|
Неизданная
книга. «…Я уехал из
Кузнецка в 1904 году и о
поре своего детства и отрочества
пишу через 67 лет. Меня можно
считать как бы пришельцем из
того далекого времени, когда
в нашем скромном городе Кузнецке
было всего три тысячи жителей.
…Я
пережил в Кузнецке детство и
отрочество, точно так, как сам
Кузнецк переживал тогда свое
детство, хотя ему было без
малого уже 300 лет…»
это
слова из книги, состоящей из
двух частей – «далекое детство»
и «Годы отрочества». Об
авторе ее Вениамине Федоровиче
Булгакове известно значительно меньше,
чем об его брате Валентине,
который был впоследствии секретарем
Л.Н.Толстого и хранителем яснополянского
музея. Преклонение перед гением
Толстого как бы передавалось
от брата к брату. Вениамин
Булгаков 18 лет проработал в
Московском Государственном музее Л.Н.
Толстого. Но даже если бы не
было отдано столько лет служению
в толстовском музее, а написана
всего лишь одна «История
дома Л. Толстого в Москве».
Опубликованная в 12–м томе «Летописи
Государственного литературного музея»,
то только за этот труд
нашему земляку были бы обеспечены
известность и благодарность потомков.
Составленный им перечень лиц,
посетивших Толстого с 1882 по
1901 годы, по сей день считается
ценнейшим литературоведческим пособием.
Вениамин
Федорович Булгаков, так же как
и брат его, поддерживал тесную
связь с гимназическим другом–кузнечанином
Константином Александровичем Ворониным,
а через него с Новокузнецким
краеведческим музеем, в котором
хранилась названная рукопись. Полистаем
ее страницы…
Вениамин
Федорович Булгаков гордился своим
городом, – пусть таким маленьким,
всего в три тысячи жителей,
потому что его любил. Любил
до последнего своего дня, хотя
и прожил почти всю жизнь
вдалеке от Кузнецка. В этом
смысле книга, о которой идет
речь, законченная автором в
1966 году, и которая только
сейчас издана, с опозданием
в четверть века, составляет
краеведческий раритет, являя собой
впечатляющий урок патриотизма. Нередко,
слыша и произнося слово «патриотизм»,
мы перестаем улавливать, что
глубинная его сущность – любовь. Если
бы нужно было ответить, о
чем рукопись Вениамина Булгакова,
я бы сказала: о любви.
Отчий
дом. Патриотизм начинается
с любви к родному дому,
и автор настолько подробно,
любовно его описывает, что тем
самым дарит нам бесценные сведения
об исконной деревянной архитектуре
Кузнецка. Итак – слово автору:
«Проработав
учителем более тридцати лет,
мой отец сумел поставить в
1884 году на Соборной площади
деревянный дом на кирпичном
фундаменте. Сегодня, в 1963
году, этот дом красуется по
улице Луначарского под номером
17 с вывеской «Аптека
№ 9». И теперь, через
80 лет, когда дом ни разу не
ремонтировался, венцы основного сруба
не берет топор – до того окаменели
старые бревна. По тесовой крыше
шел тонкий, столярной резьбы
парапет, а справа выдавалось
парадное крыльцо с разноцветными
треугольными стеклышками. Мы очень
гордились и любовались своим
гнездом. Вижу его как сейчас:
шесть окон, глядевших на улицу,
были с широкими белыми наличниками
и двустворчатыми ставнями. Перед
домом – с красной резной изгородью
палисадник, а в нем – кусты
малины, березы и тополя. У
левого угла росла старая раскидистая
черемуха. У правого – пятиствольная
рябина, гроздья которой нависали
над уличной «лавочкой»
– скамейкой у палисадника. Справа
от рябины, примыкая к глухому
заборчику, ворота. Это было
настоящее художественное произведение
неизвестного плотника». Ворота
играли огромную роль в русском
деревянном зодчестве. Они как
бы приветствие входящему. Они
– афиша благосостояния дома. Забор
может быть неказист, ворота
– нет. Они – символ. Читая рукопись
Вен. Ф. Булгакова, мы невольно сопоставляем
его описание с тем, что
доводилось встречать по селам
области: «Основные столбы–стояны
одеты тесовыми филенчатыми наличниками
и пестро разукрашены резьбой
и шпатиками, размалеваны масляными
красками, как и широкие створки
ворот. Так же расписаны обе
калитки, резная перекладина ворот
наверху. Вычурность и тонкость
работы перехватов, выпуклостей, кружевных
вырезок, рубчатых плинтусов, пришитых
резных поясков и накладных фигурок
выявляли богатую фантазию незнакомого
строителя, которого мы, ребята,
славили, любуясь нашими красивыми
воротами!»
надворные
постройки и службы прошлых лет
сейчас тоже большая редкость, нам
почти не удается выявить их и
вообще представить, какие они
были в Кузбассе. И вот мы
находим подробнейшее описание этих
служб – бесценные сведения для возможного
воспроизведения какой–нибудь кузнецкой
усадьбы, каких у нас так
мало осталось…
Во
дворе у Булгаковых стоял маленький
флигель, курятник и амбар: «Первое
отделение амбара служило обширной
завозней–каретником, где проживал
общий любимец семьи жеребец
Воронко и сопел по–стариковски
двадцатилетний мерин Рыжка».
Как
жили наши деды. Нередко
при создании музейных экспозиций
возникает вопрос: как выглядели
интерьеры второй половины XIX
века в захолустном уездном
городе Кузнецке. Кроме скупых
описаний Берви–Флеровского, никаких
материалов об этом нигде не
встречалось. Но вот ценное свидетельство:
«Встают в памяти наши
комнаты с пестрыми домоткаными
половиками. В простенке между
окон висело старенькое зеркало
в широкой коричневой раме. Под
ним – стол для наших игрушек,
кубиков, кирпичиков. В углу
– небольшой гардеробчик, из которого
по вечерам мы извлекали чиновничью
парадную треуголку отца и его
коротенькую шпажку и в ночных
рубашках по очереди маршировали
в этой треуголке…».
В
столовой – большой стол и треугольный
столик для самовара в углу.
Старый буфет у стены, у
стола – десяток простых стульев с
деревянными спинками. «На стене
часы–ходики с двумя гирями,
которые и теперь тикают в
моей комнате», – сообщает Булгаков.
Была
в доме гостиная – смотритель уездного
училища, даже в отставке, обязан
жить «прилично». Овальный
стол и четыре кресла, два
маленьких столика в простенках
между окнами обеспечивали пристойность
крохотной гостиной, из которой
попадали в зал – три окна на
улицу! – где на столике стояло
чудо той поры, «гирофон»
– музыкальный ящик, сродни старой
шарманке, а вдоль стен разместилось
десятка два стульев и узкий
длинный стол, служивший гостям
буфетом на началах своеобразного
самообслуживания…
Описание
звучит очень роскошно, но… «на
кольцевой пробег шести описанных
комнатушек требовалось всего два–три
десятка шагов». Ребятишки Булгаковы,
а их три брата и сестра,
несутся через все комнаты к
няне, которая выдает им отнюдь
не изысканное угощение – брюкву, репу
и морковь. «Мы тогда в
Кузнецке совершенно не знали,
что такое яблоки, груши, апельсины,
лимоны, мандарины. Нас кормила
своими дарами только родная
сибирская земля», читаем мы…
За
стенами родного дома начинается
улица, начинается город. Каким
видели его мальчики Булгаковы, «голопятая
ватага», как потом назовет
их автор «Далекого детства».
«С
вершины холма мы разглядываем
сотни деревянных домиков и амбаров,
огороды с тополевыми и черемуховыми
садами. Город похож на большую
игрушку с двумя церквями, стоящими
посреди голых площадок в скупой
зелени, и маленькой церквушкой
среди берез и черемух на
кладбище…»
притягательна
для ребят крепость на вершине
холма, с деревянным, примыкающим
к ней частоколом городского
острога. Влево от линии домов
виднеется Собор, а за ним верхушки
топольника у реки Томи. «Мы
взбегаем на холм, где стоит
с XVIII века наша старая с
пушками крепость – гордость города
Кузнецка», – вспоминает автор.
Гордость!
Дети гордились крепостью и городом.
Как волшебная шкатулка, хранил
он для них множество чудес.
Кузнецк – очень зеленый город. И
это тоже как бы их личное
достояние. Городские березы раскидисты,
и мальчики тут же находят
им применение. Деревья служат
им своеобразными клубами: «Одну
из них, самую ветвистую, с
многочисленными корявыми сучьями,
мы любили больше других. Мы
устраивали в ее густой кроне
кресла–качалки. Переплетая развилины
веток веревкой, сооружали зеленые
кресла–гнезда». Здесь шел обмен
книгами сказок, здесь в отрочестве
действовал первый, наверное, в
истории Кузнецка клуб книголюбов.
Книги берегли, их увлеченно
пересказывали друг другу…
Книги
и деревья. Книги и деревья,
сказки и река – фон детства
и отрочества кузнецкой ватаги!
И как им было не любить
природу, если она вплеталась
в саму жизнь не только
детей, но их родителей, дедов
и прадедов. Вот маленький Веня
Булгаков в глубоком горе. Он
увидел, как плотник рубит молодую
сосенку. Сперва полетели щепки,
а потом и сама она рухнула
на зеленую траву. «Годы
прошли, а память моя сохранила
печальную смерть стройного деревца,
так безропотно и одиноко погибшего
под топором в светлый весенний
день…».
В
1979 году была срублена «лиственница
Достоевского», одна из достопримечательностей
исторически сложившегося ядра бывшего
уездного городка. Смог бы человек,
который в детстве плакал, увидев
смерть дерева, поднять топор
на «лиственницу Достоевского»?
Ведь сочувствие и любовь к
природе – тоже мощный корень патриотизма.
Вот
кузнецкая ватага хоронит двух
выпавших из гнезда воробышек.
Приходится поработать щепкой и
пальцами, но ребята не жалеют
сил. Это вообще очень добрые
дети. «Около белой оградки,
под тенью распустившейся смородины,
находится кладбище для погибших
пернатых детенышей. Ряд прутиков
и струганных щепочек свидетельствует
о месте упокоения выпавших из
гнезда птенцов, пришибленной камнем
ласточки или найденного под
крыльцом голубя, сбитого ястребом
прямо над двором». И вот
желтоклювого воробышка завертывают
в белую тряпочку и кладут
на листья лапками вверх – «лицом
к небу», поверх ребята
сыплют желтые головки лютиков
и одуванчиков. Потом ямку зарывают
землей, а сверху водружают щепочку
с надписью – «молодой воробей».
Когда
эти юные кузнечане вырастут,
они наверняка очень будут чтить
старое городское кладбище, где
чуть ли не три века покоились
их предки. И много лет
спустя будут вспоминать о варварском
его уничтожении. Теперь на его
месте Сад Алюминщиков, с танцплощадкой,
– все как полагается…
Они
росли с уважением к старости,
и уважение это рождалось от
общения с природой, – не с абстрактной
окружающей средой, а с преданными
четвероногими спутниками, с добрыми,
сочувственными к ним людьми.
Ребята Булгаковы очень дружат
с кучером Тимофеем. Они привязаны
к нему за то, что тот
«любит своего Воронко больше
всех лошадей на свете».
«Мне думалось тогда, – пишет
Булгаков, – что Воронко и Тимофей
живут лучше иных братьев, крепко
и преданно любя один другого».
А старого мерина Рыжку мальчики
Булгаковы уважают особо. Они
называют его «дядей».
Рыжка доживал у Булгаковых свой
век как бы на пенсии.
«Нам так было жалко смотреть
на старика, который стоял в
стойле у стены с отвислой
губой и опущенной головой, со
слезами на глазах. Глядя на
него, няня вздыхала: «Да,
старость – не радость». А мы
при ее словах бежали к
Рыжке, обнимали его, гладили
и всячески успокаивали: «Ты
старый, зато умный!» – заверяли
мы его».
Корни.
Корни! Уважение к ним – это
уважение к былым поколениям.
Ребята Булгаковы очень привязаны
к своим дедушке и бабушке,
они кажутся им людьми легендарными.
Их приезд – праздник в доме.
«Бабушка всегда приезжает с
чистеньким старичком–инвалидом, участником
севастопольской кампании. Это ее
друг. Он едет в город
из села Коурак за пенсией.
Я уже стал ждать. Мне
нужна бабушка. До боли горю
желанием встречи», – читаем мы.
И вот бабушка и дедушка приехали.
«Я тянусь всем существом
к нашим милым старикам. Я
люблю их морщинки, улыбки, голоса.
Я расцветаю в лучах их
деревенской любвеобильной доброты»,
– читаем мы далее.
Горячая
привязанность детей к старикам
рождена, конечно же, не превкусными
серыми калачами из пшеницы,
не деревенскими леденцами и
таежными кедровыми орехами, о
которых и более чем через
полвека будут вспоминать в письмах
братья Булгаковы. Не эти нехитрые
гостинцы делают приезд стариков
праздником. Скорее, это ощущение
живой нити, связующей корни
с листвой. Самое главное – впереди.
В
который раз ребята стребуют
с деда, чтобы он рассказал,
как «мы с Марфушей поженились».
Как только он начнет рассказывать,
старики предстанут перед внуками
овеянные поэтической легендой, которая
будет им сопутствовать в воспоминаниях
до конца их жизни.
«…А
отец–то Марфуши, бабушки то
есть, старовер был и не
отдает он, дядя Михайло, свою
дочь за еретика. А мы–то
с Марфушей крепко слюбились,
и я решил свой хомуток
на шею надеть без благословения
отцовского, взял да ночью ее
украл, – рассказывает дед. – А ночь
была темная–притемная. А конек
у меня был крепыш. Я его
с вечера овсом накормил. На
деревне ни души, собаки только
кидаются. Супротив ворот остановился
я и тихонько свистнул. А
как вышла моя Марфуша, я
ее – в охапку и унес, как
овечку из стада. Наш поп
бы не обвенчал, так я в Сосновку
ее увез за пятьдесят верст.
И окрутили нас там вокруг
налоя за четвертной билет –
на всю будущую жизнь».
Этот
рассказ все слышали много раз,
но ребята восхищенными глазами
глядят на деда как на
человека, про которого можно
только прочитать в книге. И
незатейливый рассказ с правдишним
героем, сидевшим теперь перед
ними на сундуке, для ребят
был лучшим литературным произведением,
потому что автор и герой
слились в одно лицо. Это
было трогательнее, чем Иван–царевич
на сером волке… Однако они жалели
и своего прадеда, у которого
так лихо увезли дочь, тем
более, что восхищались и им
тоже за то, что, перевалив
за сто лет, он все еще
объезжал тайгу на коне. Но
еще больше они восхищались похитителем.
Ведь дед был еще и воякой
– воевал с турками и брал Шипку,
почему и любил солдатскую песню
своей юности, которой обучал
и ребят:
Сулеймены
и аскеры крепко били в
Шипку лбом,
А
мы били их без меры и
прикладом и штыком…
Фея.
Поэзия сочувствия сопутствовала детству
мальчиков Булгаковых. В Кузнецке
жила целая колония ссыльных поляков,
попавших сюда после восстания
1863 года. Во флигеле у Булгаковых
квартировала старушка Радзиминская,
«всегда одетая в оборки
и кружева». Радзиминская была
музыкантшей. Из открытых окон
ее квартиры неслись ноктюрны
и вальсы. Мальчики заглядывали
в окна – «ее пальцы, как
маленькие проворные гномы, плясали
по клавишам, мелькали галопом.
Нам думалось, слушая музыкальные
моменты «серебряной старушки»,
что в ее нарядном флигельке,
скрываясь под ее ликом, живет
добрая фея и что входить
в ее сказочный мир могут
только люди красивые, ласковые
и добрые. Мы думали, что
сама Радзиминская соткана из
своих прекрасных мелодий, – не простой
же черный рояль хранит их
в себе. Я следил за ней,
когда она шла на прогулку,
и с тайным трепетом провожал
ее восхищенными глазами, потому
что был горд за нее, за
ее проворные пальцы, серебряные
волосы, за ее могущество. Мелодии
ее неведомых для нас в
ту пору баллад и сонат
даже теперь вспоминаются как
лучшие минуты из дней нашего
далекого детства». Так «серебряная
старушка» тоже вплелась в
волшебную ткань воспоминаний о
родном городе, с которыми Булгаковы
не расстанутся всю жизнь. Хотя
наблюдали в нем, в этом
захолустном городишке, отнюдь не
только идиллии… Один из наиболее
драматических глав этих воспоминаний
– «Отец».
Отец.
До того, как мы познакомились
с этой еще неизданной книгой,
фигура смотрителя Кузнецкого уездного
училища Булгакова рисовалась довольно
абстрактно. Сейчас мы узнали
о нем много больше. Федор
Алексеевич Булгаков – сын дьячка из
села Оржевка Кирсановского уезда
Тамбовской губернии. Окончил Тамбовскую
семинарию. Уехал в Сибирь и
с сороковых годов XIX века работал
в Кузнецком уездном училище
сперва учителем, потом смотрителем.
Как водилось тогда, он преподавал
несколько предметов: русский язык,
историю, географию. Ушел в отставку,
получив пятьсот сорок рублей
пенсии в год, построил дом
и стал заниматься пчеловодством. Стремление
к достатку? Скорее необходимость
– мед продают, огород кормит. Поднять
надо троих сыновей и двух дочерей.
А ему семьдесят.
Федор
Булгаков – чеховская фигура. Отдельные
страницы его жизни, записанные
его сыном Вениамином, это как
бы иллюстрация к работам Берви–Флеровского
«Положение рабочего класса в
России», где немало страниц
отведено именно Кузнецку, наконец,
– это возможный прототип для многих
героев Достоевского, встреченных в
годы ссылки в наших краях…
Одаренный
человек в уездном городке. Отставка,
при которой нет выхода творческим
потенциям. Постоянная неуверенность
в завтрашнем благополучии. Среда,
в которую так вжился, что
не замечаешь, как утрачены черты
духовности, что от нее отличали.
Занятия
пчеловодством не только кормят
Булгаковых. Это и не увлечение
для заполнения досуга. Берви–Флеровский,
например, специально подчеркивает, как
полезна для Кузнецка пчеловодческая
деятельность смотрителя училища. И
вот почему: «Эта огородная
пасека была научно–практической лабораторией
для точнейших записей и составления
научного труда по пчеловодству,
– читаем мы в булгаковской рукописи,
– а результатом отцовских трудов и
наблюдений за жизнью и работой
пчел была толстая папка с
рукописью отца под заглавием
«Сорок лет пчеловодческих занятий
в Западной Сибири». Смотритель
в отставке Булгаков послал свой
труд в начале 90–х годов
в канцелярию Томского епископа
Макария. Он верил, что его
наблюдения принесут пользу, это
было его «завещание специалиста»,
– но рукопись затерялась, и никто
о ней больше не слышал.
Федор
Булгаков, закончивший семинарию, был
убежденным атеистом. Он читал
Дарвина и вел бурные споры не
только с кузнецкими обывателями,
но и в кругу собственной
семьи по поводу «Происхождения
видов». Он верил в природу,
и у него были свои, хотя
и фантастические, но сказочно–прекрасные
теории, которыми он делился
с сыновьями. На 1902 год был
предсказан звездный дождь, и
«отец с детским трепетом
рисовал перед мальчиками величественную
картину: мы взглянем на темное
ночное небо и вдруг увидим
огненный дождь, что ослепит
нас сиянием. Это будет каменный
дождь раскаленных осколков земли.
Только бы дожить до этого!
Если бы этот каскад пролился
на холодную землю и вся
земля вспыхнула бы мировым пожаром,
я с радостью бы первый
сгорел в звездном огне. Пусть
прольются сегодня потоки расплавленных
звезд, а завтра пусть не
будет меня на земле!»
– до звездного дождя, сиречь до
1902 года, старик Булгаков не
дожил.
Это
был мечтатель, у которого в
семьдесят пять лет на письменном
столе вновь появились семинарские
тетради по истории и философии.
Это был врожденный естествоиспытатель,
в кабинете которого стояли два
застекленных ящика с коллекцией
насекомых, полезных и вредных
для растений и пчел. В выдвинутых
ящиках стола была коллекция
искусно засушенных лягушек и
ящериц разных видов.
Читаем:
«За два года до своей
смерти наш отец основал городскую
общественную библиотеку на добровольные
пожертвования горожан». Стоял
1894 год. Старик Булгаков уже
был на пенсии и весь досуг
посвящал организации и пропаганде
общественной библиотеки, он свято
верил, что приходское училище,
так же как уездное училище
и соборная церковь, должны,
– обязаны! – быть очагами просвещения для
кузнечан. Выйдя в отставку,
он так и не перестал считать
себя ответственным за роль уездного
училища в местной культуре.
Немудрено,
что дети взирали на отца
с обожанием. Как и дед,
который сражался на Шипке и
похитил свою Марфушу, как сказочный
герой, отец тоже был овеян
легендой. Отсюда такие строки
в рукописи Булгакова: «Слово
«учитель» я вспоминал
со школьных годов как слова
«чародей», «кудесник»,
«мудрец». А позднее в
школе считал всякого профессора
ведуном всех знаний и тайн природы».
В
духе Достоевского. И все–таки
в рукописи Вениамина Булгакова
мы прочтем и такие строки:»Я
гордился отцом, он никогда не
пил вина, не курил, но
картежная игра отравила его
разум и въелась в его
душу. Наверное, игра служила
отцу отдушиной для его неизрасходованной
энергии в провинциальной уездной
жизни. Ситуация совершенно «по
Достоевскому».
Впрочем,
мог ли старик Булгаков уйти
от своей среды? «Часто
в нашем доме собирались гости,
тоже учителя, чиновники казхначейства,
суда, почты и ночь напролет
«резались» в карты. Слова
«винт», «банчок»,
«стуколка» мальчики Булгаковы
узнали с детства. А, бывало,
собиралось городское общество в
Кузнецкое общественное собрание, и
там «отцы города – купцы, чиновники,
учителя – картежничали по два, три
дня сряду», – читаем мы.
На
сорок пять рублей пенсии в
месяц надо было пристойно жить.
То есть – как все, с кем
старик Булгаков работал и жил
бок о бок сорок лет. Значит,
строго чтить праздники, пышно
отмечать дни рождения. Но вот
чеховские нотки: именины отца,
сам именинник в стареньком мундире,
украшенном тремя орденами, приглашает
к столу гостей, широкий стол
накрыт для кузнецкого «лучшего
общества», но порции мороженого
и крема строго высчитаны. Дети
внимательно наблюдают за происходящим:
«Гостей словно год не
кормили – они упиваются и наедаются
до отвала. А мы довольны,
что некоторые не берут сладкого
– оно останется для нас. И мы
с радостью видим, что старушки
и постники вместо мороженного
едят густой кисель с изюмом.
Так мы получим добавочные ложки
мороженого…»
Может
быть, в этой рукописи мы
встретим не один прообраз мордасовских
обывателей и ситуаций «Дядюшкиного
сна». Ведь Достоевский побывал
в Кузнецке, причем именно в
этом кругу всего какими–нибудь
тридцатью годами раньше…
«Крикливую
старушку–постницу, Шункову, мать смотрителя
уездного училища, уводят в детскую.
Разгорячены домашними наливками, она
громко спорит и даже кричит
на бабушку, и другую старушку».
Подмеченные зорким оком ребят,
в детской разыгрываются маленькие
комедии российской провинции, которые
вдохновили бы Достоевского. «Супруга
городского старосты, запойная пьяница,
ушла в детскую и там пьет
уже третий стакан белой водки,
тайно от мужа и гостей;
низенькая толстая купчиха Кононова
впилась вставными зубами в пирог
за обедом, а вытащить не
смогла, и скорей побежала с
этим куском тоже в детскую,
и с трудом водворила на
место искусственные зубы; жена
смотрителя училища во время
обеда сняла под столом узкие
модные туфли и вдруг хватилась
правой туфли и бродила по
комнате в одном чулке, разыскивая
потерю…»
Приезжают
все новые гости – представители захолустного
«света». Городской староста
Попов, смотритель училища Шунков,
два поджарых учителя уездного
училища, купец–оптовик Конов, мировой
судья, прозванный за скупость
«Плюшкиным»; здесь Гребнев,
казначей уездного казначейства, здесь
доктор Лаптев и его вечный
спутник, городской фельдшер. И
каждый привел на именины жену,
мать, дочерей – прямо мордасовский
салон Марии Александровны Москалевой
из «Дядюшкиного сна»!
Общество
веселится, а гости все прибывают,
– «почтовый чиновник с попугайно–разряженной
женой, брат и сестра Недорезовы
– базарные лавочники, отпускавшие семье
товары в кредит, регент церковного
хора с гитарой и какие–то
два молодых человека с балалайкой.
Теперь все тут. Сейчас начнется
настоящий бал». В зале
горят трехсвечные бра, на столах
– новенькие, редко употребляемые керосиновые
лампы и дорогие по тем
временная стеариновые свечи. Гости
начинают петь романсы. В большом
ходу «Хазбулат удалой»,
«Очи черные», «Цыганка
гадала», но и классический
репертуар: «Буря мглою…»,
«Скажи мне, ветка Палестины»,
«Я помню чудное мгновение».
В зале играет настоящий оркестр.
Именины без оркестра – это не
прилично. И вот – «гудит контрабас,
в такт вальса его обладатель
трясет сизо–малиновым носом и
встряхивает лохматой шапкой волос.
Рядом, надув пузырями маленькие
румяные щечки, флейтист по прозвищу
«Дудочка», надсаживаясь, выводит
рулады. Самозабвенно играют, наклонив
седые головы и закрыв глаза,
два старичка–скрипача. Имеется и
«ударник» – он отмечает ритм
медными тарелками и бухает в
барабан. Музыкантам шлют заказы:
«Казачок»! «Барыню!»
«Камаринскую»! Два кавалера
«петухами» разделывают «русскую».
Из одного бра выпадает горящая
свеча…
Кузнецкие
происшествия. Уездная фантасмагория
– станицы из Чехова, Достоевского,
может быть, и Салтыкова–Щедрина.
«…На базарной площади на
земле сидит здоровенный мужик,
без шапки, в рваной рубахе
и одном сапоге. Егорка крестится
и божится, что никаких денег
не брал, горожане кричат, что
обыграл их в карты и обокрал.
Стражник сдергивает с Егорки
сапог, из сапога летят серебряные
и золотые монеты. Егорка валится
на спину, стражник надрывается:
«Это что? Это откуда?!
И хлещет лежащего Егорку голенищем.
Горожане бросаются на землю,
подбирают деньги и тоже норовят
побольнее ударить Егорку».
Или
– гораздо страшнее. «Вчера ночью
из острога тюрьмы сбежал через
высокую стену Михаил Шапкин.
Но пуля часового настигла его
на дне оврага, когда беглец
нагнулся к ручью напиться воды.
Мы очень жалели убитого Шапкина
– как потом говорили, все его преступление
было в том, что он поджег
два стога сена и хлебный
склад одного богача Пензенской
губернии, который не хотел платить
ему за работу. Когда Шапкина
схватили и стали выкручивать
ему руки, он, обороняясь, ранил
одного из сторожей. И как
было не жалеть Шапкина – в день
побега, в день его гибели
ему как раз исполнилось двадцать
три года», – пишет Булгаков.
В
записках Вениамина Булгакова чувствуется
биение жизни Кузнецка столетней
давности, отражаются, хотя и
косвенно, проблемы тех лет.
Беглый ссыльный, беглые каторжане
– это повседневность Сибири той поры.
Их видел и описывал Чехов,
одну и драм Варюхинской переправы
описал Гарин–Михайловский. И вот
– «кузнецкая ватага» ночью,
у костра, в селе Ильинка,
что под Кузнецком. К костру
прибился ночной гость. Он признался,
что идет в Кузнецк и боится
ночных объездчиков. Ребята угостили
странника ухой. Гость жадно
ел. Видно было, что он
очень голоден. Он назвался Демьяном
Никифоровичем и добродушно рассказал:
«Я прошел полями и лесами
девяносто верст, вот этим ножом
я двух волков запорол – и вытащил
из–за голенища огромный нож.
Ночной гость закончил еду, облизал
деревянную ложку и сунул в
карман зипуна. Встал, простился:
«Спасибо, ребята! Дядя Демьян
вас не забудет по гроб
жизни. Только, ребятишки, чур,
никому в Кузнецке пять суток
не говорите о нашем знакомстве…».
Кузнецк
и отблески прогресса. Но
сколько было и забавных событий,
сколько волнующих встреч с техникой,
которая в Кузнецк добиралась
с опозданием лет на тридцать…
Музыкальный
ящик «гирофон» в доме
Булгаковых радует кузнечан только
«Мазуркой», «Маршем Радецкого»
и песенкой «Мой милый
Августин». Но вот появилось
другое чудо. Мальчики Булгаковы
только что узнали про некий
поющий сундучок, который показывают
в балагане. Все семейство Булгаковых
шагает к лугу около уездного
училища. Там сколочен сарай.
«В дверях нас любезно
встретил самый обыкновенный русский
человек, а мы–то с волнением
ожидали чародея в остром колпаке
и парчовом плаще, – таких фокусников
мы не раз видели на страницах
«Нивы». И вдруг – ничего
особенного! Стоит шкатулка, а
от нее во все стороны
резиновые трубки с наконечниками.
Хозяин одел какой–то валик на
стержень внутри шкатулки, опустил
рычажок на край валика. Что–то
зашипело, а потом приятный мужской
голос спел: «Я тот, которому
внимала ты в полночной тишине».
После «Демона» слушали
«Смейся, паяц». Валики
сменяли друг друга, сеанс закончился
русской песней «Не шей
ты мне, матушка, красный сарафан».
Уплатив положенные несколько копеек,
мать рассказала, что мы слушали
фонограф, изобретенный Эдисоном еще
в 1877 году».
Что
новшества техники с опозданием
появились в Кузнецке, мы знаем
и из многих других источников.
Рукопись Вениамина Булгакова так
и начинается с описания того,
чего не знал Кузнецк в
конце XIX века:
«В
1889 году мы не знали, что
такое электрические лампочки, керосиновые
лампы считались роскошью – освещались
сальными свечами, потому что
стеариновые был дороги. На седьмом
году жизни я впервые увидел
на улице Кузнецка единственный
в городе трехколесный велосипед.
Эту «машину» мы, как
настоящие дикари, считали чудом,
бежали за велосипедом и жадно
завидовали его владельцу».
Телефон,
который в Томске давно уже
стал обыденным, в Кузнецке в
то время слыл колдовством: одна
женщина на почте назвала телефонный
разговор почтового чиновника с
соседней станцией «нечистым
бесовским делом…».
«Через
90 лет после того как Фультон
изобрел свой колесный пароход,
в Кузнецке только забрезжила
эра пара и электричества».
В мае 1897 года кузнечане увидели
на Томи чудовище. Оно хлестало
лапами по воде и оглашало
тихий городок горластым ревом.
Это был пароход. Старушки крестились.
Школьники, которые видели пароход
только в книжках с картинками,
сбежались поглазеть на плавучий
двухэтажный дом. Первый пароход,
причаливший в Кузнецке, назывался
«Томь». Перебросили трап,
сбежавшиеся кузнечане приветствовали
гостей, которые к общему удивлению
на обыкновенном русском языке
кричали:»Здравствуйте, кузнечане!
Принимайте гостей из Томска!».
Но вот к пристани подъехал
сам уездный исправник при полном
параде, и, с шашками на
поясах, явились трое городовых.
Капитан пригласил «власти»
на пароход как почтенных гостей.
Пароход прибыл разведать, можно
ли наладить регулярные рейсы
между Кузнецком и Томском. Вечером
на пароходе была иллюминация.
Кузнецк – сражен. «На берегу
побывали все городские жители,
кроме младенцев и тяжелобольных.
Наутро раздался гудок. Мальчишки
сбежались на берег. Кузнечане
затыкали уши, лошадь, привязанная
у забора, оборвала уздечку и
вдоль берега помчалась в город.
Прощально гудя, пароход развернулся
на Иванцовку. Кузнечане на берегу
кричали «Ура!», размахивая
картузами и платками. На следующий
год в Кузнецк прибыл пароход
«Чулым»… и был удостоен
такого же бурного приема…»
Кузнецк
развлекается. Умели кузнечане
и развлекаться. Азартным новшеством
была лотерея. Читаем: «Событием
1897 г. была общественная вещевая
лотерея, на которой разыгрывался
молодой теленок. Такие лотереи
потом устраивались часто. Например,
вздумалось кому–то продать теленка
за пять рублей – по той поре
цена непомерная. Покупателей нет.
Тогда владелец обносит жителей
подписным листом. Там сказано:
«Разыгрывается теленок, которого
можно посмотреть в коровнике
возле родной матери – коровы и выиграть
всего за 25 копеек».
Далее
описана механика игры: из шапки
будут тянуться двадцать билетов
по 25 копеек. Кому–нибудь да
повезет, – а хозяин получит свои
пять рублей. Билеты раскупили
мгновенно – каждый надеялся заполучить
теленка почти задаром. Первая
лотерея прошла весьма оживленно
в воскресенье в час дня
во дворе хозяина, и кузнечане
долго обсуждали ее, как увлекательное
представление.
Веселиться
кузнечане любили. Масленица – самое
подходящее для того время. Нанимали
лошадей, на тройках и на
парах мчались по узким кузнецким
улочкам. «Весело звенят медные
колокольчики. Вот вороной коренник
накрыт голубой шелковой попоной,
а пристяжные по бокам – розовыми.
Развеваются ленты на дугах.
Кошевки украшены коврами». Ковры
и колокольчики – предмет особого щегольства
у кузнечан. «Собаки возле
охотника, олени на водопое,
толстые рыбины на синих волнах,
полосатые тигры среди зеленых
тростников, вышитые на коврах, сменяют
друг друга на мчащихся тройках.
А гармонисты подыгрывают лихо:
«Ах вы, сени мои, сени,
сени новые мои». И где
бралось у наших кузнечан в
трехтысячном уездном городке столько
лошадей, саней, ковров, бубенчиков,
а главное, столько безудержного
карнавального веселья», – читаем мы.
Но
вот мотивы, которые мы встречали
в рассказах писателя Наумова.
В Тисуле буйно гуляют по
окончании сезона приисковые рабочие,
в Кузнецк же приезжают рабочие
с приисков – ко поудачливее. «Большинство
поющих и кричащих седоков этих
троек мы видели впервые. В
кошевках сидели и стояли, а
иногда плясали, размахивая шапками,
молодые люди в полушубках, подпоясанные
красными, зелеными, черными кушаками,
или серебряными поясами с висячими
бляшками. Все говорили, что
это золотоискатели, которые приехали
с приисков «людей посмотреть
– себя показать во всей удали…»
Нет,
право, кузнечане умели веселиться!
Мальчишки жадно впитывают в
себя все многоцветие повседневной
жизни маленького города. Вот
ребята маршируют по Соборной
улице. Они распевают маршевую
песню, которую выучили от солдат
крепостной роты. Когда–то ее
сочинили участники русско–турецкой
войны, герои Шипки. Во времена,
описанные Булгаковым, Севастополь
и Шипка – события совсем недавние,
и слова маршей еще многих
трогают, как кровные:
Вспомним,
братцы, как стояли
Мы
на Шипке в облаках,
Турки
нас атаковали,
Но
остались в дураках.
Грянет
слава трубой,
Мы
дрались, турок, с тобой,
По
твоим горам Балканским
Раздалась
слава о нас!
Под
марш ребята шагают с Соборной
площади, где смотрели крестный
ход, на поле за городским
кладбищем. Здесь будет конное
состязание, традиционное в Ильин
день. И вот низкорослые сибирские
лошадки, именуемые «мышками»,
в первом туре терпят поражение.
Их легко обгоняет орловский
рысак. Но дистанция увеличивается,
состязание идет не на скорость,
а на выносливость – бега проходят
«от столба до столба».
Рысак прошел так пять раз,
значит, всего десять километров,
и он весь в мыле. «Мышкам»
же – хоть бы что. Сибирские
лохматые лошадки выигрывают состязание,
и кузнечане кричат: «Ура,
сибиряки!» и обнимают, поздравляют
победителей – жителей окрестных сел…
Кузнецк
и игра стихий. Стихии
земные и политические докатывались
и до захолустного Кузнецка.
Оказывается, землетрясения здесь не
так уж редки. В шестидесятые
годы прошлого века кузнецкий
летописец Иван Конюхов такое
явление описывал, и через тридцать
лет оно повторяется. Вот что
мы читаем в работе Булгакова:
«Ребята сидели в булгаковском
амбаре, где мы устроили род
детской библиотеки для своей
компании. Библиотека жила совей
обычной жизнью, и вдруг все
затряслось. Амбар задрожал и
закачался. На крышах повалились
трубы. И кирпичи, громыхая,
покатились вниз. Кто–то пробежал,
крича, что Соборная церковь треснула.
Все бросились к каменным постройкам.
Почти все от крыши до
фундамента имели черные зияющие
трещины в два–три пальца. Кресты
на церквях покосились а купол
собора действительно дал трещину…»
Возле
собора шел молебен. Испуганные
люди жались друг к другу,
твердя: «За грехи, за грехи
наши!» Некий известный городу
вольнодумец, ехидно улыбаясь, наклонился
к богомолке: «Бабуся, а
что же тогда храмы трещат?
Это, надо полагать, попов бог
наказывает?» Старушка шарахнулась:
«Свят, свят», а вольнодумец,
посвистывая, удалился с площади…
Мальчики
Булгаковы собираются в Томскую гимназию.
Прощальные каникулы омрачены: «Мобилизуют
запасных солдат на войну. Толпы
кузнечан на площади перед казармами
и кладбищем провожают мужей
и сыновей. Плачут женщины».
И никто не понимает, за
что и почему нужно воевать
русским солдатам в том далеком
краю. А солдаты сидят, по
двое, по четверо на телегах,
и сотни две телег тянутся
через городские улицы к крепости,
чтобы доехать до ближайшей станции,
а потом уж поездом – дальше…
Для
ребят Кузнецк все время остается
не изведанным до конца источником
открытий. Кажется, прожили здесь
всю свою ребячью жизнь, длиной
в десяток лет, а не знали,
что в форштате есть свечной
завод. Но вот кто–то из
«подгорников» – это форштатские
ребята – зовет посмотреть, как делают
свечи. Всем интересно – «главный
осветительный прибор всех кузнецких
домов это подсвечник с толстой
вонючей свечой из овечьего сала».
Так надо же знать, откуда
получаешь свет…
В
одном из форштатских домиков
– «завод»: «В большой
горнице на полу сколоченный
из досок ящик без крышки.
Поверх накладывается решетка из
тонких реек. В каждую ячейку
решетки вставлена металлическая трубка,
через которую мастер протягивает
фитиль – шнур. Он поддерживает фитиль
рукой, чтобы тот не смещался
от центра трубки, и вливает
из чугунки понемногу растопленное
овечье сало. Сало быстро стынет
– свеча готова. Заполнив все 25
ячеек решетки, мастер выносит
ящик в холодный погреб…»
Прощание.
В крохотном городке ребята умудряются
все время открывать для себя
все новые и новые грани
жизни. Им уже по 13–14
лет, они учатся в Томской гимназии
и приезжают в Кузнецк только
на лето. Ребята уже постигли,
насколько Кузнецк мал и темен
по сравнению с Томском. Но
они любят его сыновей любовью,
даже не думая осуждать несовершенства
родного его лица. Уезжая в
Томск, братья Булгаковы приготовили
спичечные коробочки, в которые
вложили записки: «Прощай, Кузнецк;
мы едем в Томск, приедем
на каникулы!» Коробочки затянули
в плотную бумагу, и каждый побежал
в сад, чтобы на своем
любимом «кресле» березового
«клуба–читальни», – то есть
на излюбленном суку, – подвесить эти
коробочки до приезда из гимназии
на каникулы…
Кузнечане,
уезжая, не могут не проститься
с крепостью, со всем родным
городком, который так хорошо
виден с холма, и вот вся
семерка ребят (Булгаковы едут
в гимназию с земляками–сверстниками)
соскочила с перекладных и, опередив
свои телеги, очутилась на горе
у крепости. Сняв картузы, размахивая
ими, они кричат наперебой: «Прощай,
Кузнецк! Прощай до мая! Прощайте,
сады! Прощай, топольник! Река
Томь и Ивановка, прощайте!»
Ребята
вспомнили и о солдатах, что
служат в крепости. Они не
раз купались с ними вместе
в реке, смотрели на учения
и переняли много солдатских
песен. Как бы прощаясь с
ними, ребячий хор запевает:
Солдатушки,
бравы ребятушки, где же ваши
братцы?
Наши–то
братцы – за спинами ранцы, вот где наши братцы.
Солдатушки,
бравы ребятушки, где же ваши
сестры?
Наши–то
сестры – пики, сабли востры, вот где наши сестры.
На
вопрос: «Где же ваши матки?»,
хор грянул:
Наши
матки – белые палатки,
Где
же ваши детки – пули очень метки.
Где
же ваши тетки – за спинами плетки,
Где
же ваши деды – славные победы…
Переезжая
на пароме через реку, ребята
шумно простились с нею: «Прощай,
Томь! Спасибо за последние купания!
Увидим тебя, наша Томь, через
два дня в Томске! А пока,
до мая прощай!»
Так
что же привязывало этих юных,
а потом – серьезных пожилых людей
к маленькому невзрачному городку?
Наверное,
неповторимость его облика, его
достоинства и даже его недостатки,
потому что «и дым отечества
нам сладок и приятен».
Его березы, его река, его
люди, добрые и чудаковатые,
его улицы, знакомые до последней
жердочки любого палисадника, – все
это родной дом!
Родному
дому посвящена эта рукопись,
так живо открывшая нам бытовую
историю Кузнецка столетней давности.
История состоит из вех. Но
вехи эти высятся на социально–психологическом
фоне, который так правдиво отражается
в личных архивах, в записях
такого рода, как названная рукопись.
Мы долго отдавали предпочтение
вехам истории и отдельным героям
– личностям исключительным. Время подсказывает
сейчас иную настоятельную необходимость.
Мы жадно ищем корни наших
заурядных предков, не ознаменовавших
свой жизненный путь особыми
подвигами, потому что они –
часть народа российского, плоть от
плоти.
Мы
стремимся узнать среду, в которой
зрел подвиг, и биографии наших
малопримечательных дедов и прадедов
– литеры общественной истории, потому
что из них складывалась биография
народа. Рукопись, пролежавшая двадцать
лет в фондах музея, сейчас
обнародованная, напоминает о важности
таких свидетельств и о целесообразности
публикации таких рукописей.
В
продолжение рукописи. Рукопись
Вениамина Федоровича Булгакова «Далекое
детство» и «Годы отрочества»
– как бы объяснение в любви
родному городу и отчему дому.
Куда бы ни уезжал он из
Кузнецка, родной город жил в
его памяти, и сам он оставался
верным сыном своего края. Письма
Вениамина Булгакова в Новокузнецк
гимназическому другу К.А. Воронину
кажутся естественным продолжением
рукописи.
«Москва,
15 августа 1959.
Дорогой
Константин Александрович!
Большое
вам спасибо за присланные фотоснимки,
которые я получи от брата Валентина
из Ясной Поляны. Бат пишет,
что просил вас еще сделать
некоторые фотографии, и я надеюсь,
что и мне перепадет кое–что
из его коллекции, например,
снимок в родном доме и
около домика Достоевского. Не
знаю, чем и отблагодарить вас
за снимки, которые отныне храню
в своем альбоме до конца
дней!...»
Друзья
обмениваются снимками постоянно. У
братьев Булгаковых, так же,
как и у их общего друга
Константина Воронина, создается «архив
Кузнецка», который каждый из
них пополняет не только для
себя, но и для друга.
«…Еще
раз благодарю за все имеющиеся
у меня фотоснимки Кузнецка и
Сталинска и прошу принять от
меня в дар найденную фотографию
своего родного дома, снятого,
наверное, в 1912 году. А кстати,
прошу принять и скромный дар
– две книги, написанные в 1928
и 1929 годах, когда я был
еще музейным работником. Сейчас
работаю в Академии педагогических
наук РСФСР. Надеюсь найти для
вашего музея фотоснимки г. Кузнецка,
чтобы опять на какой–то миг
посотрудничать с родным городом».
Братья
Булгаковы – верные друзья. Дело Кости
Воронина, теперь уважаемого Константина
Александровича, работающего в Новокузнецком
краеведческом музее, они сразу
же восприняли как общее. Они
верны музею, верны Кузнецку,
и верность эта – взаимная.
«Москва,
декабрь 1963 г.
спасибо
за поздравление с Новым, 1964
годом, и за добрые пожелания
от вас и от всех сотрудников
музея. Всех вас в музее
тоже поздравляю. Ваш музей и
весь наш Новокузнецк стоят на
той земле, где я, брат
Валя и еще с десяток кузнецких
ребятишек в 1890–1900 гг. бегали
голышом, переплывали Томь, убегали
в кустарники, стоило крикнуть:
«Медведь идет на нас!»
Помню, как с визгом кидались
в спасительницу–Томь, которая укрывала
нас от воображаемого зверя.
Во почему и вспоминаются «родного
неба милый свет, родимые потоки,
златые игры первых лет и
первых лет уроки!»
«Москва,
12 мая 1964 г.
…Спасибо
за все сведения о родной
Томи и родном городе! Конечно,
плохо, что вы живете в
окружении заводов, которые еще
и «коптят». В Москве
в 1897 году было 900 тысяч жителей,
а в кузнецке уже сегодня
больше половины этой Москвы!
Дорастает, наверное, Кузнецк и
до старой Москвы, и преодолеет
при всеобщей электрификации и
дым, и газ, и будет «здоровым»
городом. И это не за горами!
Да, уж очень далеко ушел
этот Кузнецк от города моего
детства, от 1890–х годов, когда
в нем было три тысячи жителей…
И жизнь у вас теперь другая,
и люди другие. Я было
хотел припомнить облик, жизнь
и «дух» Кузнецка моих
детских лет, но боюсь, что
в памяти застряла лишь «видимость»,
а глубин жизни я не мог
постичь, ведь мне было 10
лет, когда я начал учиться в
Томске. Эту кузнецкую провинциальную
эпоху, с печатью чеховской патриархальности,
может, запишет – воссоздаст лучше
меня брат мой Валентин.
Тем
не менее, машинописный экземпляр
своего «Далекого детства»
я скоро вышлю вашему музею
– для прочтения и хранения «на
правах рукописи»…
Идут,
идут годы. Редеет кружок бывших
томских гимназистов.
«Москва,
11 января 1967 г.
…По
вопросу о литературном наследии брата
Валентина могу лишь сообщить,
что судьбой наследия распоряжаются
его дочери. Они сообщили мне,
что все рукописи будут отданы
в Московский литературный архив.
Это обширнейшие рукописные и
машинописные работы брата и
несколько тысяч писем к нему.
Я просмотрел одну – две тетради
воспоминаний брата о Кузнецке,
из его огромной автобиографии
«Как прожита жизнь». Я
полагаю, вам удастся познакомиться
с этой работой, если у
вас будет документ от Новокузнецкого
краеведческого музея. Впрочем, по
всем вопросам о наследии брата
в этом архиве лучше обращаться
к дочерям Валентина. Я стою
в стороне от всего этого дела…»
Итак,
нет уж брата Валентина. Его
наследие – часть наследия Толстого,
и потому стало достоянием истории.
И чтобы брату и другу
получить доступ к этим документам,
уже нужны специальные разрешения.
Теперь брат Валентин неотрывен
от Ясной Поляны, он стал
ее частью, вместе со всем, что
было его личным. Много горечи
в этом письме. И все–таки
мысль о родном городе и
сейчас не покидает автора: «…Сам
я едва ли доберусь в Кузнецк,
хотя здоровье мое еще довольно
сносно. Вот историю 350–летия
города Кузнецка, хотя бы в
«музейно–экскурсионном» изложении,
мне очень и очень хотелось
бы прочесть! Но эта мечта
неосуществима, когда вы будете
здесь, я узнаю эту историю
хотя бы вкратце от вас… Ваша
сибирская зима делает всех вас
героями в моих глазах, 47
градусов мороза в Москве заставили
бы меня сидеть безвыходно в
квартире. Сейчас даже 15 градусов
вызывают у меня стариковское
ворчание на «мать–природу».
А, бывало, в Томске при
45 градусах мороза ходил по
городу в простых ботинках с
калошами. Но тогда у меня
было за спиной 16 или
17 лет, а сейчас… мне 78!»
И
наконец – как бы итог жизни.
«Москва,
10 ноября 1974 г.
…Спасибо
за поздравления с праздником
Октября. И я поздравляю вас
с этим праздником, который мне
довелось отмечать в 57–й раз!
Годы идут, и 14 ноября сего
года я буду говорить себе:
мне исполнилось 85 лет и 8
месяцев! Из них я проработал
в Гос.музее Толстого 18 лет,
в Академии пед.наук 16 с
половиной лет и в средних
школах 16 лет (всего 52 года!
– М.К.). Остальное ушло на детство,
на учебу, на войну… А сейчас
– у меня в глазах глаукома,
а в сердце – недостаточность и
стенокардия…»
Но
нет, не это письмо – последнее,
что запомнилось о Вениамине
Булгакове, а напутствие юным
читателям, которым он завершил
свою рукопись, хранящуюся в
Новокузнецком краеведческом музее:
«Я
призываю вас вести записи и
дневники, через много лет они
вырастут в прекрасную летопись
жизни всего советского народа»
1982
г.
|
