|
Много
лет Кемеровское телевидение вело цикл «Мастера».
Тема мастерства, тема судеб мастеров народно-прикладного
искусства неисчерпаема, потому что само народное творчество
— бессмертный родник.
Воспитанница
Палеха, Новокузнецкая художница Алла Федоровна Фомченко
знакома жителям Кузбасса с 1977 года по выставкам и
телевизионным передачам. Ее творческая судьба раскрывается
множеством неожиданных граней, присущих художнику, взращенному
каким-либо промыслом, даже если художник оказывается
с ним разлучен (А. Фомченко волею обстоятельств вынуждена
была покинуть Палех).
Собирая
материалы для телепередачи, мы не раз касались судьбы
мастеров, оторванных от промыслов, в частности от Палеха.
Знавали таких, которые, потеряв мастерство, превратились
в малоприметных сувенирщиков, и таких, которые, не найдя
должного применения редчайшему искусству миниатюристов,
покинули Кузбасс, чтобы не терять своего мастерства,
выполняя план за счет драгоценного качества лаковой
миниатюры. Известны и такие, что «приспосабливают»
палехскую миниатюру к обстоятельствам, не смущаясь
тем, что от Палеха в ней уже мало что осталось — устраивает
оплата за такой компромисс.
На
титульном листе сборника народных песен, составленного
еще в 1968 году по фольклорным материалам Ивановской
области Ириной Михайловной Ельчевой, композитором, этнографом-фольклористом
и замечательной исполнительницей фольклорной песни,
автор пишет: «Талантливейшему чудо-художнику славного
Палеха и разносторонне одаренному человеку Алле Фомченко».
Когда
мы с Фомченко познакомились, она спела одну из песен,
включенных в сборник:
...Речка
Палешка ненаглядная,
Ты
в кувшинках вся, нарядная...
...«Эту
песню и многие другие мы с сестрой сочинили вместе,—
рассказывала художница.— И пели тоже вместе. Почти все
палешане песни сочиняют. И не только пишут артелью,
но и поют артелью — хором. И нередко песни сами подсказывают
живописцам сюжеты...»
И
показала изысканные по цвету и мастерски выполненные
панно.
Это
было десять лет назад. Работы Фомченко «дышали»
Палехом Но и рыжекудрый Лель с наивно-бедовыми глазами,
и явно автопортретная белоликая птица Сирин в красных
сапожках, чинно вышагивающая по воду в окружении сиринят,
хозяйственно помахивающих ведерками, — это уже был отход
от канона Вольность, Палех — «непалехский».
Уже тогда, в первом разговоре, было ясно, что А. Фомченко
— незаурядная личность...
Не
раз доводилось читать о случаях, когда «промысловик»,
покинувший промысел, пытается на новом месте продолжать
прежнюю свою судьбу Основную ее линию. И — что из этого
получается. По логике вещей — обычно ничего хорошего
и не получалось, хотя всякий раз внутренне я была на
стороне промысловых «отщепенцев». Потому
что до знакомства с Фомченко не представляла себе не
только истинной меры их горечи, но и справедливости
утверждения: вне промысла традиционное мастерство гибнет.
От
Фомченко узнала, как начинается «отсыхание»
от промысла. По привычке рука тянется к кисти. Накоплены
опыт, знание, уменье. У мастера — промысел в крови.
И он продолжает все делать, как его учили, как он еще
до недавних пор делал. Мастер продолжает писать. Но
вскоре — через год, два, три, — вдруг чувствует: «задыхается»
кисть (миниатюристы так это и называют). Не хватает
чего-то Может, привычного говорка, может, обсуждения
с коллегами, может, беглого замечания учителя. И тогда
у художника два пути. Либо, упорствуя и про себя сознавая,
что с каждым днем обрываются промысловые
ниточки-узелочки, все-таки продолжать писать. И когда
хвалят работу — сознавать: хвалят оттого, что никто
не замечает червоточинку, которую художник сам давно
обнаружил. Художник подолгу рассматривает свои работы
через лупу. Прежние и теперешние. Сравнивает. Замечает
малейшие изъяны. Вот дрогнула кисть. Вот мазок «мимо»...
Есть
и другой путь — принять неизбежность разлуки с промыслом.
И с благодарностью сохранить дух творчества, что передали
художнику обучавшие его мастера. И работать, работать,
работать. Пока не вырисуется новая дорожка. Собственная.
Да
не покажется неоправданной скобка, которую мы здесь
откроем в рассказе о творческой судьбе А. Фомченко.
Когда в 1965 году И. М. Ельчева впервые начала изучать
ивановские песни, ее поразило наблюдение, которое относится,
очевидно, не только к песням, но и к живописному творчеству,
а, может, и вообще ко всему «духовному устройству»
народных мастеров: «Одна из наиважнейших особенностей
народного творчества — постоянная его изменяемость,
вариантность... В глухих деревнях я являюсь свидетелем
«таинства» творческого народа, когда, словно
на глазах, возникает новый вариант, не похожий на предыдущий...»
Итак
— вариантность народного творчества. В песне, в рисунке,
в каждой творческой судьбе, наконец...
Был
момент, когда казалось, что художница Фомченко угасала.
Я тоже с опаской разглядывала через лупу ее миниатюры,
по-прежнему привлекавшие взоры и вызывавшие восхищение.
Но вот то самое дрожание кисти. Вот он, мазок «мимо».
А вот композиционная неувязка. Уступка обстоятельствам.
Горько
было думать, что Аллу Фомченко постигнет судьба многих
знакомых палешан, «снятых с корня». У иных
она сложилась трагически. Именно в нашем крае. Двое
— ушли из жизни, так и не приспособившись к непривычной
среде. Когда мы познакомились, Алла Фомченко нигде не
работала — на нее не было спроса. Чуть позднее — устроилась
в бюро ритуальных услуг — писала тексты на лентах для
траурных венков — о будущей пенсии загодя тревожилась.
И
вдруг...
В
1984 году снимали телефильм «Кузедеевские чудеса».
И, конечно же, снимали в народном музее, в котором полноправно
соседствуют картины, подаренные кемеровскими и новокузнецкими
художниками, и работы самодеятельных художников и умельцев.
И старинные кружева, веретена и самопряхи. И — куклы.
Добродушные мягкие куклы для народного кукольного театра,
что возник тогда именно в этом здании по соседству с
музеем. И вдруг оказалось, что делала их А. Фомчечко.
Прошло время — в одной из наших передач две крохотные
куколки, надетые на пальцы художницы, лихо отплясывали
озорную кадриль. И никого уже не удивляло, что куклы
А. Фомченко в очередной раз выступают перед зрителями...
...А
тогда в Кузедеево я рассматривала кукол и дивилась:
«Куклы? Невероятно!» Из Кузедеево заехала
к художнице в Новокузнецке. И она рассказала, что не
только «снабжает» кузедеевский театр куклами
— вместе с матерью их изготавливает и одевает,— она
сама их «ведет», сочиняет для них куплеты,
поет, одним словом, их оживляет.
Мы
долго сидели за самоваром, и я в который раз вглядывалась
в ее иконописное спокойное лицо, слушала неспешный говорок.
Хотелось понять смену творческих витков этой всякий
раз удивительной художницы. И опять — ключик искала
в тонких психологических наблюдениях Ельчевой. Казалось,
они касаются только народной песни, не так ли? Вот,
например, в беседе с ней восьмидесятилетний Евдоким
Кириллович Торопов, житель преотдаленнейшей деревеньки
Архангельской области невзначай заявляет: «Так
мы ведь не по-слаженному поем, не как кто требует, а
сами по себе, как когда».
Вот
это «сами по себе», эта искрящаяся изменчивость
(«как когда») народного таланта, кажется,
и объясняет творческую судьбу А. Фомченко. Свой переход
от лаковой миниатюры к кукольному театру она считает,
например, естественным. Похоже, такая перестройка далась
ей без особой ломки.
«...Моя
дорожка к куклам повела. А произошло так: от Палеха
оторвалась, а все равно — для души-то лишу. Но уже что-то
свое, новое пытаюсь найти. Написала Панча. Спросите,
почему английского Панча, а не Петрушку? А мне интересно
было, какое сходство между всеми Петрушками мира имеется
— цель-то у них одна: зло посрамить, а добро возвеличить».
Торжество добра над злом — это всегдашний лейтмотив
в творчестве Фомченко.
От
рисования Петрушек пошли куклы. И вот Алла их представляет.
Она «водит» любимого Почемучку и поет. На
два голоса. За кудрявого Почемучку и за его маму. И
я только дивлюсь ее трансформациям. А потом — выступает
любимая корова Роза: этакая очаровательная блондинка
с рыжевато-розовыми веснушками и модной челкой.
«...Вот
вы удивляетесь,— говорит Алла,— а я считаю, что пришла
к куклам как раз от своей прежней работы. В Палехе отличный
народный кукольный театр. Едва ли не каждый художник-палешанин
умеет и любит «водить» куклы. И вот, смотрите,
мои куклы — типичные палешане. Палешанам нельзя торопиться.
Заполошному человеку в тамошнем цеху не прижиться.
Потому и сама я неторопкая и куклы мои — тоже.
Большие, спокойные, да неспешные...»
Слушаю
ее и думаю,— если на пути певучего ручья окажутся препоны,
он проложит новое русло. Истинный художник подобен хрустальному
ручью: непостижимыми кругами, крутыми зигзагами — это
у кого как — выйдет на новый творческий виток. А в промежутке
— именно эти зигзаги, то есть — поиск. Так появились,
как бы между прочим, «Таллиннские улицы»
— рисунки в экспозиции того же кузедеевского музея.
Призрачная зыбкость контуров. Не туман — пелена веков
словно окутывает улицы, смягчая прямые углы, чуть скругляет
контуры массивных 'башен и домов. Видно, Прибалтика
художницу покорила именно пеленой древности, что незримо,
но ощутимо колдует в старинных городах. «Это дома
так дышат...» — рассказывает она.
Куклы
— это было лет семь назад. А прошло время, приезжаю
в Новокузнецк — Алла портрет пишет. И рассказывает:
«...Переход
к портрету был неизбежен. Пытаюсь условно-графически
манеру иконописи сочетать с реальностью в портрете.
Сравните: древнего письма Николай Чудотворец — это моя
копия, и портрет Ивана Макаровича, моего старого ленинградского
знакомого. Видите,— точно так же, пробелами, или оживками,
создается объем лица...».
Слушаю
ее, а меня разглядывают суровые глаза Николая Чудотворца,
который тут же как бы врос в портрет «Ленинградского
деятеля культуры Коротковя» — так его представила
художница.
«Прельстила
его голубоватая седина. Он озабочен, он в размышлении
о путях грядущих поколений. Мне нравятся красивое, мудрое
старение человека. Это как поздняя щедрая осень...»
Золотистым
теплом повеяло от мальчика-бурята с кошкой на коленях.
По-селивановски (всегда эталоном считаю Селиванова!),
«лепко», «объемно», и все же
иконописно-условно написан портрет.
Художница
любит этот портрет. Улыбается:
«А-а...
это «Мальчик-бурят». Но это так, придуманное
название. Вообще-то это бурятский актер. Только я его
изобразила мальчиком. Попыталась увидеть его «вспять».
В домашней обстановке. По его воспоминаниям. У него
был любимый рыжий кот в детстве. А в кухне висела —
вялилась рыба. Такая теплая, золотистая гамма лица —
как будто он все время под закатным солнцем...»
А
вот Варька-кукольница. Огромные глаза, клинышком подбородок,
на лице—изумление. Про нее мне художница рассказывала
не раз: «Моя подружка. И сама похожа на куклу
— Мальвина она, Мальвина с голубыми глазами. Видите,
в руке у нее мой Панч. А рядом ее куклы. Зверушки-чудики
— так она их называла».
Действительно
— зверушки фантастические, прекрасно-смешные, такие
«по-селиванавски» архаичные и «понарошку»
грозные.
Но
самая любимая работа художницы — портрет старейшего
палешанина Ивана Вакурова: «Коричневатый отсвет
на его лице — от старых темных стен деревянной избы.
Здесь рождалась красота — я и изобразила на столе шкатулки,
на одной даже немножко читается знаменитая «Тройка»
Вакурова.
У
меня есть и письмо от него, — осторожно разворачивает
листок,— написан в ответ на мою песню «Про семь
Иванов». Она тоже попала в сборник».
Художница
читает письмо, в котором старый мастер пишет: «Спасибо,
девушка, хорошо ты сделала для Палеха». Кончила
читать. Глаза — сияют. Она сейчас в милом душе Палехе.
«Сейчас попытаюсь напеть куплет про «Семь
Иванов» — улыбается Алла Федоровна. И поет. Про
знаменитых Палехских мастеров — Голикова, Баканова,
Маркичева, Вакурова, Зубкова, Серебрякова, Поликина,
которые по имени все были Иваны.
...Алла
Фомченко — палешанка. Алла Фомченко — кукольница. Она
же — в портретной живописи. В зыбких контурах таллиннских
улиц, увиденных сквозь марево столетий. Чем еще удивит?
Что еще надумает?
Зимой
1984 года несколько портретов художницы были представлены
на выставке народно-шрикладного искусства и самодеятельного
творчества. Около них толпились...
Но
художница Фомченко—великий мастер сама себе назначать
экзамены. В октябре 1986 года она решила встретиться
с художником Селивановым — пусть оценит ее работы. В
дни персональной его выставки приехала в Кемерово. Привезла
несколько портретов. Иван Егорович сразу оживился. Разговор
шел от ровни к ровне — доверительный взгляд, доверительный
голос, основательная «раскладка» работ.
Советы художника художнику. И вдруг Алла запела. Про
сказочное «сине Хвалын-море», которое подобно
сказочной же «стране Шамбале» зовет к себе
добро и красоту. Запела, потому что, «когда смотрю
на ваши картины, вспоминаю только все доброе».
В
книге отзывов появилась экспромтом написанная «Песня
про восьмого Ивана»:
У
нас выставка Селиванова,
Ивана
Егоровича Селиванова,
И
не надо ехать ни в Москву, ни в Иваново,
Чтоб
поклониться художнику Селиванову…
Не
шедевр поэзии? Конечно. Это у художницы душа поет. Не
для стороннего слуха — для самой себя.
С
Селивановым они поладили. Прочитав стихи, он уклончиво
сказал: «Уважительная работа»...
Очередной
ее сюрприз последовал невдолге. Она привезла пластинку
ивановских фольклорных песен в исполнении И. М. Ельчевой,
с дружеским посвящением. И сообщила,— так, невзначай:
«Я в Кузедеево попросила всех наших, чтоб помогли
песни старинные у бабусь собрать — так чуть не двести
их на пленку записала»...
Она
сообщила о «кузедеевском урожае» Ирине Михайловне
— и вот от нее письмо, предложение попытаться издать
сборник старинных сибирских песен. Я попросила у А.
Фомченко это письмо — известность народного творчества
далекого села Кузедеево вовсе мне не безразлична. И
вот читаю адресованные художнице строки: «Вы сами
проникнуты до глубины души творчеством и вселяете его
в других. Благодарю Вас за ваше дарование и широту».
Ирина Михайловна Ельчева, не только композитор, но и
этнограф-фольклорист, двадцать лет пристально следит
за «творческой вариантностью» художницы,
сказительницы (не знаю, как еще назвать ее песни), кукольницы
Аллы Федоровны Фомченко. Прочитала я это письмо, помечтали
мы о сборнике кузедеевских песен, слушали колдовской
голос Ельчевой, что звучал с пластинки, именуемой музыковедами
«в своем роде уникальным историческим документом».
А потом Алла как разошлась: ну-ка, теперь наши…
И
полились такие задушевные, такие вечные слова — про
любовь и разлуку, про горечь утрат, про мир и войну.
Это
был «кузедеевский вечер». Мы вслушивались
в умолкшие голоса предков, словно в таинственные послания
из былого. Это были наши «берестяные грамоты».
Они шли к нам через века и теперь, сбереженные внучками
и правнучками, труженицами и рукодельницами, внуками
и правнуками, пахарями и воинами, уже не обречены на
забвение...
Зимой
1986 года мы снимали телеочерк о Селиванове и побывали
у него. Нас ожидали негаданности. Дом в Инском, оказалось,
зажил своей особой жизнью. На дорожке нас встретил Селиванов
в неизменном своем рабочем брезентовом переднике — снег
сметал — а около, взметнув пушистый хвост, как голубоватый
султан, куролесил очередной кот Васька, который, впрочем,
оказался кошкой, и в тот же вечер спешно был переименован
сообща в Машку. Тут же, возле Селиванова, играли в снежки
девочки из соседней школы — его постоянные гости. Одна
подошла к художнику и, потрогав его густую длинную бороду,
с гордостью нам сообщила: «Она настоящая».
Внезапно у калитки появился молодой человек в глубоко
надвинутой ушанке, с подвешенным к шее тяжелым баулом.
Это скульптор Владимир Белякин из Новокузнецка со всем
своим снаряжением, включая чуть не два пуда глины, прибыл»
«чтобы познакомиться и, если позволено будет,
попытаться сделать скульптурный портрет»...
Мы
снимали в Инском долго. За это время, начиная с мудреного
каркаса из палочек и проволоки, на низенькой табуретке
перед Белякиным зарождался и — «задышал»
в глине Селиванов. Художник сидел рядом со скульптором.
Они говорили о таинствах замысла и о трансформациях
его на пути к зрительской оценке. Странно было видеть
Селиванова, вместе с молодым скульптором, размышляющего
«по Селиванову».
В
какой-то день, нагруженная сумкой с гостинцами, возникла
художница Алла Фомченко. «Чай пить и песни петь!»
— заявила она, мастерица не только по части лаковой
миниатюры, но и фольклорной песни. И мы засняли это
удивительное чаепитие — старый художник вслушивался
в знакомые с детства «плачи по девичьей косоньке».
Белякин и Фомченко вдруг обнаружили, что оба учились
в Ленинграде чуть не у одних и тех же учителей, и что
для этой встречи им, новокузнечанам, понадобилось так
неожиданно для обоих оказаться у Селиванова в гостях
в его инском доме …
И
мы чаевничали, сидели у жарко натопленной печи, пекли
картошку и слушали, как поет Алла... Ничуть не подозревая,
что так невдолге Иван Егорович покинет всех нас, живых,
и что где-то уже плетутся нити судьбы, определившей,
чтобы Алла написала свой известный теперь триптих «Памяти
художника».
...С
тех пор прошло семь лет. У А. Фомченко появилось много
новых работ, которые выставлялись в Московском Музее
искусств Дружбы Народов, да так там и осели. По заказу
этого же Музея написана одна из последних работ А. Фомченко
— триптих «Памяти художника», посвященная
И. Е. Селиванову. Реплика триптиха предназначена для
Кемеровского музея народного творчества. Также как скульптура
В. Белякина, начатая в тот давний зимний вечер в Инском.
Для музея, которого, по нашим временам, уже не создать...
...А
Алла Фомченко пишет серию портретов «Люди земли
Кузнецкой».
...А
в Музее им. Достоевского — ее работы «Воспоминание
о Кузнецком празднике» и композиции «Посвящение
М. Д. Исаевой».
А
лаковая миниатюра? Алла Фомченко к ней вернулась. Ей
сконструировали специальную лупу — и вот уж вновь
посыпались заказы. В каждом ее письме,— конечно
же, сюрпризы. Сейчас, увидев фотографии с триптиха о
Селиванове, известный ленинградский кинорежиссер М.
Литвяков предлагает устроить в Ленинграде ее выставку.
Пока же состоялась ее персональная выставка — в Новокузнецком
музее изобразительных искусств.
А
художественное объединение, в котором она
сейчас работает,— после стольких лет в бюро
ритуальных услуг, где она писала тексты на траурных
лентах! — ее торопит: партию ее изделий, брошей, браслетов,
кулонов, украшенных палехской миниатюрой, ждут несколько
зарубежных фирм.
Для
себя давно прозвала ее «феномен Фомченко».
Впрочем,— феномен ли? Может быть, такая полифоничность,
такой артистизм и есть неоспоримая опознавательная примета
истинно народного таланта...
За
прошедшие пятнадцать лет знакомства я получила от Аллы
Фомченко множество писем. За годы узнала ее глубже.
«Неторопкая» палехская певучая мягкость
прикрывает стальной волевой каркас неутомимой труженицы,
своевольной и довольно непредсказуемой, притом обаятельной
женщины и, конечно же, неиссякаемого кладезя таланта.
Ее сюрпризам теперь уже не удивляюсь. Привыкла. Очередной,
и надо полагать, не последний: «одела» фольклорный
Новокузнецкий ансамбль, расписала для участниц броши,
бусы, ладанки, серьги. Значит, вновь «упивается»
лаковой миниатюрой.
Поначалу
знакомства многие считали мои восторги довольно субъективными.
Но шли годы. И вот снят фильм «Синий кот на белом
снегу» про И. Е Селиванова, и, конечно же, в фильме
зритель видит и слышит А. Фомченко. И вот один из примечательных
откликов — от доктора искусствоведения, теперь уже академика
Станислава Михайловича Никиреева. Первое письмо, датированное
февралем 1988 года, открывающее собой интереснейшую
переписку, что длится по сей день:
«Уважаемая
Алла Федоровна, посмотрел и послушал Вас в кинофильме
«Синий кот на белом снегу» о дорогом и дивном
старике Иване Егоровиче Селиванове и решился написать
вам эти строки, чтобы выразить мою радость от вашего
участия в фильме. Примите на память от этой встречи
мои маленькие офорты. Спасибо за замечательные кадры
в кино!»
Завязывается
переписка и творческий обмен. Никирееву свои изумительные
офорты посылать куда легче, чем работам Аллы Фомченко
добираться в Подольск, где Никиреев живет. И вот довелось
мне в одну из моих побывок в Москве лично вручить ему
Аллин подарок — ее известный «Автопортрет с рябиной».
Реакция Никиреева последовала немедленно:
«...Ваш
портрет, Вами писанный поэтической кистью с любовью,
русской, на русской земле, какой он солнечный и теплый...
Какой богатый подарок я получил вместе с Вашей добротой
и щедростью... Теперь я смотрю на Ваше светлое лицо,
и Сибирь, где Вы трудитесь и живете, кажется рядом.
Таких подарков у меня не было, и я осчастливлен оригиналом»...
Скончался
И. Е. Селиванов. Фомченко послала Никирееву книжку-сборник
о старом художнике, изданную в Кемерове. И:
«...Очень
хорошо, что прислали мне книжку... Там великолепное
фото Селиванова. Его автопортрет и многое другое я бы
повесил в Третьяковке. Висит же Пиросмани в Тбилиси
с профессионалами. А в России предают равнодушию яркие
таланты, которые даром оставляют нам свои дары. Даже
брать и на то неспособны. Многое в книжке о Вас и это
приятно. Это для Вас поддержка. И придает силы, ибо
я понял, что Ваш характер не способен к тихому существованию,
как это умел Селиванов».
Еще
бы,— Алла и «тихое существование». Горевать
о смерти Селиванова в бездействии — это не она была
бы. Так появляется первая створка триптиха «Памяти
художника» — «Признание», где старик
изображен в «час триумфа» на своей выставке,
рядом с ее директором. И:
«…Вы
прислали мне фото с новой работы о милом старике Иване
Егоровиче. Чудо как придумано! Я не видывал такого озорства
в искусстве никогда и не мог предположить, что реализма
могут быть два. Один — это как вас видят, и другой,
этот же реализм, но как бы пришедший из музеев, из запасников,
с могил ушедших художников, выпрямившийся, освобожденный,
напоминая о том, что он живой, с душой и ароматом любви.
Как весело все это у Вас соединено в особый какой-то
русский реализм. Повезло же Монахову на его портрет.
Как бы и я хотел быть изображен Вашей затейливой рукой
и добрым, щедрым сердцем в какой-нибудь новой картине»...
Но
Алла увлечена Достоевским. Фото с каждой новой картины
она посылает Никирееву. И:
«...Есть
что-то необъяснимое в русской жизни. И жизнью вроде
не назовешь то, как мы проживаем свой драгоценный короткий
век, но ведь есть в ней люди, которые при более сытых
и благостных условиях могли бы излучать столько тепла
и таланта. К таким относитесь Вы. И спасибо!
Вы
создали две прекрасные картины, и по присланным цветным
картинам можно судить о их прелести. Не очень люблю
Достоевского, но все ж приятно такое соседство. Какая
искренняя фантазия и тонкость русской женщины-художницы.
А
как ловко я порхаю с крылатыми бабочками-красавицами,
и сам какой молодец-красавец я, спасибо Вам!»
Потому
что у Аллы — сказано, значит, сделано. Задумала она
изобразить Никиреева, великого знатока и коллекционера
бабочек, порхающим с сачком, в погоне за очередной крылатой
красоткой. И, стало быть, — изобразила...
Писем
много. Подаренных офортов — тоже. Ценнее всего размышления
о жизни, об искусстве, о судьбах России.
Впрочем,
переписка у Аллы обширная. Она не ищет людей. Они сами
ее находят и «полюбливают» (словцо Никиреева).
Ее дом в Новокузнецке — светлый очажок притяжения, о
котором, когда вспоминаю, теплеет душа.
Наверное,
к Новому году получу письмо от Аллы. Что еще задумала?
Чем удивит? Это — моя оценка ее, милого человека, светлого
существа. Оценку ее, как художницы, наиболее емко дает
С. М. Никиреев:
«...Самое
краткое, что я могу сейчас Вам сказать о Вашем творчестве
(по получению фото полного триптиха о Селиванове — Ваше
монументальное ощущение обычного человека, вернее, такого,
который сам «к душе» ведет к его приподнятости
до торжественного состояния. По силе выражения Вы близки
к Селиванову. Другая часть Вашего творчества — фантастическая
и земная одновременно, озорно-народная манера, светлая,
наверное, сильнее, чем у Ивана Егоровича. И самое приятное
— отсутствие у Вас скованности от соседства Селивановского
гения, нет в Вас боязни быть ниже. Вы утверждаете себя
самобытно, с яркой индивидуальностью, во многом оттого,
что любите и хорошо знаете этого русского чародея —
Селиванова... Сейчас, когда в разрухе русской культуры
есть еще надежда отыскать крохи настоящего искусства,
пусть непрофессионального (хотя мне это слово не хотелось
бы относить к Селиванову) и громко взывать к России:
смотрите, радуйтесь, молитесь,— не все изничтожено последним
витком нашей печальной истории. Жив! дух России, живы
таланты, живо творчество!»
Чем
и хотелось бы закончить этот очерк, непроизвольно соединивший
имена и судьбы столь разных и столь близких по духу
людей.
1984-92
г.
|
