|
«Если
мы бросим взгляд на жизнь
города и окрестных сел, мы
увидим и тут и там царство
безотрадной рутины».
(В.В.
Берви–Флеровский)
В
Кузнецком районе г. Новокузнецка по
улице Народной № 7 стоит двухэтажное
каменное здание. В нем находится
вечернее отделение с\х техникума,
раньше помещалась славная школа
№ 10, а еще раньше – уездное
народное училище, впервые открытое
в Кузнецке в 1790 году одно
из восьми «малых» народных
училищ Сибири. Все они, в
Тюмени, Таре, Туринске, Томске,
Нарыме, Енисейске и Красноярске,
так же как и Кузнецкое
училище, комплектовались тобольскими
семинаристами. Так Кузнецкое училище
получило первого смотрителя Михаила
Лукина. Он бодро вел все
предметы в двух классах своего
училища и получал мизерное жалование
от Городской думы.
После
первого тобольского семинариста Лукина
учителем, а потом смотрителем,
с 1826 года до конца 50–х
годов здесь был человек необыкновенный
– Н.А. Ананьев.
В
Томском архиве хранятся пухлые
фолианты, в которых покоятся
распри, страсти, сутяжные и
драматические дела двухвековой давности.
В них же – подвижническая повесть
о рождении и укреплении Кузнецкого
уездного училища. Своими длиннейшими
письмами в Томскую дирекцию
училищ смотритель Ананьев вписал
в историю края впечатляющий
рассказ о героическом врастании
тончайших корешков культуры в
каменную почву, овеваемую чиновничьим
равнодушием. Он посылает в Томск
отчеты об ежегодных экзаменах
– поименно перечисляет учеников, сопровождая
перечень развернутыми характеристиками
и собственными живыми и заинтересованными
оценками. Училище всегда нуждается.
И он всегда просит денег.
Ежегодно в течение всей своей
службы, – все время просит денег.
На библиотеку, на наглядные
пособия, на подписку периодики.
Он выписывает для училища, а
стало быть для всего заштатного
городка наилучшие журналы России,
– ясно, что училище это культурное
ядро Кузнецка. Он не просто
рапортует, и даже не просит,
– он молит Томск дать училищу
возможность расшириться и «прилично
существовать», так как в
20–х годах девятнадцатого века
состояние его весьма неприглядно:
«Дом училища, открытый 14
марта 1826 года, не удобен, нет квартир
для чиновников, требует значительной
поправки, и даже при оной
долгое время поддерживаться так
не может»… «Училищный
дом ветхое, деревянное, одноэтажное
строение, требует постройки другого
дома с квартирами для учащихся
и учителей»… Читая эти рапорты,
начинаешь болеть душой за смотрителя
Ананьева и загадывать: разжалобит
он или нет томских попечителей,
«выбьет» ли заветное помещение?
Но
вот 5 февраля 1834 года – «получены
деньги от Кузнецкого окружного
казначейства на подыскание дома».
Еще немного времени – в Томск отправлен
рапорт об отделке верхнего этажа
намеченного каменного здания, а
вот и весь дом отделан.
И, наконец, – победа. В «Кратком
входящем реестре, бумагам, поступающим
из Кузнецкого уездного училища
на 1838 год» мы найдем
«Опись каменному двухэтажному
дому с деревянными городками,
проданному под Кузнецкое уездное
училище купецкими детьми Родиковыми
из Нарыма при отчете того
дома в ведение штатного смотрителя
Ананьева и доверенного от господ
Родиковых кузнецким купцом Иваном
Конюховым 4 февраля 1838 года». В
сопутствующих документах мы найдем
читаемую между строк историю
о том, как смотритель Ананьев
целых пять лет «подбирался»
к этому дому. Оказывается, еще
в марте 1833 года вместе с
архитектором Долгополовым произведен
смотр на исправление и даже
предусмотрено, что «в 11 аршинах
от освидетельствованного здания находятся
ветхие построенные назад тому
более ста лет деревянные строения,
состоящие из жилого дома на
27 саженях и служб на 20
саженях, принадлежащие чиновнице Годлевской
и во избежании пожара должны
быть безотлагательно снесены».
Так беспощадное время обрекает
на снос вчерашние строения –
дом начала XIX века, вытесняем дом
начала XVIII – го. Не то ли
происходит и сейчас, когда здание
уездного училища само чуть не
попало под снос, чтобы освободить
место для нынешней объездной
дороги? Но – нет, ибо теперь
речь шла не о купеческих
службах, а о памятнике самоотверженности
его устроителя, радетеля за
просвещение народное.
Но
вот училище переведено в каменный
новый дом – опись совершенно соответствует
его сегодняшнему внешнему облику.
Ананьев по–прежнему и даже еще
более печется о фундаментальной
библиотеке для учащихся. С сожалением
и комментариями сообщает в Томск,
что с 1838 г. «Ученые
записки Московского университета»,
которые училище выписывало с
1833 года, сейчас более не поступают
по случаю прекращения оных,
о чем получено известие от
комерц–советника Александра Ширяева
из Императорского Московского университета
книжной лавки». Сейчас, вместе
с Ананьевым, в училище уже
три учителя. Имеются даже свои
ветераны. Снискать для них почетную
пенсию от Томских попечителей
не так–то просто, но по
ходатайству Ананьева от 1844
года в 1848 году (через четыре
года!) учитель русского языка
Колмаков отмечен «за беспорочную
службу». В 1852 году Ананьев
сообщает, что доволен учителем
искусств Максимовым, – теперь и такой
предмет преподают в училище.
И вообще, если вспомнить, что
в 1826 году на все училище
был смотритель Ананьев, один
за всех, то теперь – какой шаг
вперед! В 1853 году по штатному
расписанию числится уже пять
человек: штатный смотритель, законоучитель,
учитель науки, учитель искусств,
учитель подготовительного класса.
Более тридцати лет деятельность
Ананьева – не просто служба. Это
было пестование любимого детища,
служение просвещению. Убежденность
а его нужности. Созидание того
очажка культуры, без которого
«несть граду стояния».
Читатель! Смотритель уездного училища
Ананьев не написал ни одной
книги. Уместно ли вспоминать
о нем среди имен, оставивших
столь блистательный след в истории
литературы? Но – так ли?
Кузнецкое
уездное училище в течение почти
ста лет создавало тот климат,
без которого невозможно восприятие
книги, а стало быть, и
ее написание.
Не
мог быть чужд училищу и
Ф.М. Достоевский, когда бывал в
Кузнецке. Дом по ул. Достоевского
№ 40 находится очень неподалеку
от училища. Здесь должен был
обучаться Паша Исаев, сын Марии
Дмитриевны, здесь учителем рисования
– читай искусств – служил Н.Б. Вергунов,
один из центральных персонажей Кузнецкой
драмы. Достоевский предположительно
мог быть знаком с Ф.А.
Булгаковым – оба вращались в местном
«лучшем обществе», – возможно,
именно поэтому Вал. Ф. Булгаков написал
в 1904 году весьма важную для
познания «кузнецкого периода»
писателя статью «Ф.М. Достоевский
в Кузнецке». Для впечатлительного
юноши домик, где разыгрались
события 1855–1857 годов, был интересен
особо. Недаром же в это
время написана и другая статья
– «Критический разбор картины Д.В.
Вучичевича «Кузнецкий дом Достоевского».
С
1890 года следом за А.Ф. Булгаковым
смотрителем был И. Шунков, а сын
его историк и будущий видный
исследователь Сибири академик Виктор
Иванович Шунков начинал свою
учебу именно в этом училище.
Так,
прямо или косвенно, училище
участвовало в литературной и культурной
жизни Кузнецка и, тем самым,
причастно к общероссийскому литературному
наследию. Опальные литераторы Н.И.
Наумов, В.В. Берви–Флеровский, Л.П. Блюммер несомненно
пользовались хотя бы библиотекой
училища.
Пройдут
годы, и в стенах его многое
изменится. В нем, ставшем в
феврале 1920 года средней школой
II степени, а затем средней
школой № 10, учились не только
братья Булгаковы и В.И. Шунков,
но и Герои Советского Союза
гвардии генерал–майор артиллерии Николай
Григорьевич Ушаков и защитник
Москвы, «герой Бородина»,
полковник, командир тридцать второй
гвардейской дивизии Виктор Иванович
Полосухин, почетный гражданин Новокузнецка
В.В. Смельский, один из организаторов
комсомольского движения в Новокузнецке
Яков Трофимович Журавлев и многие
другие общественные деятели и
видные ученые.
Но
все это будет намного позже
тех 60–х годов прошлого века,
на коих мы остановимся, чтобы
представить себе то культурное
поле, которое излучало училище
в пору столь невысокого почитания
культуры на провинциальных горизонтах
Сибири…
НИКОЛАЙ
ИНВАНОВИЧ НАУМОВ (1838 – 1901)
В
1858 году уроженец Тобольска
Николай Наумов, закончивший всего
три класса Томской гимназии,
написал свой первый рассказ
«Случай из солдатской жизни».
Знакомство с солдатской жизнью
для Наумова началось намного
раньше, когда ему было всего
семь и отец его служил
в Омске прокурором. Дом выходил
на площадь. Здесь шли учения,
здесь же солдат секли розгами
и шомполами. Много позже писатель
Наумов напишет в своих воспоминаниях
про то, как далеко разносились
крики терзаемых жертв и признается:
«Я и теперь без содрогания
не могу вспоминать эти сцены.
Я плакал, забивался в подушку,
чтобы не слышать барабанного
боя и раздирающих душу криков».
В 1860 году Наумов поступил
вольнослушателем в Петербургский университет.
И года не потребовалось, чтобы
неизбежная поляризация толкнула его
к сверстникам, которые были
наиболее созвучны его образу
мыслей.
Он
участвовал в студенческих демонстрациях,
он сблизился с кружком каракозовцев
и в 1862 году был арестован
по подозрению в принадлежности
к революционному обществу «Земля
и воля». Улик не было
– его освободили. Арест минул, образ
же мыслей остался неизменным.
В 1864 году Наумов возвращается
в Сибирь. И вот выдержка
из письма: «В течение
девятилетней службы крестьянским чиновником
в двух округах Томской губернии,
Мариинском и Томском, я изо
дня в день, по свежим
впечатлениям записывал все, сто
доводилось мне подметить и слышать!»
А подмечал он многое, что
лишь ждало воплощения в строки.
После недолгого пребывания в
Петербурге он вновь приезжает
в родные края и в 1884
году его жизнь тесно связана
с Сибирью. Невелик был чиновник
Наумов, служивший в Кузнецке,
Мариинске, Томске, но работа
вела его в самые глухие
уголки Томской губернии, а стало
быть, в гущу непарадной губернской
жизни, – для писателя большая удача.
В Кузнецке Наумов сблизился
со смотрителем уездного училища
Булгаковым. Так ему удалось
заглянуть за кулисы чиновничества
той поры. Наумову–писателю интересны
были жители Кузнецка, его купцы
и чиновники. Его знали в
Тисуле и окресностях, он был
частым гостем в нынешних осинниках.
Восемь лет Наумов молчал, хотя
в петербургских литературных кругах
его знали – редакции «Современника»
и «Отечественных записок»
охотно принимали его рассказы.
Но
самые правдивые, самые щемящие
в своей безыскусственности работы
Наумова еще не созрели. Пока
он лишь накапливал впечатления.
Он нашел свою тему – «безсудность»
Сибири и угнетение крестьянской
бедноты; разгул «сельского барина»
– мироеда и наглость местного «царька»
– чиновника.
Свои
размышления Наумов очень органично
вписывает в ткань рассказов
и очерков – их немногим более
тридцати, – вкладывал в уста своих
героев.
В
осиновском улусе Наумов пробыл
один день. Но впечатлений набралось
столько, что в бурном клекоте
Кондомы ему слышались «стон
и подавленные рыдания». Он
знал и любил Горную Шорию:
«Мне стало больно за это
добродушное, безжалостно разоряемое
и постепенно вымирающее племя»,
– пишет Наумов после разбирательства
дел в Горной Шории. В
д. Кокуй Кузнецкого уезда старик
Сыслов рассказывает писателю: «На
тыщу–то чинов разве только один
добродетельный выищется, да и
тот недолговечен в наших местах…»
В
Осиновском улусе Наумову рассказали:
«Здесь был исправником Иван
Миронович Канаев, так ведь такие
капиталы нажил: во многие десятки
тысяч!»
Невольно
вспоминается сердобольное семейство
кузнецкого исправника Ивана Мироновича
Катанаева (Канаев – лишь маскировка
истинной фамилии), так обласкавшего
бедствующую М.Д. Исаеву, будущую супругу
Ф.М. Достоевского.
Но
уже в другой, непарадной ипостаси
видится предприимчивый кузнецкий исправник,
который был шафером на венчании
Достоевского. Нажив больше тысячи
на скупке шкурок за фальшивые
деньги у шорцев, он мог
блеснуть – устроить свадьбу на свой
счет, тем самым умилив доверчивых
кузнечан. И невольно бархатно–алый
салон мордасовской «львицы»,
без добра описанный Достоевским
в повести «Дядюшкин сон»,
напоминает о кузнецком салоне
Катанаевых. Достоевский и Наумов
дышали одним воздухом, и вещий
взор писателя был свойствен
обоим… Катанаевых в Сибири был легион.
Сибирь – «доходное местечко».
Здесь – прииски.
Как
никто, Наумов узнал сибирское
«золотое дно». «Золотая
лихорадка» охватила прииски
нынешнего Тисульского района. Вот
что пишет Наумов: «Нигде
так не развита система закабаления
рабочего, как на приисках, где
за весь свой летний таежный
труд работник выносит в очистку
лишь несколько рублей» («Еж»).
Но вот сезон закончен, и
приисковые рабочие партиями приходят
в Тисуль («Паутина»).
Богатеют торговцы, наглеют мелкие
чиновники, таежного рабочего грабят,
унижая и спаивая в кабаках.
Потеряно за пару недель все
заработанное за лето, остается
лишь горькое сокрушение. Вот
слова одного из героев рассказа:
«Ты робишь, робишь, жисть
кладешь, и все ты нищий,
а другой за твое здоровье,
сложа руки, в прохладе живет.
Неужто так должен жить человек?»
В
архиве Наумова сохранился черновик
докладной записки 1884 г., когда
он служил в Мариинске непременным
членом по крестьянским делам.
Он предлагал следующее: «Предоставить
крестьянским обществам право выдворять
по приговорам поселяющихся в
селах и деревнях мещан и
купцов, замеченных в каких–либо
предосудительных поступках». Так
просто представлял он себе борьбу
с народившимся кулачеством. В
одном из своих писем к
Г.Н. Потанину 21 августа 1894 года
Наумов не скрывает растерянности.
«Не лень одолевает меня,
– пишет он, – а усталость, глубокое разочарование
во всем, во всем. Вступив
в жизнь в 60–е годы, тяжело,
ох как тяжело пережить 90–е…
И будут мой голос диссонансом
среди хора новых певцов. Так
уж лучше молчать, молчать, молчать».
Но
он не молчал, и к тому
же был не прав в собственной
оценке. Вопреки мнению, что
после 1894 года он ничего не
писал, его архивы показали, что
Наумов до конца дней своих
не выпускал из рук усердного
пера. В 1895–19–897 гг. написаны
«Тагун», «Раздел»,
«Таежные коноводы» и др. Именно
в пору мнимого молчания написаны
такие строки: «Не объясняется
ли подобными побуждениями то
грустное апатичное равнодушие к
жизни, каким отличается русский
простолюдин, не в них ли
искать объяснения и того давно
подмеченного факта, «что он
не любит умирать своей смертью!»
То срубит он в лесу дерево
и, видя, что оно прямо
падает на него, не догадывается
отскочить в сторону, и пришибет
его деревом. Другой с высокого
стога сена покатится… Прямо на
вилы, стоящие около него… и
навылет пропорет ими живот.
И нужно посмотреть потом, как
умирает он. Вы не услышите
ни одного стона, ни одной
жалобы или сожаления о преждевременной
угасающей жизни, только перед
священником, привезенным для напутствования
его, и пред собравшимися мирянами
он тихо проговорит: «чтоб
никого не обвиняли в его
смерти». Подобных случаев, где
человек как будто бы нарочно
напрашивается на смерть, ищет
только удобного повода к ней,
слишком много… и что более всего
бросается в глаза людей близко
знакомых с бытом народа, – это
то, что все они повторяются
чаще всего весной, в самое
тяжелое в быту его время».
(«Крестьянские выборы»). Как
тесно связаны эти строки с
моментами, описанными в романе
Л.П. Блюммера о Кузнецком золоте…
И
в противопоставление им – другие,
дающие нам, кстати, неожиданные
сведения о томском железоделательном
заводе, который действовал в
селе Томском на реке Томь–Чумыш
с 1771 по 1864 гг.
«…По
странному стечению ли обстоятельств
или с предложенной заранее целью,
передние ряды толпы, примыкавшие
к дверям, ведущим в волостную
присутственную комнату, исключительно
состояли из бывших мастеровых
упраздненного Т…. завода – самого беспокойного
элемента населения, выработанного
печальными условиями жизни. Все
они с детства выросли под
игом обязательных работ и сурового
дисциплинарного обращения, закалившего
их до полной бесчувственности
к физическим страданиям. Тяготевший
над ними в былые дни гнет
не забил их, как бы следовало
ожидать, но развил в каждом
из них стойкую самостоятельность,
готовность оппонировать не тупо,
а во имя убеждения, выработанного
осмысленным пониманием дела. Этот,
за немногим исключением, грамотный
народ, озлобленный экономическими
условиями, в какие он был
поставлен, был не безопасен».
В
1893 году в одном из своих
писем он сообщает: «Пишу
теперь «Сцены из жизни
темного люда». Боюсь, что
они не увидят белого света…
до того уже убита во мне
вера в мое самодовлеющее творчество».
Однако, как бы после снятия
внутреннего запрета, публикации следовали
одна за другой, притом с
неизменным успехом. В «Русском
богатстве» – «Картинки с натуры»,
в «Алтайском сборнике»
– «Сарбыска»…
Н.И.
Наумов, незаслуженно забытый сейчас
литератор, был тонким наблюдателем.
Произвол и злоупотребление, грабеж
и насилие – климат, в котором
трудовой народ горько и дремотно
влачит каторжную и разгульную
жизнь в цепких тисках «казны»
чиновников, кулаков, торговцев, золотопромышленников.
Народничество
Наумова было близко и понятно
читателям его времени. Рассказы
о деревенских правдоискателях и
бунтарях нравились людям шестидесятых
годов узнаваемостью ситуации
и подхода к ним.
Плеханов
высоко ценил творчество Наумова
и особо отмечал его популярность
в 70–х годах, особенно же
рассказа «Умалишенная» и
сборника «Сила солому ломит».
В историю литературы Николай
Иванович Наумов вошел как писатель–народник.
Рассказы его – истинная летопись Кузнецкого
уезда да и всей Томской
губернии столетней давности. Он
как бы явился в эти края
на смену только недавно отбывшему
из Сибири Достоевскому, чтобы
продолжить его наблюдения со
своей особой позиции.
В
Мариинске на улице Ленина стоят
рядком, перемежаясь друг с другом,
деревянные и каменные здания.
Многие из них были «присутственными»
и наверняка еще помнят Наумова,
чиновника по крестьянским делам.
А
вот описание центра Тисуля в
рассказе «Паутина».
«…Общий
вид села, особенно с вершины
холма, напоминал своею формою
подкову, упиравшуюся своими обоими
концами в обрывистый берег реки
Т…ь, по имени которой называлось
и само село. Посредине села
стояла высокая каменная церковь,
и купол ее, обшитый белой жестью,
ярко горел теперь от солнечных
лучей. Спустившись с холма, мы
въехали в широкую прямую улицу,
обнесенную по обеим сторонам
низенькими, иногда покосившимися и
вросшими в землю избешками,
среди которых то по одну,
то по другую сторону улицы
неожиданно вырастал перед глазами
высокий одноэтажный или в два
этажа дом с балконами, покоившимися
на затейливо выточенных колоннах,
с резными, ярко раскрашенными
ставнями и плотными деревянными
заборами. Странный контраст представляли
подобные дома, высившиеся среди
убогих соседей своих, изнуренных
летами и непогодами. Они походили
как будто на новые, яркие
заплаты, нашитые на ветхом рубище
нищего, и своею вычурной красотой
только сильнее оттеняли убогий
и невзрачный вид лепившихся
около них лачуг».
В
Тисуле на улице Ленина по
сей день сохранился своеобразный
«комплекс Наумова» – каменные
здания середины XIX века; аптека
(бывший купеческий дом), кинотеатр
(бывший магазин), магазины детских,
промышленных и продовольственных товаров
(б. жилые дома).
Здесь
так необходимы мемориальные доски
– ведь эти дома тоже часть литературного
наследия Н.И. Наумова! В Мариинске,
Тисуле и Осинниках, конечно
же, должны быть отмечены улицы,
где сохранились подобные комплексы,
связанные с именем сибирского
летописца Николая Ивановича Наумова,
– не говоря о Кузнецке, где
он жил, и где не только
не найден пока его дом,
но и поиск его не вызывает
у «охранников памяти»
ни малейшего интереса…
ВАСИЛИЙ
ВАСИЛЬЕВИЧ БЕРВИ–ФЛЕРОВСКИЙ (1829–1918)
Кузнецк
сто лет назад… Сейчас в плоти
нового, только что отметившего
свой первый полувековой юбилей
города Новокузнецка уже нет
тех нехитро–видных домов, которые
принадлежали «высшему свету»
Кузнецка – чиновникам и купечеству.
Конечно, все это – деревянное уездное
великолепие, где каменный цокольный
этаж – уже роскошь, лепнину заменяют
искусно резанные наличники и
карнизы, или затейливая обшивка
сруба, а веранды, выходящие
в сад, поражают воображение
горожан. Ценность их была, однако,
в том, что они представляли
исторически сложившуюся планировку
и застройку почти четырехвекового
Кузнецка. Эти дома окружали
училище, «одевали» центр
Кузнецка. Здесь, наверное, не
раз встречались писатель Наумов,
и смотритель уездного училища
Федор Булгаков, любитель–пчеловод,
известный всему уезду настолько, что
его нарочито поминает в своем
капитальном труде другой известный
писатель и публицист, тоже пребывавший
в ту пору в опале, в
Кузнецке.
Служивший
в Томской губернии и живший
в Кузнецке писатель Наумов,
конечно же, мог встретить здесь
уроженца Рязани «недобровольного
гостя» Кузнецка Василия Васильевича
Берви, взявшего литературный псевдоним
Флеровский. Выпускник Казанского университета
(1849 г.), близкий к народникам
юрист, в 1862 году за
революционную деятельность оказался
в ссылке. Более тридцати лет
состоял он под надзором полиции,
что никак не помешало ему,
по заветам Радищева, «быть
твердым мыслью». Работы по
философии, социально–политические и
экономические очерки, романы – более
пятидесяти работ! – чередою рождало
перо ссыльного писателя и мыслителя.
Его работа «Положение рабочего
класса в России» (1869
г.) получила высокую оценку Карла
Маркса: «Положение рабочего
класса в России», – скажет Маркс,
– это первое произведение, в котором
сообщается правда о положении
в России». (К. Маркс, Ф. Энгельс.
Соч., т. XXIV, стр. 286–287). Он назовет эту
книгу «…настоящим открытием
для Европы». Более того,
он специально выучится русскому
языку, чтобы прочесть эту книгу
в оригинале. Отмечая, что «…она
в некоторых местах не вполне
удовлетворяет критике с точки
зрения чисто теоретической»,
Маркс писал Энгельсу, что «…во
всяком случае – это самая значительная
книга, какая только появилась
после твоего произведения о
«Положении рабочего класса в
Англии» (К. Марк, Ф. Энгельс. Соч.,
т. XXIV, стр. 287).
На
полях книги, которую читал Маркс,
им оставлено немало замечаний
и пометок. А изданная в
1871 году в Петербурге «Азбука
социальных наук» вызвала страстный
отклик Льва Николаевича Толстого:
«…среди писателей–радикалов он
(Берви–Флеровский) самый зрелый, самый
умный, у него в «Азбуке…»
очень хорошо доказано, что вся
наша цивилизация – варварская, а культура
– дело мирных племен…» (М. Горький.
Воспоминания о Л.Н. Толстом, 1919
г., стр. 51).
Его
политико–экономические очерки о положении
крестьянства в Кузнецке написаны
гневно. В них исследователь
постоянно отступал перед литератором
и публицистом, пораженным нищетой
и бесправием, подавленностью человеческого
достоинства и личной инициативы
у кузнецкого крестьянства. В
запальчивости он пишет: «В
Кузнецке существуют уездные и
приходские, и женские училища,
в которых воспитываются дети
чиновников и писцов. Что же
касается до детей мещан, то
неджентльменские сердца их родителей
находят, что им некогда учиться
наукам, которые не принесут
им никакой практической пользы,
и потому просили начальство
закрыть училища, как бесполезные.
По крайней мере моему разумению
они были правы…»
Он
пишет: «Я полагаю, что
для крестьян Кузнецкого округа
смотритель училищ был несравненно
полезнее, чем все училища, потому
что он был специалист в
деле пчеловодства…». (Здесь
имеется в виду Федор Алексеевич
Булгаков). Когда Берви–Флеровский
бичует кузнецкого мещанина и
чиновника, едва ли не самым
действенным стимулом его было
глубокое сожаление о потерянном
Человеке: «Если мы бросим
взгляд на жизнь города и
окрестных сел, мы увидим и
тут и там царство безотрадной
рутины… Чего еще требовалось от
природы? Много ли стран так
богато награждены ею? В такой–то
обстановке живет несчастное и
бедствующее население… Пока крестьянина
можно будет наказывать телесно,
не только по суду за важные
преступления, но и за маловажные
вины — за бедность, до тех пор
он будет раб в душе, он
будет чувствовать себя жалким,
униженным парием, чувство собственного
достоинства будет для него не
доступно… Жертва беспощадного унижения,
он держит в таком же рабстве
свою жену и все свое семейство,
и воспитывает детей, всасывающих
с молоком матери раболепие и
пороки».
Вспомним,
— разве не подобное же впечатление
вписал А.Н. Радищев в свои путевые
заметки, возвращаясь из сибирской
ссылки…
Какие
гневные, какие горькие и обличающие
слова о рабстве, порождающем
рабство! И если Берли-Флеровский
идеализирует сельскую общину и
панацеей от всех социальных
бед считает бесплатное обучение,
выкуп крестьянами помещичьей земли,
возрождение и укрепление сельской
общины, — простим ему это заблуждение.
От него нас отделяет столетие,
и пером его руководило глубочайшее
и закономерное сочувствие просвещенного
человека к униженному, нищему
и темному российскому крестьянину.
Для нас же, помимо общей
значимости его очерка о Кузнецке,
в нем — бесценные сведения. Они
приближают к нам маленький уездный
город, его образ жизни и
его социальные проблемы столетней
давности.
Итак,
— «Есть две причины бедности сибирского
крестьянина — это тяжелые прямые подати
и невежество» (стр. 123, «Зауральский
рабочий»). Невежество, столь
обличительно поминаемое Радищевым,
Наумовым, Достоевским…
Берви–Флеровский
пытался провести некую параллель
с Америкой, где образованное
сословие, по его расчетам, составляет
шесть человек на тысячу жителей.
Эти люди делают – каждый свою
тысячу человек – грамотными и развитыми
людьми. В Кузнецком округе все
обстоит иначе. Здесь «одних
чиновников и духовенства приходится
более шестнадцати человек на
тысячу, следовательно, они должны
были бы не только сделать
окрестных жителей грамотными, но
и распространять между ними
более тысячи номеров газет».
Ничего этого Берви–Флеровский в
Кузнецке не нашел. Выходило,
что «людей слишком довольно,
мало деятельности или, лучше
сказать, их деятельность бесплодна».
Одна девушка попросила Берви–Флеровского
научить е читать. Но для
чего? «Я буду этим зарабатывать
много денег, я буду читать
над умершими , и мне за
это будут платить. У нас
во всем околотке нет ни
одного человека, способного это
делать» (стр. 124–125).
Описание
Кузнецка у Берви–Флеровского как
бы уводят нас на страницы
«Дядюшкина сна» Достоевского,
мы вдруг подспудно угадываем
исправника Канаева (Катанаева), описанного
у Наумова, мы встречаем Федора
Алексеевича Булгакова, смотрителя
уездного училища, о котором
мы еще расскажем.
«Глухо
и темно было в нашем городе
лет пятнадцать тому назад: об
интеллектуальной жизни не было
и помину. Но ведь это
как раз время, когда в
Кузнецк приезжает М.Д. Исаева и
с каждой почтой шлет Достоевскому
в Семипалатинск свои Кузнецкие
впечатления. «Исправник обирал
инородцев, горный управитель – вверенных
ему крестьян, городничий сидел
в своем правлении». Но
вот же они, персонажи рассказов
Наумова! Мы только что с
ними встречались в «Горной
идиллии», в «Паутине».
Как они жили? «Все это
жило очень просто, в домах,
иногда не отличавшихся по наружности
от крестьянских, ездило в крестьянских
санях, в воскресенье появлялось
на базаре в нагольном тулупе
и валяных сапогах, а затем
пило и пило…». А вот
и смотритель уездного училища
Ф.А. Булгаков, отец Валентина и Вениамина
Булгаковых, к которым мы еще
вернемся: «смотритель был человек
способный, остроумный и даже
ученый; среди этой безнадежной,
тяжелой атмосферы он также,
наконец, запил, загубил свои
силы и умер в отставке».
Наступают
пятидесятые годы. Как и во
всей России – это пора надежд.
В Кузнецке – перемены. «Явились
новые люди, свежие силы. И
что же? По–прежнему там оказались
три, четыре человека из университета,
по–прежнему играли в карты и
пили, и вся разница заключалась
в том, что стали играть
в более высокую игру».
Не отголоски ли учителя Васи
из «Дядюшкиного сна» находим
мы у Берви–Флеровского: «Уездный
учитель, горячий юноша, недавно
окончивший курс в местной гимназии,
стал мечтать о воскресной школе,
о заведении библиотеки… Юноша читал
неутомимо и выработал из себя
энциклопедиста». Но разве Мария
Александровна Москалева не возмущалась
падением нравов – и все «из–за
этого Шекспира!».
Каков
же конец противостояния учителя
местному обществу? «Юноша, уездный
учитель, остался один со своими
стремлениями мысли и дела, никто
о нем более не думал,
он был последняя спица в
колеснице. Он не хотел преклоняться
перед проповедниками чванства и
роскоши, он не признавал их
величия и глубоко оскорбил их
этим. Они его отвергли и уничтожили».
Но разве не умер в нищете
учитель Вася у Достоевского?
И кто теперь скажет – не знал
ли Берви–Флеровский историю учителя
уездного училища Николая Борисовича
Вергунова, одного из участников
Кузнецкой коллизии Достоевского. Ведь
названная коллизия разыгралась так
незадолго до появления Берви–Флеровского
на Кузнецком горизонте.
«Я
здесь живу, как губернаторша,
– писала жена мирового приятельнице в
губернский город – все здесь мне
поклоняются, а я редко кого
посещаю», – читаем мы у Берви–Флеровского.
Но разве не могла быть
такая фраза в письме Москалевой,
и разве в «Дядюшкином
сне» не описаны «важный
счет визитам, чванство и азиатская
пышность – вот что сделалось знаменем
нового времени».
В
то самое время, когда Берви–Флеровский
отмечает крутое изменение нравов
в Кузнецке, причем не в лучшую
сторону, хотя, казалось, внешние
признаки цивилизации и наводнили
маленький глухой городок; в
то время, когда он писал:
«чиновники устыдились прежних
своих нравов, розвальней, нагольных
тулупов и валяных сапог»;
и – «прежде это общество глохло
и только, оно потопляло свои
потребности в вине, убивало
свое время за картами, теперь
оно действовало под влиянием
жгучей страсти, которая доводила
его до болезненных ощущений.
Чванство, властолюбие, желание возвыситься
роскошью, страсть к удовольствиям
пучили и заедали его»,
– в это самое время честный
обыватель Иван Семенович Конюхов
отмечал с горечью то же
явление: стремление к роскоши
и потерю простоты нравов, о
чем и написал в своей
летописи города Кузнецка. Но
об этом в другой главе.
1981–90
г.
|
