[ Домой ]
[ Кузнецкие дни Ф.Достоевского ] [ Черный человек сочинителя Достоевского ]
[ Загадки провинции: «Кузнецкая орбита» Федора Достоевского в документах сибирских архивов ]
|
М. М. Кушникова ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК СОЧИНИТЕЛЯ ДОСТОЕВСКОГО (загадки и толкования)
V. Утраченное письмо Тайна исповеди. — Минул, минул кузнецкий праздник. В феврале, дня шестого 1857 года, поставлены наконец под «Обыском брачным № 17» подписи поручителей, которые не подозревают, конечно, что в этот миг переступили черту, отделяющую небытие, уготованное каждому, от истории, в которую отнюдь не всякий получает доступ. Они, жители Кузнецка, горстка друзей Исаевой, этот доступ получили, оказавшись волей случая на одной жизненной странице с Исаевой и Достоевским. Этот документ, единственное вещественное свидетельство причастности Кузнецка к жизни великого писателя, окажется, к сожалению, переданным Семипалатинскому дому-музею, так, словно «грозное чувство» писателя и вовсе к Кузнецка касательства не имело… Единственный экземпляр выписки из брачного акта, увенчавшего почти трехлетний период смятений Достоевского, представлен в Новокузнецке лишь скромной фотокопией, хотя значимость этого документа для творческой биографии Достоевского и для истории Кузнецка не требует доказательств. Обратимся к еще одной загадочной утрате, которую открыла перед нами статья Вал. Фед. Булгакова: «Посещал Достоевский часто венчавшего его священника, о. Евгения Тюменцева, которому после прислал в подарок свою автобиографию». С Тюменцевым Булгаков виделся в 1904 году. Вот как недавно еще был жив самый непосредственный участник «кузнецкого праздника», у которого хранилась автобиография Достоевского, подаренная ему «после…»! Может быть, после смерти Исаевой? Тогда подобная автобиография может быть исповедью, которой Достоевский считал себя обязанным человеку, так тесно связанному с памятью Исаевой. Разве такая автобиография, подаренная «после», — не та же повинная перед женщиной, жизнь которой Достоевский отнюдь не скрасил? Итак, письмо, о котором идет речь, утрачено. В списке утраченных и отыскался его след. Казалось, искать нужно в переписке 60-х годов прошлого века. Но вот «Материалы и исследования» № 7 Института русской литературы (Пушкинского дома). В публикации П. В. Бекедина «Малоизвестные материалы о пребывании Достоевского в Кузнецке» — текст двух писем, история которых наводит на многие размышления. В 1884 году, задумав написать посмертно биографию своего супруга, А. Г. Достоевская оказалась, очевидно, в затруднительном положении. «Кузнецкий период» писателя предстал совершенно не подтвержденным какими-либо документами, а тем более письмами, поскольку известно, что А. Г. Достоевская ревниво относилась к памяти М. Д. Исаевой и ее «следы» из переписки и иных записей Достоевского почти совершенно стерты. Теперь же Анне Григорьевне пришлось искать даже «Обыск брачный № 17», запечатлевший тридцатью годами раньше триумф «грозного чувства». Она обращается к знакомому преподавателю Томской семинарии А. Голубеву с просьбой прислать не только названный документ, но, как следует из приведенных ниже писем, — по-видимому, и любые сведения, касающиеся пребывания Ф. М. Достоевского в Кузнецке и Семипалатинске как жениха, а потом и супруга Исаевой. «Отношение к вопросу» Анны Григорьевны, похоже, достаточно известно, потому что Голубев, не отсылая ее непосредственно к Евгению Тюменцеву, адрес которого у него имеется, сам Тюменцеву пишет (к сожалению, текст этого письма пока не известен) и в общем конверте посылает Анне Григорьевне свое ответное письмо вместе со сведениями, присланными Е. Тюменцевым. Можно полагать, что Голубев из деликатности не желает ставить в неловкое положение Достоевскую и Тюменцева, которым, по его соображению, неприятно будет контактировать без посредника. Итак, 15 июня 1884 года, г. Томск… Достоуважаемая Анна Григорьевна! Счастливый случай доставил мне возможность добыть метрическую выписку (подчеркнуто — М. К.) о бракосочетании Федора Михайловича с Марией Дмитриевной Исаевой. Священник Кузнецкого собора Евгений Тюменцев, совершивший таинство брака, был настолько любезен, что написал мне целое письмо о Федоре Михайловиче, какое и препровождаю Вам к собираемым биографическим материалам. Вместе с тем беру на себя смелость покорнейше просить Вас, если примете это сообщение, поблагодарить священника Тюменцева или письмом или высылкой какого-либо тома сочинений Федора Михайловича. Несмотря на то, что ему было не до писем в последнее время, вследствие страшного пожара, истребившего и его дом даже во время его отсутствия, он тем не менее, сколько мог, добросовестно ответил на мой вопрос. За сим, пожелав Вам и детям Вашим доброго здоровья, прошу принять от меня уверение в искреннем и глубоком к Вам уважении. Преподаватель Томской семинарии Александр Голубев. P.S. Адрес священника Евгения Тюменцева: г. Кузнецк Томской губернии при Градском Кузнецком соборе. И второе письмо: Милостивейший Domine Голубев! Первее всего, прошу извинения, что Ваше имя и отчество забыл, а письмо Ваше сгорело вместе с домом и прочею домашностью нашего 9-го дня мая! За тем, с величайшим удовольствием готов поделиться с Вами сведениями о приснопамятном Федора Михайловиче Достоевском; только эти сведения будут очень кратки, потому что он в нашем Кузнецке не жил, а в Семипалатинске. Узнавши о смерти первого мужа Марии Дмитриевны, Ф. М. писал ей оттуда, прося ее согласия на замужество с ним; согласие получено; в конце января 1857 года приезжает в Кузнецк и 6-го февраля 1857 года устраивает бракосочетание. Их брак в метрической книге Одигитриевской церкви города Кузнецка Томской епархии записан так: «1857 года 6-го февраля, № 17-й, служащий в Сибирском линейном батальоне № 7-й прапорщик Федор Михайлович Достоевский, православного вероисповедания, первым браком, 34 лет. Вдова Мария Дмитриевна, жена умершего заседателя, служащего по корчемной части, коллежского секретаря, Александра Исаева, православного вероисповедания, вторым браком, 29 лет». Брак их совершен мною. Через неделю, после венчания, уехали они в Семипалатинск, а оттуда в СПбург; откуда я получил от них два письма, на которые и я отвечал; но тут ничего не было серьезного… В Кузнецке им были знакомы только две семьи — нашего бывшего исправника Ивана Мироновича Катанаева, который был у них посаженным отцом. Свадьбу праздновали просто, но оживленно. Ф. М. бывал у нас дома раз десяток, пивали чай, когда и русскую.., но в самом умеренном виде; беседы его, хоть и непродолжительные, были самые откровенные, задушевные; говорил неумолкаемо, плавно, основательно; о каждом предмете или расскажет, или расспросит до мельчайших подробностей; наблюдательность его во всем высказывалась в высшей степени. В то время литературная деятельность Ф. М. только еще начиналась, и я в это время был знаком только с его «Бедными людьми», за тем вскоре (? — М. К.) с «Записками из Мертвого дома». Прочие его произведения в Кузнецкой училищной библиотеке были почти все и нашей интеллигенцией читались с большой охотой. Богослужение в воскресные и праздничные дни Ф. М. посещал всякий раз. Вот и все, что мог сказать Вам достоверного о Федоре Михайловиче… У Марии Дмитриевны был сынок Паша, лев девяти; о нем, кажется, упоминалось при похоронах Ф. Мих., между прочими детьми Анны Гавриловны (Тюменцев спутал отчество А. Г. Достоевской — М. К.). Этот Паша, помню, — отличный резвушка, способный; его какова судьба? Вероятно, Вы будете писать Анне Гавриловне, — потрудитесь засвидетельствовать ей от меня глубочайшее почтение, благожелание и благословение вместе со всеми ее детьми. Примите и Вы от меня искреннее почтение и благожелание готового к услугам Вашим, протоиерея Евгения — Тюменцева. 30 мая 1884 года г. Кузнецк — Том. губ. Отблагодарила ли Анна Григорьевна священника Тюменцева за присланные им сведения, — о том ничего пока не известно. Странным кажется, однако, что о таком элементарном акте вежливости Голубев в своем письме Анне Григорьевне напоминает особо. Странно и то, что Тюменцев, имея, очевидно, от Голубева адрес А. Г. Достоевской, все-таки обращается к ней через посредника — Голубева. Впрочем, зная о неприязни ее ко всему, что касалось памяти Исаевой, Голубев мог и «не связать адресами» Достоевскую и Тюменцева, а сообщил ей адрес последнего лишь ввиду предположительной благодарности, которую она, естественно, могла бы пожелать высказать Тюменцеву за полученные от него сведения. И тогда — не настораживает ли в тексте письма Тюменцева такие слова: «Но тут (в письмах Ф. М. и М. Д. Достоевских — М. Л.) ничего не было серьезного». Эти слова — как бы ответ на поставленный вопрос: а не было ли писем от Федора Михайловича к Тюменцеву, а если были, — то какие, или даже — где они? Не мог ли Ф. М. по своей особой доверительности к А. Г. Достоевской сообщить ей, что некогда написал Е. Тюменцеву письмо-автобиографию, читай — исповедь, и именно его Анна Григорьевна разыскивает? Предположения П. В. Бекедина, что то могло быть письмо с допиской М. Д. Исаевой сугубо поздравительное к какому-либо празднику, похоже, не подтверждается, а именно опровергается этим «но тут ничего не было серьезного». Обратим внимание на это «но»: письма были, это правда, но ничего сообщить о них не могу. Что письмо-автобиография Ф. М. Достоевского к Е. Тюменцеву было им получено, подтверждает кузнечанин Окороков, свидетель венчания, что это письмо могло сгореть во время пожара у Тюменцева — мы с горечью должны допустить. Но почему Тюменцев уходит от ответа на предполагаемый вопрос об этом письме? Просто ли из-за того, что неприязнь Анны Григорьевны к памяти Исаевой не составляла секрета? Например, в воспоминаниях З. С. Ковригиной «Последние месяцы жизни А. Г. Достоевской» читаем «Ф. М. особенно ревниво относился к своему пасынку. Такое отношение совмещалось с тем, что Достоевский, по словам А. Г., не скрывал, что у него не было большой любви к своей первой жене» (Это — о женщине, с которой писателя связывало «грозное чувство» и о которой в одном из писем к А. Е. Врангелю Достоевский писал: «…она по-прежнему все в моей жизни. Я бросил все, я ни об чем не думаю, кроме как об ней»). Здесь мог вступить в силу важнейший момент: если письмо было хотя бы в какой-то мере не только «автобиографией», но и «исповедью», то ведь тогда священник Тюменцев просто не считал себя вправе открыть «тайну исповеди». Отсюда — «ничего не было серьезного…» Допуская, что Е. Тюменцев письмо-исповедь получил, но не счел возможным знакомить А. Г. Достоевскую с его содержанием, представим, могло ли оно быть отправлено из Петербурга именно в 60-е годы прошлого века, и одно ли и то же письмо имеют в виду Окороков, сообщивший о том Валентину Булгакову. В письме Е. Тюменцева к А. Голубеву мы читаем, что к моменту появления Достоевского в Кузнецке он был знаком лишь с его «Бедными людьми», хотя в библиотеке уездного училища докаторжные произведения писателя имелись и местная интеллигенция ими зачитывалась. Очевидно, до личного знакомства с Достоевским Тюменцев ревностным почитателем его не был — поминает только о «Бедных людях». Но Достоевский — лично знакомый человек — это дело иное. «Записки из Мертвого дома» Е. Тюменцев, конечно же, прочтет. Однако в библиотеке ли уездного училища были они взяты Тюменцевым? Вспомним, публикация их кончилась лишь в 1862 году. В письме своем Тюменцев пишет, что после того, как в 1857 году знаком был с «Бедными людьми», «затем вскоре» читал «Записки». 1862 год — это достаточно «вскоре» после 1857. Но не достаточно (учитывая и «затем»), чтобы по предположению Бекедина считать, что Достоевский в Кузнецке лишь делился со знакомыми своими литературными планами о будущих публикациях и читал, в подтверждение планов, отдельные наброски и сцены из «Записок». В этом случае в письме не было бы слова «вскоре», а какое-либо иное, более конкретно-временное, может быть, «тогда же». Так не могло ли быть, что, направляя Е. Тюменцеву письмо-биографию, Ф. М. Достоевский послал его именно как приложение к «Запискам», которые только что опубликованы, и которые ведь тоже — автобиография?.. Перечитывая письма Достоевского. — Пристально листая последнее, наиболее полное академическое издание сочинений Ф. М. Достоевского, в томе 29 (I) находим другой загадочный след… Из письма Ф. М. Достоевского к А. Г. Достоевской из Висбадена: … «P.S. К священнику не пойду (подчеркнуто — М. К.), ни за что, ни в каком случае. Он один из свидетелей старого, прошедшего, прежнего, исчезнувшего! Мне больно будет и встретиться с ним!» И на следующий день, — в письме, тоже без всякой связи с предыдущим текстом — в начале абзаца совсем о другом: «К священнику не пойду». Категорично. Значит, мысль о священнике не покидает Достоевского, мучает. Кто же этот священник? Письма — от 16 и 17 апреля 1871 года. В примечаниях читаем: «Возможно, Достоевский предполагает, что в Висбадене находится его знакомый И. Л. Янышев, бывший священником местной православной церкви. Однако протоиерей И. Л. Янышев с 1869 года занимал пост ректора Петербургской духовной академии и получил увольнение в годичный отпуск только в ноябре 1871 года». Есть и ссылка на письма Достоевского к Янышеву, позволившие сделать предположение о несостоявшейся встрече именно с ним, если бы он был в указанное время в Висбадене. Не совпадает! Ведь в приведенном постскриптуме речь идет о «давно исчезнувшем, прежнем». А следующий абзац начинается: «Аня, радость моя вечная, одна впредь мое счастье, — не беспокойся, не мучайся, сохрани себя для меня!» Без всякой связи с предыдущим текстом, где речь идет об очередном проигрыше. Тем более что далее следует: «Не беспокойся и об этих проклятых, ничтожных 180 талерах…» Обратим внимание а это «и». То есть «не мучайся и не беспокойся» еще о чем-то и, в придачу, о проигранных деньгах. Может, именно встреча со священником могла взволновать Анну Григорьевну. Может, если принять гипотезу о Тюменцеве, Достоевские между собой его называли просто «священник». Тот, кто причастен был к столь ненавистному для Анны Григорьевны периоду биографии писателя. Более того. В приведенных письмах к Янышеву, на которые имеется ссылка в примечании, речь идет опять-таки об одолженных и не возвращенных деньгах («Посылаю вам 405 гульд.). (234 гульдена 40 крейц., которые я взял у Вас, и 170 гульденов, за которые Вы поручились). Так записано у меня в книжке, когда Вы выдали мне деньги на выезд из Висбадена»). Это 1866 год — когда страсть игре захватила Достоевского с особой силой. Значит, речь о долге, связанном с игрой. А в интересующем нас постскриптуме к письму, в котором рассказано опять-таки о проигрыше, Достоевский говорит о чем-то былом, исчезнувшем, о чем больно вспоминать? Значит, не о делах, связанных с игрой, о делах, увы «текущих»? Игра — судя по письмам, о которых речь — это день сегодняшний, нечто постоянно продолжающееся… Возникает весьма робкая гипотеза, что помимо поминаемого Тюменцевым письма из Петербурга, могло воспоследовать и другое, куда более весомое, написанное уже в состоянии аффекта, во время болезни Исаевой или сразу же после ее потери, а много позже, после случайной предположительной встречи в Висбадене с Тюменцевым — встречи, которая должна была иметь продолжение, но не имела. С кончины Марии Дмитриевны прошло семь лет. Срок, достаточный для осмысления и «грозного чувства», и его последствий. И тогда подобное письмо могло содержать уже не какое-либо мгновенное раскаяние, оно могло быть действительно исповедью в глубоко гнездящейся скорби, усугубленной осознанием вины, укоренившимся с годами. И тогда — не это ли письмо разыскивает А. Г. Достоевская в 1884 году через Голубева, а Тюменцев с чистой душой отвечает, что в письмах из Петербурга «не было ничего серьезного», потому что «серьезное» было много позднее, о чем он распространяться не хочет. Его спрашивают о кузнецких днях Достоевского — он о том и отвечает. Душой не кривит. А что до позднейшего — опять же «тайна исповеди». Оправдана ли психологически гипотеза о том, что предположительная встреча с Тюменцевым могла вызвать у Достоевского столь сильное смятение духа и впоследствии толкнуть к написанию исповедального письма? Достаточно ли значительна была сама личность Тюменцева? Обратимся к новым сведениям, найденным новокузнечанкой, однофамилицей священника, А. С. Тюменцевой-Шадриной, — плодотворно ведущей углубленный архивный поиск в Новокузнецке и Томске. Из найденного ею вырисовывается весьма значительная фигура и по общественному положению и по своей духовной сущности. Во время кузнецкой встречи с Ф. М. Достоевским выпускнику Тобольской духовной семинарии Евгению Исааковичу Тюменцеву было 27 лет и прибыл он в Кузнецк из Барнаульского округа совсем недавно, в 1852 году. Так что «свежим оком» видел «гадость Кузнецкую» (по характеристике Достоевского) — Тобольск, вспомним, слывет «Сибирским Киевом», а Барнаул — «Сибирскими Афинами». В 27 лет история любви Достоевского к Исаевой, — а если еще вспомнить роль Вергунова! — должна была казаться «совсем как в романе» и оттого оставить глубокий след в памяти молодого священника. Но ко времени Висбаденских писем Достоевского к А. Г. Достоевской, а тем более к 1884 году, когда происходит переписка Евгения Исааковича Тюменцева с А. Голубевым, Е. Тюменцев неуклонно поднимался все выше «по служебной линии» и отнюдь не просто за выслугу лет. Немаловажно, что в конце 50-х годов он назначается на должность городского депутата и увещевателя при ратуше, а в 1858 году награждается наперстным бронзовым крестом на Владимирской ленте в память о Крымской войне, в 1860 году Томским Архиепископом дважды «преподаны св. Тюменцеву архипастырские благословения,.. за особенное усердие в преподавании Слова божьего… и отлично ревностное исполнение пастырских обязанностей». В 1864 году генерал-губернатор Западной Сибири назначит его законоучителем в Кузнецкое уездное училище (в 1879 — также в мужское и женское приходское училище), что свидетельствует о немалом нравственном и общественном авторитете Е. И. Тюменцева не только в Кузнецке, но и в Томске, где вершатся назначения. В течение двадцати лет из тех сорока, что отданы были служению в Кузнецке, одна за другой следуют награждения от Томской духовной консистории: в 1865 году получен набедренник, в 1868 году — скуфья, в 1873 году — бархатная фиолетовая камилавка. В 1881 году от Священного Синода получен наперстный крест, а в 1882 — 1883 годах св. Тюменцев получает звание протоиерея и должность благочинного по Кузнецку и его округу. Эти сведения отнюдь не для того, чтобы проследить за служебной карьерой Е. И. Тюменцева — речь идет о том, что человек его сана, а главное, — общественного и нравственного качества, конечно же, мог серьезно импонировать Ф. М. Достоевскому в 1871 году — если принять гипотезу о возможной встрече в Висбадене — и тем более, мог ли такой человек как св. Тюменцев в 1884 году в ответ на пожелание А. Г. Достоевского выдать «тайну исповеди», буде таковой оказалось бы полученное от Достоевского письмо, вполне определенно помянутое старожилом Кузнецка Окороковым, добрым знакомым Тюменцева, человеком одного с ним круга, равно связанным с Достоевским в период «грозного чувства» — рассказ Окорокова, приведенный юным Вал. Булгаковым в его Томской статье, заслуживает особого доверия. Сугубо предположительно. — Оправдана ли гипотеза о том, что Голубев и Тюменцев догадываются или же точно знают об отношении А. Г. Достоевской к памяти Исаевой? Одно из доказательств — отношение Анны Григорьевны к пасынку, П. А. Исаеву, не бывшее ни для кого секретом. Отношение же Достоевского к нему тесно связано с неотступно хранимой памятью о Марии Дмитриевне. Из письма Ф. М. Достоевского к А. Н. Майкову: «…мне его Марья Дмитриевна завещала, последняя просьба ее». (Л. Ф. Достоевская писала по этому поводу: «…мой отец не мог изменить данному им когда-то Марии Дмитриевне обещанию принять участие в осиротевшем сыне…»). Из воспоминаний З. С. Ковригиной: «Анна Григорьевна пыталась обрисовать Пашу таким, каким он был на самом деле, но ничего не могла сделать… Иногда приходилось прибегать к хитрости, чтобы не допускать Пашу к Ф. М., и давать ему денег самой… так как Ф. М. распорядился бы отдать последнее». Как видно из многочисленных писем Ф. М. к П. А. Исаеву, их отношения вовсе не были столь однозначны, как можно судить по воспоминаниям А. Г. и Л. Ф. Достоевских, рьяно отрицавших даже «грозное чувство» писателя к Исаевой. А между тем, если бы не столь «грозно» было это чувство, и если бы весьма чуткая ко всему, что касалось ее отношений с Достоевским, Анна Григорьевна сама не была бы в том убеждена, — откуда бы столь слепая посмертная ее ревность к Исаевой? Настолько сильная, что собственной же рукой стерты ее следы из жизни писателя, так что приходится через посредников обращаться за крохами воспоминаний Е. Тюменцева — Достоевского уже нет в живых, мемуары пишутся «для истории», ненужное можно опустить, возвеличивающее — оставить. Что до Паши — если бы не сохранилась в душе Достоевского столь свято память об Исаевой, разве речь бы шла о том, что для пасынка Достоевский бы распорядился «отдать последнее…» Есть ли какие-нибудь фактические предпосылки в пользу гипотезы о том, что письмо-исповедь могло быть написано Достоевским Тюменцеву после 1871 года? Висбаденские письма, о которых шла речь, как уже было сказано, относятся к апрелю 1871 года. Зимой же этого года, после возвращения Достоевского из-за границы (сентябрь), А. Г. Достоевская находит на чердаке дома Сент-Илер объемистую корзину, которую родственники Достоевского поместили туда для сохранения во время его отъезда. Ибо в корзине находились записные книжки и рукописи писателя. Если принять гипотезу о несостоявшейся Висбаденской встрече и о последующем письме, не могло ли так случиться, что Анна Григорьевна, болезненно воспринимавшая напоминание об Исаевой и обо всем с ней связанном, раздраженная еще и Висбаденским эпизодом, хотя Ф. М. Достоевский категорично заявляет — «к священнику не пойду» (слишком категорично для человека, которому прошлое уже безразлично, да он и не отрицает, что встреча слишком о многом напоминает) — не может ли так быть, что Анна Григорьевна находит в корзине на чердаке (почему-то же родственники упрятали корзину подальше, и почему-то хранилась она именно у родственников писателя) такие бумаги и такие свидетельства о ненавистном ей периоде биографии мужа, что, поддавшись раздражению, она их уничтожает. Отчего и приходится в 1884 году обращаться за сведениями о кузнецких днях Достоевского к Голубеву, а через него — к Тюменцеву. И не оттого ли, памятуя о реакции Достоевского на возможную Висбаденскую встречу, переносит на Тюменцева неприязнь к Кузнецкому периоду и обращается она не непосредственно к нему, а именно через Голубева… Подполья души. — Итак — утрачено письмо-автобиография, вполне допустимо читаемое как письмо-исповедь. Адресованное не кому-нибудь — священнику, венчавшему Достоевского с Исаевой, написанное в загадочно-неопределенный период, именуемый у Вал. Фед. Булгакова — «после». Мы предполагаем — вскоре после начала разочарования Достоевского в браке с Исаевой, т.е. 1859-60 гг.; или — вскоре после ее кончины, то есть в 1864-65 гг.; или после встречи в Висбадене с некоим так взволновавшим Достоевского священником, то есть после 1871 года. Словом, — после роковых моментов, когда писатель либо живо чувствует разлад с самим собой, ввиду осознаваемой несправедливости судьбы, либо при мучительном воспоминании о своей неправоте к Марии Дмитриевне — неправоте, которую уже исправить невозможно — Исаевой нет более среди живых, — но еще можно покаяться. Покаяться же сочинитель испытывал необходимость давно. Через пару лет после смерти Исаевой великий сердцевед, преподобный Амвросий Оптинский скажет о Достоевском: «Этот — из кающихся». Однако, зададимся вопросом: не может ли так оказаться, что Достоевский, мучимый названным комплексом, части своей исповеди-автобиографии, воль или невольно, «рассеял» в главах многих своих творений. Очень иллюстративным, как уже было сказано, кажется «Вечный муж», повесть, задуманная через год после кончины Исаевой и, скорее, связанная с коллизией Достоевский — Исаев — Вергунов. Но вот мы рискнули заглянуть в «Записки из подполья», повесть (роман), задуманную всего через два года после Кузнецкого праздника, казалось бы, в разгар супружеского лада с Исаевой. Упоминание романа впервые мелькнет в письме к брату из Твери от 9 октября 1856. В ту пору, когда к Врангелю, былому наперснику, отправлено письмо с признанием «взял на себя тяготы семейные и тяну их». Но роман почему-то не дается. Может, нет еще внутренней кульминации, которую внесет связь Достоевского с А. Сусловой, в то время, как укасает обреченная болезнью Исаева. Ибо в 1862 оду — роман уже пишется. Характерно, что в первом замысле этот роман (повесть) именовался «Исповедь». По крайней мере так оповещает ж. «Время» читателей на обложке 1862 года и в первом номере за 1863 год — «имеет быть», стало быть, опубликование такого произведения. Первая часть Апполинарии Сусловой не понравилась, и в 1864 году она пишет Достоевскому: «Что ты за скандальную повесть пишешь?.. Мне н нравится, когда ты пишешь цинические вещи. Это к тебе как-то не идет…» Итак, в №№ 1-2 «Эпохи» за 1864 первая часть романа опубликована. Писал ее Достоевский в январе-феврале 1864 года. Исаевой остается два месяца жизни. Достоевский переехал в Москву и, видно, очень себе не нравится, погрузившись в сочинение, которое в тайне души именовал, очевидно, все-таки «Исповедь», хотя в журнале — черным по белому последует: «Записки из подполья». Во всяком случае брату он пишет, что болезнь жены и собственное самочувствие задерживают работу. В письме от 9 февраля 1864 г.: «Не скрою от тебя, что и писанье у меня худо шло. Повесть вдруг мне начала не нравиться. Да и я сам там сплошал. Что будет, не знаю». Вторая часть пишется в марте-мае 1864 г. 20 марта Достоевский пишет брату в Петербург: «Сел за работу, за повесть… гораздо труднее ее писать, чем я думал. А между тем непременно надо, чтоб она была хороша, самому мне это надобно (курсив писателя — М. К.). По тону своему она слишком странная, и тон резок и дик: может не понравиться; следовательно, надобно, чтобы поэзия все смягчила и вынесла». Ну как же не странна эта повесть, — местами, не знай, что она предназначена для опубликования, поклясться бы, что это листки весьма интимного дневника или покаянной исповеди перед ближайшим другом. Или — священником… А между тем Марии Дмитриевне осталось жить неполный месяц. 2 апреля Достоевский напишет брату: «Повесть растягивается. Иногда мечтается мне, что выйдет дрянь, но, однако ж, я пишу с жаром, не знаю, что выйдет»… Мария Дмитриевна доживает последние свои две недели. За два дня до ее кончины 13 апреля сочинитель обстоятельно сообщит, что «Повесть разделяется на 3 главы, из коих каждая не менее 1 1/2 печат. листов; 2-я глава находится в хаосе, 3-я еще не начиналась, а 1-я обделывается!»… 15 апреля М. Д. Исаевой не стало, Достоевский переезжает в Петербург и весною 1865 г. повесть дописывает. Знаменательно, что после издания в 1865 году при жизни писателя «Записки из подполья» никогда более не публи5ковались. Не может ли оказаться, что необычайно чувствительная ко всему, что касалось М. Д. Исаевой, А. Г. Достоевская с «мягкой твердостью» отсоветовала, тем более повесть — странная… А Н. Н. Страхов в письме к Л. Н. Толстому от 28 ноября 1883 г., — злобном, но во многом проницательном в понимании творчества Достоевского — написал, что в числе типов, описанных Достоевским, один из наиболее похожих на самого сочинителя — герой «Записок из подполья»… Был ли уж так не прав Страхов, если не упускать из памяти возможность «рассеяния» будущей исповеди, адресованной Е. И. Тюменцеву в предшествующих ей романах и считать, что наиболее «содержательными» в этом смысле — «Вечный муж» и «Записки из подполья», которые, как уже известно, — сперва именовались «Исповедь»… Полистаем же этот загадочный, хотя, думается, и нетрудно объяснимый (в смысле истории создания) роман. Уподобление своего героя напуганной мыши: «Сорок лет сряду будет припоминать до последних, самых постыдных подробностей свою обиду и при этом каждый раз прибавлять от себя подробности еще постыднейшие, злобно поддразнивая и раздражая себя собственной фантазией… Пожалуй и мстить начнет, но как-нибудь урывками, мелочами, из-за печки, инкогнито, не веря ни своему праву мстить, ни успеху своего мщения и зная наперед что… сама выстрадает сто раз больше того, кому мстит… На смертном одре опять-таки все припомнит, с накопившимися за все время процентами и…» Не напоминают ли лихорадочные письма к Врангелю, где описаны муки ревности к Вергунову, равно не перекидывается ли мостик с «мщением» уездному учителю в «Дядюшкином сне»? А уж что до процентов, которые накапливаются вплоть до смертного одра… Или — до бдения у смертного одра того, кого любишь, а потому истязаешь и истязаешься сам? «Притяжка»? Почитаем далее: «Но именно в этом холодном, омерзительном полуотчаянии, полувере, в этом сознательном погребении самого себя заживо с горя, в подполье на сорок лет (напомним, что Достоевскому именно сорок лет с небольшим в пору «Вечного мужа» и чуть менее того во время написания «Записок из подполья» — М. К.)… во всем этом яде неудовлетворенных желаний, вошедших внутрь, во всей этой лихорадке колебаний, принятых навеки решений и через минуту опять наступающих раскаяний — и заключается сок того странного наслаждения, о котором я говорил. Оно до того тонкое, до того иногда не поддающееся сознанью, что чуть-чуть ограниченные люди или даже просто люди с крепкими нервами не поймут в нем ни единой черты». Кому кроме Тюменцева мог и хотел бы поверить подобные смятения Достоевский: виновный в охлаждении к жене, с коей связан таинством церковного брака; в измене ей же с А. Сусловой — не пошлой интрижкой, а бурным, всеохватным романом; в неустанно нарушаемой клятве самому себе избегать игорного стола; в отголосках ревности к Вергунову и непрощении по сю пору давнишних колебаний Исаевой; в своей несправедливости к покойному Александру Исаеву; в горечи от возможной исповеди Исаевой, что не забыт, де, не забыт Вергунов по сей день (а если еще предположить, следуя канве «Вечного мужа», что найдены «улики — письма»… — М. К.). Надо полагать, в обстоятельствах совместной жизни с Исаевой, да и во время их бурного романа, Достоевский не раз чувствовал раскаяние. Но, — какое? «При этом я опять-таки душою умилялся, раскаивался, слезы проливал и, конечно, самого себя надувал, хоть и вовсе не притворялся… гадко все это вспоминать, да и тогда гадко было. Ведь через минуту какую-нибудь я уже с злобою соображаю, бывало, что все это ложь, ложь, отвратительная напускная ложь, то есть все эти раскаяния, все эти умиления, все эти обеты возрождения…» А вот уж самое глубинное признание: «Сам себе приключения выдумывал и жизнь сочинял, чтоб хоть как-нибудь да пожить… Другой раз влюбиться насильно захотел… Страдал ведь, господа, уверяю вас. В глубине-то души не верится, что страдаешь, насмешка шевелится, а все-таки страдаю, да еще настоящим, заправским образом: ревную, из себя выхожу…» Но разве Достоевский не был гениальным сценографом в своем первом посткаторжном романе с Исаевой, которую, может, не столь любил, сколь «живописал» этот роман с ней, как набросок для будущих творений… И в этом тоже, кому как не Тюменцеву, связавшему его с Исаевой христианским таинством, покаяться было христианину-Достоевскому. Потому что: «Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи, которые он открывает не всем, а разве только друзьям. Есть и такие, которые он и друзьям не откроет, а разве только себе самому, да и то под секретом. Но есть, наконец, и такие, которые даже себе человек открывать боится… По крайней мере, я сам только недавно решился припомнить иные мои прежние приключения, а до сих пор всегда обходил их… Теперь же, когда я не только припоминаю, но даже решился записывать, теперь я именно хочу испытать: можно ли хоть с самим собой совершенно быть откровенным и не побояться всей правды?» Можно. В таинстве исповеди, например… И не прямой ли сколок с утраченного письма читаем мы ниже: «Я же пишу для одного себя и навсегда объявляю, что если я пишу как бы обращаясь к читателю, то единственно только для показу, потому что так мне легко писать…» Кстати эта фраза позволяет предположить, что утраченное письмо-исповедь все-таки написано было позже, после смерти Исаевой, а скорее, — после написания и «Вечного мужа». Пока — Достоевский лишь лелеет в своем сердце намерение: покаяться. Может, даже и не выбрав — перед кем. И лишь позднее придет мысль — конечно же, церковным покаянием, и, стало быть, перед священником. А мог ли Достоевский, мучимый раскаянием, сомнениями, недовольством собой, любовью-ненавистью к Сусловой, чувством вины перед Исаевой, состраданием к ее болезни и предвидением ее скорой кончины, а посему — парадоксально! — и нелюбовью к ней, как к причине доставляемых терзаний, — мог ли Достоевский не написать какой-либо Исповеди, в какую бы форму она не вылилась? Страдание требовало сублимации: «Если не для публики, так ведь можно бы и так, мысленно все припомнить, не переводя на бумагу-с? Так-с; но на бумаге оно выйдет как-то торжественнее. В этом есть что-то внушающее, суда больше над собой будет, слогу прибавится. Кроме того: может, я от записывания действительно получу облегчение». По форме — это отменная, пронзительно-щемящая проза Достоевского, по сути же — кто нынче не знает (да не покажется кощунственным сопоставление), что душевно больному человеку для облегчения предлагается писать дневник — предостаточно об этом сказано З. Фрейдом. Но вот опять же фраза, которую, возможно, мы прочли бы в утраченном письме: «Я почему-то верю, что если я его (воспоминание — М. К.) запишу, то оно и отвяжется. Отчего ж не испробовать?» Все приведенное выше мы найдем именно в первой части романа «Записки из подполья», той, что писалась так трудно у смертного одра Марии Дмитриевны Исаевой и так не понравилась Апполинарии Сусловой. Представим же себе всю меру утраты загадочного письма, адресованного сочинителем Достоевским «духовному отцу» его смятенной связи с Исаевой — кузнецкому священнику Евгению Тюменцеву, и посожалеем, что верная «другиня» писателя, Анна Григорьевна, высказала столь женскую слабость, уничтожив все доступные ей следы «кузнецкого праздника» и горького похмелья после него, похоже, не покидающего Достоевского чуть не до конца дней. [ Глава I ] [ Глава II ] [ Глава III ] [ Глава IV ] [ Глава V ] [ Глава VI ] [ Глава VII ] [ Список литературы ]
| ||||
|
|
|
|
|
|
|
|
© 1990- 2004. М. Кушникова. © 1992- 2004. В. Тогулев. Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна. Web-master: Брагин А.В.
|
