полозову
на память», «На добрую память Полозову», «Студенту на память». И почти все
снимки сделаны в Казани.
Но самый знаменательный
портрет в «полозовском конверте» - вот он: Полина Антипова Стрепетова. 20
февраля 1875 года в Казани она подписала на обороте: «Соне за верную службу от
Стрепетовой». С тремя восклицательными знаками, вполне созвучными неистовой
эмоциональности великой актрисы. Почему эта фотография оказалась в том особом
конверте, который мы назвали условно «конвертом студента Полозова», и о какой
Соне идёт речь – пока не известно. В томике Р. Витензона «Модест Писарев» из
серии «Театральные имена» нахожу изображения П. А. Стрепетовой. Здесь она
старше, может быть, лет на десять, а на найденной фотографии – это ещё «начало
начал». Девичья округлость лица. Требовательный, отвергающий компромиссы взор
актрисы воительницы, для которой сцена – передний край, спектакль – сражение.
Это пора и её личной неустроенности, горького одиночества в неудачном браке с
актёром Стрельским. Это пора творческого страстного дуэта с Писаревым. Сверяю
время пребывания Стрепетовой в Казани. Действительно, с 15 февраля Стрепетова и
Модест Писарев переезжают с труппой из Астрахани в Казань. Осенью 1875 года
Стрепетова уезжает в Москву. За этот год в Казани в её и Писарева орбиту попал,
очевидно, студент Полозов. Так, может, не случайно и восприемником
незаконнорожденной Кати был именно студент Казанского университета, один из тех
Мелузовых, которые были столь типичны в театральной среде, в среде Островского,
и тоже связанный с бывшим студентом Полозовым? И тогда – оправдан псевдоним и
Кати Полозовой, и её матери? Почему бы и нет? Только судьба этого романа
сложилась драматично, и в результате – «незаконнорожденность» и изначальное
изгойство Кати Полозовой. В самом деле – ну как же не изгойство?
Листаю её тетрадь с
переписанной пьесой «Таланты и поклонники». Есть в ней несколько мест,
подчёркнутых карандашом. Помимо тех, которые уже приводились выше, нахожу ещё
одно. Это диалог Негиной с матерью. Актриса читает матери письмо, полученное от
поклонника Великатова: «…в моих палатах есть молодая хозяйка, которой все
поклоняются, все рабски повинуются. Так проходит лето. А осенью мы с
очаровательной хозяйкой едем в один из южных городов; она вступает на сцену в
театре, который совершенно зависит от меня, вступает с полным блеском, я
наслаждаюсь и горжусь её успехами. О дальнейшем я не мечтаю, поживём – увидим».
«Ведь это позор!» - вскрикивает актриса.
Как же не позор – найм
подруги на летне-осенний сезон. Известно, за щедрую плату. Талант – роскошь,
стоит дорого, но купить его престижно и потому заплатить можно. А там – видно
будет…
Всматриваюсь в полудетское,
не очень и красивое, но одухотворённое лицо «г-жи Полозовой 1-й», двадцати лет
отроду. Были ли вы когда-нибудь счастливы и покойны? – хочется мне спросить её.
И знаю – она, конечно, ответит:
«…Вам хочется найти в моей
судьбе особую обездоленность? Это сейчас так кажется, будто нечто необычное было
в моей трудной, блестящей, унизительной, славной актёрской исключительности.
Поглядите-ка у Островского. Или у Чехова. Найдёте ли актрису счастливой судьбы?
Вы бы ещё у Стрепетовой спросили, была ли она счастлива…
Зато я родилась в Казани.
Дышала воздухом театрального города, - сказала бы она мне. – И, если догадки
насчёт студента Полозова и крестьянской девицы Антипиной верны, могла ли я не
оказаться на сцене. И разве уже одно это не счастливейший случай?»
Всё так. Казань – город
театра. Счастливая судьба. И всё же…
Вот ещё документ: «Выписка из
метрической книги о родившихся за 1916 год в граде Ишиме. Дня 9 мая
зарегистрирована незаконнорожденная Антонина дочь незаконнорожденной же
Екатерины Николаевны (по крёстному отцу) по фамилии Антипиной». Восприемники –
коллежский советник ветеринарный врач Владимир Петрович Свидзинский (вспомним, в
Ишиме немало ссыльных поляков после восстания 1963 года – о них писал Чехов) и
крестьянская девица Тарского уезда Озернинской волости деревни Волиной Анисья
Петровна Петракова. Может быть, тоже актриса.
Итак, на страницах биографии
«босоножки» впервые появляется Антонина, по крёстному отцу – Владимировна, по
сценическому псевдониму матери – Полозова.
Наверное, Катя Полозова
никогда не была так счастлива. Теперь они ездили на гастроли втроём, с матерью и
маленькой Тосей. Положительно, судьба улыбается «босоножке». Вот ещё документ. В
1921 году в Усть-Каменогорске девица Екатерина Антипина-Полозова, 33 лет отроду,
мать пятилетней девочки впервые выходит замуж. Вернее, регистрирует брак. Она
даже меняет фамилию и отказывается от псевдонима. Что это – мгновенно
вспыхнувшее чувство, счастливый случай столкнул двух созвучных людей?
Погодим радоваться, считая,
что на пути Кати Полозовой внезапно вспыхнула удача. Прочитав фамилию её супруга
Виктора Ильича, оказавшуюся мне близко знакомой, в тот же вечер я позвонила в
Тюмень. Там жила семья, от которой я много лет назад слышала такое предание,
будто один из родичей старшего поколения в городе Ишиме увлёкся некой актрисой и
в течение нескольких лет ездил на встречи с ней и даже собирался жениться. Вся
родня его воспротивилась. Жениться на актрисе? Ведь он чиновник!
Рассказала я о находке. И
услышала в ответ, что так оно и есть: это тот самый двоюродный дядя, который
увлёкся актрисой и, вопреки родне, всё-таки на ней женился… Значит, чтобы эти
два человека, полюбившие друг друга, могли соединить свою судьбу, должны были
рухнуть условности дореволюционной России. И только тогда, и всё же далеко от
родового гнезда, и всё-таки вовсе не в радость родне, смог Виктор Ильич –
всего-то чиновник почтового ведомства! – жениться на своей избраннице. Тоже
немаловажная деталь в оборотной стороне сценического блеска скольких
«босоножек»…
Отдельная стопка очень
«говорящих» афиш 20-х годов.
Характеристика даётся сразу
же под названием спектакля: «Оригинальная и весёлая комедия». Это о спектакле
«Прежде скончались – потом обвенчались». И вот представление в клубе – «Сон
помещика» с расшифровкой в скобках: «и проснулся!» А вот афиша профпартклуба –
тоже с характеристикой: «Будет представлена сильная (выделено жирным шрифтом)
драма «Каторжник». Афиша клуба «Красный факел» - «Голый человек». Афиши эти
говорят и о судьбе актрисы Полозовой. Теперь на заглавном месте пишется:
«Артисткой Е. Н. Полозовой дан будет спектакль…» Полозова – везде на заглавном
месте. Вторая взлётная пора. Счастливый брак, любимое дитя рядом. И даже мужчина
фамилия в паспорте…
Появились в архиве Полозовых
фотографии черноглазой скуластой девочки с упрямым лбом. Тося Полозова. А среди
костюмов – детские синего полотна, богато вышитые крестом юбочка, кофта,
начельная повязка – нечто «под украинский костюм». Вышивала, конечно, мать
Полозовой. Она, мы знаем из писем, большая рукодельница. Итак, детский
театральный костюм. Я просто слышу, с какой гордостью заявляет Катя
Полозова:
«Моя дочь выступает со мною
вместе. Она не просто «театральный ребёнок». Она – будущая актриса. Я мечтаю,
что она станет актрисой и будет счастлива». Афиши 20-х годов, слава вам! Вы
человечны и говорите о многом. Вот, например, афиша партклуба. Читаем: «Вторая
молодость». Участвует Е. Полозова и юная Полозова». Или афиша гортеатра 28
августа 1927 года: «Первый раз на здешней сцене последняя новинка, пользующаяся
всюду колоссальным успехом – «Кровью омытые белые розы». («Игрушечка»).
Специально жирным шрифтом выделено: «Участвует Тося Полозова». Сомой «говорящей»
кажется новониколаевская афиша 1930 года. Сообщается годичный репертуар: «Овод»,
«Рельсы гудят», «Поэт и царь», «Ярость», «Броненосец 14-69». И состав труппы.
Среди ведущих актёров – Е. Полозова. Театральная жизнь бьёт ключом, и Полозова,
обретшая, наконец, семью, живёт полной жизнью. Тося Полозова в афишах больше не
фигурирует.
«…Тося актрисой не стала», -
вздыхали, конечно, мать и бабушка Полозовы. И тут же, наверное, утешались: зато
хорошо учится и даже пишет стихи.
«Не думаю, что она станет
выдающейся поэтессой», - трезво пророчит мать, познавшая высокую цену истинного
искусства.
«…Но зато она хорошая дочь и
надёжный человек!» - конечно же, скажет бабушка, познавшая цену неустроенности
актёрской судьбы самой «босоножки» и стольких её товарок.
В архиве появились стопочки
писем, написанных карандашом, крупным, неровным, но твёрдым подчерком. Очень
рассудительный юный человек пишет 26 мая 1931 года письмо маме из Щегловска в
Новосибирск: «Дорогая мама, ты обо мне не беспокойся. Я очень рада, что еду в
летнюю школу, там будет усиленное питание и сосновый бор, нам дадут чувяки,
майки и трусы. Будет физкультура, игра и крокет. Напиши, сколько ты будешь
получать зарплаты и с какого месяца. Если денег нет, я обойдусь. У меня отложено
на молоко, до первого числа хватит. Пять рублей на лагерь я отложила отдельно.
Главное, напиши поскорее, будешь ли ты работать. Собачку Ирму мне разрешили
взять с собой. Я учусь хорошо и люблю тебя».
Открываю скобку: Антонину
Полозову помнят, конечно же, многие журналисты. В её личном архиве немало
документов, свидетельствующих о её связях с нашими писателями. Многие помогали
ей советом, учили. И она пишет о них с благодарностью в своих отрывочных
дневниках.
Что до Екатерины Николаевны
Полозовой – судьба её сложилась неожиданно. Оттенок сомнения сквозит в
приведённом выше письме Тоси Полозовой («…напиши поскорее, будешь ли ты
работать» - значит могла быть и иная альтернатива: не работать) и оказывается
небеспочвенным.
Внезапно, с августа 1931
года, актриса Полозова переходит на пенсию как инвалид труда. При том, что, как
сказано в справке, «имущественного положения никакого нет». Она работает
суфлёром, но всё-таки в театре. Билетёром – но в театре. Сторожем - но в театре.
«Ничто как театр не выявляет человека в человеке» - карандашом на обложке одной
из её былых тетрадей-ролей…
В 1933 году актриса вновь
возвращается к фамилии «Полозова». Что это? Изжита великая любовь? Пережито
разочарование? Утрата любимого человека, так отчаянно домогавшегося связать свою
жизнь с «босоножкой»? Кто теперь скажет… Думается, лишь тяжкий психологический
перелом мог столь внезапно сбить с подмостков актрису Полозову, только-только
обретшую второе дыхание. Бросить сцену в 44 года, сцену, которой отдано 34 года
жизни…
Бросить сцену, но не
театр.
Загадку внезапного обрыва
творческого её пути Екатерина Николаевна Полозова унесла с собой. Когда мы зашли
в опустевшее жилище Полозовых, в уголке комнаты увидели скорлупку надбитого яйца
на блюдце. Соседка по квартире уловила взгляд:
-
Они со странностями были – кошек всегда держали. Пенсии еле-еле на себя, а уж
кошке – обязательно яичко. Хорошие люди, жили дружно. Мама – маленькая
старушечка, а Антонина покрупнее, возьмутся за руки или под ручку – и идут себе…
Хорошие люди, но со странностями, - рассказывает соседка.
Да, такая вот странность в самом деле – в последние часы жизни не
забывать покормить кошку, «которую любила мама». Это – по свидетельству
соседей.
В июне 1986 года пришло
письмо из Государственного Центрального театрального музея имени А. А.
Бахрушина. Музей благодарит «за ценный дар – архив семьи Полозовых, актрис
провинциальных театров конца XIX – 1 трети XX века. Переданные материалы
представляют несомненный интерес для изучения русского и советского театров.
Они будут включены в состав
собраний архивно-рукописного и декорационного отделов музея. Впоследствии могут
быть и представлены в выставках и экспозициях».
Радостно сознавать, что
фотографии Кати Полозовой – актрисы – не исчезли, а сохранились в театральном
музее имени Бахрушина и встречаются в его фондах с родственными лицами товарищей
по сцене – провинциальных актрис и актёров, бескорыстнейших служителей русской
культуры.
В тени светил. На
протяжении многих лет собирались материалы для телевизионного цикла «Напишут
наши имена», посвящённого судьбам людей, так или иначе приметных в истории
отечественной культуры и связанных с историей Кузнецкого края. И среди них
особое место заняли те немногие, кто, представляя немалый интерес сами по себе –
незаурядностью личности, биографии и дел своих, - оказались к тому же в
жизненной орбите людей выдающихся, светил мировой культуры и стали их спутниками
на какой-то период. Без этих спутников многие страницы иных биографий прозвучали
бы, возможно, совсем по-иному.
Мы уже рассказывали об
уроженцах Кузнецка братьях Булгаковых, жизнь которых, как известно, была связана
с именем Льва Николаевича Толстого, с Ясной Поляной.
Читатели знают об Иулиане
Петровиче Хренове, который был дружен с Владимиром Маяковским. С его слов был
написан поэтом замечательный «Рассказ Хренова о Кузнецкстрое и о людях
Кузнецка».
Один из таких людей-спутников
– Андрей Степанович Даренков, судьба которого заставляет особо задуматься о
множестве вещей, может, не близких к истории литературы, но существенно
связанных с историей культуры нашего края.
О Деренкове, о его дружбе с
юным Алексеем Пешковым в Казани в 1885 – 1888 годах мы читаем в повести Максима
Горького «Мои университеты».
Очевидно, Казань и её
обитатели в биографии Горького были достаточно знаменательны, если он много
позже напишет: «Физически я родился в нижнем Новгороде. Но духовно – в Казани.
Казань – любимейший из моих университетов». И у истоков этого духовного рождения
Горького был Андрей Деренков. Несуразный, нескладный сухорукий человек с добрым
лицом.
За последние двадцать лет о
Деренкове написано немало.
…Казанское житьё-бытьё
Горького. Булочная Деренкова. Воспоминания Деренкова о Горьком. Воспоминания
Горького о Деренкове. Обмен письмами, по временным и иным обстоятельствам не
вошедшими в тридцатитомник сочинений Горького и лишь в последнее десятилетие
получившими известность по отдельным публикациям.
Для меня тема Деренкова
началась лишь в 1976 году, когда в газете «Кузбасс» была опубликована
корреспонденция о том, что анжерские юные следопыты обнаружили подлинное письмо
Горького к местному жителю Андрею Деренкову. Газетная заметка хотя и не вызывала
особого оживления, но всколыхнула побочные разговоры. Речь шла о затерянной
«знаменитой даренковской библиотеке». Впрочем, разговоры вскоре утихли. Через
пару лет другая заметка сообщила, что найденное письмо передано казанскому музею
имени Горького. Маленькое чувство досады, закравшееся тогда, тлело несколько
лет. Письмо Горького в Кузбассе, адресованное не просто былому доброму
знакомому, а прямому герою повести Горького и не сохранённое на месте – было о
чём досадовать!
Директор казанского музея
имени А. М. Горького Мария Николаевна Елизарова вручила Дому культуры шахты №
5-7 памятный подарок – полную экспозицию музея в копиях фотоснимков, рисунков и
документов о жизни А. М. Горького в Казани в 1884 – 1888 годах. Об этом в 1957
году сообщала газета «Правда». Экспозицию можно было увидеть в фойе Дома
культуры имени Рабиновича. Газета «Кузбасс» справедливо предлагала ещё в 1957
году подумать о создании маленького филиала музея имени Горького в
Анжеро-Судженске.
Сегодня об этой экспозиции
уже никто не упоминает.
По следам Деренкова.
Позвонив в анжерский музей, узнаю, что никакой экспозиции, иллюстрирующей
пребывание Горького в Казани и его связи с Деренковым, в музее нет. Областному
краеведческому музею было передано кое-что из семейного архива Деренкова:
несколько фотографий и книга Горького с дарственной надписью.
Вот она папка из фондов
областного краеведческого музея. «Дело Деренкова». Да, была ещё книга. Кажется,
была…
Эта папка пролежала в музее
тринадцать лет. А между тем в ней сокрыто достаточно поводов для размышления.
Ибо размышления равно вызывают как присутствующие, так и отсутствующие
материалы.
…Воспоминания Деренкова. Не
тронутые редакторским пером, более «корявые», чем те, что встречаются в
публикациях, а потому – более живые. Деренкова в Казани волновало не только то,
что, открыв булочную и назначив «начальником» её Алексея Пешкова, можно будет
доходами от торговли поддерживать революционную деятельность молодёжи, роившейся
в его домике. Заботило его и отсутствие у юного Пешкова надёжной профессии,
ремесла. Деренков вспоминал, что, по его разумению, для Пешкова обучиться
ремеслу пекаря у булочника Семёнова – было единственным выходом из той жизни,
что описано в рассказе « Дело с застёжками». Вот один из ключиков для понимания
психологии Деренкова, двадцатисемилетнего торговца, рождённого крепостным и
обладавшего уникальной по тем временам для Казани библиотекой, хотя у самого
было лишь трёхклассное образование. По воспоминаниям Горького, он тихо ходил меж
своих шумливых, неугомонных гостей, споривших о смысле жизни и о способах
утверждения общечеловеческой свободы, - потирая руки, пощипывая жиденькую
бородку, счастливо улыбаясь: «Хорошо-то как!» Верил в счастье свободных и «в
радость» трудящихся людей. Именно – «в радость».
В музейной папке – три
фотографии. Две известны по публикациям, третья – нет. На ней Деренков,
степенный человек около сорока, давно обосновавшийся в наших краях, снят в
Петербурге фотографом Дроздовым на Невском проспекте № 14 в 1909 – 1910 гг. Вот
о чём нигде не поминалось…
Там же две открытки. Одна –
от Екатерины Павловны Пешковой. В 1949 году она пишет Даренкову в
Анжеро-Судженск, на улицу Сахалинку №15, где он жил у своей дочери Таисии
Андреевны Башевой: «Архивы Горького, том III и IV, не опубликованы. Тома I и II уже вышли. Вы их видели? В продаже их
нет, но можно достать для прочтения. Будьте здоровы. Вы молодец!» Вот и всё.
Мог ли Деренков в Анжерке
«достать для прочтения» уже ставшие редкостью I и II тома архивов Горького?
Вторая открытка – от дочери
Шаляпина Ирины Фёдоровны. Она сообщает, что всё путешествует, недавно в Саратове
выступила с двумя концертами. Был большой успех. «Часто вспоминаю, как в Казани
попивали чаёк и беседовали по душам». Очень тёплая открытка, датированная тоже
1949 годом. Душевный разговор за чаем в Казани? Конечно же. Ведь в юбилей
Горького Деренков из далечайшего села Лебедянка, что под Анжеркой, отправился в
Казань по приглашению местного музея, чтобы на юбилее рассказать о Горьком.
…Надо представить – тот самый
Деренков, который своей библиотекой так способствовал некогда второму, духовному
рождению Горького. Тот Деренков, который и в Лебедянке-то очутился из-за того,
что юный Горький, переживая некий духовный кризис, делает попытку лишить себя
жизни, оставив записку со ссылками на Гейне, составленную в
возвышенно-романтическом стиле, сильно озадачившем местную полицию. Деренковский
дом – пристанище студентов – под подозрением! Деренкову грозят полицейские кары,
он бросает свою библиотеку, лавку, дом и с семьюдесятью рублями в кошельке
отправляется в Сибирь. В глушь – понадёжнее, от глаз подальше. Офеней он станет
бродить по Сибири, добредёт до Кузнецка. Для жительства же выберет
Лебедянку.
Вот этот самый Деренков,
герой повести «Мои университеты», и был приглашён на горьковский юбилей,
встретился с Екатериной Павловной Пешковой, с Ириной Фёдоровной Шаляпиной, с
Петром Заломовым, одним из прототипов Павла Власова из столь нам дорогой
горьковской книги «Мать»…
Встречи были знаменательны и
как должно запечатлены на многих фотографиях, ни одного подлинника которых,
правда, теперь не сыскать ни в Анжерском, ни в Кемеровском областном музеях, ни
даже у родственников Деренкова, которых, оказывается, и сейчас ещё в Анжерке и
Лебедянке предостаточно…
За живыми свидетельствами о
герое повести Горького «Мои университеты», необычном человеке с нелёгкой
судьбой, которого вся родня звала «дед Деренок» или просто «Деренок», мы и
отправились в Анжерку и Лебедянку. По следам Деренка, который, несмотря на
небольшой рост, умудрился «сильно походить на Льва Толстого», как с гордостью
заявляли его родичи, который при своём трёхклассном образовании собрал, уже в
наших краях, вторую библиотеку и помимо того, что был другом Горького,
представлял самостоятельную, весьма определённую личную ценность…
Встреча, которой не
было. 1983 год. В библиотеки Анжеро-Судженского ДК имени Рабиновича в
полиэтиленовых мешках на полу лежали книги…
Совсем недавно, не дожив
всего три года до ста лет, скончался Вячеслав Олимпович Болдырев, и его
библиотека по желанию супруги, Марии Войцеховны Лянге, поступила сюда. Потому
что в Анжерке началась трудовая деятельность Болдырева, потому что здесь они
встретились с Марией Войцеховной и, полюбив друг друга, более не расставались
чуть не шестьдесят лет…
Чета Бондыревых, старожилов
Новокузнецка, стала частью его души; наряду с А. И. Полосухиным, К. А. Ворониным
и множеством других влюблённых в свой город новокузнечан, они всегда были готовы
помочь краеведческому поиску. Но на подробный специальный разговор с ними о
прошлом всё как-то не хватало времени…
Горько корю себя за это. Как
можно было откладывать, как можно было забыть, что все мы конечны, что
торопиться надо с подобными встречами, которые так легко могут оказаться
упущенными…
Совсем недавно я собиралась
поехать в Новокузнецк, чтобы поговорить с Вячеславом Олимповичем о Деренкове. Об
Андрее Степановиче Деренкове, том самом, что в Казани, чуть не сто лет назад,
предоставил кров и дом Алёше Пешкову – «парню грубоватому, но умному, простому в
обхождении и совершенно трезвому: непьющему и некурящему». Что, видно, Деренкова
окончательно и покорило.
О Деренкове столько уже
написано, что, кажется, зачем возвращаться вновь к этой теме. Но примечательно,
что новые и более живые (наименее канонические) строки о нём оставил именно
Болдырев, который с Деренковым не только был знаком, но и близко с ним
сошёлся.
Именно потому так нужна была
встреча с Болдыревым.
О болдыревской библиотеке
много говорили – эта была библиотека истинного книголюба, многогранно
одарённого, мудрого человека. Сейчас, втиснутая в мешки, она казалась такой
маленькой…
Я полистала несколько книг.
Фамилии, нашумевшие в 20 – 30-е годы, статьи с дарственными надписями… Душа
библиотеки угасла. Более того, библиотека казалась обездоленной, потому что
здесь она должна была встретиться с другой, с деренковской библиотекой, которую
в 1918 году Вячеслав Олимпович оприходовал в «общее рабочее пользование» как дар
Деренкова. По воспоминаниям В. О. Болдырева, дар достался не так чтоб легко.
Деренков библиотекой дорожил. Да и друзьями они с Болдыревым стали много позже.
«Старый приятель Максима Горького и его бывший хозяин по крендельному заведению
в Казани» А. С. Деренков с готовностью позволял всем желающим брать свои книги
для чтения, но пожертвовать библиотеку молодому библиотекарю Болдыреву,
специально приглашённому из Томска для организации на Судженских копях рабочей
библиотеки, отнюдь не спешил. И молодой библиотекарь пускается на хитрость: «Я
предложил Деренкову сдать мне книги его библиотеки не в собственность, а для
временного пользования, обещая возвратить их по первому требованию и лично
ответить перед ним во всякий момент за сохранность книг. После некоторых
колебаний и уговоров комиссара копей т. Чучина, старик наконец сдался, и книги
его были торжественно водворены в библиотеку», - напишет Болдырев в 1927 году.
(Новосибирск, сборник «Горняки Сибири».)
Со временем эта акция
обрастёт легендой и через тридцать лет корреспондент «Правды» по Кузбассу Н.
Антонов напишет в газете: «После победы Октябрьской революции А. С. Деренков
передал свою библиотеку, насчитывающую более тысячи книг, Судженскому Совдепу.
Книги были переданы шахте №5-7 и явились основой первой рабочей библиотеки».
Впрочем, теперь всё равно как
описано дарение библиотеки Деренкова, которой, по словам Болдырева, «он дорожил
более всего на свете». Нет этой библиотеки, с которой через полвека и более
должна была встретиться в ДК имени Рабиновича библиотека самого Болдырева. А
между тем – не оттого ли так распорядилась М. В. Лянге книгами супруга после его
кончины, что именно здесь им была организована та, первая библиотека на основе
деренковской, когда не было ещё этого ДК имени Рабиновича, а был Клуб
большевиков, и был его секретарь Рабинович, который передал Болдыреву часть
литературы по общественным вопросам и посоветовал найти Деренкова…
Анжерские обстоятельства.
Разговор о библиотеке – скованный. Директор ДК, заведующая библиотекой ДК,
научный сотрудник Анжеро-Судженского музея вспоминают одно и то же имя. Да,
библиотекой Деренкова занималась Таисия Кузьминична Лобанова. Человек
замечательно деятельный – истинный энтузиаст. Более тридцати лет была директором
ДК. Недавно скончалась. Теперь о библиотеке никто ничего не скажет.
-
Но ведь более тысячи книг?..
-
Ну и что же. Помещение было маленькое, книги его сильно захламляли. Их, конечно
же, могли списать за ветхостью. Или за ненадобностью.
…Из воспоминаний Деренкова мы
узнаём, что в его казанской библиотеке из нескольких сот томов «было всё,
начиная с Белинского и Герцена и кончая Плехановы и Михайловским. Была
марксистская литература (произведения Энгельса, «Капитал» Карла Маркса т. I, работы Плеханова), была
революционно-демократическая, была и народническая 70-х и 80-х годов и
примыкавшая к ней литература».
Из воспоминаний Деренкова мы
узнаём также, что по ночам они с Алёшей Пешковым подолгу говорили о
Чернышевском, Добролюбове, Писареве, Шелгунове и других, говорили о французской
революции, о Мюнцере, о Ф.Лассале.
Могла ли быть у такого
человека как Андрей Степанович Деренков – не в двадцать семь лет, как в Казани,
а много позже, в весьма зрелом возрасте собранная! – библиотека, столь негодная,
что её можно было списать «за ненадобностью»?
Более тысячи томов, которые
исчезли все до единого. И не в шквалах гражданской войны, не на путях войны
Великой Отечественной, а в мирную пору, в 60-е годы нашего времени и в нашем
крае. Ещё в 1957 году газета «Правда» пишет о библиотеке как о существующей!
Живы люди, которые книгами Деренкова зачитывались, специально шли за ними в
библиотеку ДК. К тому же, библиотека ведь была государственно оприходована.
Должны были сохраниться инвентарные книги, акты списания, если предположить, что
списание той библиотеки вообще возможно…
Предстояла поездка в
Лебедянку, где, может, сохранились ещё какие-нибудь неизвестные письма,
фотографии, книги с дарственными надписями. В каком доме не водится семейный
альбом, где среди привычно глянцевых или матово-зернистых фотографий наших
современников вдруг мелькнёт плотная продолговатая открытка, чуть блеклая, чуть
кремоватая, с замысловато выведенным на уголке вензелем и надписью «карт-визит»
- обязательно по-французски, - даже если фотографию делал единственный на весь
город мастер в заштатном сибирском захолустье!
-
Вы не найдёте ничего, - сказала Надежда Петровна Голдаева, научный сотрудник
музея. - Всё давно забрала Мария Николаевна Елизарова, директор Казанского
музея. И письмо Горького, адресованное в 1928 году из Сорренто дедушке
Деренкову, которое нашли пионеры клуба «Поиск», - тоже передано Домом пионеров в
Казань Елизаровой.
-
Но ведь Елизарова в 1957 году сама послала сюда целую экспозицию копий
документов и фотографий, связанных с пребыванием Горького в Казани и его дружбой
с Деренковым…
Беседа повторилась в той же
тональности, что и по поводу библиотеки. Да, была экспозиция. Да, висела в фойе
ДК. Когда? Когда-то давно. Где она? Неизвестно!
Теперь, прежде чем побывать в
Лебедянке, нам нужно было встретиться с дочерью Деренкова Таисией Андреевной
Башевой. Ведь именно у неё несколько раз побывала Елизарова, именно в её доме на
улице Сахалинке №15 дольше всего жил Деренков.
У дочери Деренкова.
Таисия Андреевна Башева с сыном Леонидом Дмитриевичем живут в славном домике,
окружённом фруктовым садом. Дочь Деренкова добродушна и в свои 83 года немного
властна. Сын её, шахтёр, ветеран труда, охотно рассказывает про Деренкова. Они с
дедом дружили. Какой он был, дед? Весёлый. «Очень, очень весёлый, - подхватывает
Таисия Андреевна, - уж сколько он нам игр придумывал! Уж как они с Болдыревым
вот за этим самым столом (а прошло более полувека!) сиживали да хохотали. Я,
бывало, в саду вожусь, и туда даже слышу, как тут смеются. А то, бывало, поют в
два голоса. Очень наш Деренок музыку любил – на гитаре играл. А кто из тарелки
(имеется в виду тот чёрный репродуктор, о котором современная молодёжь давно
понятия не имеет) музыка пойдёт, - так он просит: «Потише, ребятушки, очень
душевно, мол, играют». Рассказывал ли он детям о прочитанном? Нет. Только
сказки. Он много сказок знал. А так – воздерживался. Правда, и мама у нас была
неграмотная. Немножко только писать-читать умела. Отец её всё «ягодкой» звал.
Любил очень. Сперва она у него, у холостого, прибирала, за скотиной ходила – он
домовитый был на удивление! – а потом и женой стала. Так он не хотел перед ней
гордиться, что учёный, и потому про книги не говорил».
Любил ли он книги? «Он
из Лебедянки сюда к нам подался. Простыл. Лежит – хрипит. И хрипом так и
говорит: «Ребятушки, а ведь там в кадушке сколько-то книжек заколотил и в
сараюшку поставил. Съездите, привезите». И жалостно так смотрит. Поехали мы. А
кадушка пустая – мужики смеются: эк, хвалитесь, давно уж на цигарки раскурили.
Так поверите, - мы ему рассказали, он к стене отвернулся и заплакал»…
Верю, верю, что мог заплакать
старый Деренок, который, наверно, запрятал в сараюшке самые дорогие сердцу,
самые заветные книги, а при его знании книг – кто знает, какие редкие издания
были раскурены на цигарки…
Возвращаюсь к вопросу об
исчезнувшей библиотеке, а также о той казанской экспозиции, которая не стала,
увы, основной для маленького горьковского музея в Анжерке. Таисия Андреевна
рассказывает, сама над собой подсмеиваясь, над простодушием своим подтрунивая,
как к ней приехала директор Казанского музея М. Н. Елизарова и, пока
гостеприимная хозяйка ставила самовар, «быстро, быстро так отобрала штук
тридцать фотографий – и Горького и жены его тоже, и писем сколько-то, и
телеграмм! Сказала: «Это я у вас забираю для музея. Потом вам копию пришлю…»
Понимаю, что анжерская
находка для Казани сослужила добрую службу, и Казанский музей имени Горького
стал ещё весомее, получив документальное отображение казанского периода жизни
великого писателя и отзвуков этого периода, не умолкнувших в далёкой Сибири
почти через полвека. Но как не сокрушаться, что в Анжерке жизнь Деренкова
никакого документального отражения не получила. И хотя любой житель Анжерки
знает фамилию Деренкова, слышал о библиотеке, которой уже нет, - из официальной
памяти Кузбасса, если можно так выразиться, Деренков вычеркнут так же, как,
очевидно, была списана и его библиотека. За ненадобностью…
Сопутствующие размышления.
С горечью пишу эти строки. Потому что после визита к дочери Деренкова и к
прочим его потомкам было немало других. В том числе и в Кемеровский областной
краеведческий музей. И лишь после настоятельных поисков оказалось, что там
сохранилась всё-таки книга «Мои университеты» с дарственной надписью Екатерины
Павловны Пешковой другу и герою повести А. С. Деренкову.
Впрочем, выяснилось и
иное – непонимание важности людей спутников, подобных Деренкову, для нашей
культуры. Не только общероссийской – в этом нет необходимости убеждать, - но и
для культуры Кузбасса.
Ведь сохранилось у дочери
Деренкова более трёх десятков фотографий, которыми могли бы гордиться и
Анжерский и Кемеровский областной музеи. Да, теперь, когда время упущено и
большинство подлинников находится в Казани, - в основном, это фотокопии. Но
какие? Заверенные печатью Казанского музея имени Горького. То есть обладающие
«свидетельством на значимость» во всероссийском масштабе. Разве не интересна
была бы фотография девяностолетнего Деренкова, оживлённо беседующего с
седовласым П. А. Заломовым (одним из прототипов Павла Власова)? Разве не
интересны надписи на обороте сохранившихся, к счастью, нескольких подлинных
фотографий, сделанные почти столетним Деренковым: «На добрую память любимой моей
дочери Таисье Андреевне – это я на теплоходе, когда был на юбилее Алексея
Максимовича Горького»…
И разве нельзя было
давным-давно снять копии с семейных архивов потомков Деренкова, - пусть теперь
уже не очень богатых, - пока они ещё есть, пока ещё есть среди нас эти люди…
«Формула недоверия». В
папке Деренкова в областном краеведческом музее покоится документ, подписанный в
1965 году неким И. П. Ирисовым, пенсионером из Анжерки: «Сведения о торговце
Деренкове». В документе сказано, пристойно и обтекаемо, что-де торговец Деренков
«переселился в Сибирь якобы в связи с участием в революции 1905 года. Открыл
единственную на копях лавку и отпускал рабочим товар в кредит. В то же время
ходил нищенски одетым, даже в разных валенках, но относил выручку на станцию
Анжерка на банковский счёт. После Октябрьской революции у него отобрали дом,
лавку и библиотеку и лишили гражданских прав. Он обратился к Максиму Горькому,
который ходил к М. И. Калинину, с просьбой о помиловании, и Деренкову вернули
гражданские права, но не вернули имущества»…
Я намеренно
подчёркиваю двусмысленность слова «якобы» и подтекст: лавка Деренкова –
«единственная» (отсюда цепочка, известная ещё из школьных учебников – товар в
кредит, вычет из зарплаты бесправного рабочего). Никаких акцентов – сама
тональность документа отдаёт подозрением, которому подвергают Деренкова.
Кто же такой И. П. Ирисов? В
друзьях или недругах Деренкова числился он при жизни?..
Как бы там ни было, но Ирисов
был весьма мало осведомлён о биографии Деренкова. Он не знал, что Деренок попал
в Сибирь задолго до 1905 года, что библиотеку подарил шахте в 1918 году, что все
деньги, какие получал в лавке, всю выручку он отправлял в Томск, в лавку же
одного из сибирских просветителей – купца Макушина, именем которого в Томске
названа улица, и тот присылал ему книги для той самой библиотеки, что бесследно
исчезла в ДК имени Рабиновича…
И ещё посылал он деньги в
помощь революционным студенческим кружкам Томска, как привык с казанской поры,
когда именно в его доме звучали запальные призывы и шумные дискуссии местного
студенчества. Хотя и там, в Казани, Деренков был всего лишь торговцем…
Так вот, составитель
прочитанных мною сведений был человеком мало осведомлённым, а Деренков в 1965
году никаких уточнений уже внести не мог: он скончался в 1953 году.
Уточнить обстоятельства мог
только самый близкий и куда более осведомлённый свидетель, Вячеслав Олимпович
Болдырев. В 1963 году он опубликовал свои воспоминания в журнале «Сибирские
огни» № 9, ссылаясь на ещё более раннюю публикацию в №1 журнала «Звезда» за 1961
год. Из статьи Болдырева мы узнаём, что Деренков, с которым он был в близкой
дружбе, после своего бегства из Казани осел в Лебедянке. В 90-е годы прошлого
века здесь жили изыскатели железнодорожной трассы – инженер и писатель
Гарин-Михайловский, геолог Яворский. Надо представить, каким феноменом показался
им сельский писарь Деренков. Который читал Белинского, Писарева и
Чернышевского…
Не менее приметен был,
наверное, Деренков и для местных обывателей. Вероятно, не одного Ирисова
удивляла и его страсть к книгам, и денежные переводы в Томск, и при том –
«нищенская одежда». А ещё пуще – доверие «важных людей», изыскателей, которые,
увидев в Деренкове умного, делового, честного и, главное, грамотного человека,
предложили ему заняться снабжением копей лесом, а потом и переехать из Лебедянки
на копи и организовать снабжение шахты продовольствием и одеждой. Денег у
Деренкова не было, так что финансировала всё это администрация копей. Прошли
десятки лет, а скрытое неприятие обывателями «странностей» Деренкова лишь
дремало…
Как выглядела торговля в
кредит, поминаемая И. П. Ирисовым? Вот воспоминания инженера Попова, записанные
Болдыревым. Когда Попов ещё был студентом Томского технологического института,
он пришёл в лавку к Деренкову – хотел купить пимы. Оказалось, денег не хватает,
а пимы были ой как нужны. А тут «Андрей Степанович угадывает мои мысли и так
просто говорит, вручая мне пимы: «Вот будите инженером, тогда расплатитесь». По
воспоминаниям В. О. Болдырева, старый революционер Анисим Петрович Романченко,
который в 1917 – 1918 годах был председателем Ревтрибунала на Судженских копях,
не раз брал у Деренкова деньги на подпольную работу во время колчаковщины, о чём
сам Болдыреву рассказывал. По его словам, после чехословацкого переворота, когда
комиссару Ф. Г. Чучину и его жене грозил арест, именно Деренков снабдил их
деньгами для выезда, он же отправлял муку и продовольствие красным
партизанам…
Так что, не о «помиловании»
просил Деренков своего, ставшего известным всему миру, бывшего друга «Олёху».
Вот выдержки из письма, адресованного им Максиму Горькому: «Алексей Максимович!
Я попросил своего хорошего знакомого с Судженских копей, горного техника из
рабочих, который едет в Москву, передать тебе письмо, и если будет время, напиши
и пошли с ним ответ. Чувствую себя одиноким среди окружающих людей. Есть близкие
люди, которые живут в четырёх верстах от меня, а быть у них не могу. Кроме того,
у меня на руках ещё больная дочь, приходится за ней ходить, а это для меня
тяжело под старость лет… Обращаюсь с просьбой: может быть, поможешь о снятии с
меня титула «лишенец», мне уже 78 лет, хотелось бы наконец жизни пожить
свободным гражданином в Советском Союзе. Кто-то из знающих меня в журнале
«Сибирские огни» за 1935 год, книга 1-я, написал о моём житье-бытье на
Судженских копях. Будет время, прочитай.
Прощай. Надеюсь, что на этот
раз ответишь.
Деренков А., 1936 г.,
февраль, 23 дня».
А. М. Горький написал письмо
Р. И. Эйхе. Он просил его вмешаться в «дело» Деренкова. В письме Горького к Эйхе
есть примечательные слова: «Если можно, вознаградите человека за хорошее, что он
делал…»
Это было суровое время, и
особые его мерки определяла историческая необходимость. Но вот прошли
десятилетия, и Деренков – желанный и почётный гость на юбилее Горького в Казани.
И всё-таки в 1965 году в папку областного краеведческого музея попал листочек,
подписанный человеком, который, видимо, не числил себя в друзьях Деренкова и
накрепко усвоил характерную для конца тридцатых годов «формулу недоверия».
В гостях у Деренкова.
В Лебедянке, в доме по улице Семёновка № 121, живёт одна из деренковских
внучек Вера Дмитриевна Чистякова. Ей 62 года, у неё трое детей, пять внуков и
даже один правнук.
В этом доме скончался
дед Деренок. «Сидел в кресле, слушал музыку. Потом стали новости передавать. Он
немножко послушал и с кресла повалился. Это случилось в 1953 году. Но что это мы
о смерти? – спохватывается Вера Дмитриевна. – Давайте, я вам лучше фотографии
наши покажу. Правда, немного их, большую часть у нас Елизарова забрала в Казань,
обещала фотокопии выслать, а не выслала». Мы разглядывали семейный альбом.
Нашлись ещё, к счастью, фотографии Деренка. Вот он с книжкой, вот – на песке, а
вот – с внуком. Очень у него хорошее лицо. Честное. Фотографии Елены Тимофеевны,
жены Деренкова, которую он ласково звал «ягодка моя», ничуть не сетуя на её
неграмотность, как мы уже знаем.
Несколько фотографий любимого
сына Дмитрия, отца Веры Дмитриевны. А вот и любимая сноха – Таисия Георгиевна,
жена Дмитрия. «Наш Деренок любил её за весёлый нрав, мамашу мою», - рассказывает
Вера Дмитриевна. Её фотографии? Вот они. !975 год – сухонькая женщина, в
аккуратном платье, с хорошо уложенными седыми волосами. А это что за стройный
юноша в кожанке, в папахе, в галифе – неужели она же? «Да, она, бедовая была,
маманя наша, - смеётся Вера Дмитриевна. – Они жили на пасеке в 20-е годы. А ей
надо было то сюда, в Лебедянку, то в Судженку за продуктами, да мало ли за
какими делами. А народ озоровал в ту пору – так она нарядится парнем и на коне
поскачет себе…» А сейчас где Таисия Георгиевна? «Маманя-то наша? Да она тут,
наискосочек, живёт у сестры моей Надежды Дмитриевны. И лет ей уже 87. Так что от
весёлости мало что осталось. Хотя и сейчас ещё поёт, бывает».
…Они такие радушные, эти
многочисленные Даренки, что собрались тут за семейным столом. И все – весёлые.
«Ну как же не весёлые, - смеётся Вера Дмитриевна, - когда у нас дед, как
солнышко, был. Глянет – и уже на душе радостно. Помню, как он рассказывал нам
маленьким: «Хожу, бывало, по сёлам, на груди лоток на ремнях, на нём – гребни,
булавки, ленты, пряники, а сам выкрикиваю: «У дедушки Якова товару всякого». Мы
смеялись, бегали по двору и хором нараспев кричали эти же слова. И сильно он
жизнь любил, Деренок наш. Сядет, бывало, на солнышке и говорит: «Умирать-то
жалко будет, жизнь какая хорошая».
Вспоминаю статью Болдырева:
«Хотел бы с вами увидеться, - писал ему Деренков, - накопилось много вопросов на
душе, которые сильно тяготят меня. Сижу и греюсь у печки. А смерть всё
приближается, а умирать не хочется – жизнь очень интересная пришла». Ему было в
ту пору 90 лет. Он жил в Анжерке, и его дочь Таисия Андреевна, по её словам, «не
успевала снабжать его книгами из библиотеки, так быстро и жадно он их читал». Он
был мудр, как сама природа, и был органичной частью её, потому что, в основе
своей, никогда не переставал быть крестьянином, каким и родился – ещё
крепостным. Он так и говорил: «Много вынес крестьянин, испокон веков выносил,
потому что всех кормил».
… «В доме наискосок» у
Надежды Дмитриевны, на кровати с белейшим кружевным подзором спала маленькая
очень старая женщина. Она услышала нас не сразу. Её обступили дочери, внуки,
правнуки. Она открыла глаза и улыбнулась светло: «Все тут, что ли? – спросила. –
Да как вас много-то!» И засмеялась. Она – корень поросли, что её окружала. Она –
последняя из их рода, носящая фамилию Деренкова.
Потом рядом с ней села
опять-таки любимая её правнучка (в их роду не стеснялись иметь любимцев), и они
тихо так запели: «Ты жива ещё, моя старушка…» И все замолкли, глядя на эту
старую женщину, в которой я пыталась угадать бедовую сноху Деренкова в папахе и
галифе, что «на коне скакала – парни завидовали». Все замолкли, и она снова
сидела, озарённая тёплым закатом, прикрыв глаза. И пела.
На столе я увидела книжку
«Юность Буревестника» Марии Елизаровой, изданную в Казани в 1977 году. Полистав
её, подумала, что это пьеса о Горьком и Деренкове, наверное, во многом опирается
на реалии семейного архива, увезённые некогда отсюда в Казанский музей, а потому
достоверна и убедительна. И всё же как можно представить себе не того всем
известного сейчас А. С. Деренкова, друга Максима Горького, а просто деда
Деренка, потомство которого прикипело к Лебедянке на многие поколения вперёд, -
не увидев этих обнявшихся двух женщин, поющих в неярких лучах позднего заката?..
Живые и мёртвые. Мы
пошли на кладбище к могиле Деренка. Чинно шли по мосточку через речушку Алчедат,
по узкой тропке между высокими травами. В оградке маленький обелиск покосился,
но могила ухожена явно родными руками. Фотографии нет. «Молодёжь-то, -
сокрушается Вера Дмитриевна. – Самодельные пугачи понаделают и стреляют по
фотографиям, это надо же!» Она нагибается и ловко выдёргивает травинки,
подправляет маленький, недавно, видно, принесённый букетик полевых цветов.
Рассказывает: «Заказали мы памятничек новый Деренку нашему, но ещё не привезли
вот, хоть бы до осени успеть». Гляжу на старенький и довольно-таки пострадавший
обелиск и вспоминаю только что увиденную в Анжерке у Таисии Андреевны фотографию
этого же обелиска – памятника, очевидно, тогда недавно установленного, около
которого – пионеры, теперь уже давно успевшие стать отцами и матерями, потому
что Деренок скончался тридцать лет назад.
О юные следопыты, вы,
которые, говорят, и сейчас порой навещаете дочь Деренкова в Анжерке, - вдруг у
неё ещё остались подлинные документы и фотографии, не подаренные её щедрой рукой
какому-нибудь музею, - бывали ли вы на могиле деда Деренка? Не бывали, иначе
именно вы, своими силами, вовремя бы подправили этот старенький памятник…
А Вера Дмитриевна
рассказывает: «Тут вот лежит сестра наша старшая, а тут муж сестры Надежды. А
там вон – брат отца. Мы с сестрой Надеждой всю жизнь в Лебедянке прожили и
проработали, обе ветераны труда. Да что говорить, тут, в Лебедянке, все мы,
живые и мёртвые…
Мы шли по кладбищу, и внучка
Деренка рассказывала про каждого из их рода, кто здесь покоился, и видно было,
что они для неё – всё равно живые. Это была её земля, её кладбище, её село, её
Родина, и корень всему был этот удивительный Деренок, о котором до сих пор так
проникновенно говорят многочисленные его потомки. И было такое чувство, что к
живому роднику припадаешь, к памяти народной приобщаешься…
Прослушивая все записанные на
«репортёре» анжерские и лебедянские разговоры, а также перечитывая эти страницы,
думаю об удивительном притяжении, которое так искусно собирает в островки людей,
близких по духу, с надеждой гляжу в будущее, из которого потомки наши
окончательно изгонят «формулу недоверия» - формулу мёртвых духом…
Едва прозвучала радиопередача
о Деренкове, откликнулся на неё проживающий в Кемерове потомок семьи
Чарушниковых, тех, с чьим именем тесно связано издание первого трёхтомника
Максима Горького в 1899 году. Вскоре из Ленинграда приехал журналист Андрей
Иванович Чарушников, который рассказал о братьях Чарушниковых – издателе
Александре Петровиче и студенте-революционере Иване Петровиче. Иван Чарушников
был тесно связан с нелегальными казанскими кружками, бывал у А. С. Деренкова.
Именно Ивану Чарушникову передал Деренков часть своей библиотеки «на общее
благо», решив бежать в Сибирь из-за отчаянной слежки за его булочной. Так, с
приездом А. И. Чарушникова, вспыхнул новый очажок поисков и находок. Люди
находят людей, - темы, как звенья волшебной цепи, вырастают одна из другой,
соединяя имена, годы, столетия…
<< Назад Далее>>
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
