|
В 1856 году, проживая в Семипалатинске,
Федор Михайлович Достоевский приступил к первым наброскам к своим «Запискам из
мертвого дома». А двумя годами раньше в письме к брату он так вспоминал о своей
каторжной поре: «… Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного,
горемычного быта. На целые Томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для
меня не потеряно. Если я узнал не Россию, то народ русский хорошо, и так
хорошо, как, может быть, немногие знают его…».
Не знаю, встречал ли Федор Михайлович в
«мертвом доме» кого-либо из тех приисковых рабочих, которые «через
смертоубийство» попадали на каторгу «добровольно», если можно так выразиться,
лишь бы избавиться от заводских работ, справедливо слывших «горше каторги». Но
именно «Записки из мертвого дома» приходили на ум при виде одного совершенно
случайно попавшегося на глаза документа.
Перед нами дело окладного поселенца
Ивана Федорова – одно из довольно обычных дел 50-х годов прошлого века. Ему без
малого полтораста лет. Оно найдено много лет назад в Тисуле, на чердаке дома,
который принялись сносить.
Одиннадцать ломких от времени страниц
гербовой бумаги с водяным знаком двуглавого орла представляют собою расследование.
Его проводили люди, заинтересованные лишь в одном: возможно меньше обеспокоить
судьбой безвестного окладного поселенца Ивана Федорова целую иерархи начальственных
лиц, на вершине коей стоял полумифический для самого жалобщика генерал-майор
маркиз де Траверсе, владелец золотых приисков.
В «Истории Кузбасса», изданной в 1967
году, мы читаем, что в конце XVII века под
Кузнецком жило определенное число «гулящих людей, осевших в уезде, но не
записанных ни в состав посадских людей, ни в состав крестьян». Позже из них
набирают рабочих алтайские рудники и заводы, благо, правительство разрешило
приписывать к заводам пришлых и беглых людей. Приписные отрабатывают на заводах
подушной оклад, которым были обложены в крепостной России все крестьяне «мужска
пола», независимо от возраста и здоровья.
Когда в 1861 году было отменено
крепостное право, порядки на заводах еще долго оставались старыми. И по дошедшим
до нас воспоминаниям о заводском быте более позднего периода – конца XIX века и даже начала ЧЧ века – мы можем судить, какой
же была повседневная жизнь рабочих на сибирских рудниках и заводах (даже в
«облаченном варианте» - после отмены крепостной зависимости).
Система горных работ была военизирована.
На Колывано-Воскресенских заводах мастеровых набирали из рекрутов. Здесь
имелись высшие и низшие чины, которые подчинялись горным офицерам. Младшие
служащие, вроде приказчиков, - это нижние чины и приравнивались к
унтер-офицерам, а рабочие – к солдатам. Отсюда и шпицрутены.
Но солдат служил 25 лет, мастеровой же –
бессрочно. До полной дряхлости или инвалидности. Правда, ко времени дела Ивана
Федорова – к средине XIX века –
мастеровые служат 35 лет, после чего их отпускают с миром, если в их рабочем
билете отмечено, что они несли «беспорочную службу». За 35 лет мастеровые в
полной мере успевали отведать воинской дисциплины заводов, которую даже
генерал-адъютант Анненков считает «куда хуже каторжной». И не удивительно. «В
конторе дали моему дяде 500 с примочкой. Мочили розги в соленой воде, - рассказывал
в 1938 году потомственный приискатель Колокольцев собирателю фольклора А. А.
Мисюреву. – когда рабочие отказывались от непосильных работ, выезжад туда сам
управляющий Фрезе, выстраивал всю команду шеренгой – через двух третьего драть,
бунтовал. Не бунтовал – драть!».
Служба засчитывалась только с 18 лет, но
А. А. Мисюрев, со слов девяностолетнего гурьевского старожила Кожевникова,
приводит совсем иные данные: «Выйдет мать на двор, на звезды смотрит. Хичиги
(созвездие Орион) закатились – пора будить! Будит, а сама чуть не плачет…
Выходим в путь… Мороз трещит, буран… В поле ни зги. Идем гусем: мать впереди,
за ней старший малолет, за ее опояску держится, другой, поменьше, за его
опояску, а меньшого, случалось, матушка несла. Нарядчик встречает сердитый,
сосульки на нем висят, под мышкой палка. Опоздали! – вопит. Ухватит, бывало, за
вихор и давай таскать кругом себя… Примостимся мы под сугробом каким, а не то
около скалы, чтобы снегом не так заметало, и руду на большом камне дробим. Есть
захотим – костер из веток еловых разведем тут же… И начнем хлеб на огне
оттаивать… Сунуть в огонь – сгорит, близ огня подержать – будет стылый, жесткий,
ну, молотком его колотили для мягкости. Потом из десен кровь шла, во рту
болело».
Над всем этим миром детишек, бредущих в
пургу на тяжелую работу, цинготных и золотушных, над шеренгами «каждого
третьего секи!», над мочеными в соленой воде розгами, над всем этим миром плохо
крытых домов, ветхой одежды, скудной пищи живут на недосягаемом уровне высшие
чины. Управляющие-полковники, владельцы приисков – генерал-майоры, свои и
чужеземные, с титулами и без оных.
Перед нами документ, датированный 1851
годом:
«4 февраля. Его Высокоблагородию
Господину Горному Исправнику и Кавалеру Александру Михайловичу Тимофееву.
Томской Губернии рекрута Колыванской волости села Троицкого окладного поселенца
Ивана Федорова
Прошение
По билету, выданному из Колыванской
волости на 1850 год по 1 октября, нанятым я был генерал-майором Треверзе
маркизом на прииск Егоровский в чернорабочие; но по воле господина генерала
маркиза установлен в караульщики в деревне Чумай к хлебному амбару, где
постоянно продолжал сей караул по 8 генваря сего 1851-го года и с сего 8 числа
приехавший приказчик Дмитрий Камышев приказал мне явиться к управляющему Федору
Семеновичу Алексееву для расчета – по явке моей к нему Алексееву лично, вместо
расчету угнетаем я был служить на прииске. Попав, я служил одиннадцать месяцев
с днями по сговоренной цене с приказчиком Воробьевым, за каждый месяц
пятнадцать рублей ассигнациями. Обговорились, чтобы послабости здоровья
рассчитали меня, объясняя потом, что хотя я должен 124 рубля, но мне за
незначительное время 11 месяцев со днями следует сто пятьдесят рублей ассигнациями.
С вычетом лежащего на мне долгу причитается получить на руки сорок один рубль,
может быть и более. Почему, не уважая справедливости, управляющий Федор
Алексеев высек меня розгами, около 70 ударов, в хозяйской кухне, припоминаю,
что секли повар, конюх Копан, а держали Камышев и дроворуб по имени и отчеству
мне неизвестный, минувшего сего генваря 14 числа днем. А напред сего приказчик
или тягарь Камышев своеручно бил меня беспощадно, приневоливая идти на работу.
А по сему происшествию, случившемуся со мной, сейчас по всей справедливости
вынуждаем имеюсь припасть под защиту и под справедливость вашего
Высокоблагородия. Слезно всепокорнейше осмеливаюсь просить. Кому следует прикажите
меня рассчитать и следующие заработанные деньги сорок один рубль выдать мне
вообще с билетом, ибо я ныне чувствую от нанесенных побоев сильную слабость
здоровья и ломоту в голове от ударов кулаками Камышева, а за нанесенные
бесчеловеческие побои тягарем Камышевым и высечение управляющим Алексеевым
розгами поступить по данным вашему Высокоблагородию правам закона в деле
занятий мной караула у анбара, состоящего в деревне Чумай, принадлежащей господину
маркизу. При сем честь имею представить в подлиннике данное мне деревней
Чумайской от полного Общества государственных крестьян удостоверение в том, что
стоял я на квартире крестьянина Якова Ачканова, постоянно поставлен был
служащим г. маркиза Воробьевым, и должность свою исполнял честно и непорочно, и
ничего такого не было замечено Ачканову. Ожидаю Вашего начальнического
удовлетворения. Февраля… дня 1852 года.
К сему прошению вместо вышеназванного
поселенца Федорова его личною просьбою за неумением грамоты поселянин Петр
клюкин руку приложил».
Время и место действия? Та самая пора,
когда Ф. М. Достоевский только-только сослан после каторжных работ в Семипалатинск.
Та самая Сибирь, с описания которой начинаются «Записки из мертвого дома»:
«В отдаленных краях Сибири, среди
степей, гор и непроходимых лесов, попадаются изредка маленькие города, с одной,
мало с двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной
в городе, другой на кладбище, города, похожие более на хорошее подмосковное
село, чем на город. Они обыкновенно весьма достаточно снабжены исправниками,
заседателями и всем остальным субальтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на
холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные, порядки
старые, крепкие, веками освященные… не только службой, но даже со многих точек
зрения в Сибири можно блаженствовать. Климат превосходный, есть много
замечательно богатых и хлебосольных купцов… Барышни цветут розами и нравственны
до последней крайности. Дичь летает по улицам и сама натыкается на охотника.
Шампанского выпивается неестественно много. Икра удивительная. Урожай бывает в
иных местах сам-пятнадцать… Вообще земля благословенная. Надо только уметь ею
пользоваться. В Сибири умеют ею пользоваться…».
Умеют. Но те, кто умеют пользоваться
благами Сибири, ведают вкус шампанского и удивительной икры, вряд ли задумывались
о существовании некоего окладного поселенца Ивана Федорова…
***
На сероватой от времени плотной гербовой
бумаге поселянин Петр Клюкин, неизвестно каким чудом обученный грамоте, вывел
корявые крупные буквы. Они сливаются в неразборчивые, но украшенные затейливой
прописью строки.
Немного воображения – и вот они оба.
Избитый, с «ломотой в голове», окладный поселенец Иван Федоров и друг его,
сельский грамотей Петр Клюкин, - сидят, толкуют: как из удавки этой выпутаться?
Видимо, они близкие друзья. Иван Федоров
совершает дерзкий шаг, обращаясь «за справедливостью к горному исправнику и
кавалеру» Тимофееву. Потому что вовсе не ясно, попадет ли к нему это прошении
или застрянет на полпути в руках какого-нибудь неукротимого низшего чина,
скорого на розги. А если попадет и тем не менее не получит «начальнического
удовлетворения», - худо придется Федорову! Управляющий Алексеев и приказчик
Камышев не простят ему жалобы. Маркиза де Траверсе Иван Федоров вряд ли
когда-нибудь сподобится увидеть, а управляющий и приказчик – это ближайшие
распорядители его жизни.
Иван Федоров может продиктовать свое
прошение только близкому человеку, который его не выдаст и к тому же отважится
поставить вместо него, неграмотного, свою подпись.
Федоров вовсе не ожидает, что Алексеев и
его приспешники – услужливая челядь – будут наказаны за бесчинство. Он просто
доводит до сведения начальства факт избиения, скорее, чтобы оправдать просьбу свою:
ввиду слабости здоровья после побоев не идти на прииск, а продолжать свой
караул у хлебного амбара. И волнуют Федорова уже не перенесенные 70 ударов
розгами и не ломота в голове. Это в порядке вещей. Его волнует 41 рубль –
кровно заработанные за 11 месяцев деньги. Он не отрицает: да, за ним долг.
Видимо, это его подушная подать, которую у него вычитают из жалованья. Или
забранные вперед по контракту деньги, которые он уже прожил, - такой метод закабаления
довольно обычен в те дни. Ведь 41 рубль – целое состояние для Федорова! 41
рубль – неполная цена второсортного фаянсового сервиза фабрики Гарднера на
Мануфактурной выставке 1850 года в Петербурге. Сервиз из фарфора стоит куда
дороже: до 500 рублей, - сказано в ведомостях этой выставки. Такой сервиз можно
увидеть, вероятно, на чайном столе «Его Высокоблагородия Горного Исправника и
кавалера», которому адресовано «слезное» прошение Федорова.
Сам Федоров о подобной роскоши не
подозревает. Ему бы свои кровные получить. И еще билет. Потому что без билета –
какой он человек? Билет – это его единственный документ, право на существование
в человеческом обществе. Возможно Федоров – из тех ссыльных крепостных
крестьян, которых так много появилось в Сибири в первые десятилетия прошлого века…
Листаем подшивку. Вот удостоверение:
«Дано удостоверение Дмитриевской волости
деревни Чумайской от полного Общества государственных крестьян в том, что от
поселенца Ивана Федорова Колыванской волости, что находится в деревне Чумайской
в карауле у амбара от генерал-майора де Траверсе с марта месяца (и жил) и это
до генваря 1851 года, и стоял на квартире у крестьянина Якова Ачканова, что он,
поселенец, оставлен служить генеральским Алексеем Воробьевым и который посему
Федоров жил и должность свою исполнял честно и непорочно и ни в чем таком не
был замечен, в чем удостоверяем по безграмотству нашему сельскому Ивану
Смоленинову, приложившему руку».
Старательно сочиненное «Удостоверение» -
к маркизу де Траверсе, конечно же, никогда не попадет. До Ивана ли Федорова
ему, генерал-майору, проживающему далеко – в Барнауле. Но, предположим,
попалось бы ему на глаза дело окладного поселенца Федорова. Как бы отреагировал
он? О маркизе де Траверсе пятью годами позже Ф. М. Достоевский, побывав в Барнауле,
писал своему другу А. Е. Врангелю (и… хлопотливый город и сколько в нем сплетен
и доморощенный Талейранов!») в связи с весьма деликатным обстоятельством. Столь
грозный для Ивана Федорова генерал-майор де Траверсе в своем кругу – всего лишь
обманутый любовник супруги высокого барнаульского чиновного лица А. Р.
Гернгросса, в которую много лет был влюблен барон А. Е. Врангель. И вот
коварный де Траверсе настраивает Гернгросса против друга Достоевского, о чем
Федор Михайлович сообщает Врангелю, весьма иронично и многократно поминая
«маркиза» (так он называет де Траверсе). Мог ли предположить Иван Федоров, что
столь высоко вознесенные судьбою персоны тоже, оказываются, бывают мишенью
насмешки и даже могут терпеть неудачи в своих личных планах. Для Ивана Федорова
маркиз де Траверсе - небожитель и громовержец. И в прошениях и в удостоверениях
имя его надлежит поминать исправно – как господа бога. Никто не видел – но так
положено…
***
Прошение Ивана Федорова с приложенным к
нему удостоверением о благонадежности пущено в делопроизводство. Безликая
чиновничья машина втянула в себя еще два документа – запрос Елисееву и его
ответ.
Итак, с Елисеева, или Алексеева, как
называет его Федоров, начальство спрашивает объяснения. Похоже, все хорошо,
справедливость начинает вступать в силу.
Но не будем забегать вперед. Ответ
Елисеева, как и следует ожидать, вполне соответствует тону, заданному запросом
горного исправника. Нисколько не испугали Елисеева грозные «препровождающие при
сем» и «обязываю объяснить». Елисеев спокоен. Он существует в своем привычном,
надежном мире, вдали от громовержца Тимофеева и тем более от вовсе уж мифического
маркиза де Траверсе. Он все взвесил и все учел и кончил дело миром, видимо, не
без пользы для себя. Он уверен в безнаказанности, мало того – выходит, что он
поступил с потерпевшим более чем гуманно, по его, Елисеева, представлению. Он
пишет:
«И. Федоров рассчитан был мной по 12
руб. 25 коп. ассигн. и затем остался должен 44 руб. 83 и ½ коп. ассигн., почему
я приказал ему одолжение уплатить или заработать. Федоров не захотел
отрабатывать и делал грубости при высылке на работу, почему дано ему при
артельном старосте 25 лозанов, как положено. Больше никаких побоев ему мной и
Камышевым учинено не было, после чего Федоров народно был назначен на работу и
напоследок учинил с промыслов побег 21 генваря сего года…».
На последней странице подшивки,
скорописью, - заключение горного исправника золотых промыслов Тимофеева: «В сей
переписке пронумерованных, прошнурованных и пропечатанных одиннадцать листов».
Дело закончено. Рассеялись окончательно
наши иллюзии о «доброй воле» горного исправника Тимофеева. Не объяснения и
оправдания в содеянном бесчинстве требует он. Его волнует, почему беглый
Федоров, который так и не дождался искомой справедливости, остался должен 44
рубля. Кто вернет их? Притом каждый побег – дурной пример. Отсюда в запросе –
«по какому случаю задержан».
Елисеев находит идеальный выход: да он
сам отпустил Федорова! Никаких побоев не было – всего 25 лозанов, как положено!
Заметим, это «положено». Поэтому-то Федоров особенно и не жалуется, а только 41
рубль требует. Но у Елисеева вообще иной счет. Не прииск Федорову, а тот
прииску должен. И не 41 рубль, а 44, да еще 83 копейки, да еще полкопейки! По
контракту. Забраны и не отработаны.
Убежал Федоров? Так ведь пойман! А
Елисеев – он все знал. И что Федоров по деревне болтался. И что поручителя себе
искал. Он. Елисеев, не мог допустить, чтобы контора терпела убытки, а потому
сквозь пальцы смотрел на пребывание Федорова в деревне после побега. И кроме
всего прочего, при «ломоте в голове» - какой Федоров работник…
Как сложилась судьба Федорова? После
11-й страницы подшивки мы уже ничего более о нем не узнаем.
Вернулся ли он в свою Колыванскую
волость? Или опять попал на прииск и получил полной мерой за побег: был судим
военным судом и приговорен к наказанию розгами, шпицрутенами, к работе на
прииске в кандалах и с наполовину обритой головой?
А может, случилось с ним то. что со
многими, кто решился – «через смертоубийство» или с помощью нарочно
возведенного на себя обвинения в таковом – раз навсегда избавиться от приисковых
повинностей? «А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтобы
только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни
на воле…» - пишет Достоевский в «Записках из мертвого дома».
Остался для Федорова еще один шанс.
Всего-то проще: взял да удавился! Таких случаев тоже немало насчитывает
кровавая история горнозаводских крестьян 50-х годов прошлого века.
Все это предположения. Не узнать теперь,
что стало с Иваном Федоровым после 23 апреля 1851 года. Ибо 12-й страницы его
дело не содержит.
Вновь листаю «Записки из мертвого дома»:
«И сколько в этих стенах (в этих краях? – М. К.) погребено напрасно молодости,
сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот
народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый,
самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы,
погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?...».
<<Назад
Далее>>>
Содержание
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
