Найти: на

 

Главная

Кузнецк в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского

Наши гости

Нам пишут...

Библиография

Историческая публицистика

 

Историческая публицистика

"Виновен тот, кто карает..."

К 100–летию Алексея Нарыкова

В следующем году исполняется 100 лет со дня рождения известного кузнецкстроевского функционера Алексея Иннокентьевича Нарыкова — сподвижника начальника строительства С.Франкфурта, котороый поминает его в своей "репрессированной" книге "Рождение человека и стали" (1935), впоследствии изъятой из библиотек. До появления на Кузнецкстрое Нарыков работал ответсекретарем Иркутского губкома комсомола, состоял в так называемой "троцкистско–зиновьевсокй" оппозиции, в Сталинске же (Новокузнецке) был назначен на должность руководителя строймартеновского цеха. Репрессирован.

Загадка

Но почему репрессирован? Почему почти всех героев книги Франкфурта арестовали, да и сам автор пострадал? Выходит, построил Франкфурт со товарищи завод, да и город тоже, названный именем "вождя всех веков и народов" — и какова же благодарность?

Имя Нарыкова Франкфурт поминает лишь единожды: мол, приехал на стройку вместе с прочими–иными "молодыми работниками–коммунистами" в 1930–31 годах (поминается пять фамилий), "учился, приобретал опыт, выдвигался", и вот дорос до руководителя мартена. Еще называется он, опять–таки в числе других, "самостоятельным и крепким" хозяйственником. Вот и все.

Однако книга–то в опале. И ее автор тоже. И непонятно, где причина, а где следствие: то ли герои книги виновны потому, что их хвалит враг, то ли Франкфурт провинился тем, что выдвигает на работу и рекламирует будущих "врагов".

"Тифозная история"

Однако из того, что Нарыков назывался Франкфуртом "крепким и самостоятельным" вовсе не следует, что жил он припеваючи. Да, имел шикарную квартиру, которой многие завидовали. Да, пользовался особыми распределителями. Но жизнь его спокойной не назовешь никак: одолевали завистники. В 1933 году происходит у него неприятная стычка с председателем городской контрольной партийной комиссии Остренко, и не только с ним. Строительство идет вовсю — помещений не хватает, возведенные постройки рушатся, а в этот момент горожане держат оборону от сыпного тифа и вшей. Со вшами боролись особыми "санитарными" постановлениями. Предписывалось возводить специальные дезокамеры с душевыми отсеками, и возложили эту задачу на Нарыкова. А тот отказался. И последовало партийное взыскание, Нарыкова пожурили, о чем читаем в соответствующем протоколе: "...несмотря на свирепствующий сыпной тиф на кузстройплощадке и решение на этом основании чрезвычайной эпидемической тройки по борьбе с тифом, а также личного предложения председателя контрольной комиссии рабоче–крестьянской инспекции и эпидемической тройки товарища Остренко об освобождении помещения для устройства душа, что способствовало бы борьбе с антисанитарией и уничтожению вшивости, (Нарыков) выполнить это решение категорически отказался... (и) ответил: "Я выполнять этого решения не буду, и никто меня не заставит дать это помещение, вот вам, берите подвал (подвал комиссия признала непригодным)".

"Вшивое дело"

Удивляет лексика протокола: "тиф свирепствует", "чрезвычайная тройка". Воистину, была некая мания на "тройки" и "чрезвычайности" — "тройками" борются не только с "классовми врагами", но и со вшами. Однако интересно другое: Нарыков — достаточо влиятелен для того, чтобы противопоставиться такой приметной в городе личности как Остренко, и отказаться выполнять его приказы. Впечатляет также, что меры по профилактике тифа Нарыков предполагает осуществлять в каких–то подвалах. Что, впрочем, вполне объяснимо: ведь главное — не люди, а стройка. Здоровье строителей важно не само по себе, а рассматривается сугубо прагматично, как средство и условие для воздвижения Объекта, работающего на оборону. И поэтому здоровьем можно заниматься и в подвальных помещениях, да и то только когда заговорили о "чрезвычайных мерах" и "эпидемиях".

Впрочем, были "эпидемии" и пострашнее.

Эпидемии судов, эпидемии арестов. 1935 год стал для Нарыкова фатальным. В январе его исключают из партии. Его дело — отголосок убийства Кирова (декабрь 1934 года). Знакомые Нарыкова работали в Смольном. То есть там, где работал Киров. И коли Нарыков — бывший член оппозиции, а в сопричастности к убийству обвинили Каменева и Зиновьева, — арест Нарыкова был неминуем.

19 января 1935 года бюро Сталинского горкома партии исключило из партии Нарыкова и его товарищей по несчастью — Батикова и Бабчина. Наряду с Тарасовым, Петровским и Штифановой им припомнили участие "в бывшей зиновьевско–троцкистской антисоветской группе", обвинили в "двурушничестве", которое заключалось в том, что они, "формально соглашаясь с решениями партии, на деле обманывали партию, основываясь на прежних контрреволюционных троцкистско–зиновьевских позициях, ведя подпольную подрывную работу против партии". Члены "группы", оказывается, собирались "друг у друга в узком кругу" и "разжигали... недовольство против партии, против внутрипартийного режима, коллективизации, темпов строительства и т.д., скатываясь до признания оголтело–терррористической деятельности против вождей партии". Кроме того, участники "группы", как выяснилось, помогали друг другу устраиваться на работу и поддерживали связь с контрреволюционерами из Москвы и Ленинграда.

За что?

На упомянутом заседании бюро присутствовал Эйхе, секретарь Западно–Сибирского крайкома партии. И даже выступил с большой речью. Вытсупал и секретарь горкома Новаковский. Более всего почему–то досталось от этих партийных вождей участнице "группы" Штифановой, которая на допросе призналась, что хотела убить не только Кирова, но и Сталина. И поскольку Нарыков — член "группы", то, стало быть, он тоже к означенным замыслам по убиению Сталина как бы причастен.

Покушение на Сталина — шутка ли? Местечковая элита засуетилась: как бы не обвинили в недогляде — прозевали, мол, террористов. Калинин из Стройпроката принялся испуганно уверять собравшихся, в том числе Эйхе, в том, что он–де пытался распознать нутро Нарыкова, для чего специально собирался проникнуть в его квартиру в моменты, когда хозяин пьянствовал и, следовательно, мог проговориться о своих чудовищных планах. Но, как назло, ничего из этого не получилось. "Я, — доверительно сообщает собравшимся Калинин, — хотел к Нарыкову попасть. Когда какое безобразие на цехе, нужен Тарасов, — Тарасова нет. Звоним Нарыкову, у Нарыкова сидит Тарасов. Я хотел проникнуть к Нарыкову, узнать поближе, мне это дело не удалось. Дальше квартиры Тарасова, дальше квартиры Краскина я никуда попасть не мог. Иногда, если ночью заходил, выпивали люди, но не настолько, чтобы после этого трудно развязать языки...".

"Эти люди ходят группой защищать друг друга..."

Никаких доказательств сопричастности Нарыкова к планам по умертвлению Сталина (и каким, интересно, способом — сибирской язвой, что ли, или отравленными грибами?) протокол заседания бюро, на котором присутствовал Эйхе, не содержал, да их и не могло быть. Напротив, означенный протокол содержит массу попутно выяснившихся деталей, которые у нас, сегодняшних, вызывают к обвиняемым долю симпатии. Например, на том же заседании некто Авинкин подметил, что обвиняемые держались очень дружно: "почему–то эти люди ходят группой защищать друг друга". Так, когда жену Нарыкова, купеческую дочь Валентину Ициксон, проверяли на партчистке, Нарыков с друзьями явился на чистку и "давил" на проверяющих авторитетом. Кроме того, члены группы очень часто встречались, и не только по работе. Обвиняемый Шадрин, например, связан с Нарыковым родственными узами — их жены были сестрами. Налицо — достаточно влиятельный клан хозяйственников — перероднившийся и перекумившийся. "Бабчин, Нарыков и (начальник электростанции) Шадрин очень часто встречались, — сообщал Авинкин. — Когда на электростанции авария, то Шадрина нужно искать у Нарыкова или Бабчина...".

"Партработника считают попиком..."

Итак, обвиняемые были связаны долголетними узами дружбы и даже родства. Держались вместе и вместе пострадали. Но были, конечно, и исключения. Так, инженер Михин, которого Нарыков сумел протащить в партию (несмотря на его былую принадлежность к оппозиции еще в Томске) и которому покровительствовал, являясь его непосредственным начальником, Нарыкова предает, и как только пошли разговоры о покушении на Сталина, пишет в горком поклепы на своих вчерашних покровителей. Ершов, который одно время работал парторгом как раз в цехе Нарыкова, в присутствии Эйхе рассказал такую историю: "..Я работал вместе с Нарыковым... Первый стык произошел по поводу того, что Михин, будучи исключенным из партии за его принадлежность к правым в Томске, был восстановлен (в партии)... Я вытащил его на бюро и стал расспрашивать... Против меня выступил Нарыков... Мы там дрались, я настаивал на том, чтобы отказать ему (Михину) на восстановление (в партии), считая, что он не признал ошибок и двурушничает в этом вопросе. Нарыков всеми силами протаскивал Михина в партию. Голосов я завоевал очень мало... Этим я хочу продемонстрировать, что Нарыков взял ставку на... обиженных людей и всемерно протаскивать их в партию, если они исключены. Кроме этого, Нарыков, если бы я его раза три не сводил в контрольную (партийную) комиссию, он не начал бы так работать, как он работал, когда мы ему в горкоме зубы набили. Что характерно для этой группы? Должен прямо сказать — ненависть к партийному работнику, партработника считают попиком, иначе его не зовут...".

"Мы ему в горкоме зубы набили..."

Итак, Нарыкову "в горкоме зубы набили". Не любили его в горкоме — это из признаний Ершова следует однозначно. От Нарыкова — "дух не тот". Но ведь в горкоме — команда Рафаила Хитарова. Именно он возглавляет парторганизацию города. К слову сказать, "Наша газета" 2 ноября с.г. опубликовала о Хитарове очерк "Вожак Кузнецкстроя", в котором личность этого "пламенного большевика" не идеализируется никак. Биография Нарыкова — лишний повод задуматься, стоит ли бронзовить память всех подряд "исторических личностей" периода Кузнецкстроя.

Как уже сказано, Нарыкову в 1935 году не только "в горкоме зубы набили", но и вообще исключили из партии и арестовали. И те, кто был знаком с Нарыковым, посчитали за долг в письменной форме заявить, что с арестованным если и общались, то — вынужденно, всячески выпячивая мнимые или действительные расхождения и споры с ним на производственные темы, коих, наверное, нельзя было избежать при столь значительных масштабах затеянного дела. Инженер Михин, обязанный Нарыкову и восстановлением в партии, и трудоустройством, пишет, как уже было сказано, донос. Из коего явствует, что Нарыков — это враг соцстройки, а он, Михин, — "враг врага". "В Сталинск я прибыл, — сообщает Михин в горком, — в 1931 году 11 марта. На мартен меня принял Нарыков под давлением Бардина... Летом приехал из Москвы инженер Лисочкин, вредитель и шпион, сразу пошел в гору. Ему покровительствовали Бардин и Франкфурт, а содействовал Нарыков, что всем известно... Лисочкиным и Нарыковым были совершены две грубые ошибки, возможно, и сознательно... Ошибки эти ликвидировать по заданию парторганизации пришлось мне, затратив на это больше 150 тысяч рублей. Об этих безобразиях Лисочкину и Нарыкову многие говорили: я, инженер Солодкин, мастер Валков и др. Я заявил в парторганизацию. Настаивать я тогда не мог, так как тогда был в недоверии (беспартийный)...".

"Я его публично послал к матери..."

Как видим, Михин записывает Нарыкова в друзья Франкфурта (начальника строительства) и Бардина (главного инженера стройки, о нем см. "НГ" 29 мая с.г.). Выходит, что ни Франкфурт, ни Бардин не смогли предотвратить ущерб, нанесенный Нарыковым стройке в размере, исчисляемом шестизначными цифрами, а вот Михин, опираясь на парторганизацию, исправляет промахи Нарыкова. Притом, что без санкции Франкфурта или Бардина, конечно, исправить "ошибку" нельзя — уж очень значительная сумма, и тогда — стоит ли обвинять их в покровительстве Нарыкову? Одно из двух: либо Франкфурт покровительствует Нарыкову (и тогда непонятно, почему он не поручает Нарыкову исправить собственные "ошибки"), либо в фаворе — Михин, которому доверяют распоряжаться сотнями тысяч рублей, но тогда почему Михин столь люто ненавидит и Нарыкова, и Франкфурта, и Бардина? Притом, что в то же самое время Нарыков, как уже упоминалось, не жалеет сил своих, чтобы восстановить Михина в партии. И какова же благодарность Михина? Он пишет: "Первая стычка у меня с Нарыковым произошла летом в 1932 году, когда я его публично послал к матери. С этого момента началась у меня неприязнь к нему. Отвлекаясь от прямого изложения, я упомяну о преследовании Нарыковым инженеров Колодкина, Ордынского и техника Уланова (все коммунисты). Все возникающие конфликты между ними разрешались на бюро ячейки и всегда в пользу Нарыкова, хотя в большинстве случаев был он неправ, ибо его поддерживали Ершов и Акранович. Общественно–партийный авторитет Нарыкова был большой, последний ему создавали все. Его поддерживали, этим объясняется то, что все парторги с ним жили дружно. Идеологически он вел себя выдержанно. За все время мне пришлось только два раза поправлять его. Один раз в вопросах испанской революции (неправильно толковал о движущих силах революции), второй — о курсе советского рубля...".

"Разговоров против партии не вели..."

Странная картина. Получается, что Нарыкова, руководителя строймартеновского цеха, его подчиненный, Михин, ловит не только на хозяйственных, но и на политических ошибках, хотя, казалось бы, какое дело кузнецкстроевским инженерам до испанской революции? Но интересно другое. Михин поминает об Ершове, парторге, который–де жил душа в душу с Нарыковым и, значит, должен разделить с ним ответственность за вредительство. Но ведь немногим выше мы цитировали речь упомянутого Ершова, произнесенную и застенографированную в присутствии Эйхе. И Ершов записывал Михина в друзья именно к Нарыкову на том основании, что они оба когда–то были в оппозиции и Нарыков помогал Михину восстановиться в партии. И поскольку Нарыков — в опале, связь с ним считается компроматом. Ершов обвиняет в связях с Нарыковым Михина, а Михин — Ершова. Идет война компроматов, и стороны если и руководствуются политическими соображениями, то только с единственной целью — побольнее ударить личного врага. Бывшие сослуживцы и соратники Нарыкова используют факт его ареста, чтобы подставить друг друга. Но вернемся к доносу. "Я тогда думал, — пишет Михин, — что создают ему (Нарыкову) авторитет для более успешной работы цеха, хотя я и считал лично, что искусственно созданный авторитет цеху не поможет, но открыто не выступил. Ведь это значило бы пойти на большой конфликт со всеми организациями. Вот первая моя ошибка, которая и сгубила меня. Первая встреча в быту у меня с Нарыковым была летом 1933 года на квартире Бодяко (троцкиста, "врага народа", — авт.). Попал я туда, возвращаясь из столовой, был позван в окно. Там были Бодяко, Нарыков и Акранович. Мое начальство выпило, а чай пошли пить к Акрановичу на квартиру. Никаких политических разговоров против партии не вели...".

"Моя грубейшая политическая ошибка..."

Таким образом, отношения с Нарыковым в целом нейтральные. Симпатические и антипатические одновременно. Михин ходит к Нарыкову на чай, что не мешает им расходиться в каких–то производственных вопросах. А содействие в восстановлении партийности, оказываемое Нарыковым Михину, никак не мешает последнему через своих подчиненных добиваться политических разоблачений "классового нутра" жены Нарыкова, Валентины Ициксон. В общем, обычный хозяйственный "гадюшник" с интригами, подсидками и кухонными сварами. Вот только цена интриг непомерно высока: на карте не только свобода, но и жизнь Нарыкова, да и Михина тоже. Последний порочит Нарыкова со знанием дела: "Нарыков, — доносит Михин в горком, — весьма любил Белехова (троцкиста), Рыбина (вредителя) и Сидорова (сына попа). Давал хорошие оклады, выдвигал в работе, считал их хорошими работниками. Все наши протесты... и скрытые сопротивления... не помогли нам. Нарыков умел поддержкой, не знаю кого, защитить их. Только продолжительная моя открытая борьба заставила Белехова и Рыбина покинуть цех... Разоблаченная моим мастером... жена Нарыкова оставалась в партии. Почему — мы недоумевали. Найти бы сейчас виновных в этом чрезвычайно интересно... Мои позиции и послужили основанием для Нарыкова требовать убрать меня из цеха. Бутенко (директор КМК,– авт.) с этим не согласился. Мне не оставалось ничего, как сработаться с Нарыковым..., это была моя вторая грубейшая политическая ошибка...".

Мечта об ордене

После ареста Нарыкова ему приписывали не только вредительство, но и некие амбиции, замешанные на тщеславии и жажде регалий. Так, надеялся Нарыков на получение ордена Ленина. А дождался — ареста. Возможно, полагал, что орден может уберечь его, и особенно жену, купеческую дочь, от неприятностей по "классовой" линии. Орден — как бы официальное признание заслуг и своеобразная индульгенция за его давнишний политический просчет — участие в оппозиции. Надежды — несбыточные. Не только потому, что ордена Нарыков так и не получил. Важно другое: орден отнюдь не спасал от арестов. Вот Хитарова, партийного вожака строительства, наградили же — а потом расстреляли. Историю с орденом для Нарыкова Михин расписывает так: "Вскоре я был назначен начальником ОТК. Узел таким образом был разрублен. Вот эти отношения толкали меня не поднимать вопроса убрать Нарыкова из цеха, хотя он был не нужен. Это ясно всем, кроме... Хитарова, усилиями которых он был оставлен начальником цеха. Доверие, оказанное Нарыкову.. Хитаровым, окончательно сбило меня с толку... Это лавирование вместо открытой борьбы невзирая на лица была моя третья ошибка, заставившая меня участвовать на (домашних) вечерах по приглашению Нарыкова. Нарыков, мечтая об ордене, использовал меня и всю талантливую молодежь в качестве вьючных коней. Этим я объясняю ту атмосферу и политику кнута и пряника, созданную им...".

"Эта шайка врагов партии..."

После ареста Нарыкова принялись за его окружение. Отнюдь не случайно Михин сообщает в горком когда, при каких обстоятельствах и с кем он бывал в гостях у Нарыкова. Логика такая: ходишь в гости, значит — друг. Друг врага народа. А у друзей врага — тоже друзья. Выстраивается цепочка неких "вражеских" связей. Пострадать мог кто угодно. В своем доносе Михин называет около двадцати имен, он перечисляет практически всех, кто входил в коммуникативную ауру Нарыкова: возможно, хотел честностью и откровенностью обезопасить себя от преследования НКВД. "Я был приглашен Нарыковым, — вспоминает Михин, — два раза на вечера, которые состоялись 1 мая 1934 года на квартире Тарасова и 6 ноября 1934 года на квартире Бурдасова. Список участников на последних я передал вчера горкому. На этих вечерах никаких анекдотов и политических разговоров не было. Выпили на них порядочно... Кроме того, по вызову Нарыкова я был по служебным делам два раза у него на квартире. Первый раз с Ордынским по вопросу монтажа и оборудования, а второй с Кривободровым и Малаховым с утверждением проекта... Прием был официальный. Таковы мои связи с Нарыковым и его сторонниками в подлой предательской работе. Идеологически и организационно я к группе контрреволюционеров не принадлежал. О существовании ее я ничего не знал. В заключение надо еще отметить, что Ершов, Акранович и Крылов все были в хороших отношениях с Нарыковым. Все бывали не раз у него на квартире. Крылов и Нарыков осенью командовали из квартиры Нарыкова через мою голову... Моя неправильная позиция привела меня к обходу со стороны Нарыкова..., к тяжким политическим ошибкам, выразившимся в потере классовой бдительности и связи с этой шайкой врагов партии и рабочего класса... Виноват я. Свои ошибки я осознал и выстрадал. Я отдаюсь на волю партии...".

Арест

Обстоятельства ареста Нарыкова проясняются недавно найденной нами спецзапиской НКВД. Из нее узнаем, что на квартире у Нарыкова проживала врач горздрава, заведующая туберкулезным отделением больницы металлургов Антонова. Незадолго до ареста Нарыкова она получила отдельную квартиру на Верхней Колонии, в доме врачей, но продолжала общаться с женой Нарыкова. Когда произошел арест, у Антоновой вышла командировка в Ленинград, и она взялась по поручению Валентины Нарыковой–Ициксон ходатайствовать об освобождении Нарыкова перед высокопоставленным работником Смольного Петром Розеном. Разумеется, Нарыкова не освободили, и вряд ли такое ходатайство Розена имело место: он, как и Нарыков, чувствовал себя обреченным и уже загодя готовился к аресту. Все это становится ясным из показаний Антоновой, зафиксированных в упомянутой записке НКВД: "Я, — сообщала Антонова, — страшно боялась, что меня вызовут в партком, т.к. когда у меня была Шадрина (жена арестованного "троцкиста", друга и родственника Нарыкова, — авт.), ее видели окружающие, но как будто все прошло благополучно... Я к Шадриной и Нарыковой сама не пойду, но ужасно им соболезную и сочувствую. Я с большим трудом пробралась в Смольный, очень строго, виделась с Розеном Петром, его мои сообщения о происходящих арестах не удивили, т.к. он об этом уже знал из письма Нарыковой. Кроме того, когда Нарыков ездил в командировку в Москву и по своим делам проезжал в Ленинград, то при отъезде также был у Розена и сказал, — очевидно, по возвращении в Сталинск арестуют. Розен заявил мне, что сейчас он пока сделать ничего не сможет и предпринимать боится, т.к. он сам на подозрении и за ним следят. Потом я несколько раз звонила к нему на квартиру, и его жена Тася ответила также, что пока они бессильны, но просила меня информировать их о всех событиях в Сталинске. Передай Нарыковой и Шадриной, что я им очень сочувствую, глубоко переживаю их горе, но не верю во все это дело и всегда готова, если будет нужно, помочь материально, но лично идти к ним боюсь...".

"Десять человек невинных утопит..."

В показаниях Антоновой — твердая уверенность в том, что в Сталинске арестовали невиновных. И, конечно, Антонова в этой уверенности была не одинока. Многие не понимали, за что именно посадили Нарыкова и его сотоварищей по "контрреволюции". Как следует из другой спецзаписки НКВД, студентка Огнева как–то рассказывала комсомолке Сашиной (а та, "выполняя гражданский долг", довела суть разговора до сведения надлежащих инстанций) о своих симпатиях к арестованным: "Я сейчас совсем одна, все мои друзья попали. Тарасов попал потому, что жена у него Евдокимова, Бабчин — потому, что тоже родственник. Вообще Нарыков, Тарасов, Бабчин, Шадрин были самые крупные и благонадежные люди. Один попал — всех потащили. И до сих пор мне непонятно, за что их посадили. Горком вообще, чтобы не прохлопать, 10 человек невинных утопит за одного виновного, а то боится, что самому что–нибудь припишут...".

За связь с Нарыковым иных в Сталинске преследуют даже в 37–м, спустя два года после его ареста. Такие обвинения предъявляют, например, начальнику цеха промстроительства КМК Анатолию Петровичу Ордынскому. Ордынский оправдывается: "Я учился в Ленинграде в том же институте, где и Нарыков, но Нарыкова там не знал, так как институт большой. Нес он в институте общественную работу, но о том, что он является участником оппозиции, я не слышал. И полагаю, что для вредительской контрреволюционной работы он был привлечен уже будучи здесь, в Сталинске. В 1932 году я прибыл на площадку и отдел кадров направил меня в первое время для работы в лабораторию, а затем на строительство мартеновского цеха, начальником которого являлся Нарыков. Отношения у меня с ним были неважные, по целому ряду производственных вопросов Нарыков хотел изжить меня из цеха... и меня хотели уволить... В отношении проведения вечеров на квартире Нарыкова и присутствия Нарыкова у меня, категорически отрицаю. У Нарыкова я был один раз на квартире по служебным вопросам".

Вместо эпилога

Как видим, найденные нами документы доказывают, что Нарыков был, что называется, "очень разным". Имеется даже свидетельство, что во время, когда он председательствовал в исполбюро института, в газете "Товарищ" появилась статья "Похождения Нарыкова". В статье утверждалось, что был он дебоширом. Ну и что? Ведь главное — другое: его жизнь обрывается в обстановке политического сумрака, и что такое дебош и даже небезопасные игры в оппозицию по сравнению с правом на жизнь, которое у него отнимают?

А что же народ? Тот самый народ, который один наш земляк в своих недавних поэтических откровениях назвал "добрым и умным"? Где был этот "добрый народ", когда арестовывали Нарыкова? На сей счет в книге французского путешественника Кюстина обнаруживаем примечательное место: "Русский народ добр и кроток! — кричат одни. На это я отвечаю: я не вижу в том особого достоинства, а лишь привычку к подчинению. Другие мне говорят: русский народ кроток лишь потому, что он не смеет обнаружить свои истинные чувства, в глубине души он суеверен и жесток. Бедный народ! — отвечаю я им. — Он получил такое дурное воспитание...".

Право, мы все были дурно воспитаны...

Мэри КУШНИКОВА.
Вячеслав ТОГУЛЕВ

 

Историческая публицистика

Ждем Ваших отзывов.

По оформлению и функционированию сайта

Главная

Кузнецк в жизни и творчестве Ф. М. Достоевского

Наши гости

Нам пишут...

Библиография

Историческая публицистика

Литературная страничка - Дом Современной Литературы

               

© 1984- 2004. М. Кушникова, В. Тогулев.

Все права на материалы данного сайта принадлежат авторам. При перепечатке ссылка на авторов обязательна.

Web-master: Брагин А.В.

Хостинг от uCoz