|
РАЗМЫШЛЕНИЯ ПОСЛЕ ВЫСТАВКИ
ХУДОЖНИКА ИВАНА СЕЛИВАНОВА
В октябре 1986 года в Кемеровском музее изобразительных
искусств открылась персональная выставка старейшего кузбасского художника Ивана
Егоровича Селиванова. С афиши глядел на зрителей монументальный автопортрет
художника. Написанный рукой не старческой, а умудрённой временем.
Три зала, в которых выставлено более пятидесяти работ художника,
привезённых из коллекции московского Заочного народного университета искусств,
полны зрителей. Ещё накануне устроители выставки представитель Министерства
культуры РСФСР, директор выставки Ф. А. Монахов и педагог ЗНУИ, кандидат
искусствоведения, заслуженный работник культуры Ю. Г. Аксенов сомневались:
многолюдным ли окажется вернисаж – ведь, в сущности, выставка-то
самодеятельного художника…
А тут корреспонденты местных и нескольких центральных газет, радио
и телевидения, ленинградская киногруппа лауреата Государственной премии,
режиссёра М. С. Литвякова – все толпятся вокруг маленького, сухонького Ивана
Егоровича. Несколько микрофонов наперебой тянутся к нему. Он говорит негромко,
внятно, кратко – несколько декларативно. Он безмятежно спокоен и, пожалуй,
суров. Даже к М. С. Литвякову, который двадцать лет назад снимал новеллу о
Селиванове в одном из первых своих серьёзных фильмов «Люди земли Кузнецкой» и
теперь допытывается: «Вы меня помните? Я приезжал в Прокопьевск, мы с вами
переписывались?» Селиванов синими ясными глазами глядит в упор на столь
известного сейчас Литвякова: «Помню. Хоть писем от тебя давно не получал».
Открытие выставки прошло торжественно. Алую ленточку разрезает
секретарь обкома КПСС П. М. Дорофеев,
добрые слова о художнике произносит заместитель председателя облисполкома Г. В.
Корницкий. Выступающих много. Проникновенно, как о национальном достоянии,
говорит о даре Селиванова Ф. В. Монахов, давнишний поклонник самобытности
старого художника, кто-то дарит Селиванову цветы, ему читают стихи, художник
Чермянин преподносит «Дружеский шарж с петухом».
…Невысокий, сухонький, Селиванов стоит на фоне своего последнего
автопортрета, наиболее проникновенного из всех, с которого пронзительно и мудро
глядят на нас – словно сквозь время.
Телекамеры, микрофоны, вернисажное оживление старому художнику
скорее безразличны. Это ценности, которые по его шкале оценок занимают весьма
скромное место. Старый художник устал. Он говорит: «Ну, ещё немного и поеду
домой!» Ему хочется домой. Потому что теперь у него есть новый дом, специально
для него заботами областных партийных и советских органов построенный в посёлке
Инском. Дом этот – совершенно по его вкусу, деревянный, добротный, с банькой,
стайками – словом, полное, только улучшенное повторение его прокопьевской
деревянной избы, в которой он прожил чуть не полвека. И в этом доме его тоже
поджидает петух и, конечно же, котёнок, наречённый традиционно Васькой; и
несмотря на большие годы художника, твёрдо верится, что и эти «животинки»
найдут отражение в его последующих работах, как и их предшественники – «детища
нашего общего мироздания», представленные на персональной выставке художника.
…В залах вижу многих наших художников, писателей, поэтов.
Неожиданно встречается давнишний знакомец, самодеятельный художник Анатолий
Акимович Водопьянов – не выдержал, значит, приехал из своего посёлка
Промышленная. Не дождавшись выставки в Новокузнецке, где она сейчас проживает,
пожаловала художница-палешанка Алла Фёдоровна Фомченко. Вокруг выставки сразу
же завихрился маленький творческий семинар – художники невольно сравнивают свои
творения с работами Селиванова. Восхищённо оценивает картины Селиванова
художник-публицист Герман Порфирьевич Захаров. Доброжелательный, деликатно-бескомпромиссный
куратор самодеятельного творчества, признанный мастер графики Алексей Семёнович
Гордеев почти каждый день на выставке. Здесь же один из самых тонких лириков
кузбасского пейзажа Николай Михайлович Шемаров – многолетний доброжелатель Селиванова,
не раз помогавший ему в нелёгкие дни. Иван Иванович Филичев стоит перед
селивановскими портретами с группой самодеятельных «семинаристов» - это его
бережно пестуемые питомцы. А руководитель изостудии самодеятельных художников
из Юрги Николай Николаевич Черкасов свои впечатления излагает в стихах:
Тебе, товарищ Селиванов,
Юргинцы привезли поклон.
Искусством русского Ивана
Сегодня мир земной пленён.
Париж, не мудрствуя лукаво, -
С открытым сердцем и душой…
Не зря заслуженная слава
Так подружилася с тобой…
…Слава. Нужна ли Селиванову слава? Но как необходим для творчества
этот «климат творения», среда, в которой сверяются впечатления, «обкатываются»
замыслы! Вот кончится выставка, думаю, и неужели это взволнованное единение,
это возвышенное общение возобновится лишь с проведением какого-нибудь
очередного «мероприятия»? Неужели Иван Егорович Селиванов в новом доме в Инском
станет обдумывать, «писать о душе», заканчивать картины в прежнем своём
одиночестве, от которого тоже, быть может, частично и происходит так поражающий
порой аскетизм его творений, справедливо помянутый на закрытии выставки
доброжелательным человеком и вдумчивым художником В. Е. Сотниковым?
Но вот вскоре мы снимали телеочерк о Селиванове и побывали у него.
Нас ожидали сюрпризы. Дом в Инском, оказалось, зажил своей особой жизнью. На
дорожке нас встретил Селиванов в неизменном своём рабочем брезентовом переднике
– снег сметал – а около, взметнув пушистый хвост, как голубоватый султан,
куролесил очередной кот Васька, который, впрочем, оказался кошкой, и в тот же
вечер спешно был переименован сообща в Машку. Тут же, возле Селиванова, играли
в снежки девочки из соседней школы – его постоянные гости. Одна подошла к
художнику и, потрогав его густую длинную бороду, с гордостью нам сообщила: «Она
настоящая». Внезапно у калитки появился молодой человек в глубоко надвинутой
ушанке, с подвешенным на шее тяжёлым баулом. Это скульптор Владимир Белякин из
Новокузнецка со всем своим снаряжением, включая чуть не два пуда глины, прибыл,
«чтобы познакомиться и, если позволено будет, попытаться сделать скульптурный
портрет»…
Мы снимали в Инском долго. За это время, начиная с мудрёного
каркаса из палочек и проволоки, на низенькой табуретке перед Белякиным
зарождался и – «задышал» в глине Селиванов. Художник сидел рядом со
скульптором. Они говорили о таинствах замысла и трансформациях его на пути к
зрительной оценке. Странно было видеть Селиванова, глядящего на Селиванова и,
вместе с молодым скульптором, размышляющего «по Селиванову».
В какой-то день, нагруженная сумкой с гостинцами, возникла
художница Алла Фомченко. «Чай пить и песни петь!» - заявила она, мастерица не
только по части лаковой миниатюры, но и фольклорной песни. И мы засняли это удивительное
чаепитие – старый художник вслушивался в знакомые с детства «плачи по девичьей
косоньке». Белякин и Фомченко вдруг обнаружили, что оба учились в Ленинграде
чуть не у одних и тех же учителей, и что для этой встречи им, новокузнечанам,
понадобилось так неожиданно для обоих оказаться у Селиванова в гостях в его
инском доме…
Когда гости уехали и мы тоже засобирались было домой, в дверь
постучалась поэтесса Любовь Никонова. «Добрались-таки наконец!» - облегчённо
вздохнула она. Оказалось, добралась с третьей попытки – и время поджимает, и
автобусы ходят не так чтоб удобно, а до Инского ещё пересадка в Белово.
Приехала она, чтобы презентовать Селиванову последний свой сборник стихов и
«поговорить по-человечески». Встреча на выставке в Новокузнецке была чересчур
мимолётной.
И мы снова чаевничали, сидели у жарко натопленной печи, пекли
картошку и слушали, как Никонова в задушевной беседе со старым художником
перекидывает трепетные, пунктирные, лишь ей одной видимые мостики между поэзией
и живописью. Она читала стихи про «голубичные дожди» и говорила, что картины
Селиванова напоминали ей о журавлином косяке в небе в преддверии осени; о
дожде, который стучит в окно, как клюв синицы в морозное утро, в ожидании
людской приязни. После выставки Никонова написала посвящённые Селиванову стихи
– «Глаза жизни»:
Жизнь взглянула глазами
огромными
На холстах, на листах
пробудясь.
Всё в них связано узами
кровными,
Между всеми заветная связь.
И природа с душой негасимою
Отразилась в своих существах
Общей прелестью неизъяснимою
И загадочной мыслью в глазах.
Всё живое, предвечное, сущее
С нас не сводит внимательных
глаз.
И такой же взгляд испытующий
Появляется вскоре у нас…
Она читает про селивановские картины, в которых «между всеми
заветная связь», а я думаю о вечном законе притяжения, который так безошибочно
выявляет родственных по духу людей – мастеров, людей животворящих, и столь же
безошибочно сводит их друг с другом, чтобы радостно взращивать меж ними светлые
и прочные узы сомыслия и сотворчества.
…Старый художник листает сборник Никоновой и веско, как и подобает
мастеру в общении с учениками, заявляет: «Посмотрю твоё писание. Лишь бы в нём
была правда. Которая – истина, а не для виду». А я вспоминаю строки из
давнишнего его письма: «Часы тикают, время копится. Ничем я не запятнан среди
живущих. Считаю святостью трудиться до последних дней». И про себя думаю –
добротный тёплый дом в Инском, да светятся твои окошки, да станешь ты очагом
притяжения для тех, кто «считает святостью трудиться». Да станут инские встречи
нетленным стимулом для продолжения летописи мастерства и красоты, - думаю я.
Потому что не зря ведь старожилы Кузнецкого края именовали его «край мастеров».
Да и подвиг Кузнецкстроя разве же не в «краю мастеров» вспыхнул, не творческой
щедростью, не мастеровитостью ли жителей земли Кузнецкой свершён?
Именно здесь чуть не полвека работает Иван Селиванов, в Кузнецком
крае прижились два века назад самобытные таланты изографа Лосева и шихтмейстера
Аргунова. И сегодня мы в их творениях пытаемся уловить отголоски их судеб,
угадать, какими были они, наши далёкие по времени земляки, и через их
творчество прочесть ещё одну строку в летописи духовной культуры нашего края.
Но ведь через сто лет наши потомки станут точно так же
вслушиваться в звучание наших дней, искать новые строки в непрерывной летописи
своей малой отчизны. И многие судьбы и свершения дня сегодняшнего не уступят по
самобытности, таланту и гражданственности тем, о которых мы уже рассказывали.
ПРОКОПЬЕВСКИЙ МАСТЕР И ПЕРМСКИЕ БОГИ
День 5 октября 1986 года для кузбасского художника Ивана
Егоровича Селиванова, в преддверии его восьмидесятилетия, выдался особым. Днём
встреч оказался он, встреч необыкновенных – ведь со многими, с кем довелось
увидеться, художник был знаком только по многолетней переписке, с другими – не
встречался десятилетиями, иных же в этот день узнал впервые.
Едва ли не самая впечатляющая встреча этого дня – учитель и ученик
наконец увидели друг друга. Юрий Григорьевич Аксенов. Тридцать лет переписки и
до сих пор не одной встречи. Теперь Ю. Г. Аксенов, педагог ЗНУИ (Заочного
народного университета искусств), куда глубже узнает своего даровитого ученика,
чем за долгие годы оживлённой переписки, и сможет разделить уважительное
изумление многих посетителей выставки не только творчеством, но и самобытной
личностью старого художника. Рядом с Селивановым то и дело появляется,
ненавязчиво опекая, верный его доброжелатель Феликс Алексеевич Монахов. Он
светится откровенной нежностью к старому художнику. Монахов торжествует –
выставка удалась.
Но самая важная, самая торжественная встреча этого дня – иная.
Творец и его творения встретились, наконец. Сегодня художник Селиванов впервые
за тридцать лет увидел собранные воедино свои работы. Многие из них он даже
забыл и пристально в них вглядывается. Как бы сторонним взором, придирчиво,
ставит «плюсики» и «минусы» - так он оценивает обычно свою продукцию (это его
словцо). Почему так получилось? Закончив каждую новую работу, художник тотчас
отсылал её в свою «альма-матер», то есть в Заочный народный университет
искусств. Так в ЗНУИ собралось за без малого сорок лет три-четыре сотни работ –
никто уже точно не скажет. С частью из них у художника состоялась встреча
сегодня.
Глядя на Селиванова, который перед открытием выставки обходит ещё
пустой зал, вышагивая вдоль стен и принимая парад своих творений, представила
писателя, который бы отсылал издателю книгу своей жизни отдельными главами,
даже не надеясь прочесть и осмыслить её когда либо целиком, и который вдруг
открывает её впервые. На выставке художник Селиванов листает книгу своей жизни.
Впервые связывая между собой вчерашние и сегодняшние находки, впервые сам себя
проверяя не по отдельным работам, а по совокупности творчества. И из этой
встречи творца и его творений, конечно же, воспоследуют другие – наши встречи с
новыми работами художника, для которого такая выставка – бесценный импульс.
Но всё это будет потом. Пока – первые посетители входят в залы.
Она действительно удалась, эта необыкновенная выставка. Потому необыкновенная,
что сразу стало ясно: о ней будут вспоминать, о ней будут спорить. В книге
отзывов появятся восторженные, но и недоумённые отзывы. Ведь в залах предстали
удивительные жители земли, какими видит их Селиванов. Люди и меньшие наши
братья, равные перед лицом природы. Добродушный лев, который даже улыбается, в
фантастической первозданной чаще; пума, мягко ступающая щенячьими лапами, словно
обутыми в привычные для Селиванова валенки. Одинокая обезьяна, необъяснимо
заброшенная на террикон среди разворошенной земли, на которой о лесе напоминает
лишь сиротливая сломленная лиственница.
Вглядываюсь в вопрошающие глаза обезьяны, в человечьи обиженные
глаза собаки, в доверчивые глаза коровы – в глаза, как будто отданные
художником своим творениям, и думаю, всем ли они понравятся, эти незащищённые,
добрые, незамысловато красивые обитатели земли? Наверное, не всем. Некоторым
манера художника покажется слишком аскетичной, а взор на мир слишком
взыскательным. Другие же поймут, что простота – великое обретение, доступное
только самобытному таланту, а строгий взор – лишь истовое прикосновение
художника ко всему сущему в природе и бесскидочная оценка своего места в ней.
Возможно, иные усомнятся: разве таким бывает большое искусство?
Поймём и такое суждение – для восприятия истинно народной культуры и для
уважения к народной самобытности необходима недюжинная «работа души». Та самая,
о которой как о великом даре писал Лев Николаевич Толстой.
Возможно, именно встреча с картинами Селиванова, их своеобычность,
и даже неприятие их некоторыми из зрителей, как раз и помогут переоценке
устоявшихся критериев, заставят задуматься о том, что, может быть, это мы отвыкли
трудиться душой? Перестали видеть мир собственным, не замутнённым суетностью
взором? И тогда, может, картины Селиванова помогут нам вернуться к драгоценной,
как хлеб, простоте?
Сижу перед многолетними записями, сделанными после встреч с
Селивановым. С художником мы знакомы более десяти лет. В особой шкатулке храню
его письма, написанные твёрдым, решительным почерком, буквами, словно резцом, а
не фломастером выведенными. Сижу – осмысливаю только что увиденное на выставке
собрание селивановских картин, многие из которых до сих пор знала лишь по
репродукциям, а иные – с самого начала начал, когда они были ещё «в работе».
Персональная выставка художника Селиванова – пик его «восхождения»
среди нас, жителей Кузбасса. Ведь художника «открывать» не пришлось – все о нём
знали давно. В него только нужно было поверить. По некоторым рисункам, что
хранились в его старом доме в Прокопьевске, и по многочисленным репродукциям в
центральной прессе – журналах, книгах, газетах. Но – репродукция есть
репродукция – не каждый может представить себе за ними истинную ценность
работы…
Однако «часы тикают, время копится», как пишет художник. И вот в
феврале 1986 года в Кемеровском музее изобразительных искусств открылась
областная выставка «Художники Кузбасса -
XXVII съезду КПСС».
На открытие привезли из посёлка Инского, где он уже тогда обитал, художника
Селиванова, Ивана сына Егорова, как он сам нередко подписывается. Среди работ
кузбасских художников появился только что написанный селивановский «Автопортрет
с другом». А друг этот – философ Леонид Витальевич Голованов, который собирался
писать о Селиванове – как о явлении – большую работу. В его письме на имя Ивана
Егоровича в ноябре 1977 года после их встречи есть слова: «Смысл жизни в
творчестве – именно творчество составляет деятельную сущность человека, и Ваш
личный пример выходит за рамки сугубо художественного мира – он касается
фундамента проблем человеческого бытия».
Но прежде чем продолжить рассказ о старом художнике, вернусь к
прессе многолетней давности и к запискам и письмам, что копились в
«селивановской шкатулке» за последний десяток лет.
Слово прессе. Год 1968. «Имя этого художника-любителя до
недавних пор не было известно в области. Очень скромный человек с нелёгкой
судьбой, он не показывался в клубах, не приносил своих работ на выставки… Ныне
его работы, показанные с большим успехом на Всесоюзной выставке произведений
самодеятельных художников 1967 года, переданы в фонд будущего музея народного
творчества нашей страны» («Шахтёрская правда»).
«Радостное
событие состоялось в Доме художника, радостное и грустное, ведь если бы не
преподаватели Народного университета искусств, могло случиться так, что
интересный народный мастер оказался бы совсем неизвестным у себя на родине»
(«Кузбасс»).
Год 1974. «Москвичи сообщают, что в Центральном выставочном зале
столицы большим успехом пользуется Всесоюзная выставка самодеятельных
художников «Слава труду». Среди многочисленных экспонатов внимание зрителей
привлекают работы художника из Прокопьевска, который в своём творчестве
развивается интуитивно, опираясь на недюжинное дарование и чутьё, и принадлежит
к значительной плеяде народных мастеров («Шахтёрская правда»).
Год 1975. «В прошлом году на Всесоюзной выставке самодеятельных
художников «Слава труду», которая проходила в центральном выставочном зале в
Москве, экспонировалась работа прокопчанина «Автопортрет». Картина получила
специальный приз редколлегии газеты «Советская культура» за яркую
художественную выразительность и самобытность», - сказал корреспондент газеты
Е. В. Кончин, который привёз в Прокопьевск и вручил художнику эту награду, а
также диплом выставки и памятный адрес» («Шахтёрская правда»).
«Прокопьевский художник удостоился почётного приза – за
оригинальность и своеобразие творческих решений. Именно это качество всегда
отличало картины прокопьевского самородка на многих международных, всесоюзных и
всероссийских смотрах самодеятельного искусства» («Советская культура»).
Год 1977. «Своё миропонимание, чувство собственного достоинства
убедительно выразил в новом «Автопортрете», представленном на выставке
«Самодеятельные художники – Родине», сторож И. Селиванов, большой и щедрый
талант которого с уважением рассматривали и обсуждали за последние 20 лет на
многих выставках выдающиеся мастера и деятели искусства и культуры»
(«Декоративное искусство»).
До 1976 года, когда мы познакомились с И. Е. Селивановым, такой
перечень публикаций о нём мне бы не составить. Тогда о нём было слышно немного:
странный одинокий старик, кажется, - художник. И вот вдруг оказалось, что из
публикаций в местной и центральной прессе об этом странном прокопьевском
«кажется художнике» можно составить обширную биографическую и даже
искусствоведческую статью. Но мало кто из столичных авторов в ту пору знал, что
Селиванов служит сторожем в местном краеведческом музее, и упорно именовали его
печником. Печник – это казалось, очевидно, колоритнее.
Может быть, потому, что всё его творчество, как уже было сказано,
сосредоточено в ЗНУИ, с которым контакты он поддерживает и по сей день, а в
Кузбассе его работ не было вовсе, в середине 70-х годов многие утверждали, что
после кончины жены художник ничего не создаёт, и, в лучшем случае, у него можно
увидеть лишь несколько «настоящих рисунков».
В это же время из ЗНУИ художник Селиванов получил письмо: «Вы
представили на выставку юбилейного 1977 года три работы, удивительно свежие,
выразительные, заново возродившие присущую вашему творчеству самобытность,
черты, обогащённые новыми веяниями и живописными находками».
Встреча. Он сидел у стола в самом что ни на есть рабочем
виде. Длинный то ли холщовый, то ли брезентовый передник. Поношенная меховая
безрукавка. Крепкие сапоги. Картуз. Длинные густые волосы, стриженные «под
горшок», и длинная борода. Сидел на фоне неоконченного портрета жены. Вижу
портрет. Замираю. Какая же неистовая правда в каждой черте. Ни одна морщинка,
ни одна слеза, пролитая за долгую жизнь, не забыты! Вокруг головы – еле
угадываемое свечение походит на нимб. Большие, полные руки сложены на коленях.
Руки, знакомые со стиркой, топкой, огородом, тяжёлыми сумками, праздничной
стряпнёй. Руки, которые, наверное, умели быть ласковыми. Эта некрасивая,
усталая, пожилая, прекрасная Варвара Илларионовна – если была бы жива –
осталась бы довольна своим портретом. Потому что, глядя на него, видишь – отслаиваются
годы, и молодые искорки вновь вспыхивают в очень светлых глазах, а на щеках, за
глубокими морщинами, похожими на складки земли, таятся былые ямочки.
А он всё рассказывал:
«…А это животинка, кошонка моя, Варька, - видишь, какая
ладненькая? Как приду домой, кликну: Варенька. А она из-за двери, из той-то
закрытой половины, откликнется. И всё-таки имя это в закрытой половине не
умолкает. Всё-таки дом-то его не забывает, имя это». А в голосе – не тускнеющая
память, не притупленная скорбь об утрате.
Он сидит у стола, поглаживая разомлевшую «животинку», что
примостилась в его картузе. «Видишь, рисовать-то я начал – уже пожилым был.
Ладно хоть закончил Народный университет. А что я знал до того? Всей моей науки
– три класса в школе деревни Васильевская Шинкурского уезда Архангельской
губернии. Шести лет от отца сиротой остался – хлебнули горюшка с матерью. В
1932 году в Архангельск подался – полтора года учился на рабочих курсах при
потребкооперации. Кем только ни был… И слесарил, и кузнечил. Война началась, я
на железной дороге служил. Сюда направили – опять кем только ни работал. И
грузчиком, и молотобойцем-слесарем в мастерских. Рисовать как начал? Шёл домой,
стог сена увидел. И так он мне понравился, всё бы на него смотрел. Дай, мол,
его изображу, попробую. А красок нет – начал карандашом. С того и пошло. Потом
и за акварель взялся, и за масло. Краски достать трудно, а обратиться, чтобы
помогли, сперва неудобно было – сорок лет, мол, и думать не думал и вдруг за
кисть взялся. А там пообвыкся, ничего, мол, стыдного нет – хочу рисовать и
рисую! И уже смело за красками, за бумагой к художникам обращаюсь. Спасибо
Шемарову-художнику. Он очень много мне помогал и сейчас тоже краски прислал.
Без него, не знаю, - может, и не писал бы. Потому что без красок – как? Потом
такое время пришло, остался один. И ничего мне не надо – только бы сидел писал,
сколько дня хватает. Пошёл в сторожа. Чтоб день, пока светло, свободнее быть.
Так ведь и учиться ещё надо. Институт мой, спасибо, меня поддерживает, потому
что учёбе разве конец бывает?»
Книг и журналов на столе много: «Рисунок», учебное пособие;
«Портретное искусство второй половины XIX века»; «На пути к творчеству» Р. Закина; «Цвет и линия»,
сборник статей, журналы «Творчество», «Искусство», «Декоративное искусство». Во
многих книгах и журналах написано про Селиванова, репродуцированы его работы,
представленные на выставках у нас в стране и во многих зарубежных странах.
Интересны комментарии художника. Он глядит на репродукции строго, как бы 2со
стороны». Объективно оценивая и всё же очень любя всех и всё изображённое им.
Вот «Портрет девочки», ещё один – её же («А это девчонка хозяйкина, где я на
квартире жил!») На одном портрете детски припухлый рот и пронзительный –
покажите всё, до самого донышка! – взгляд детских глаз. На другом – вытянулся
клинышком подбородок, проглядывает будущая мягкая спелость губ, сговорчивее
взгляд, уже впитавший малую толику окружающих чудес.
Особая глава – «животины». Так называет Селиванов птиц и домашних
животных, меньших наших братьев. «Куры»… «Ай, какие это были красивые птицы!» -
вспоминает Селиванов. – Какие рябенькие, нарядные – такие, знаешь, сами по
себе, где, мол, хочу, там и гуляю. А меня издали признавали – покажусь,
сбегаются»… В самом деле, какие деловитые, независимые пеструшки окружили
голенастую девушку – подростка (не та ли самая?), стоящую на фоне любовно
выписанных деревянных стен. Надо очень любить дерево, надо очень его знать,
чтобы так строго и всё-таки сказочно написать тесовые стены, половицы, дверь. И
вот ещё «Портрет курицы». Пёстрая, с коралловым, прямо-таки изысканным гребнем,
курица-красавица. «Это моя кура самая любимая!» Художник не писал – «ваял»
каждое пёрышко. Сказано ведь – любимая была «кура». (А как иронично порой о нём
говорили: «Какая-то рябая курица в доме живёт, кошка какая-то пегая…)» Да, и
«Пегая кошка» тоже была тут. Та самая, что сейчас восхищает на выставках. В
книге репродуцирована и тем самым правомочно запечатлена в истории
самодеятельного искусства. Сидит, аккуратно обвив хвостом чинно сдвинутые
рядком лапки. Конечно же, Селиванов и не думал наделять её человечьим лицом, но
она всё равно очень напоминает лубочную русалку – берегиню, и ещё пышнолицую и
строгую молодайку. И немудрено: «Я с ней, как с тобою, говорю, она в глаза
смотрит – всё разумеет, и даже когда так и отзовётся по-своему», - уверяет
художник. И ещё смотрит из книги «глаза в глаза» мудрая старая собака. У собаки
– своя история. «Это Волчок, моего соседа Ивана Боломутина сторож. Зря я цепь
ей не нарисовал. Пожалел. Думаю, пусть хоть на картинке-то без цепи посидит. А
потом увидел – такие глаза у собаки бывают только когда она на привязи, а когда
она свободная, с чего ей обижаться и тужить». Вот сейчас, на выставке,
уставился на меня Волчок своими несобачьими глазами, вставленными в костистую
пёсью морду. Может, через эти удивительные глаза Селиванов увидел под собачьей
шкурой неположенные для животины чувства – например, обиду на человека. Или
сожаление о жизни, прошедшей «на цепи». Иван Егорович – не раб анатомии. И
потому Волчок сидит боком, хотя голова, грудь, лапы даны «с лица». Это «боком»
не случайно. Без неуклюжей и рыхло сгорбленной спины с тяжёлой холкой «старая
собака» не получилась бы.
Деловитых пеструшек и кошек-берегинь Селиванов писал много лет
назад. В лучшую свою пору, когда в его доме споро хозяйничала Варвара
Илларионовна, ныне покойная его супруга.
Лет пять назад у него жил котёнок Васька. Хиленький, с
бледно-розовым носом. «У него глаза слезятся! – жаловался Селиванов. – Это у
меня в избе свет, видишь, какой. А как животине без свету-то?» Он поил Ваську
молоком и укладывал в свой картуз. «Животина» тихонько мурлыкала, а Селиванов
сидел, рисовал. Так анемичный от недостатка солнца котёнок, он же «Спящий рыжий
Васька», внёс свою лепту в самодеятельное народное искусство.
И ещё жил у Селиванова чудо-петух. Медно-изумрудная его кольчуга
поражала блеском – он весь как бы искрился. Длинные перья хвоста гордо
вздымались ввысь, описывали дугу, спускались до земли и даже чуть по земле волочились,
как шлейф. Никогда больше не приходилось видеть таких перьев. Красавец-петух,
занимающий сейчас на выставке почётное место вместе со своим семейством –
картина так и называется «Петух и его семья», - многожды изображённый
Селивановым, был к нему нежно привязан. Он встречал хозяина доверительным
квохтаньем и норовил влезть к нему на спину и клюнуть в темя. От полноты
чувств. В последний раз я видела петуха зимой 1984 года. Он был очень стар. Жил
в кладовке с небольшим оконцем. «Там хоть дух-то потеплее! – объяснил
Селиванов. – Старый он у меня, мёрзнет!» У петуха потускнели великолепные перья
– как бы погасли, и хвост стал вовсе жалкий. Гребень же совсем побледнел.
«Видишь, - и всё потому что свету мало. Мало, мало свету-то в избе у меня!» -
задумчиво твердил Селиванов, кроша петуху мягкий хлеб, на который тот так и
бросился. «К старости, видишь, исть-то больше охота!» - как бы извиняясь за
петушиную жадность, пояснил Селиванов.
И всё, что он говорил, - просто и бодро, - имело как бы два
смысла. И про то, что света в избе мало, и про то, что «исть в старости больше
охота!» Я представляла, как нелегко ему с его горки спускаться зимой в магазин
за хлебом и молоком и как нескладно получается у него с топкой, так что окна в
избе законопачены-завешены, и света совсем чуть-чуть…
Вот при этом чуточном свете Селиванов годами и писал портреты
людей и птиц, леса и «Животин», облаков и солнца. Потому что у так называемого
художника-примитивиста всё, что он пишет, - портрет. Всё – одухотворено, всё -
самоценно, и нет второстепенных деталей. Почему? Наверное, потому, что в
мироощущении такого художника всё – равноправная часть мироздания. Сейчас, ещё
и ещё раз останавливаясь у селивановских картин на выставке, вспоминала строки
Вадима Коростылева из пьесы «Праздник одиночества»:
…Я пришит к земле и рад этому,
Пускай грустью, какая разница?
Но я пришит к земле.
Если меня оторвать от неё –
И на ней и на мне будет рана.
Это – о художнике Пиросмани. И равно – о Селиванове. И о любом
народном художнике, в смысле – выходце из гущи народной даровитости. Надо ли
удивляться?
«Пермские боги». В XVII и XVIII
веках в Пермской губернии буквально «вспыхнула» деревянная народная скульптура.
Она верно служила церкви, изображая как будто бы святых всех чинов. Именно –
как будто бы. Потому что на самом деле пермяки, которые за долгие века
язычества нашли особые скульптурные приёмы, резали из дерева, хоть и с полным
смирением, однако же вовсе не божественные фигуры. Пермяки изображали скорее
земляков, и потому относились к своим «богам» как к равным. В пермской часовне
Петра и Павла находился сидящий «Спаситель». Его почитатели каждый год
приносили ему новую пару лаптей, потому что считали, будто бы он, когда его
никто не видит, ходит по соседним сёлам «крестьянствовать». А уж другой «бог» -
Николай-Можай, по рассказам старожилов, и вовсе за семь лет восемь пар башмаков
износил, потому что как ему не бродить: «Ведь исть-то хочет, а дерево не
заешь…»
Сейчас «пермские боги», с великим терпением вырезанные и ярко
расписанные в особых цехах, экспонируются в Пермской государственной
художественной галерее. Такие же деревянные «боги» - детища мастеров
Ярославской, Олонецкой, Вологодской и Нижегородской губернии – составляют
интереснейшую коллекцию Русского музея.
В 1928 году в статье А. В. Луначарского «Пермские боги»,
опубликованной в журнале «Советское искусство» № 5, читаем: «Пожелаем всей
душой, чтобы пермяцкий скульптурный гений не усох вместе с усыханием церковной
скульптуры. Там должны быть рассыпаны внуки и правнуки своеобразных резчиков
страны…»
…Они, народные таланты, действительно рассыпаны по Северу особенно
щедро. Вот Селиванов, к примеру. Северянин он. Север как бы унёс с собой,
впитал в себя. От него – строгость, от него – яркость. А ещё пуще –
монументальность. Особенная – в его автопортретах. Когда он буднично говорит:
«Это я сам, не то сорока, не то более лет» об автопортрете в железнодорожной
фуражке, он совсем и не думает, что среди сокровищ «пермских богов» второе
столетие бытует чуть ли не его аналог, только из дерева резанный, с такой же
пластичной лепкой лица, с тяжёлыми и чёткими надбровными дугами, с плотными,
весомыми массами (иначе не назовёшь!) волос, бороды, усов. Сравниваю две
фотографии: пермские скульптуры и автопортрет «бумага, акварель», подумаешь –
из дерева резанный. И, уловив это сходство, осознаёшь: оно же во всех
изображениях людей у Селиванова. Шестидесятилетний Селиванов глядит исподлобья
с автопортрета 1967 года, ещё более обозначена «складчатость» лица, иконописная
условность и вместе с тем предельная, обнажённая правда. «Автопортрет»
Селиванова, что экспонируется в Суздале, чувствует себя вполне на месте в этом
древнем городе. Резные «сосульки» волос, мягкие, - деревянной мягкости! –
складки одежды, истовый взгляд, поднятая рука, - не то чтобы кисть взять, не то
чтобы зрителя поприветствовать, а, может, предостеречь – они, вот они,
опять-таки в сокровищнице народной деревянной скульптуры. Можно поручиться, что
Селиванов деревянных «пермских богов», равно как и всех прочих, рождённых
северными умельцами, не видел. Но какая же жизненная мудрость и образность
видения присуща была, очевидно, неведомому Ивану Пермскому, Олонецкому или
Вологодскому, что «сотворил» своего мужичка, так напряжённо сидящего, - не
гордо, но с достоинством. Мужичка, что приложил к груди руку, привыкшую к сохе.
Мужичка, которого древний мастер почему-то облёк в мифический терновый венец и
нарёк богом. Я точно знаю, что Селиванов никогда не видел круглощёкую,
причесанную на прямой пробор,
по-крестьянски большерукую Параскеву Пятницу из пермского «божественного»
паноптикума. Но «Портрет соседки» ( «Той, что горела, и мы ей строиться
помогали», - как рассказывает Селиванов) Параскеве Пятнице, такой наивной и
языческой, прямая родня. Потому что, наверное, и пермский мастер свою Параскеву
резал, держа в памяти какую-нибудь соседку-горемыку, и её тоже одарил такими же
непокорёнными, пронзительными зрачками (живы будем – не помрём!), как и
Селиванов свою погорелицу.
Это сейчас, в выставочных залах, неспешно сравнивая и сопоставляя
оригиналы, можно искать общие закономерности. А тогда, десять лет назад, у
Селиванова, когда рассматривались лишь репродукции его картин, ощущение «знакомости»
подтверждал только удивительный незаконченный портрет Варвары Илларионовны,
которая всё время присутствовала и даже как будто участвовала в беседе.
«Нестоящие рисунки». Показал ли художник тогда те
«нестоящие рисунки»? Показал. А сейчас – вот они, на выставке. Некоторые
сделаны с натуры. Некоторые – по памяти. Иные по памяти особой. Именно так, «по
памяти сердца» сделан в карандаше портрет ленинградского режиссёра Михаила
Сергеевича Литвякова. «Это он меня в 1968 году заснимал для кино – теперь,
говорят, большой человек стал, и даже бородку отпустил!» - рассказывал тогда
художник. У Литвякова квадратное, тяжеловатое лицо. Резные кудерки как будто
вылепленные шарики – так прописаны волосы. «Портрет Марии Ивановны» - соседки
художника, той, что погорела и стояла на квартире у него, пока строилась.
Может, так выглядели русские женщины у пепелища после нашествий. Может, именно
с них, таких вот, писали своих скорбных мадонн иконописцы. Особо запомнился
«Спартак». В видении Селиванова – этакий неожиданно русский мужичок, как бы с
древней фрески сошедший, в памяти Селиванова осевший, через его сочувствие
преломленный, неистребимо российский, тот самый, что стоял насмерть и в 1812-м,
и в гражданскую войну, и в Великую Отечественную – нипочём не сдамся! – и
лукавинкой будто бы простоватого взора, ехидностью будто бы безобидной улыбки
ещё и потешался над своими казнителями. Такой же, с ключом от райских врат,
стоит в Пермской коллекции. На выставке – другой вариант «Спартака». Не рисунок
– живопись. И всё же из ума не идёт тот, «нестоящий».
Хорошо-то как, что никакие каноны не убили в Селиванове
народное чутьё! Надо ему изобразить героев из любимого индийского кинофильма
(очень любит иллюстрировать свои впечатления от кинокартин!) – и вот
маслянистыми волнами «оплывают» складки одежды, вздыбились округлые бугорки –
это «чешуйками» легли волосы. И вдруг – поворот головы, резкий, через плечо,
фронтально взятое лицо посажено на полупрофильное туловище. Нарушены все
правила, перечёркнута анатомия. Но почему-то именно это сокрушение канонов
убеждает во внезапности и порыве движения. И вот сосредоточенный, покладистый
мужичок-трудяга, и не знай я, что это «батя Санхи, свёкор то есть», сказала бы
– деревенский сапожник-трудяга откуда-нибудь с Украины родом. А Селиванову
именно надо, чтобы «трудяга». Потому он посадил этому «бате» на уровень живота
огромную руку, а так – два пальца всего. На них угловатые квадратные ногти,
«дубленая» складками кожа, и не будь вопиющего сокрушения правил анатомии – ещё
получился ли бы задуманный художником покорный, работяга-бедняк?
Песня дерева. «Нестоящие рисунки» Селиванова покоряют ещё
более подчёркнутым в графике «деревянным» колоритом. Если человек полюбил
дерево – с детства видел резные наличники окон, утварь, прялки, похожие на
нарядные пряники; если ничего прекраснее дерева не знает – с детства слышал,
как певуче звучат у северных художников холодноватые краски на глухой
бархатистости дерева, на расписных донцах и веретенах; если такой человек
возьмётся за кисть или карандаш, он будет писать именно так. Он найдёт именно
этот колорит, глухой и тёплый, неброский и всё-таки праздничный.
О немногих встречах с «людьми из центра» Иван Егорович
рассказывает скупо и несколько иронично. Он вообще склонен говорить о себе и
своей работе иронично. Мало кому из окружающих показывал свои картины и
рисунки. Не скрытен, а скромен. Во время той первой, десятилетней давности,
встречи, глядя, как соседи жадно разглядывают рисунки и грамоты, которые я с
трудом из него «выбивала», вспоминала отзвуки почти заглохших мнений –
«Нескромен». Московский корреспондент Кончин вручал ему приз газеты «Советская
культура», а Селиванов сказал: «Правильно, не ради меня, а заради труда моего
хлопоты на себя взяли и даже ко мне приехали». Пусть забудутся суетные слова –
мастер, уважающий свой труд, это и есть истинно народный мастер!
Однако казалось, самое важное так и осталось непостигнутым, а без
этого – ничего не понятно из того явления, каким представляется прокопьевский
сторож Селиванов. И только сейчас, после выставки Селиванова, вспоминая
пермских богов, тоже виденных в натуре, вдруг понимаешь: а ведь родство между
пермской деревянной скульптурой и творчеством Селиванова вовсе не случайно. Как
не случаен поразительный сплав графической условности и реализма в его творчестве,
так что хочется назвать его уж вовсе парадоксально «декоративным реализмом».
Ведь Селиванов прежде всего самобытный художник. Народный. Самодеятельный.
Такие художники чаще всего встречаются в прикладном искусстве. Применительно к
народным талантам «мастер», «умелец» - определения более обычные, нежели
«живописец». Народный талант – и есть именно «умение». Оно – от бережного
общения с предметами быта, от уважения к ним, от желания их украсить. Рука
народного умельца привычна к добротной тяжести глины и дерева. К весомости
предметов. И, очевидно, в отличие от художника-профессионала, который
подсознательно ощущает, что изображает не самого человека, не его лицо, а его
облик, отпечатанный в собственном сознании (как бы абстрактную идею человека!),
самобытный художник тоскует по осязаемости своей «продукции». Мне кажется, в
народной самобытности такого художника много сохранилось от языческих обрядов.
Он не изображает, а «воспроизводит» человека – как если бы лепил из глины или
резал бы из дерева фигурка. А Селиванову и выбирать было нечего, дитя
деревянного Севера, он несёт в крови любовь к дереву, резному и расписному, и
живопись его «лепкая», скульптурная, «умельческая»…
Десять лет назад в сборнике «Цвет и линия» я прочла: «Перед
рисунками одного из участников выставки «Слава труду», самодеятельного
прокопьевского художника, остановились академик живописи Георгий Нисский и
известный американский художник Антон Рефрежье: «Вот с кем бы встретиться и
поговорить о жизни, об искусстве художника», - сказал американский художник».
Десять лет спустя. Антон Рефрежье, наверное, многое бы дал,
чтобы полистать дневники, беглые записки и письма, которыми за годы знакомства
почтил меня Иван Егорович Селиванов.
Когда Селиванов говорит: «Мастер должен черпать материал для
своей продукции в обществе, в котором живёт, а общество богато многими мыслями,
чувствами и делами, только они заложены в разных людях, и если мастер не имеет
подхода от человека к человеку, он не добудет материала для творчества. Будь он
хоть самый золотой мастер, - ничего полезного для всего общества он не сделает,
если не заглянет в душу каждого человека», - я думаю, это он говорит об
искусстве. И когда он спрашивает в письме: «Какие у вас чувства, обстоятельства
и рабочие планы, то есть чем вы будите заниматься? Вы не волнуетесь? Если не
волнуетесь – обождите. Без волнения нет никакого дела», я думаю, это он говорит
о жизни…
В последнее время, думая о нём, всё чаще вспоминаю художника
Пиросмани. Про себя называю Селиванова казбасским Пиросмани. Телевизионную
передачу о нём в 1980 году так и озаглавила. Нужны были «для отбивки» стихи –
они нашлись как-то сами собой в пьесе Вадима Коростылева «Праздник одиночества»
- о широко известном сейчас грузинском самобытном художнике Нико
Пиросманишвили, проще – о Пиросмани.
Я – неотёсанный камень.
Хочешь – бери меня в кладку
своего дома,
Не хочешь – не бери.
Я не навязываюсь…
Кто-то не берёт меня, потому
что я корявый.
А кто-то, потому что не может
снести…
Селиванова долго «не брали». Потому что так трудно, наверное, не
вглядевшись, «снести» его «нестоящие рисунки». Его странных «животинок » с
человеческими печальными, удивлёнными, испуганными глазами, его куриц-красавиц,
его петухов, наделённых чисто человеческой удалью. Странных, пока не получишь к
ним ключик. «Вот овца, например, - пишет Селиванов. – Она есть беззащитное
маленькое животное. Каждое животное надо беречь. Оно от жизни – живой придаток
к человеку. Это особенно в деревне человек понимает. Собака, кошка, кура,
лошадь – всё для человека. И он тоже – для них».
Нет, это не умиленная идеализация взаимосвязей всего сущего в
природе. На выставке поражала своей притчевостью одна из наиболее ранних, ничем
и никем ещё «неокультуренных» работ Селиванова – «Охота». Как бы
«мировоззренческая программа» художника. Первозданный зеленым-зелёный лес. Могучие
деревья с сочными мясистыми листьями, выросшие из тучной земли (кто-то из
зрителей сказал: какой мезозойский лес…). И – волк. Догоняет непонятную ушастую
зверушку, «добычу». У волка – добрейшая, «запыхавшаяся» от бега морда. И
никакого страха, никакой обречённости у «добычи». Просто в недрах мудрой,
нетронутой человеком природы свершается естественный её закон, естественно же
принятый и художником.
…Добро и зло. Ложь и истина. Верность. Оценки Селиванова библейски
просты и однозначны. На выставке увидела «Портрет жены», знакомой с начальной
стадии, когда он постепенно как бы «одевался» чувством художника. Варвара
Илларионовна, хранительница дома. И вот читаю одно из давнишних писем
Селиванова: «Портрет жены моей Варвары Ларионовны я закончил и вполне им
доволен. Он готов к представлению на выставочной комиссии» (это было в августе
1977 года). Портрет на выставках в Кузбассе не фигурировал. Только в
телепередаче «Кузбасский Пиросмани», о которой уже поминалось. Но зато: «На
конкурсе в честь шестидесятилетия Октября, как всегда, первое место присуждено
было портрету вашей покойной супруги», - сообщает художнику его педагог.
Мог ли быть этот портрет неудачным? «Изменить жене значит то же,
что предать Родину свою. Таких я призираю мужчин всегда и всюду. В военное
время предавшим Родину пулю в лоб пускали. А за измену какую пулю заслуживает
муж, мужчина?» - это из записок Селиванова. И ещё: «Любил я милую задушевную
жену свою Варюшу, которой давно нет на свете! А она у меня ещё всё стоит в
глазах моих как живая. Пришёл я однажды на кладбище и ужаснулся. Как так – одно
воспоминание осталось от моей Варюши? Стоял я долго и размышлял на месте, где
раньше была она. Земля без разбору поглощает всех. Зачем тогда всё
произрастает, - чтобы быть поглощённым?» - плотные, чёрным фломастером
выведенные, с натугой ложатся буквы…
Что ещё было за десять лет?
Ещё была картина «Мой дом – моя Родина», которую до выставки в
Кузбассе видели только на телеэкране. Золотистые, весёлые, словно пляшущие
копешки. Шёлковая синева неба. Игрушечный, любовно выведенный дом. Телега у
ворот. Отдыхает лошадёнка. И всё это – в волшебном мареве. Может, такими бывают
детские сны. И ключ к картине, вот он: «Сегодня утро особое. Кругом леса,
кругом поляны. Природа привлекательная – как магнит тянет. Играют лучи
солнечные над водой. Тишина, тишина, нет ветерка. Куда бы ни пошли мы с тобой –
перед нами стоит не нарисована картина художника. Это наша природа! Родина
наша. Недаром за неё деды-прадеды кровь проливали, в слезах умывались, жизнь
отдавали…»
И далее: «Природа есть мать! Она рождает людей редких, которые
учились и учатся у неё самой. А мир – большой, разнообразный. Открой глаза!
Природа есть красота. За красоту с давних пор люди голову клали, в казематы
шли…»
И, наконец: «Люблю тебя, русская земля, после тьмы ночной, когда
восходит солнце. Всё дышит, всё смеётся, в глаза тебе заглядывает. Радуется
твоё сердце, пляшет душа. Какая ты хорошая, Российская земля, Родина моя!»
Весной 1984 года на экранах области зрители увидели столь знакомую
«Старую собаку» и «Портрет девочки». А в газете «Известия» за 12 октября 1984
года появилась статья декана изофакультета ЗНУИ Геннадия Павловича Смолихина
«Откуда родом Серафим Полубес?». О фильме, который получил высокую награду на
Международном конкурсе в Карловых Варах, мы узнаём: «Прообразом Серафима был
наш бывший студент, один из старейших самодеятельных художников, печник из
Кемеровской области Иван Селиванов. В картине прекрасно говорится о том, как
увлечённый человек создаёт вокруг себя своеобразное биополе, вовлекает в него
людей, привычных жить легко и бездумно, пробуждает в их душе те хорошие
свойства, о которых они сами не подозревали…»
После сеанса я спрашивала у зрителей: «Вам знакома фамилия
художника Селиванова из Прокопьевска?» - «А что, разве в Кузбассе есть такой
художник?» - отвечали вопросом на вопрос зрители. Не наша ли общая вина была в
этом незнании?
Зимой 1984 года у Ивана Егоровича, в его довольно-таки ветхой
прокопьевской избёнке, я слушала, как он, не без гордости, читает вслух письмо
из Москвы от искусствоведа Н. Шкаровской, которая не раз писала о нём в журнале
«Декоративное искусство». Он сидел на тёплой со вчера печи – в тот день не
топил, с углём вышла очередная заминка – и читал про то, что во «Всемирной
энциклопедии наивного искусства», издающейся в Белграде, в которую отнюдь не
каждое имя вписывается, появится автопортрет Селиванова и пространная статья о
нём, и что вот-вот энциклопедия порадует москвичей, но тираж невелик, так что
достанется ли Селиванову, кто знает, да и издание не из дешёвых…
Он читал это письмо, а мне вспоминались строки Коростылева:
Он к нам пришёл
Много лет спустя,
Спустя безвестность,
Спустя…
Спустя…
Спустя…
Всё происходит спустя:
Признание,
Слава,
Воспоминания современников,
Которые становятся современниками
Спустя,
Когда человек
Снова начинает жить
Спустя свою жизнь…
Эти строки – о великом народном художнике Грузии Пиросмани.
Репродукции с его работ нередко соседствуют в альбомах и книгах с репродукциями
с работ Селиванова. Но горечь этих строк не смела коснуться «кузбасского
Пиросмани», художника Селиванова.
!986 год. И вдруг – будто время всколыхнулось! А где же, мол,
люди, «другие жители земли», место Ивана Егоровича Селиванова среди вас? Будьте
добры, посторонитесь маленько, предоставьте художнику место, подобающее его
дару! И вот небольшой, сухонький, в неизменных своих больших валенках Селиванов
с присущим ему достоинством весьма независимо ступает по мраморной лестнице к
залам музея. Ему доверили разрезать алую ленточку – всё-таки старейшина, скоро
восемьдесят! Кто-то из художников – организаторов упомянутой выше выставки
«Художники Кузбасса XXVII
съезду» фотографирует Селиванова. Художник Чермянин тут же на ходу набрасывает
его портрет, и Селиванов визирует: «Похож!» И, по просьбе, расписывается: «Это
Селиванов Иван Егоров», как бы ещё раз заверяя сходство подписью. Сейчас, на
открытии персональной выставки Селиванова, этот добрый дружеский шарж подарен
«прототипу», как уже было сказано…
Ибо – «часы тикают, время копится»…
…Это время вздохнуло
Его именем.
Время не задыхается,
Задыхаемся мы.
От счастья.
Быть современниками.
Последователями.
Взирающими
Спустя жизнь…
Спустя…
Спустя…
Спустя…
Это – опять же о Пиросмани. Но – не о Селиванове. В свои
восемьдесят он бодр и полон замыслов. Он собирается писать коня. Вольного коня,
который выходит из лесу на солнечную поляну. У него на примете множество людей,
которых он считает себя обязанным запечатлеть. Например, его первая
«учительница» из ЗНУИ Юлия Ферапонтовна Лузан. Сказано – сделано. Вот он на
персональной выставке художника, за какие-нибудь полгода написанный портрет
Лузан, той, что «много мук приняла», как рассказывают в ЗНУИ, пытаясь укротить
неистовую самобытность Ивана сына Егорова, художника Селиванова. Храня к ней
самые тёплые чувства благодарности, он писал ей: «Ваша наука от меня отскакивает,
как от стенки горох. Я картину сперва вижу, потом пишу по представлению
воображения моего. Я простой мужик, только я делаю ещё и картины». Заметим, -
«делаю», а не «пишу». Создаю, а не изображаю. Такова основа самобытного
народного искусства, не вполне однозначно оцениваемого художественной средой.
…Ещё постояла около последнего автопортрета художника, написанного
перед самой его персональной выставкой. Тут же вспомнились строки из
селивановских записок: «…Учёные не знают, из каких океан-морей, водных глубин
выбрасываются бури океанские. Теперь нам ещё разобраться надо, как ребёнок
разбирается в грамоте с учителем, откуда силы океанские у человека берутся»…
Я видела, как небольшой, хрупкий, старый человек стоял около этого
своего портрета, написанного в пору постижения жизненной мудрости. Поразила
несоразмерность. Словно, изображая себя, художник пытается сорвать тщедушие
физического своего естества, высвободить «силу океанскую» духовности своей.
Может, от этой-то «силы океанской» такая сдержанность и независимость
Селиванова в любых его общениях? Спокойная уверенность в силе духа – верной
спутнице истинной одарённости…
Как оценил сам художник свою персональную выставку, которая после
Кемерова представлена была в Новокузнецке, а потом в Москве? «Моя выставка для
меня – преотличнейший вид зрелища!» Так он сказал на открытии с некоторым
вызовом, не своим каким-то, официальным голосом. Имел ли в виду своё
творчество, впервые за долгие годы увиденное в совокупности? Или всех нас,
собравшихся вокруг него, чествуя его дар со столь очевидным опозданием, кто
скажет?..
С выставки ухожу с ощущением торжества человеческого таланта и
человеческой справедливости над жизненными невзгодами. Ничего, что пока к
художникам – примитивистам отношение у людей далеко не однозначное. Многие
весьма широко мыслящие художники и искусствоведы, а тем более посетители
выставок, всё-таки так называемых «примитивистов» не то что не признают –
пусть, мол, себе существуют! – но в национальной культуре нашей отводят им как
бы «место с краешку». У члена- корреспондента Академии художеств С. М.
Никиреева – иная оценка. В письме к И. Е. Селиванову читаем: «Вы известны как
художник-любитель, а не профессионал – принято, к сожалению, в наше время такое
деление. Но для меня вы художник огромного, редкостного дарования, каких земля
российская рождает нечасто. Вы удивительной силы талант. Желаю быть здоровым и
уверенным в том, что вы самородок необыкновенного веса и блеска». Стоит ли
удивляться такой высокой оценке, ведь художник, подобный Селиванову, - немножко
колдун, он не рисует, не пишет свои картины, он воспроизводит мир, будто вновь
его создаёт, и тем самым словно с природой конкурирует. С природой, которая его
обволакивает. Красками, явлениями и звуками своими…
«…Север, ты Север! Деревня наша
глухая, от лесной опушки далёкая.
Куда ни пойди – везде зелены травы и хлебны поля. А за
полями, как стены, стоят леса. Вот природа меня обнимает вечерком, на закате
солнца, за холмами-буграми. Вместе с солнцем за холмы ухожу, и нет меня. Где-то
ещё слышна гармонь, голоса поют», - это тоже из «откровений по Селиванову».
Но сейчас я думаю не
о выставке. Я думаю о славном селивановском доме в Инском. О доме, в который
тянутся люди, очевидно, ощущая в нём то биополе, про которое писал Г. П.
Смолихин в своей статье про Серафима Полубеса. Пытаюсь увидеть этот дом глазами
потомков. Лет через пятьдесят он станет, возможно, музеем художника Селиванова.
Возможно, в нём будут собираться художники, которых перестанут именовать
«самодеятельными», или «примитивистами», потому что люди поймут, что не бывает
«большого» и «малого» искусства. Оно просто бывает, или же – не обессудьте.
Думается, сам факт постройки этого уютного дома оценится потомками по
справедливости – как весьма редкостное явление. Потому что много ли найдётся
мест, где, вняв потребности художника «видеть траву рядом и облака над
головой», ему построят деревянный крестьянский дом по его разумению и привычке.
Десять лет назад,
когда художник Селиванов отказался от предоставленной ему благоустроенной
квартиры, потому что «буду сидеть, как птица в клетке – ни солнца, ни неба надо
мной», его настоятельное желание жить в привычном деревянном доме казалось
несбыточной мечтой. О чём нередко доводилось слышать. Но «время вздохнуло». И
оказалось, нет без мечты свершений. И не только, - нет мечты, которая бы не
влекла созвучные сердца, способные ею проникнуться.
<< Назад Далее>>
|
Ждем
Ваших отзывов.
|
По оформлению
и функционированию
сайта
|
|
