|
Как оказалось
в архиве Ильинского кружка «Поиск» фотография обелиска из далекого Забайкалья?
Монументальный, увенчанный пятиконечной звездой обелиск с венками у подножья.
На обороте фотографии надпись: «Памятник в Троице-Сергиевской тюрьме в
Забайкалье (город Кяхта Бурятской АСССР), под которым покоятся останки праха
Степана Степановича Ковригина, расстрелянного в 1920 году
белогвардейцами-семеновцами».
Ту же фамилию
Ковригина читаем на мемориальной доске, прикрепленной к одному из Ильинских
домов, ее же – на стеле в мемориале села Ильинка. Фотография этой стелы, на
которой горельеф (может и не очень высокого художественного достоинства) запечатлел
простодушные черты паренька в посаженной набекрень военной фуражке, сделана 9
мая 1978 года и объясняет связь между забайкальским и Ильинским памятниками. Пояснительная
надпись сообщает, что Степан Степанович Ковригин – большевик, секретарь
Ильинского Совдепа. А как он попал в Забайкалье и почему останки его покоятся
именно в Кяхте – вели поиск Ильинские краеведы.
Не то. чтобы
в селе Ильинка о Степане Ковригине ничего не знали. Конечно. Известно было и
что он входил в состав Совдепа, и что схвачен был колчаковцами, когда над Кузнецким
краем бушевали вихри гражданской. И что увезен был далеко от дома в неволю –
знали, все ведь на глазах односельчан происходило, многие старожилы были прямыми
свидетелями событий. Но за фактом стоит лишь информация – нет живого человека,
с его горением, чувствами, судьбой. Краеведческий поиск с известных, казалось
бы, фактов счищает пласты наслоений времени. Краеведческий поиск – та же
археология. По отдельным воспоминаниям, по строчкам случайно найденных писем,
по еле различимым на фотографии чертам реконструируется судьба. И факт обретает
плоть, в нем пульсирует кровь, он вписывается в сумму других фактов и, глядишь,
- в сухой информации уже слышатся голоса, история дышит с разрозненных страниц…
Общеизвестный
в Ильинке факт, зафиксированный на первом стенде школьного кружка «Поиск» -
создание Совдепа, фамилии его членов: Бузенко Василия из деревни Шорохово,
Шевченко Григория из деревни Казанково, Ковригина Степана – секретаря, Жиха
Максима – председателя. Кто не знал в Ильинке, что в Совдеп входила и «народная
революционная охрана» из 33 человек, а начальником был Иван Пензин.
В конце
декабря 1919 года в Кузнецк прибыл 312-й красногвардейский полк. Колчаковцы
отступали. Отступая, зверствовали, арестовывали, допрашивали, пытали, расстреливали.
Многих арестованных они, захватив, усылали при отступлении в более далекие
застенки на восток, в Забайкалье. Так был угнан Степан Ковригин. Родные знали –
куда, потому что семья получала от него письма. Последнее – не от него, а о нем
– прислал товарищ его по тюрьме Хомутников Роман Никитович.
По прошествии
почти полувека эти письма надо было найти. Сперва нашлось письмо Хомутникова.
Оно принесло ту солидную информацию, с которой можно было начать поиск: «С
глубоким прискорбием на душе сообщаю Вам о смерти Вашего сына и моего товарища
Степана. Он зверски замучен наймитами семеновщины в Троице-Савской тюрьме
Забайкальской области».
Постепенно
выявились письма Ковригина к жене, к родным. В одном из материалов В.
Корноушенко сообщал, что до нас дошло лишь одно письмо Ковригина, а именно это:
«Дорогие
Надя, мамынька, Ниночка и Володя! Шлю привет и целую всех. Сегодня я получил
ваше письмо от 8 июля по старому стилю. Бросьте вы этот старый стиль. Вы же не
какие-нибудь реакционеры, чтобы до сих пор цепляться за него. Перестраивайтесь
на новый. Впереди новая жизнь и ей более подходящим будет новый стиль. Ваше
письмо довольно подробное и поэтому я имею полной представление о вашей
нынешней жизни, за что всех очень благодарю. Между прочим, Надя, ты пишешь, что
полученное от меня письмо принесло вам много неприятностей и незаслуженных
обед, кроме того оно послужило, будто бы, поводом к насмешкам над тобой со
стороны наших односельчан. Хотя мне и не стоило бы входить в подробности этого
досадного инцидента – будет время и по этому поводу мы еще поговорим, но все же
кое-что скажу сейчас.
… Итак, ты
меня считаешь виновником всех ваших страданий. Это неправильно. На твой упрек,
на твой вопрос я отвечу, и этот ответ будет самым честным и справедливым. Так
вот, виновником ваших страданий являюсь не я и не вы, а буржуазия. По ее вине
мы все и страдаем. Так что помни, что наш враг – это она, а я являюсь
защитником справедливости. Вот за это меня и таких, как я, гноят и морят по
тюрьмам и каторгам. Я знаю, что сейчас наглая свора взяла всех в тиски, и никто
ей не смеет ничего сказать. Но, поверьте, она доживает последние дни. Недалек
тот день, когда явятся наши освободители – настанет день нашего торжества.
Смеяться над тобой могут лишь дураки, которые дальше своего носа ничего не
видят. Им бы подумать о будущем сейчас – что они будут говорить людям
впоследствии.
Кроме того,
ты пишешь, что такое откровенное письмо ты написала единственно для того, чтобы
я вошел в твое трудное положение. Но разве же я не знаю, что жить в данное
время очень тяжело, да к тому же и необеспеченной, но что же делать. Надо быть
терпеливой и не падать духом, ведь чем темней ночь, тем ярче звезда, не правда
ли?
Я просил
сшить для меня рубашку и прислать подушку. Теперь не надо. Надеюсь, скоро буду
дома. Я полагаю, что мое письмо не по духу времени, но на это я не обращаю
внимания, верю, что его получишь.
Шлю привет
Гавриилу Романовичу и дяде Прокопию и их семьям: Васе, куме, Кате. Рецепт я в
письме посылал, но его, наверное, выбросил цензор. А лекарство мне нужно для
малокровия. Пока все, на этом и закончу. Желаю вам всем здоровья. Пишите. До свидания.
Ст. Ковригин.
Дорогой дядя
Александр Петрович! Шлю тебе и твоему семейству привет и прошу посылаемое через
тебя письмо передать Наде. Ваш Ст. Ковригин».
Это письмо
датировано 31 июля. Как комментировал краевед, «оно показывает, что год,
проведенный в колчаковских тюрьмах, не сломил революционного духа Степана
Ковригина, он остался несгибаемым большевиком, верящим в близкое торжество
большевистской идеи». Все так. Только были и другие письма, как это видно из
текста первого. Это письмо – как бы промежуточное, между тем, что написано
десятью днями раньше, 22 июля, и последним – от 8 августа 1919 года. Все эти
письма написаны для отправки на Восток. Не смею утверждать, что в Кузнецкой
тюрьме, куда первоначально попал Ковригин, но – очень на то похоже. Он еще не
предполагает даже, как обернутся события, он пока еще живет «мирными»,
«домашними» делами. Вот эти тексты:
«22 июля 1919
года. Дорогая Надя, мамынька, Ниночка и Володя! Сегодня я получил от вас
письмо. Шлю вам свой привет и целую всех, кроме сего, желаю здоровья. Про себя
скажу, что я пока жив, хотя и стараются нас заморить, но мы еще крепки духом и
заморить нас не придется. В письме я посылал рецепт на покупку лекарств.
Постарайся купить их и послать, так как малокровие дает себя чувствовать.
Скоро, скоро мы будем вместе и тогда заживем. Недалек тот денек, когда нас
освободят. Ждите. Пишите, как здоровье всех вас и как живете, с кем ставили
сено? Целую крепко Володю и Ниночку, желаю им здоровья и дождаться меня. Как
получите письмо, то напишите, но лишнего не пишите, а то не пропустят. Пока
закончу. Привет всем родным передай. Жду ответ. Ваш любящий Степан».
Итак –
письмо, в котором у узника пока еще совершенно прежние, «дотюремные» заботы – с
кем семья ставила сено, получить бы лекарство от малокровия… Нависшая над ним
беда пока еще ни в чем не читается. И – следующее после приведенного ранее «промежуточного»
письма (в котором, может, впервые – разговор по душам, разговор серьезный, в
ответ на открыто высказанные обиды):
«8 августа
1919 года. Милые и дорогие Надя, мамынька, Ниночка, Володя и все, все родные!
Сообщаю, что меня отправляют, я знаю, что такое сообщение для вас послужит
ударом, но что ж делать, будем переносить, а вас прошу не отчаиваться. Только
одно нехорошо, что в течение лета у нас не оказалось ни одного дня навестить
меня, мне необходимо бы нужно было отсюда послать кой-какие вещи, а вы не
приезжали, но я на вас за это не обижаюсь, может быть, у вас не было время
приехать, а теперь письма в Кузнецк не пишите, меня не будет. А сегодня просил
Филарета Федоровича передать мне денег на дорогу и письменных принадлежностей,
не знаю, успеют ли передать. Если передадут, то, Надя, спроси их, сколько они
издержали, уж для меня постарайся и рассчитайся с ними. Написал бы я вам еще
кое-что, но… а пока что всем вам привет. Целую всех вас, шлю благословение
Ниночке и Володе и целую их крепко. Передавайте привет всем родным. Надеюсь
быть живым. Прошу не поминать лихом. Когда приеду на место. Сообщу адрес. А
пока прощайте… Надя, не обижай ребятишек. Ваш Степан Степанович Ковригин».
… Просил, как
помним, лекарство от малокровия и подушку. Не получил – ничего, «скоро буду
дома». Но пролегла черта – и обида всплывает вновь. Даже самые близкие люди –
семья, жена – не поняли его, считают причиной своих бед, а потому, в тайне
души, им даже пренебрегают. Чего не передумает человек на изломе судьбы, в
одиночной камере, накануне высылки в еще более отдаленную тюрьму, на сухую
сторонушку… И после названного дополнения к письму от 8 августа появляется еще
один абзац: «Пришлось поехать совершенно ни с чем. Затем я передал Сладнивым
для отсылки вам пару белья, два платочка и мешочек, верхнюю рубашку. Шлю привет
брату Васе, маме, куме Кате, куму Ефиму, сестре Дуне и Мане, и желаю всем вам
благ, а пока прощайте… Сильно не заботьтесь. Буду жив. Ваш Степан Ковригин.
Когда получите письмо, то я буду в дороге. По приезду в Иркутск сообщу адрес».
И штамп:
«проверено полицейской цензурой».
Так почему же
долго считалось, что сохранилось всего лишь одно письмо от Степана к семье? То,
«объяснительное». Не найдены еще были другие? Или краеведов привлекла
тональность того письма? А остальные как бы «мельчили» героя – подумаешь, лекарство, подушка, белье,
отосланное семье в мешочке… А в общем ряду названные письма – новелла о
драматичной психологической ломке, которой редко какая семья, особенно
сельская, избежала в ту пору.
Когда
написано было 8 августа последнее письмо из Кузнецка, Ковригин не ведал, конечно,
что ему осталось жить так недолго. Но беду уже предчувствовал, в прощальных
словах никого не забыл – сестер, брата, даже самую дальнюю родню. Как будто
навек прощался. И все-таки верил: «Буду жив». Впрочем, какого, даже слабого
человека, не покидает надежда, что «буду жив», даже когда опасность впрямую
нависла над головой. А Ковригин был сильным, рисковым человеком. Это ему
удалось раскрыть назревающий мятеж в пасхальный день 16 апреля 1918 года. Во
главе заговора стояли местный поп отец Сергий, купец Ивлев и дьяк Евдокимов.
Ковригин захватил заговорщиков в поповском доме чуть не в одиночку.
По рассказам
старожилов, 17 июня 1918 года члены Кузнецкого совдепа, с ними и Ильинские – М.
В. Жих и С. с. Ковригин, решили отступать к Минусинску, чтобы соединиться с
частями Красной Армии и партизанами Сибири. Погрузились с красногвардейцами на
пароходы у причала Топольников и поплыли вниз по Томи. Доплыв до заимки Черный
Этап, разделились на две группы. Группа, в которую входили Петраков, Метелкин,
Митяшин, Зубов, Юков и Ковригин, шла на Минусинск. У реки Средняя Терсь попали
в засаду – их захватили каратели поручика Альмановского. Арестованных отправили
в Кузнецкую тюрьму, где уже томилась захваченная раньше первая группа.
Распоряжение
из Томска – и политических заключенных переводят туда. Следующий этап –
Александровский централ близ Иркутска. Особенно опасных, в том числе Петракова
и Ковригина, отправили в Троицко-Савскую тюрьму в городе Кяхта. Здесь шли
каждодневные расправы – «гуляли» семеновцы. Расстреливали узников тут же – на тюремном
дворе, в красных казармах (так назывались построенные из красного кирпича солдатские
казармы).
Друзьям
Ковригина Метелкину и Псареву удалось бежать из Александровского централа. Из
Троицко-Савской тюрьмы не удалось бежать никому.
Ковригина
расстреляли 6 января 1920 года – в ночь под Рождество, по старому стилю,
который так отрицал Ковригин. В Красных казармах за полтора года семеновцы замучили
1644 большевика. Люди советской Бурятии перезахоронили прах узников. В городе
Кяхте в братской могиле покоятся они под монументальным гранитным обелиском.
Ильинским
следопытам прислали фотографию обелиска, им же передал письмо Ковригина к семье
от 31 июля 1919 года Роман Хомутников, который и сообщил жене Ковригина о его
гибели.
В 1957 году,
когда только еще начинался поиск материалов, связанных с Ковригиным, и был
открыт упомянутый ранее скромный стенд его памяти, в Ильинку приезжал сын
Степана Степановича, тот самый, не раз помянутый в письмах, Володя, Владимир
Степанович.
Владимир
Степанович Ковригин – коммунист, свято чтит идеи своего отца, одного из лучших
сынов революционной Ильинки.
… Еще одна
фотография: на полянке, на фоне зарослей тальника, маленький аккуратный
обелиск. У подножья обелиска – цветы, а по сторонам, словно в почетном карауле…
впрочем, надпись на обороте фотографии подробно поясняет: «26 октября 1978 года
на острове Середыш (против Ильинки) поставлен памятник на месте расстрела
колчаковцами Федора Федоровича Логинова. Около обелиска стоят его авторы
Василий Васильевич Корноушенко (учитель, пенсионер) и Николай Иванович Синкин
(комсорг совхоза «Ильинский»).
Появлению
этого обелиска предшествовал долгий поиск, тем более удивительный, что речь шла
о судьбе односельчанина, которого многие еще хорошо помнили юношей, и о событии,
которое произошло всего лишь 60 лет назад в этом же селе. О расстреле Логинова
наслышаны были все, но как именно это произошло, а тем более, где он похоронен,
никто из «людей той поры» уже не помнил.
Поиск
завершился не только установлением обелиска на острове, но и сооружением стелы,
входящей в комплекс Ильинского мемориала. Надпись на ней сообщает: «Логинов
Федор Федорович, первый красногвардеец села Ильинка, расстрелянный колчаковцами
на Ильинском острове Середыш 13 марта 1919г.» Горельеф на стеле лишь весьма отдаленно
схож с фотографией Логинова – даром его сестры, тоже отысканной ильинцами. На
родительском доме Логинова появилась мемориальная таблица: «В этом доме жил
красногвардеец, погибший от рук белогвардейцев, Логинов Федор Федорович». Все
это – результаты поиска, который наиболее впечатляюще отражен в нескольких
письмах и в некоем неумело начертанном, но продиктованном чрезвычайно цепкой
памятью плане.
Сперва были
слухи. Потом – расспросы. И наконец - письма. Самое первое – было из города Мыски.
«Ваша просьба выполнена. Мы нашли старшую сестру Ф. Ф. Логинова – вашего героя.
Она проживает в г. Мыски, пос. нагорный, в частном домике за заводом
железобетонных конструкций. Лучше всего нам приехать самим», - сообщал Николай
Григорьевич Кранчев. Оказывается, уже первые шаги случайно привели следопытов к
родственнице Логинова.
«Моя мать
Наталья Семеновна, с которой вы переписываетесь, живет сейчас у меня.
Приезжайте, вот и побеседуете вместе с сестрой Логинова Варварой Федоровной, которую
мы привезем к нам, - приглашал Кранчев. – Моя мать тоже кое-что помнит о тех
событиях 1919 года. По ее рассказу, могила Ф. Ф. Логинова находится на том
месте, где сейчас школа. Там раньше было кладбище. Фотография Ф. Ф. Логинова
должна быть у вашего односельчанина Логинова Антона Петровича, если он ее
сохранил. Он живет в Ильинке в коммунальных домах. Вторая сестра Ф. Ф. Евдокия
Федоровна проживает в Туапсе у дочери, но мы потеряли ее адрес. Моя мать
доводится Федору Федоровичу сродной сестрой, то есть отец Федора Федоровича и
мать моей матери были брат и сестра. Но всего не напишешь, лучше приезжайте…»
К письму был
приложен упомянутый выше план. Видно, составлял его Кранчев по скрупулезному
описанию матери. Обозначено: «Здесь лесонасаждения», «это городьба», «здесь угол
кладбища», «Здесь стоит угол школы». И вот мы близко к цели – «плита чугунная»,
«старые памятники», «здесь береза», отсюда ведет стрелка влево – красным обозначено:
«могила тут».
Очевидно.
поиск могилы Логинова на первом витке оказался неудачным. 18 марта 1978 года
последовало от Кранчева второе сообщение:
«Ваше письмо
я получил, короче говоря, моей матери нужно ехать туда самой, тогда она укажет
это место. Так что вам нужно лично опять увидеться и вместе все уточнить…»
И вот еще
стопочка фотографий и справок. Это Ильинские жители участвуют в условном
перезахоронении Логинова. Но, чтобы это стало возможно, нужно согласие ближайших
родственников. Нахожу фотографию – опираясь на цветастые подушки дивана, сидит
пожилая женщина со жгучими темными глазами и без единой сединки в гладко зачесанных
волосах. Фотография старая, датирована 1951 годом. Сестра Логинова Евдокия
Федоровна, от роду 49 лет. Федору, кабы был жив, исполнилось бы в ту пору 50.
Ее письмо, написанное много позже, в пору поисков захоронения, с приложенным
заранее официальным согласием: «Я, Окорокова Евдокия Федоровна.., по запросу
члена организационного комитета даю свое согласие на перезахоронение останков
праха моего старшего брата… первого красноармейца села Ильинки… место
захоронения укажет моя сродная сестра… в городе Мыски… Мое согласие заверяет…»
А вот и ее
письмо. Корявые буквы человека, научившегося писать поздно и нечасто
пользующегося приобретенным навыком. Но какие события встают за строками Окороковой
– вихри гражданской повеяли от этого письма. Позднее поисковая группа положит в
архивную папку «Ф. Ф. Логинов» уже обработанный текст этого письма, и оно будет
читаться легко, «гладкописно», но голос истории в нем примолкнет. Намеренно
привожу оригинальный текст: «Уважаемый Василий Васильевич, большое вам спасибо
за вашу заботу и письма. Вы спросите в Ильинке Кулагина Виктора Ефимовича. Он
должен хорошо знать, где могила Федина. Мы, сестры, были там, и он нас
фотографировал. Пусть он хорошо сдумает, тогда вспомнит. Я не помню, в каком
году это было (в момент написания письма Окороковой Е. Ф. 75 лет), а он, может,
помнит, и еще, может, кто из старых людей вспомнит. Могила, она же была для
всех особенная – без креста, а стояла на ней трибуна. Когда приехал российский
фронт к нам в Ильинку, там был коммунист Семенов Василий и еще другие, они
сделали митинг, и потом всегда делали в праздники в ноябре и в мае. Да еще не
забывается, когда Федя скрывался, у нас дома был обыск, и Баженов и один колчаковский
офицер подошли к постели и из своего кармана вытащил Баженов патроны и обойму и
хотел сунуть под подушку. Я увидела и вцепилась сзади за рубаху и порвала ее, а
он повернулся и ударил меня, а тот офицер загородил меня и сказал: «Ты,
Баженов, не по правилу делаешь обыск, зачем свои патроны подкладываешь?» А я
сказала: «Мы не дурнее тебя, чтоб патроны класть под подушку, а винтовку на
постель». И даже этот колчаковец рассмеялся. А мои подруги говорили, что
Баженов убьет меня за то, что изорвала его рубаху. Кабы я жила в Ильинке, так
не забыла бы – припомнила многие обиды. Простите меня, что я так плохо пишу. Я
ни одного дня не училась в школе, когда мои дети стали учиться, я с ними и
научилась писать и читать – старшая дочь Надя работает бухгалтером, а младшая,
Маша, начальником строителей. Я высылаю две фотокарточки Вам, Федину и свою
тоже, старую…»
Вот такое
письмо. Первое прикосновение к напластованиям полувековой давности, под
которыми дремали воспоминания ранней юности. В более приглаженной варианте событий,
составленном из воспоминаний старшей сестры Варвары Федоровны, что проживала в
Мысках, а, вероятно, также и старожилов села, читается более подробное описание
события, которое было, очевидно, настолько типичным для колчаковского разгула в
сибирских селах, что всякий раз, когда встречаешь обелиск с надписью: «Здесь от
руки белобандитов погиб…», вспомнится это юное лицо под военной папахой – каким
запечатлен сельский фотограф Федю Логинова, только что вернувшегося с
германской войны…
Впрочем,
может, я ошибаюсь, и воспоминания старожилов здесь ни при чем (а за прошествием
лет теперь вряд ли кто и уточнит), может, именно Варвара Федоровна и Евдокия
Федоровна Окорокова, раз всколыхнув саднящие воспоминания, все более подробно и
не враз, а в течение недель и месяцев вспоминали все новые штрихи той поры…
Итак, из
официально заверенной копии письма-воспоминания: «Колчаковские палачи
расстреляли Федю на острове. Сперва дали ему 25 лоз, его нижняя рубашка была от
плеток вся порвана. Когда убили брата, нам не разрешили его брать домой, только
Максим Васильевич Жих и дядя Семен Трофимович Скударнов привезли домой Федю, а
мама как увидела – упала, и ее парализовало. Максим Васильевич и с мамой
отваживался (возился – М. К.), и Федю надо было обмыть и уложить, а он был убит
разрывной пулей в правый висок. Максим собрал его мозг и кости черепа,
забинтовал голову, а мама так и была без сознания. Вот все разошлись, а Максим
не покидал маму и наш дом, только я одна среди (между – М. К.) мертвого брата и
при смерти лежащей мамы, Анны Васильевны.
К нам боялись
приходить как к большевикам. На второй день пришел Максима Васильевича брат
Никифор и дядя Семен Кулагин, старик – копать могилу (вот, значит, почему
Евдокия Федоровна сразу же Кулагина вспомнила: Кулагин, наверное, родня того,
кто могилу копал и сможет найти это место. – М. К.). Но нам не дали хоронить в
кладбище, только за кладбищем, но опять Максим помог, собрались
старушки-соседки и сдумали сходить к попу, и отправили одну соседку к нему, а
он ее прогнал и сказал ей: мы таких не отпеваем – он антихрист, безбожник.
Некоторые ушли домой, а которые остались. И моя сестра сказала: «Мы не
нуждаемся отпеванием и также попом не нуждаемся». Ну – схоронили мы брата, и
крест на могиле не поставили, а сделали трибуну. Так и стояла она, но в Ильинке
было много врагов и не было от них прохода. Они говорили: «Вот одному коммунисту
сколотили ящик, а всем бы надо». Я не помню, когда впервые был маленький митинг,
выступал Быков Константин, он в Ильинке был милиционером, и его убили там белые
бандиты. Молодой он был парень. А я боялась каждого кустика, трудно было тогда
нам, а мама так и осталась парализованная и померла в 1923 года. Отец наш
похоронил ее и уехал работать на шахту в Прокопьевск. Он был вечный шахтер, на
приисках работал, в забое работал. А крестьянством занимался мало и помер в
Прокопьевске в 1929 году. Мы с сестрой ездили его хоронить, гроб сделали и
памятник. Мужчины помогли от профсоюза. Дорогие комсомольцы, я тогда была такая
же, как вы сейчас, но не было у меня радости, оторвали у меня от сердца родного
и единственного брата.
Сохранилась у
мен фотокарточка, когда он пришел с фронта раненный в руку с германской войны.
После ранения его взяли служить в Старокузнецк в местную команду. Он был там
секретарем и он был в духовом оркестре музыкантом. А потом случилось – напал на
нас Колчак, и было сражение между Ильинской и Бедаревой, но колчаковцев было
больше, и оружия много, и они разбили наших и много убили товарищей Фединых, а
Федя и еще 3 человека нырнули под воду – спаслись, а наш отец Федор Степанович
был за Терентьевским в Котинах – партизанил. Мы с мамой были двое – тут к нам
начался каждую ночь обыск да допросы – где отец, где брат… (Здесь следует
известный уже нам эпизод, когда коварный Баженов попытался подсунуть под
подушку патроны. – М. К.). Стращали нас, стреляли вверх, так нас вымотали, что
едва на ногах держались. При обыске забрали все фотокарточки хорошие с Феди, а
Леонид Назаров и Сергей Лупов был колчаковский офицеры, вот эти наши главные
враги и Алексей Баженов пришли пьяные и стали допрашивать. А я была ростом
маленькая, а волосы большие, и один меня поднял за волосы выше себя и говорит:
«Сказывай, красный змееныш, где брат и отец!» А Баженов расхохотался – никогда
не забуду всего этого…»
Читаю эти
воспоминания – кажется, положи на мелодию старинного народного плача, и пойдет
сказание о Федоре Логинове кочевать по Сибири наряду со столькими песнями о
красных партизанах, которые по сей день поют в селах…
Но Логинов
красным партизаном не был. Он был первым красногвардейцем Ильинки. На
германском фронте он читывал большевистскую «Правду» не зря. Летом 1917 года он
прибыл после ранения домой, а в октябре грянул залп «Авроры». В Ильинке происходили
свои тектонические сдвиги. Организован первый Совдеп. Первый его председатель –
фельдшер местной больницы Максим Васильевич Жих (к нему мы еще вернемся).
Секретарем Совдепа стал Степан Степанович Ковригин, а начальником
народно-революционной охраны избрали Ивана Петровича Пензина. В Комиссию же
народно-революционного суда входил Федя Логинов.
В ноябре он
поехал в Кузнецк, записался в Красную гвардию, сразу попал в писари, стал душой
команды – шутка ли, первый балагур и гармонист, да еще на фронте побывал, да с
ранением…
Логинов
тужил: слишком все спокойно, а где же революция? И вот в апреле, в пасхальный
день, Ильинские кулаки и купцы подняли в деревне Казанково мятеж. Председатель
ильинского Совдепа выехал на место происшествия – для подавления мятежа, взял с
собой 15 человек из народно-революционной охраны.
Пока Жих
отсутствовал, в Ильинке сожгли здание Совдепа. Банда кулаков напала на
продотряд, в который входили член Кузнецкого ревкома Герасимов, красногвардеец
Логинов и Карандашев. В эту ночь в Ильинке пролегла баррикада. По вражескую
сторону главными были Алексей Баженов и Иван Сивкин. Они Логинова ненавидели. За
все – за его ликующую и дерзкую юность, за светлый чистый взгляд, за авторитет,
которым он пользовался в селе. В этой первой стычке Баженов сбил Логинова с ног
колом, а Синкин ударил железным брусом. Логинов потерял сознание. Баженов и
Синкин топтали его ногами, Карандашев успел вырваться и броситься в Томь. Ему
стреляли вслед, но Томь, в которой нынешние враги еще десяток лет назад
барахтались все вместе, укрыла беглеца. Услышав выстрелы, вернулся отряд Жиха.
Друзья Иван Пензин и Яков Кулагин увезли Логинова на лодке через Томь в деревню
Телеуты. Раненый Карандашев все-таки через Томь переплыл, добрался до Кузнецка
на случайной повозке и рассказал об Ильинских событиях. Кузнецкий Совдеп
отправил в Ильинку два парохода – 20 красногвардейцев. Мятеж был подавлен.
… Весна 1918
года. В Ильинке драматические события колчаковского наступления отдаются
по-своему. В Ильинской волости бесчинствуют кулаки и Колчаковские офицеры.
Расстрелы без суда и следствия, порки, пытки. Баррикада все более неумолимо
разводила вчерашних мирных односельчан. Схвачены Степан Ковригин, Григорий
Шевченко, Семен Тихонов, Иван Пензин, Яков Кулагин. В лесах скрывается первый
председатель Совдепа Жих, в деревне Митино у родни «пересиживает» лихие дни
Логинов. В Ильинке бесчинствуют Алексей Баженов, Леонид Назаров, Сергей Лупов.
Враги непримиримые. Враги – до конца.
В марта 1919
года Баженов до Логинова добрался. Доискался-таки. Сообщил дружку Назарову: в
Митино, в Митино он, ненавистный смутьян. Не упустить бы. Ночью Логинова и
взяли…
Старожилы
помнили и сообщили: связанного, избитого Логинова доставили в Ильинку. На
площади над ним измывались – знали нрав логиновский. Пусть только вспылит –
даст повод. Плети, вот они, наготове. Зачем повод? А без повода – как? Лицом к
лицу сошлись односельчане, почти ровесники – мальчишками зорили гнезда,
купались в реке, шишковали в тайге. И ни с того, ни с сего – плети? На виду у
односельчан же? Политические мотивы в Ильинке еще нуждались в привычных
сельских стимулах: поскандалили, на нашей стороне власть – мы ему всыпали. Но
это был строй мышления «той стороны баррикады». Федор Логинов глядел врагам в
глаза и пророчил: «Царя скинули – так уж вас точно сбросят. Как ярмо поганое в
шеи – сбросят!»
Теперь можно
было и плети. 25 ударов. Натягивая гимнастерку на окровавленную спину, Логинов
пообещал: «Ладно! Еще посчитаемся…» Его посадили в сани: в Кузнецкую тюрьму
повезем! – решила «та сторона». По пути даже домой к Логинову заехали – хлеба
булку, пару белья для Федора захватили. Забота!
В рассказе
сестры Логинова отсутствует звено – путь на остров Середыш и все, что там
произошло. Но Кузьма Васильевич Жих это звено вспомнил. Он сообщил В. В. Корноушенко
обо всем, что увидел в день 13 марта 1919 года. Подросток Кузьма Жих вместе с
отцом Василием Казимировичем везли осинник с острова Середыш на двух санях. Около
выезда с острова на лед им встретился обоз колчаковских солдат. Обоз проехал
мимо и на острове, на поляне, остановился. На задних санях сидели враги друг
другу – Назаров с винтовкой и Логинов.
- Вставай, приехали!
– объявил Баженов. – Иди, Логинов, вперед. Крестись!
Федор
медленно шел к кусту, который ему указал Боженов, - шагов 10-15. С соседних
саней встал рослый колчаковец. Клацнул затвор винтовки. Колчаковец целился
долго. В это время Федор, у самого куста, повернулся лицом к врагам:
- Всех не
перестреляешь! – хохотнул он.
Колчаковец
дурно выругался – грянул выстрел. Федор упал. Стрелявший подошел к нему.
Повернул лицом к небу, вогнал в грудь штык до самого основания. Потом обоз
повернул к Кузнецку, а отец и сын Жихи, остолбенев, так и стояли у обочины.
На следующий
день, как мы уже знаем, Василий Казимирович с сыновьями, Кузьмой и Максимом, а
также выпущенный из тюрьмы Яков Кулагин привезли Федора с острова и помогли
похоронить.
Шло время. В
декабре 1919 года отец Федора Логинов Федор Степанович, Л. Ф. Черешнев, В. Г.
Щаднев вместе с другими партизанами спускались с гор. Покидали леса и вливались
в 312-й красноармейский полк Пятой армии командарма Михаила Николаевича
Тухачевского…
В начале 1920
года в Ильинской волости повсеместно восстановлены Советы. И вот могила
красногвардейца Федора Логинова превращается в место сходок и митингов. Здесь с
трибуны первым выступил упомянутый уже милиционер Константин Быков. И не оттого
ли отчасти в том же году кулаки Михаил Пинжин и Андриан Сметанников убили его -
подстерегли на пасеке купца Ивлева и убили. Колчаковщина была разбита, но баррикада,
пролегшая в пору гражданской войны по селам Сибири, еще многие годы делила односельчан
на друзей и врагов, и часто затаенная вражда тлела десятилетиями и на пиках
исторических поворотов взращивала братоубийственные всходы…
… Листаю
папку Логинова. Вот фотография: у знаменитого мемориала стоят ильинцы, В. В.
Корноушенко высоко над головой держит таблицу. Ту самую, которую сейчас прикрепят
к стеле, посвященной памяти Федора Логинова. На обороте – надпись: «9 мая 1978
года на митинге обнародывается и утверждается мемориальная доска памяти Ф. Ф.
Логинова».
Но путь к
этой доске, даже после названных запросов, писем, сбора воспоминаний, был
все-таки непрост. Вот только один документ – заявление от 6 ноября 1977 года
председателю новокузнецкого Совета народных депутатов от учителя-пенсионера. В
заявлении одна краткая справка о Логинове и далее: «Прах борца за Советы
покоится на старом кладбище, где теперь школа. В 12 метрах от могилы героя
стоит туалет девочек. Так дальше не должно быть. Мы не имеем права забывать
тех, кто утверждал Советскую власть, погиб от рук белогвардейцев и теперь лежит
в неприютной, заброшенно могиле…» Далее предполагается ряд мероприятий и чуть
не около каждого стоит срок – «немедленно». «Настырный человек» - вспомнилась
характеристика. Что ж, видно, настырность была во благо. И вот действительно
почти что немедленно (три месяца – не срок в таком серьезном деле!) Корноушенко
приглашают 24 февраля 1978 года на исполком по вопросу перезахоронения праха Ф.
Ф. Логинова, чтобы «принять активное участие в работе исполкома», а 15 марта
1978 года утверждено решение Новокузнецкого районного Совета народных депутатов
«Об условном перезахоронении с соответствующим ритуалом в парке Победы с.
Ильинка 9 мая 1978 года».
Гляжу на
фотографию Логинова. Кто-то из кружковцев сделал с нее рисованный портрет.
Очень точно и очень любовно. Листаю воспоминания В. В. Корноушенко: «Только что
с острова отправились на берег ребята из местной школы, а я не тороплюсь
уходить. Над рекою очень низко плывут тяжелые свинцовые облака. И мысли мои,
под стать им, тяжелые и печальные… Эта надпись на металлическом обелиске, я
знаю, снова отбросит меня назад, к событиям шестидесятилетней давности. Мне не
уйти от них. Мне нужно облегчить свое сердце, переполненное за двадцать лет
следопытской работы многими трагедиями человеческих судеб. И пока я храню эти
знания в себе, я подобен туче, не пролившейся дождем…»
Вещие слова.
Именно такое чувство охватывает, думается, каждого, кто встречается с
неопубликованными, не изученными или же частично известными, но не обобщенными,
не осмысленными сведениями личных архивов, следопытских папок.
Вот только
что закрыта папка «Федор Федорович Логинов», а уже манит другая: «Максим
Федорович Жих» - первый председатель Ильинского Совдепа. Листая ее, думала: что
в его судьбе было самым примечательным? И решила написать о нем, начав… с
конца.
За год до
кончины, в 1962 году, старый сельский врач Максим Васильевич Жих вел неспешную
беседу с генералом ракетных войск Прокопием Васильевичем Корноушенко, братом
ильинского краеведа. Жих генералу говорил: «Храни, Прокопий, Родину, чтоб никогда
не повторился в нашей истории 41-й год». Слова звучали как завещание. Он
говорил так по праву – отвоевал две войны, да и четверть века назад (а,
казалось давно ли?) он же Прокопию Корноушенко своего рода «путевку в армейскую
жизнь» выдал…
В 1938 году к
Жиху пришел на совет студент Педтехникума – горвоенкомат предложил поехать
учиться в Томское артиллерийское училище. Как дядя Максим посоветует? Жих –
посоветовал. И вот уже седеющий генерал, прибыл в родную Ильинку, конечно же,
отправился на беседу к «дяде Максиму»…
Он так был
устроен, Максим Жих. К нему шли советоваться: когда уезжали учиться и когда
женились, когда нужно было поставить срочный диагноз и когда выбирали имя для
новорожденного. Может, потому, что заложен был в нем особый предел «прочности
на излом» и особый дар быть человеком среди людей.
Старожилы
Ильинки рассказывают, как он неторопливо шел по больничному коридору и даже эта
его походка успокаивала больных. Он лечил больных и принимал людей со многими
их человеческими бедами как депутат, к нему обращались за советом в трудных
случаях авторитетные врачи Кузбасса, получившие «хорошую школу». Потому что,
помимо врачебного опыта и знаний, ему была свойственна народная мудрость и самого
его. Чуточку в шутку, называли «профессором народной медицины»…
Он умер
скоропостижно. «Как праведник!» - шептались старушки. Потому что до последнего
своего часа трудился – как врач и как депутат. Хоронили его всем селом, и из
всех 19 деревень Ильинского врачебного участка приехали люди проводить старого
сельского лекаря Жиха в последний путь. И если кто из приезжих удивлялся –
большого, видно, человека хоронят – ильинцы отвечали: «Большого, очень даже
большого!».
Потому
ильинцы, каждое поколение, помнили Жиха на разных этапах жизни и особо чтили
его деда и заслуги. Многие помнили еще, как он помогал сестрам Логиновым
обмывать и хоронить брата Федора. Другие – как один за другим принимал. Не
сгибаясь, удары судьбы. В 1943 году в Улан-Удэ, когда был там начальником
эвакогоспиталя, получил похоронку на младшего сына Анатолия., Толю. Рослого,
красивого, спокойного, так похожего на отца. Потом узнали – воевал Анатолий на
Балтике. Катер шел в разведку. Бомбежка. Гибель катера. Некому и некого
хоронить… В 1946 году Жих демобилизовался, а дома, в Ильинке – беда. Только что
скончалась от нажитого в годы войны туберкулеза дочка Лира.
Те, кто знал
Жиха в военных условиях, рассказывали: «Он был прежде всего большевиком. Даже
когда оперировал!» Практиковал Максим Жих в Ильинке еще до первой мировой
войны. Слава о нем шла по уезду, и люди к нему тянулись из глухоманей, как к чудотворцу.
А он был всего лишь фельдшером. Но он любил людей. На войне Великой
Отечественной М. В. Жих был, как водилось в ту пору, и хирургом, и акушером, и
дантистом, и окулистом. Кем надо было, тем и был. Потому что любил людей.
Некоторые помнили, как он получил похоронку на старшего сына Георгия. Это было
в самом начале войны. Жих – в военном госпитале. Как-то принесли ему письмо, и
он не спешил его прочесть – работы много, почерк незнакомый, наверное,
кто-нибудь из вылеченных вспомнил – написал. А тут – ЧП. Молоденький лейтенант,
тяжело раненный, задыхается – беда. Кислородные подушки, срочное вмешательство
– сутки около постели больного. Молоденького лейтенанта, который так напоминал
его двух мальчиков, двух юных солдат, что тоже там где-то на фронте, под огнем,
Жих спас.
Через сутки,
войдя в свой кабинет, сонный, разбитый, Жих едва стянул с себя халат и тут –
нащупал в кармане письмо. То, давешнее, нераспечатанное:
«Уважаемый
Максим Васильевич! Крепитесь. Ваш сын Георгий Максимович, лейтенант авиации, пал
смертью храбрых при защите Сталинграда…»
Он пережил
этот удар. Была война, и он любил людей. И тогда у него еще оставались сын и
дочь…
… Иные
помнили, как в 1920 году Жих открыл в Ильинке медпункт. Больных было много,
немало и раненых – только что разгромлены колчаковские банды, но шальные выстрелы
нет-нет, а пощелкивают… И не раз Жих срочно оказывал помощь очередному тяжелому
пациенту в медпункте. Медпункт – это уже начало будущей больницы, о которой
неотступно мечтал фельдшер Жих еще со времен, когда начал практиковать в
Ильинке. Еще до первой мировой войны. В Ильинке помнили, как уже много позже, в
1926 году, Павел Мамонтов угодил ногой в молотилку. И выходило – жить
крестьянину Мамонтову без ноги. Ампутировать ее – один был выход. Но какой без
ноги крестьянский труд? И фельдшер Жих буквально по осколочкам собрал
раздробленную берцовую кость. Он глаз с Мамонтова не спускал – а вдруг рисковое
решение опасно для жизни больного… Мамонтов выжил. Нога срослась. В конце 70-х
годов он был жив-здоров. Я сама с ним встречалась…
В 1917 году
Жих прибыл из Томска в Ильинку, отвоевав на германской войне и побывав в
Петрограде в самую горячую пору – это даже ильинцы помнят. Он же организовал в
Ильинке Совет, и его выбрали первым председателем Совдепа. Помнят ильинцы и то,
как он участвовал в борьбе с кулаками. Днем его можно было видеть в Совете,
вечером – у больных. Потому что тогда этого самого медпункта, что появился уже
после разгрома Колчака, еще не было. А о больнице можно было только мечтать.
Жих и мечтал о ней. Даже, когда с винтовкой в руках вместе со многими ильинцами
партизанил во время колчаковщины.
… А вот о
самых первых шагах новообученного юного фельдшера Жиха, который вернулся из
Томска и в белом чесучовом костюме и в шляпе – прямо барин! – сошел на пристани
с колесного парохода – это уже мало, очень мало кто помнит. Разве что те, кто
голопятыми мальчуганами мчались к реке: «Пароход прибыл! Пассажира привез!» Жих
в тот день был единственным пассажиром, сошедшим в Ильинке.
А в селе –
тиф, оспа свирепствует. Фельдшер Жих, еще вчерашний Максимка, взялся за дело с
рвением необыкновенным. Он любил людей. До поступления в Томскую фельдшерскую
школу он работал санитаром в психиатрической больнице. Ему было 17 лет. Его
рвение заметили врачи – они и помогли поступить учиться. Учился Максим четыре
года. Он мечтал быть врачом. Сын гродненского переселенца-батрака Василия Казимировича
– в Ильинке его звали Кузьмич – и вдруг врач! Старик Жих глазам не поверил,
увидев сына «настоящим томским доктором». Только недолго он радовался. Занимался
год 1914, и Максим Жих оказался на фронте – военным фельдшером. Офицер «из
низов», он был вначале чужим и для офицеров, и среди солдат. Прошло два года.
Он сошелся с солдатами: поверили они Жиху, когда он застал их за чтением
листовки.
В феврале
1917 года часть, где служил Максим Жих, направили в Петроград, и он оказался в
гуще первой, Февральской революции. Теперь он уже давно был «своим» по
единственно праведную сторону баррикады. Он агитировал и выступал на митингах.
Его видели на демонстрациях. Полковое начальство приметило прапорщика «из
мужиков», который так суетится. Его отправили на фронт под город Двинск – авось
пуля-дура настигнет, настырного такого…
Но Жих от
пуль был словно заговорен. И вот – 25 октября. Залп «Авроры» Максим увидел и
услышал в Петрограде… Более того, он участвовал в уличных боях и в штурме
Зимнего. По-своему, конечно, участвовал – помогал раненым, лечил их. Об этом он
сам любил рассказывать, а односельчане любили такие его рассказы слушать…
Провожая его
в последний путь, одни помнили его Максимкой, - таких уж совсем мало осталось,
- другие «Фельдшером из Томска», большинство же – первым председателем Совдепа,
военным врачом, депутатом, сельских мудрым лекарем – советчиком и целителем,
любившим людей.
В записках
краеведа В. В. Корноушенко читаю: «Благодарные ильинцы не забывают заслуг
Максима Васильевича. Они через два года избирают его бессменным депутатом
Ильинского Совета. Одна из улиц носит его имя. Говорят, человек умирает дважды.
Тогда, когда умирает и когда о нем перестают помнить. Второе Максиму
Васильевичу не грозит. Ибо его добро не подвластно смерти…»
С фотографии,
чуть улыбаясь, глядит добродушный, круглолицый человек с твердым подбородком.
Человек в военной форме. Сельский лекарь. Бессменный депутат Жих.
***
Многие из
названных в этом очерке фамилий встречаются в упомянутой ранее любопытной
подшивке документов из Томского государственного архива о «крестьянских
беспорядках» 1905-1907гг. в Ильинке, Кузедееве, Бачатах. И «пофамильная
расстановка сил» в ту пору, порой, вовсе не соответствует той, что отразилась в
событиях каких-нибудь 15-20 лет спустя; точно также, как и сегодня; потомки и
родственники некоторых, стоявших «по ту сторону баррикады» шестьдесят-семьдесят
лет назад, оказываются лучшими людьми своего времени. Вот почему нередко так
трудно однозначно доказать высокие заслуги того или иного сельского жителя в
период становления Советской власти. Ведь в селе – все чуть ли не родня друг
другу. Одна и та же фамилия у красного партизана и у кулака, притом они вовсе
не однофамильцы, а кровная родня! Сколько раз возникала такая щекотливая
ситуация, и как недавно еще приходилось доказывать, что никто родню себе не
выбирает, и что славное прошлое красного партизана ничуть не тускнеет от того,
что в родне у него числились купец или кулак. Ведь гражданская война и была тем
очистительным испытанием, когда, вопреки голосу крови, заявляла о себе
политическая зрелость и перед каждым, особенно на селе, где все друг у друга на
виде, вставал нередко трагический выбор. Но как прочно бывают сейчас забыты
метания Григория Мелехова со всеми. Человеку присущими, обретениями и
заблуждениями или - драматическая встреча крестьянки-матери с сыновьями,
оказавшимися по разную сторону баррикады в «Любови Яровой». Как прочно бывают
нами забыты неизбежные человеческие несовершенства и человеческие слабости,
когда мы пытаемся однозначно «разложить по полочкам» события шестидесятилетней
давности, причем такие, которые в каждом селе находили особое отражение, во
многом зависящее от человеческих приязней и неприязней, что зарождались между
людьми много раньше названных событий…
Но сейчас – вернемся к Ильинскому мемориалу, который вобрал в себя
типичные судьбы лучших людей нашего края, а благодаря редкостному архиву
Ильинских следопытов, стал «каплей, отражающей океан». В нем и через него
читается чуть не вековая история не только кузбасских сел, но, пожалуй, и любой
сибирской «глубинки». <<Назад
Далее>>>
Содержание
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
