ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК СОЧИНИТЕЛЯ ДОСТОЕВСКОГО

М. М. Кушникова

ЧЕРНЫЙ ЧЕЛОВЕК СОЧИНИТЕЛЯ ДОСТОЕВСКОГО

(загадки и толкования)

I. Кузнецкий узел

Реалии. — В Новокузнецке по сей день бытует робкая версия, будто в Кузнецкой крепости отбывал часть срока Федор Михайлович Достоевский. Это не более чем легенда, но она говорит о том, какое значение обрели со временем события, приведшие Достоевского в Кузнецк. Именно — со временем. Ибо, когда в 1856-1857 годах он три раза приезжал сюда из Семипалатинска, чтобы повидаться, а потом обвенчаться с проживающей здесь Марие6й Дмитриевной Исаевой, для кузнечан той поры это не было столь уж масштабным явлением. Да и Достоевский не был тогда еще знаменитым писателем, причастность к орбите которого сулила мировую известность… Только что снявший солдатскую шинель ссыльный — не ахти какая фигура, даже если ходят о нем смутные слухи, будто в прошлом он был не чужд сочинительству. Разве что романтическая его связь с М. Д. Исаевой недолго пленяла воображение немногих обитателей провинциального городка…

А тем не менее имя опального сочинителя в Кузнецке прижилось. Оно, становившееся все более громким и известным, передавалось из уст в уста теми, кто уже не помнил или вовсе понаслышке знал, что Достоевский пережил в Кузнецке некую весьма знаменательную дату. Но какую? Заточение в Кузнецкой крепости, — тем более вот она, рядом, — событие драматическое, и случись оно — ясно было бы, что именно пережито Достоевским в Кузнецке. Так самозародилась легенда. Она обрела плоть и даже нашла документальные подтверждения. В 1918 году Второй Кузнецкий уездный съезд солдатских и крестьянских депутатов принял решение об увековечивании памяти писателя Достоевского, якобы «отбывавшего ссылку в Кузнецке». На съезде единогласно решено в доме, где жил Достоевский, организовать мемориальную комнату и библиотеку-читальню. Что до острога, то на крепостной камере № 5, где, по легенде, томился великий писатель, предполагалось повесить мемориальную доску.

В Кузнецкой крепости Достоевский никогда не был и не тем запечатлелся заштатный сибирский городок в цепкой памяти писателя. В Кузнецке Достоевский был счастлив. И здесь же познал такие глубины отчаяния, что на долгие годы вперед отразились они в его творчестве.

И тем не менее еще в начале 30-х годов, как пишет Илья Эренбург в романе «День второй», когда герои его, случалось, заворачивали на улицу Достоевского, люди, которые на ней проживали, словно не знали, почему улица так называется. Хотя она, ранее Полицейская, имя Достоевского получила еще в 1901 году. Многие так мало о Достоевском знали, что когда иностранные специалисты с Кузнецкстроя искали его дом, старожилы переспрашивали: «Это инженер со стройки?» И спецы бродили от дома к дому, а кузнецкие мальчишки бежали впереди и кричали: «Иностранцы какого-то писателя спрашивают!» И ударение в таком сообщении приходилось на долю иностранцев, а не писателя. А в то время в доме еще жил старичок, который лично знал Достоевского. В домике обитали малолетние внуки бывшего хозяина, ссыльного Дмитриева-Соловьева, знакомого с Достоевским по Омску. Внуки о Достоевском наслышаны были смутно и интереса к нему не питали. А в доме «казалось, ничего не изменилось за 70 лет, те же лапчатые кресла, те же фикусы и фуксии. На стене висели старые картины, изображавшие крестьянскую свадьбу и охоту на волков», — бесценные сведения для нынешнего новокузнецкого музея Достоевского приводит Илья Эренбург.

Но в ту пору никто не думал, что эта улица чем-нибудь примечательна. Это было время гигантской стройки. Достоевский же недостаточно отошел в перспективу и воспринимался пока еще почти как современник. Кроме того, Кузнецкстрой от дома Достоевского отделяли всего несколько километров и мости. И еще — пропасть, которая пролегала между двумя принципиально разными эпохами. Так «кузнецкий праздник» Федора Достоевского сперва из-за недостаточной исторической отдаленности, потом из-за несовместимости со «стройки шагами саженьими» оказался не в фокусе внимания.

Достоевский никогда не жил в маленьком деревянном доме по нынешней улице Достоевского, но этот дом помнит недолгий праздник будущего великого писателя, о чем много позже расскажут очевидцы.

Пройдем же и мы по старой улице, по которой спешил некогда Достоевский к своей избраннице. Здесь не было разве что электрических столбов, в остальном, пожалуй, не так уж и изменилась эта тихая улица. Наверное, некоторые из ее домов вполне могут помнить Достоевского. Может, в каком-то из них жил тот сапожник-оригинал, который мешал Достоевскому своим стуком, но отказался от компенсации, предложенной «за тишину», потому что скучал без работы… Может, из этих окон выглядывали тайком из-за опущенных занавесок местные обыватели, с любопытством наблюдая за Достоевским, который отправлялся на охоту.

* * *

Мы подошли к нынешнему дому Достоевского, в котором теперь музей его памяти. Забудем о табличке, оповещающей, что здесь музей. Представим себе, что это по-прежнему жилой дом, заглянем в уютный дворик, где еще недавно цвели густые кусты сирени, подойдем к крыльцу, на которое, возможно, выбегала Мария Дмитриевна навстречу семипалатинскому гостю…

Постоим мгновение около этого старого дома, забудем о новой тесовой обшивке, под которой бревна, кажется, окаменели за те полтора-два века, что дом здесь стоит, и за занавесками окон нам померещатся лица участников кузнецкой драмы…

…Впервые я видела эти фотографии десять лет назад в тогдашнем историко-краеведческом музее. Человек в мундире. Скуластый, с жестким лицом. Взгляд до того настойчив, что кажется пронзительным. Федор Достоевский. Тот, что пишет о себе: «Я человек маленький» и почти одновременно заявляет: «Мое имя стоит миллиона!» Вот это — с фотографией согласуется вполне, недаром же современники вспоминают: «Он крепко верил в себя». На другой фотографии — женщина с высоким, ясным лбом, с глазами, глядящими пристально и настороженно. Что-то сумрачное, тревожное в чертах. Это Мария Дмитриевна Исаева, урожденная Констант, в каком-то колене француженка по отцу. «…Довольно красивая блондинка, среднего роста, очень худощавая, натура страстная и экзальтированная. Уже тогда зловещий румянец играл на ее бледном лице, и несколько лет спустя чахотка унесла ее в могилу», — такой вспоминает Исаеву друг Достоевского А. Е. Врангель.

Тут же в экспозиции музея — фотография ныне срубленной лиственницы, которая не раз была свидетельницей прогулок счастливой четы. Она росла в Кузнецке два века. Градостроители и годы щадили ее. Осенью 1979 года ее ветви мешали стреле башенного крана. Лиственницу срубили. Так из истории Кузнецка была вычеркнута одна из живых участник «кузнецкого праздника» сочинителя Достоевского.

И еще была в экспозиции фотография Одигитриевской церкви. Именно здесь в 1857 году обвенчались Федор Михайлович Достоевский и Мария Дмитриевна Исаева…

Шел 120-й год со дня этого венчания. Готовилась телепередача. Не столь долог и вовсе не счастлив был их брак, — так надо ли особо отмечать это событие, — усомнились скептики. Но если бы спросить самого Достоевского, он, вероятно, сказал бы, что это одна из самых примечательных дат в его памяти. Ибо 6 февраля 1857 года не просто венчание состоялось в Одигитриевской церкви (она была сожжена в 1919 году), а узел завязался, да такой, что захватил чуть ли не всю жизнь и не творчество Федора Михайловича…

Попытаемся вернуться на полтора века назад…

…Как любой роман, тот, что разыгрался (а он именно «разыгрался», как разыгрывается буря или ураган) между Достоевским и Исаевой, имел сочинителя, фабулу и вполне определенное место каждого из героев в ней. И как любой роман — этот тоже получил закрепленный временем «штамп восприятия», что, думается, на долгие десятилетия и затмило возможность, да и желание, заглянуть под этот штамп и попытаться «на свежий взгляд» оценить историческую «стоимость» названной ситуации.

Герои и героини. — Уроженка Астрахани, Мария Дмитриевна, дочь директора гимназии (впоследствии начальника карантина), сама успешно окончившая курс обучения в гимназии, выходит замуж за мелкого чиновника Исаева, связывая свою судьбу с пьющим «горькую», слабохарактерным человеком. Из родительского дома она следует за ним в Семипалатинск, затем в Кузнецк, по сравнению с которым даже Семипалатинск (Достоевский называет его «Семипроклятинск») — большая столица. Весь облик Исаевой и весь строй ее поступков звучали диссонансом с дремотной жизнью «общества» — чиновников, офицеров и их жен, провинциальных «львиц». А ей с ними — жить. В Семипалатинске, а еще пуще в Кузнецке, по мере падения супруга, Мария Дмитриевна — изгой. В семипалатинских гостиных — шепотки: «Связалась со ссыльным солдатом», — это о Достоевском.

Что до Кузнецка, — надо представить себе этот крохотный домик в маленьком заштатном городке. И в нем — Исаеву…

* * *

На последнем этапе падения А. И. Исаева удается пристроить в Кузнецк «служащим по корчемной части» (в семипалатинско-мордасовских салонах злобно хихикают: вот уж поистине вполне назначение!).

Май 1855 года. Отъезд. Проводы перекладной телеги, в которой мертвым грузом лежит пьяный муж. Вслед отъезжающим долго глядят двое. Солдат Достоевский — в будущем слава российской литературы, и молодой прокурор Врангель — в будущем известным русский путешественник, ученый и дипломат, который много позже пиал об этом прощании: «Отчаяние Достоевского было беспредельно; он ходил как помешанный при мысли о разлуке с Марией Дмитриевной; ему казалось, что все для него в жизни пропало… Сцену разлуки я никогда не забуду. Достоевский рыдал навзрыд, как ребенок».

Но вот скончался незадачливый чиновник...

Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю:

Семипалатинск, 14 августа / 55.

С первого же слова прошу у Вас извинения, дорогой мой Александр Егорович, за будущий беспорядок моего письма. Я уже уверен, что оно будет в беспорядке. Теперь два часа ночи, я написал два письма. Голова у меня болит, спать хочется и к тому же я весь расстроен. Сегодня утром получил из Кузнецка письмо. Бедный, несчастный Александр Иванович Исаев скончался. Вы не поверите, как мне жаль его, как я весь растерзан. Может быть, я только один из здешних и умел ценить его. Если были в нем недостатки, наполовину виновата в них его черная судьба. Желал бы я видеть, у кого бы хватило терпения при таких неудачах? Зато сколько доброты, сколько истинного благородства! Вы его мало знали. Боюсь, не виноват ли я перед ним, что подчас, в желчную минуту, передавал Вам, и, может быть, с излишним увлечением, одни только дурные его стороны. Он умер в нестерпимых страданиях, но прекрасно, как дай бог умереть и нам с Вами. И смерть красна на человеке. Он умер твердо, благословляя жену и детей и только томясь об их участи. Несчастная Марья Дмитриевна сообщает мне о его смерти в малейших подробностях. Она пишет, что вспоминать эти подробности — единственная отрада ее. В самых сильных мучениях (он мучился два дня) он призывал ее, обнимал и беспрерывно повторял: «Что будет с тобою, что будет с тобою!» В мучениях о ней он забывал свои боли. Бедный! Она в отчаянии. В каждой строке письма ее видна такая грусть, что я не мог без слез читать, да и Вы, чужой человек, но человек с сердцем, заплакали бы. Помните Вы их мальчика, Пашу? Он обезумел от слез и от отчаяния. Среди ночи вскакивает с постели, бежит к образу, которым его благословил отец за два часа до смерти, сам становится на колени и молится, с ее слов, за упокой души отца. Похоронили бедно, на чужие деньги (нашлись добрые люди), она же была как без памяти. Пишет, что чувствует себя очень нехорошо здоровьем. Несколько дней и ночей сряду она не спала у его постели. Теперь пишет что больна, потеряла сон и ни куска съесть не может. Жена исправника и еще одна женщина помогают ей. У ней ничего нет, кроме долгов в лавке. Кто-то прислал ей три рубля серебром. «Нужда руку толкала принят, — пишет она, — и приняла… подаяние!»

Если Вы, Александр Егорович, еще в тех мыслях, как несколько дней тому назад, в Семипалатинске (а я уверен, что у Вас благородное сердце и Вы от добрых мыслей не отказываетесь из-за какой-нибудь пустой причины, совершенно не идущей к делу), то пошлите теперь с письмом, которое я прилагаю от себя к ней, ту сумму, о которой мы говорили. Но повторяю Вам, любезнейший Александр Егорович, — я более чем тогда в мыслях считать все эти 75 руб. (прежние 25) моим долгом Вам. Я Вам отдам непременно, но не скоро. Я знаю очень хорошо, что Ваше сердце само жаждет сделать доброе дело… Но рассудите: Вы их знакомый недавний, знаете их очень мало, так мало, что хотя покойный Александр Иванович и занял у Вас денег на поездку, но предлагать Вам ей, от себя — тяжело!

С своей стороны я пишу ей в письме моем всю готовность Вашу помочь и что без Вас я бы ничего не мог сделать. Пишу это не для того, чтоб Вам была честь доброго дела или чтоб Вам были благодарны. Я знаю: Вы как христианин в том не нуждаетесь. Но я-то сам не хочу, чтоб мне были благодарны, тогда как я того не стою; ибо взял из чужого кармана, и хоть постараюсь отдать Вам скорее — но взял почти что на неопределенный срок.

Если намерены послать деньги, то вложите их в мое письмо ей, которое при сем прилагаю (незапечатанное). Очень было бы хорошо от Вас, если б Вы написали ей хоть несколько строк. Положим, Вы были очень мало знакомы. Но он остался Вам должен; теперь она знает, что Вы дали мне деньги, — и потому написать есть случай, даже бы надо было, — как Вы думаете? Не много, несколько строк… Но боже мой! Я, кажется, Вас учу, как писать! Поверьте мне, Александр Егорович, я очень хорошо знаю, что Вы понимаете, может быть, лучше другого, как обходиться с человеком, которого пришлось одолжить. Я знаю, что Вы с ним удвоите, утроите учтивость; с человеком одолженным надо поступать осторожно; он мнителен; ему так и кажется, что небрежностию с ним, фамильярностию хотят его заставить заплатить за одолжение, ему сделанное. Все это Вы знаете так же, как и я; если бог дал нам смысл и благородство, то мы иначе и не можем быть. Noblesse oblige, а Вы благородны, это я знаю.

Но я знаю тоже, по Вашим словам, что Ваш кошелек не совсем исправен в эту минуту. И потому, если послать не можете, то и моего письма к ней не посылайте, а после возвратите мне. Меня же, сделайте мне милость, уведомьте с 1-й почтой, послали Вы письмо или нет?

Он Вас вспомнил при смерти. Кажется, так было, что он (его слова) «не смеет и думать предложить Вам взамен долга», — но просит передать Вам книгу «в память о себе» («Сподвижников Александра», помните это богатое издание; он получил ее из Петропавловска, где оставил). Вам книгу пришлют…

* * *

Итак, Мария Дмитриевна Исаева свободна и фабула ее романа вышла, кажется, на прямой путь. Но нет. Достоевский на ней жениться не может — сам беден, унижен, бесправен.

И вот находится в Кузнецке «добрый человек», приятель покойного Исаева, учитель рисования Николай Борисович Вергунов, уроженец Томска, двадцати четырех лет от роду, и сам не так давно переведенный в Кузнецкое уездное училище. Готов жениться. И Исаева всерьез о таком браке подумывает.

Она пишет Достоевскому и спрашивает совета. Достоевский примчался в Кузнецк. Были дела по службе в Барнауле, а уж отсюда-то… И вот в этом маленьком доме состоялась встреча, все более затягивающая узел. Что такое — Вергунов? Достоевский устанавливает с ним чуть не дружеские отношения.

Исаева же таит свои соображения. Кузнецк, в отличие от Семипалатинска, даже как будто «пригрел» ее. Кузнечане хоть и любопытны, но более мягки нравом. Это только поначалу, пока еще человек не прижился, к нему относятся с настороженностью.

У Марии Дмитриевны появились близкие друзья — семья окружного исправника, Иван Миронович и Анна Николаевна Катанаевы. Теперь ей уже не так одиноко, и, похоже, она вовсе не торопится замуж. Даже за Достоевского. И именно за него. Почему бы?

Странно — но о браке не говорит и Достоевский! Напротив, совершенно «по-достоевски», он хлопочет о предоставлении учителю Вергунову более выгодного места. Александр Егорович Врангель собирается в Омск — вот случай, чтобы обратиться к всесильному генерал-губернатору Гасфорту («Хвалите Вергунова на чем свет стоит»), хотя Достоевский знает, что у образованного, либерального Врангеля с «автором новой религии для туземцев» Гасфортом, так прямо и заявлявшим: «Здесь я — царь!», имеется счет давний и трудный. Что это? Отказ от Исаевой? Снисходительность и даже расположение к удачливому сопернику? Отнюдь нет.

Из письма Ф. М. Достоевского к А. Е. Врангелю:

Семипалатинск, 14 июля 1856.

…Я был там, добрый друг мой, я видел ее! Как это случилось, до сих пор понять не могу! У меня был вид до Барнаула, а в Кузнецк я рискнул, но был! Но что я Вам напишу? Опять повторяю, можно ли что-нибудь уписать на клочке бумаги! Я увидел ее! Что за благородная, что за ангельская душа! Она плакала, целовала мои руки, но она любит другого. Я там провел два дня. В эти два дня она вспомнила прошлое, и ее сердце опять обратилось ко мне. Прав я или нет, не знаю, говоря так! Но она мне сказала: «Не плачь, не грусти, не все еще решено; ты и я и более никто!» Это слова ее положительно. Я провел не знаю какие два дня, это было блаженство и мученье нестерпимые! К концу второго дня я уехал с полной надеждой. Но вполне вероятная вещь, что отсутствующие всегда виноваты. Так и случилось! Письмо за письмом, и опять я вижу, что она тоскует, плачет и опять любит его более меня! Я не скажу, бог с ней! Я не знаю еще, что будет со мной без нее. Я пропал, но и она тоже. Можете ли Вы себе представить, бесценный и последний друг мой, что она делает и на что решается, с ее необыкновенным, безграничным здравым смыслом! Ей 29 лет; она образованная, умница, видевшая свет, знающая людей, страдавшая, мучившаяся, больная от последних лет ее жизни в Сибири, ищущая счастья, самовольная, сильная, она готова выйти замуж теперь за юношу 24 лет, сибиряка, ничего не видавшего, ничего не знающего, чуть-чуть образованного, начинающего первую мысль своей жизни, тогда как она доживает, может быть, свою последнюю мысль, без значенья, без дела на свете, без ничего, учителя в уездной школе, имеющего в виду (очень скоро) 900 руб. ассигнациями жалованья. Скажите, Александр Егорович, не губит она себя другой раз после этого? Как сойтись в жизни таким разнохарактерностям, с разными взглядами на жизнь, с разными потребностями? И не оставит ли он ее впоследствии, через несколько лет, когда еще она (3 слова нрзб.), не позовет ли он ее смерти! Что с ней будет в бедности, с кучей детей и приговоренною к Кузнецку? Кто знает, до чего может дойти распря, которую я неминуемо предвижу в будущности; ибо будь он хоть разыдеальный юноша, но он все-таки еще не крепкий человек. А он не только не идеальный, но… Все может быть впоследствии. Что, если он оскорбит ее подлым упреком, когда поверит (?), что она рассчитывала на его молодость, что она хотела сладострастно заесть век, и ей, ей! чистому, прекрасному ангелу, это, может быть, придется выслушать! Что же? Неужели это не может случиться? Что-нибудь подобное да случится непременно; а Кузнецк? Подлость! Бог мой, — разрывается мое сердце. Ее счастье я люблю более моего собственного. Я говорил с ней обо всем этом, то есть всего нельзя сказать, но о десятой доле. Она слушала и была поражена. Но у женщин чувство берет верх даже над очевидностью здравого смысла. Резоны упали перед мыслью, что я на него нападаю, подыскиваюсь (бог с ней); и защищая его (что, дескать, он не может быть таким), я ни в чем не убедил ее, но оставил сомнение: она плакала и мучилась. Мне жаль стало, и тогда она вся обратилась ко мне — меня жаль! Если б Вы знали, что это за ангел, друг мой! Вы никогда ее не знали; что-то каждую минуту вновь оригинальное, здравомыслящее, остроумное, но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное — у ней сердце рыцарское: сгубит она себя. Не знает она себя, а я ее знаю! По ее же вызову я решился написать ему все, весь взгляд на вещи; ибо, прощаясь, она совершенно обратилась ко мне опять всем сердцем. С ним я сошелся: он плакал у меня, но он только и имеет плакать! Я знал свое ложное положение; ибо начни отсоветовать, представлять им будущее, оба скажут: для себя старается, нарочно изобретает ужасы в будущем. Притом же он с ней, а я далеко. Так и случилось. Я написал письмо длинное ему и ей вместе. Я представил все, что может произойти от неравного брака…

…А он истинно по-кузнецки и глупо принял себя за личность и за оскорбление — дружескую, братскую просьбу мою (ибо он сам просил у меня и дружбы и братства) подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он женщину для своего счастья; ибо ему 24 года, а ей 29, у него нет денег, определенного в будущности и вечный Кузнецк. Представьте себе, что он всем этим обиделся: сверх того вооружил ее против меня, прочтя наизнанку одну мою мысль и уверив ее, что она ей оскорбительна. Мне написал ответ ругательный. Дурное сердце у него, я так думаю! Она же после первых вспышек уже хочет мириться, сама пишет мне, опять нежна… опять ласкова, тогда как я еще не успел оправдаться перед нею. Чем это кончится, не знаю, но она погубит себя, и сердце мое замирает…

Итак, в Кузнецк отправлено некое «общее» письмо, адресованное вместе Исаевой и Вергунову. В нем изложены все сомнения, возникшие после того, как в Кузнецке состоялась встреча с соперником. И в то же самое время Достоевский хлопочет об устройстве соперника, о его делах. В этих хлопотах нет никакой последовательности — без такого зигзага фабулы роман «по-достоевски» не получился бы. Раз Достоевскому на Исаевой жениться нельзя — производства в офицеры нет и денег тоже, — значит Исаевой ничего иного не остается, как выйти за Вергунова, а Достоевскому — спасти Исаеву через помощь, оказанную Вергунову. («Она не должна страдать. Если уж выйдет за него, то пусть хоть бы деньги были. А для этого ему надо место, перетащить его куда-нибудь… Хоть бы в бедности она не была, вот что!») Достоевского лихорадит! Но это только на первый взгляд. На самом деле — это «предельная ситуация», когда всем уже не до приличий, потому что речь идет о спасении человека. А по сравнению с этим — что такое условности?

Особый мир. — Вот мы говорим — «особый мир Достоевского». А был ли этот мир «особым»? Может, все иначе — в предельных условиях, в которые Достоевский ставит постоянно своих героев, и логика особая, хотя и очень строгая.

От этой особой логики отчаянья, возможно, и колебания Исаевой в ту пору — а совместимы ли окажутся они с Достоевским в обыденных, «не предельных» условиях. И это после двух лет отчаянного стремления друг к другу и железной настойчивости Федора Михайловича в достижении этого дня? «Отказаться мне от нее (Исаевой — М. К.) невозможно никак, ни в коем случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается 2 года, слышите, 2 года, в 10 месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости», — это голос Достоевского. Что сказала бы Исаева? Возможно, что она чересчур родственна по силе духа Достоевскому и именно потому брака с ним опасалась. Парадокс? Но это тоже — на первый взгляд.

Ибо какое же духовное родство и у кого могло оно быть с личностью столь необыкновенной, как Достоевский?

Не странно ли — он был влюбчив. Влюбчив — как художник — в яркие и сильные характеры. У него был бурный роман с Аполлинарией Прокопьевной Сусловой, женщиной «инфернальной» в представлении современных ей обывателей. И Суслова отказала Достоевскому. Он просил руки Анны Васильевны Корвин-Круковской (впоследствии Жаклар), сестры Софьи Ковалевской, одной из будущих героинь Парижской Коммуны, — и она отказала ему. Почему? Как известно из ее же признаний, именно потому, что быть родственной по духу Достоевскому значило поступиться всем, что такое родство составляло — силой духа, собственными интересами, увлечениями, одаренностью — «раствориться» в Достоевском. В сокрушительном его таланте. В ослепляющей его личности, которая под обманчивой простотой была похожа на коварную воронку, втягивающую в себя любого, кто только с ней соприкасался.

Согласилась на брак, мгновенно и без смятения, двадцатилетняя Анна Григорьевна Сниткина, будущая вторая жена писателя, прожившая с ним 14 лет, до конца его жизни. Сорокачетырехлетний Достоевский называет ее «помощницей и утешительницей» и считает «человеком нужным и необходимым», а многие современники — без особого добра — «конторой по изданию сочинений Достоевского». Анна Григорьевна, которая признавалась, что вышла замуж за Достоевского «по головной, идеальной любви»; Анна Григорьевна, которая в своих воспоминаниях рассказывает лишь наиболее гладкую часть правды о Достоевском-памятнике, замалчивая многие эпизоды из жизни Достоевского-человека. А он сам, человек, сетует на себя: «Везде-то и во всем я до последнего предела дохожу, всю жизнь за черту переходил…»

И совсем по-другому согласилась на брак с Достоевским Исаева. Она — отважилась. Ничуть не заблуждаясь в значимости сделанного шага и после стольких колебаний!

Место в памяти. — Почему — и правомерно ли — мы уделяем такое место Исаевой не только в жизни, но и в творчестве Достоевского, а, соответственно, отстаиваем «место памяти» для Кузнецка, прибежища «грозного чувства», где завязался — один из важнейших в биографии Достоевского! — кузнецкий узел.

Исаева не была «тихим ангелом» подобно Анне Григорьевне, которая, по отзывам современников, «свою личность ценила, поскольку она отражала личность мужа и поскольку она была женой Достоевского». Не была она ни героиней, ни «инфернальницей» — роковой, «демонической» женщиной.

А была она, наверное, из истинно родного для Достоевского мира, что «за чертой». Она осмелилась — не в Петербурге, не в Москве, не в Париже! — распорядиться своей жизнью по собственному усмотрению, находясь в фокусе провинциального внимания, которое посильнее самой мощной увеличительной линзы. Отношения с Исаевой и требовали как раз постоянного, необходимо для Достоевского «предела». Исаева была созвучна Достоевскому по силе духа и потому не могла раствориться в нем. Не стала она и помощницей, подобно Анне Григорьевне, и беспощадный талант Достоевского отринул ее, а современники «грозного чувства», равно как и отдаленные потомки, допустили непростительную слепоту: незамеченной осталась исподвольная причастность Исаевой едва ли не ко всему будущему творчеству Достоевского. А между тем это с ней Достоевский познал тот рубеж, за которым человек отбрасывает шелуху рисовки — не до того ему! — и обнажает в предельных, необычных условиях все подспудное, ими мобилизованное. Это с ней Достоевский узнал бесценную горечь обнажения человеческой души — может быть, отсюда во всем его творчестве невыносимо незащищенные, словно «подсмотренные» глубины.

Исаева встретила Достоевского не в дни величия, и не оно влекло ее к нему. А. Е. Врангель, верный летописец этого романа, сообщает: «В Федоре Михайловиче она приняла горячее участие, приласкала его, не думаю, чтобы глубоко оценила его: скорее пожалела несчастного, забитого судьбою человека. Возможно, что даже привязалась к нему, но влюблена в него ничуть не была. Она знала, что у него падучая болезнь, что у него нужда в средствах крайняя, да и человек он «без будущности», говорила она. Федор же Михайлович чувство жалости и сострадания принял за взаимную любовь и влюбился в нее со всем пылом молодости».

Незаурядность избранниц Достоевского была во многом взращена, питаема и приумножена теми интеллектуальными сокровищами, которые были им доступны и из которых они черпали всю жизнь. Насколько труднее было Исаевой не только быть, но и оставаться незаурядной в ее обстоятельствах! Она не живала в больших и просвещенных городах, не вращалась в среде лучших умов своего времени, не посещала музеев, выставок и библиотек. Она довольствовалась скудным запасом впечатлений, которые могла почерпнуть в самой глубинной провинциальной среде, где самообразование — своеобразный подвиг. Очевидно, значительность ее характера и богатство духа были врожденными, и потому общение с ней так влекло окружающих…

Бывают люди, судьба которых предопределена не только на короткую человеческую жизнь, но и на долгий срок будущей памяти. Стою в маленьком доме, где жила Исаева, женщина драматической судьбы, и представляю, что вот собрались здесь те, кто знали ее или хотя бы пристрастно к ней присматривались…

Мордасовские «львицы»: Решительно не может быть как все, возомнила из себя ученую женщину.

Александр Егорович Врангель, дипломат, путешественник, ученый: «Она была начитана, довольно образованна, любознательна, добра и необыкновенное жива и впечатлительна».

Дочь Достоевского от второго брака Любовь Федоровна: Вдова маленького чиновника питала чуть ли не демоническую страсть «к красавцу учителю» из Кузнецка, что объясняется ее «африканским происхождением».

Петр Петрович Семенов, будущий Тян-Шанский, путешественник, ученый, общественный деятель: «Она оказалась самой образованной и интеллигентной из дам семипалатинского общества… и была она «хороший человек» в самом высоком значении этого слова».

Чокан Валиханов, казахский просветитель, историк, этнограф: Мария Дмитриевна — сама любезность, простота и обаяние. Она умна, а главное, добрый человек.

Артем Иванович Гейбович, друг Достоевского, пехотный капитан, бывший ротный командир 7-го линейного батальона, где служил солдат, унтер-офицер и, наконец, прапорщик Достоевский: «Милой и неоцененной Марии Дмитриевне с глубочайшим почтением целую щедрую ручку… все вещи, подаренные мне как ими, так и вами, сохраняются у меня… Здоровья, здоровья и здоровья желаю вам. Вы оба в нем так нуждаетесь…».

Анна Григорьевна Сниткина, вторая жена Достоевского казнит Исаеву молчанием. Неуклонно сводит счеты с «Пашенькой», давно ставшим Павлом Александровичем, — как известно, он и после смерти матери продолжал жить с Достоевским, называя его отцом. Старательно вымарывает — даже из писем Достоевского — упоминания об Исаевой, как уже было сказано. По отзыву современниц, «Анна Григорьевна умеет любить и ненавидеть до конца»!

Федор Михайлович Достоевский: «О друг мой, она любила меня беспредельно, и я любил ее тоже без меры, но мы не жили с ней счастливо» (из письма к А. Е. Врангелю вскоре после смерти Исаевой). И еще — «была эта женщина души самой возвышенной и восторженной. Сгорала, можно сказать, в огне этой восторженности, в стремлении к идеалу!» (В беседе с девушкой-«семидесятницей», через много лет после смерти Исаевой). И как общая, беспощадно правдивая оценка ситуации в том же письме к Врангелю: «Несмотря на то, что мы были с нею положительно несчастны вместе — по ее страстному, мнительно и болезненно-фантастическому характеру, мы не могли перестать любить друг друга; даже, чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу…»

Мария Дмитриевна Исаева, женщина «болезненно-фантастического характера», которая так живо напоминает нам Настасью Филипповну: «Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, — даже уважаема и его родными, письма их так милы и приветливы, что, право, остальное стало для меня трын-трава» (из письма к сестре В. Д. Констант, вскоре после венчания).

Эти строки Марии Дмитриевны в предполагаемый разговор не входят, хотя, может быть, задуманы в этом домике. Они написаны еще в отблеске «кузнецкого праздника», когда Анна Николаевна Катанаева, близкая приятельница Исаевой, устраивает хлебосольную свадьбу, на которой веселился «весь Кузнецк»; когда Достоевский очаровал кузнецкое общество и — превосходный танцор! — вскружил головы кузнецким дамам; когда, накинув на плечи длинный военный плащ, подолгу гулял с Марией Дмитриевной по городским улицам…

И, может, — останавливались они именно около той, срубленной недавно лиственницы...

О странностях любви. — Есть в воспоминаниях А. Г. Достоевской любопытная деталь. В сентябре 1867 года она записала в свой «женский» дневник: «…Федя постоянно мне толкует, что я очень дурно одета, что я одета, как кухарка, что на кого на улице ни поглядишь, все одеты, туалеты, только одна я одета как бог знает кто. Право, мне это было так больно слушать, тем более, что я сама вполне хорошо понимаю, что я одеваюсь ужасно, из рук вон плохо. Но что же мне делать… ведь если бы он мне давал хотя бы 20 франков в месяц для одежды…»

Невольно сопоставляет тональность отношений Достоевского с Анной Григорьевной и с Марией Дмитриевной. Могли бы быть адресованы ей, объекту «грозного чувства», прозаические упреки в отсутствии вкуса, в неумении одеваться? Вряд ли вообще мог Достоевский замечать, во что одета Исаева — тем более при ее-то тогдашних обстоятельствах! — в его сознании она парила над буднями.

Но — так ли?

Из писем Ф. М. Достоевского к М. М. Достоевскому:

Семипалатинск, 22 декабря 56 года.

«…Брат, ангел мой, помоги мне в последний раз. Я знаю, что у тебя нет денег, но мне надобны некоторые вещи, именно для нее (подчеркнуто — М. К.). Мне хочется подарить их ей; покупать здесь невозможно, стоит вдвое дороже…

Вот вещи, которые я желаю иметь; они почти необходимы.

1) К пасхе шляпку (здесь нет никаких), конечно, весеннюю.

2) (Теперь же) шелковой материи на платье (какой-нибудь, кроме glase (глянцевой — М. К.) — цветом, какой носят (она блондинка, росту высокого среднего, с прекрасной тальей, похожа на Эмилию Федоровну станом, как я ее помню).

Мантилью (бархатную или какую-нибудь) — на твой вкус.

Полдюжины тонких голландских носовых платков, дамских (очевидно, М. Д. любит нарядные платки, на двух известных ее фотографиях она изображена именно с большим кружевным платком в руке — М. К.).

2 чепчика (с лентами по возможности голубыми) не дорогих, но хорошеньких.

Косынку шерстяного кружева (если недорого).

Если требования эти покажутся тебе требованиями, если тебе сделается смешно, читая этот реестр оттого, что я прошу чуть ли не на 100 руб. серебром –то засмейся и откажи. Если ж ты поймешь все желание моей сделать ей подарок и то, что я не удержался и написал тебе об этом, то ты не засмеешься надо мной, а извинишь меня…»

Но, может, это просто естественное желание преподнести к празднику (пасха) подарок невесте? Однако прошло три года. Достоевский — в Твери. (Маленькая тень, очевидно, уже легла на «грозное чувство»; в письме к брату через месяц после венчания уже прозвучали предвестнические нотки будущих бед: «Это доброе и нежное создание, немного быстрая, скорая, сильно впечатлительная; прошлая жизнь ее оставила в ее душе болезненные следы. Переходы в ее ощущениях быстры до невозможности; но никогда она не перестанет быть доброю и благородной… Я ее очень люблю, она меня, и покамест все идет порядочно».) И тем не менее, в Твери написаны брату и такие строки:

Из писем Ф. М. Достоевского к М. М. Достоевскому:

Тверь. Понедельник, 24 августа 59 года.

«…Теперь еще просьба и великая. Вот что: у жены нет никакой шляпки (при отъезде мы шляпки продали, не тащить же их было 4000 верст!). Хоть жена, видя наше безденежье, и не хочет никакой шляпки, но посуди сам: неужели ей целый месяц сидеть взаперти, в комнате? Не пользоваться воздухом, желтеть и худеть? Моцион — нужен для здоровья и потому я непременно желаю купить ей шляпку. В здешних магазинах нет ничего, шляпки есть летние, гадкие, а жена хочет осеннюю, расхожую и как можно дешевле… Пошли или сам зайди к mm-е Вихман и, если есть готовая, купи, а нет, закажи. Шляпка должна быть серенькая или сиреневая, безо всяких украшений и цац, без цветов, одним словом, как можно проще, дешевле и изящнее… Другую хорошенькую зимнюю шляпку мы сделаем после… Если mm-е Вихман скажет, что шляпки летние… пусть она сама сделает какой угодно осенний фасон, хоть прошлогодний. Без украшений, дешевле, но как можно изящнее. У нас в Семипалатинске была расхожая шляпка в 9 целковых (то есть здесь в 5), но до того изящная, что годилась графине.

Ради бога, брат, не откажи. Продам тарантас — деньги верну тотчас. Есть у Вихмана ленты (мы здесь видели образцы от Вихмана же). Вот таких бы лент к шляпке. Жаль, что не мгу прислать образчика»…

И на следующий день в сугубо деловом письме к брату же:

«Тарантас не продается — нет покупщиков. Вчера писал тебе о шляпке, не забудь ради бога, друг мой. Образчик лент для уборки шляпки (значит, образчик все же выслан — М. К.). Ленты эти от Вихман из Петербурга (сказала здешняя магазинщица). Цвет же шляпки как серенькая полоска на лентах»…

Какая женщина дня сегодняшнего не посчитала бы себя счастливо любимой, если бы супруг так внимательно вникал в цвет ее шляпок и лент. А если бы еще писан: «У нас в Семипалатинске была такая шляпка…», «другую хорошенькую зимнюю шляпку мы сделаем после», — наша шляпка, стало быть…

Поистине проявления чувства проходят диапазоны непредсказуемой широты. От взаимомучительства до нежнейшего и даже сентиментального участия, что примешивается к «пристальному и бережному вниманию», которое тончайший психолог, философ Николай Федоров и именует истинной любовью.

Констатируя, что Анна Григорьевна одевается безвкусно и, очевидно, довольно бесцеремонно ей об этом сообщая, Федор Михайлович Достоевский с изощренностью дамы-модницы толкует о шляпках и сереньких полосках на лентах, когда дело касается Марии Дмитриевны.

Очевидно, «грозное чувство» не всякому выпадает в жизни, а уж выпадает — так единожды, и ничто с ним не сравнится ни до, ни после…

…Прекрасен был кузнецкий праздник — свидетельство тому воспоминания очевидцев, приведенные в статье Вал. Булгакова, из которой мы узнаем, что «благодаря участию Катанаевой свадьба вышла весьма пышная». Вспоминает кузнечанка Т. М. Темезова: «За народом едва можно было протолкаться вперед… Конечно, присутствовало в церкви и все лучшее кузнецкое общество — Анна Николаевна всех пригласила. Дамы были все разнаряжены. В церкви — полное освещение. Сначала, как водится, приехал жених. Конечно, внимание всех на него обратилось. И я смотрю с любопытством, хоть мне и было только лет 16, но я слышала, что он не простой человек, — писатель. Он, помню, был уже немолодой… довольно высокий, — выше, пожалуй, среднего роста… Лицо имел серьезное. Одет он был в военную форму, хорошо и, вообще был мужчина видный... Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Скоро прибыла и невеста, также с двумя шаферами, один из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Марья Дмитриевна одета была очень нарядно и красиво, — хотя и вдовушка… Венчал священник о. Евгений Тюменцев… Были и певчие.

Почти то же самое сообщает о свадьбе и другой очевидец Д. Н. Окороков, который был наблюдательнее шестнадцатилетней девушки, увлеченной только парадностью свадебной церемонии. «Он был лично знаком с Фед. Михайловичем, и часто встречался с ним на вечерах, которые устраивались еще до свадьбы у Катанаевых, — читаем мы в статье Булгакова, — Достоевский присутствовал на них вместе с невестой. По словам Окорокова, он всегда бывал в очень веселом расположении духа, шутил, смеялся. Это сообщение должно для нас быть особенно интересным. Как известно, вообще Ф. М. отличался характером необщительным, даже мрачным. Очевидно, здесь, в Кузнецке, под влиянием близости любимого существа, вдали от служебных обязанностей, от места неприятных тяжелых воспоминаний, Ф. М. чувствовал себя, если не вполне счастливым, но удовлетворенным более или менее. Этим и можно объяснить его хорошее расположение духа, о котором говорит и на котором, нужно прибавить, прямо настаивает Окороков».

Это ли не прямое указание, что был, был-таки «кузнецкий праздник», и значение его хорошо понимали и Окороков и патриот своего города Булгаков, который, возможно, стремился привлечь внимание общественности именно к кузнецкому домику. Тем более, что из этой же статьи мы узнаем: «Домик расположен на Полицейской улице, которая три года назад (т.е. в 1901 году) переименована в улицу Достоевского. Домик состоял из двух комнат, коридора, передней и кухни. Недавно обшили домик тесом». К статье прилагается рисунок автора…

Однако все это — попутно.

Главное, маленький дом в Старокузнецке — свидетель «кузнецкого праздника» Достоевского!

Далее>>

[ Глава I ] [ Глава II ] [ Глава III ] [ Глава IV ] [ Глава V ] [ Глава VI ] [ Глава VII ] [ Список литературы ]

Ждем Ваших отзывов.	По оформлению и функционированию сайта

Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.

Web-master: Брагин А.В.

Хостинг от uCoz